Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах
Вид материала | Книга |
СодержаниеПлатформа символизма 1907 года |
- Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах, 10467.8kb.
- Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах, 8444.71kb.
- Факультет архивного дела, 117.19kb.
- Константин васильевич мочульский андрей белый, 384.75kb.
- Рациональность научных революций, 514.68kb.
- Воспоминания Сайт «Военная литература», 4244.99kb.
- 1. Вступление фольклоризм Ахматовой: обоснование темы, 278.37kb.
- Кэрролл Льюис, 1324.21kb.
- 001 Беби baltic beauty defender glorious белый 12. 04. 09 Ходяева, 269.2kb.
- Андрей Белый «Петербург»», 7047.26kb.
Горького ближе принимаем мы к сердцу, чем квазинароднические выкрики...
Серьезность звучит нам в "Исповеди"; а этой серьезности нет у самоновейших
мистиков-модернистов" ; [Там же, стр. 298 34] Горький был противопоставлен
позиции "Весов" как зенит надиру; он нас бранил, смешивая с модернизмом в
широком смысле; свою позицию "надира" не переменил я на "зенит", ибо я
укрепился в "Весах" и резко критиковал стиль писателей "Знания", сборники
которого редактировал Горький; я уважал писателей "Знания"; все ж меж
"зенитом" и "надиром" считал я линией подозрительной: "модернизмом из моды".
В лозунге "бить по модернизму" с двух противоположных концов совпали:
я, Брюсов - с Горьким; и это сходство из противоположности длилось до 1910
года.
Можно подумать, что "Весы" проповедовали доризм и боролись с
аморальностью; увы, - не было так; в одном секторе их, в полемическом,
водворилась моя обличительная тенденция, поддержанная Эллисом и Соловьевым,
моими друзьями; Брюсов был с нами на три четверти; его склоняла к нам
тактика, не этика; он направлял перо Садовского и некоторых других
рецензентов "Весов"; громил мистический анархизм и Антон Крайний (псевдоним
Гиппиус), в котором кипела злость ради злости; в эпоху нашей борьбы с
модернизмом отношения мои с Мережковскими не были четки.
О Мережковских пишу: "Мережковский, поспешив с утверждением
необходимости религии с точки зрения разума, объявляет... культуру...
деревом с сухими корнями... апеллируя к разуму, он... обошел
гносеологическую проблему... Мережковский заражает... но не убеждает" [Там
же, стр. 435-43635] (1908); о Гиппиус: "Недостатки ее рассказов: сухость,
тенденциозность и... безжизненность... Верим, что 3. Н. Гиппиус наконец
снизойдет до литературы, мимо которой она все проходит" [Там же, стр. 447
36] (1908).
Мережковские - случайные попутчики в борьбе с модернизмом; Брюсов на
три четверти - союзник; и в секторе "Весов", из которого мы обстреливали
модернизм, не все обстояло гладко; печально было то, что эротизм, который
преследовала наша тройка (я, Эллис и Соловьев), свил себе гнездо и в
книгоиздательстве "Скорпион", печатавшем Кузмина;37 в "Весах" появлялись
эротические рисунки; то, что бичевалось в одной половине журнала,
насаждалось в другой, обессиливая и без того ничтожную нашу4 кучку; я был
порою в отчаяньи и от "Весов". Но: писать было негде.
ТАКТИКА
Моя жизнь два года исчерпывалась тактикой: все для "Весов";38 это
значило: все - для Брюсова; тень тяжелых недоразумений, описанных в "Начале
века", еще отделяла меня от него в 1906 году; мы редко виделись и избегали
оставаться вдвоем, но я стал необходим "Весам" в условиях литературной
полемики; Брюсов шел мне навстречу; ведь отдались я, он остался бы без
Эллиса и Соловьева, ему нужных в то время; они с жаром мирили меня с
Брюсовым; и доказывали последнему правильность моей тактики; так сложилась
четверка, к которой примкнули: Ю. К. Балтрушайтис, Б. А. Садовской, М. Ф.
Ликиардопуло.
Стабилизировалась семерка литературного сектора "Весов"; она и давала
весь тон полемике.
Брюсов, прекрасный литературовед, образованнейший историк, тонкий
критик и старший из нас, соединял в себе знания, талант и практичность;
только его мы могли провозгласить вождем; он этого хотел, имея и
честолюбивые замыслы; мы их видели; но время не допускало колебаний; он был
всем нужен; кроме того: честолюбие в личных делах сочеталось с большой
скромностью; он не вмешивался в детали мной наспех сформулированной
платформы; без позиции нельзя было обстреливать фронт, занимавший огромное
пространству: и Леонид Андреев (с группою), и Бунин (с группою), и Чулков (с
группою), и Зайцев (с группою), и группа "Русского богатства", и сахарный
либерализм-модерн Ю. И. Айхенвальда - были частями фронта; есть от чего
растеряться в пестри врагов; твердая позиция была нам необходима; только я
делал выводы в злобы дня из ненаписанного кирпича: "Теория символизма";
выводы из теории были мною выстраданы; я ручался за платформу; смелость
Брюсову импонировала; и он не перечил мне; я же готов был навлечь на голову
себе все семь казней египетских; и Брюсов, грустно улыбаясь, не раз
воркотал: "Поступайте как знаете, Борис Николаевич"; он мне вверялся, не
вмешиваясь в мое "мы", произносимое от лица группы; теоретизировать он не
любил; и мне предоставил теорию; не было тут уговора; просто: я - начал
формулировать, а он... - нет; разделение функций началось еще в 1906 году;
оно завершилось конституцией "Весов" 1909 года, по которой и формально я
стал заведующим теоретической секции, а он - литературно-критической;39 с
1907 года другой теоретик, Вячеслав Иванов, казался врагом; "Весам" надо
было противопоставить Иванову крепкое "credo".
Я, переживший огромное разуверение в "мистерии" человеческих отношений,
в "коммуне" творцов и в "религии жизни", вне социального переворота, теперь
видел лозунги моего вчера, побиваемые петербуржцами, в искалеченном виде.
В 1903 году я писал: новаторы должны верить в то, что у них
"вырастут... крылья и понесут над историей" ("Арабески", стр. 238) ;40 в
1904 году и я ждал мистерий: "драма переходит в мистерию" ("Арабески, стр.
141) ;41 но мечты поколебались во мне; ставка была на "мистерию человеческих
отношений" (моих к Щ.): "Когда я один, родственные души посещают меня..."
("Луг зеленый", стр. 3 - 16) ;42 статья "Луг зеленый" - письмо к Щ. через
голову читателей; мистерия - только любовь; но обманутый и в мистерии моих
человеческих отношений, я в 1906 году бью по всему фронту: "вот уж воистину
гора родила мышь" ("Арабески", стр. 321) ;43 в 1907 году пишу того крепче:
"мы... пять лет... назад говорили... о мистерии... На слова эти, вами
произнесенные, мы... ответим веселым смехом... Оставьте нас, Иван
Александрович..." ("Арабески", стр. 345 - 346) ;44 какая "мистерия": "вопль
какого-то петрушки о том, что... кровь трагической жертвы есть кровь
клюквенная" (по адресу Блока) ("Арабески", стр. 311 - 313) ;45 "мистерия" -
не вмещаема в формах искусства; был бы дик возврат вспять; а "мистерия" как
коллективное творчество в будущем - в социализме раскрытое царство свободы;
и потому: ныне она фальшива, двусмысленна, ненужна.
Я волил ясности, четкости, трезвости, самоограничения, самопознания; а
видел преодолевателей символизма:
"Когда дразнят нас многосмысленным лозунгом... нам все кажется, что
одинаково нас хотят сделать утопистами и в области политики, и в области
эстетической теории"; ["Луг зеленый", стр. 48 46] я указывал: символисты
"хотят трезвой теории; ...только упорный ряд исследований подведет под
эстетику твердый фундамент" [Там же, стр. 49 47].
С этого времени почти в каждом номере "Весов" - моя передовица: "На
перевале";48 она - звук камертона к статьям и рецензиям "Весов". Два года
выпыживал передовицы я: часть их вперемежку с фельетонами, игравшими ту же
роль, составили половину "Арабесок": двадцать восемь номеров "На перевале",
двадцать три номера "О писателях"; каждый - продиктован тактикой;
присоедините: тринадцать статей "Арабесок", одиннадцать - книги "Луг
зеленый", четырнадцать "Символизма", ряд неперепечатанных фельетонов,
рецензий, - и вы получите материал усилий бороться за лозунги, которые были
выводами из теории, отработанной в голове, но не в трактате; каждая статья -
била в цель, заостряя тенденцию; нынешним читателям не видна тогдашняя злоба
дня; в выборе тем не было ничего от полета; теоретические рассуждения
подводились под "данный случай"; отсюда - скривленность и утрировка многих
статей; я их обтесывал, как дреколья; они - люты и субъективны; для
понимания их необходим комментарий; нынешний читатель недоумевает: по адресу
Городецкого разражается Белый: "Разве подозревают... эпигоны символизма...
что вопрос о ценностях в школе Риккерта и Ласка становится центральным
вопросом и символизма" ["Арабески", стр. 266] (1907 г.);49 по адресу Блока:
"Этого достаточно, чтобы пригласить их в Марбург к Когену... мы хотим... не
парок бабьего лепетанья" [Там же, стр. 272] (1907 г.)50. Тастевен же из
"Золотого руна" кричал: "Белый стал неокантианец!"51 "Неокантианец"
одновременно писал: "Кант... был восьмым книжным шкафом среди семи шкафов
своей библиотеки... Может ли книжный шкаф обладать личным творчеством?..
Кант отравил синильной кислотой интеллигибельную вселенную..." [Там же, стр.
215] (1908 г.)62.
И приглашение учиться у Канта, и фига в нос Канту - тактика; в первом
случае - фига Городецкому; во втором случае она отослана московским
неокантианским кружкам. Действительное отношение к Канту - холодное уваженье
к противнику, которого надо знать, чтоб с ним справиться; почему я на Канта
напирал? Потому что тогдашняя философская молодежь "кантианила"; возражения
Канту мои формулированы в книге: "Гете в мировоззрении современности"
(1916)53.
Тактика заставляет меня умалять Достоевского в борьбе с "достоевщиной":
и я пишу: "К Гоголю и Пушкину - этим первоистокам - ...должны мы вернуться,
чтобы спасти словесность от семян тления и смерти, заложенных в нее
инквизиторской рукой Достоевского" ["Арабески", стр. 93] (1906) ;54
Мережковский, Гиппиус, Волынский, Розанов - в ужасе55.
Примеры - к тому, чтобы стало ясно, до чего я был тенденциозен: "Все -
для момента". А момент - нанести больнее удар "врагу", подрывавшему
символизм; в преувеличениях я оставался искренним; и мне доставалось: и
справа, и слева, и сверху, и снизу. Я ставил на карту себя; забывал о себе,
дебатируя, уча курсисток, строча, изнемогая в Обществе свободной эстетики,
чтобы поддержать Брюсова.
Таким я стал, вернувшись из-за границы: сухим, озлобленным, фанатичным,
утратившим все, кроме мира идей и утопий о нашей фаланге бойцов за "дело";
мания самоубийства не была изжита; я не бросился в реку; но разве не
самоистязательством выглядели два года, убитых на споры в сплошном дымогаре,
без радостей жизни! Я боролся с "огарками", но не боролся с окурками; и не
было у меня критика-друга; Блок, Брюсов, Мережковский, Бальмонт - выносились
критикой в свет; о Белом же только знали, что он - сгоревший талант. Но я не
жалею о полемикой раздавленных творческих книгах; я прошел спартанскую школу
и раз навсегда излечился от жажды известности, которой когда-то избаловали
меня; нашелся-таки человек, понявший честность моих мотивов; он пришел ко
мне: пожать руку; это был... Гершензон.
Не могу не охарактеризовать в двух словах костяка платформы, которую я
проводил в "Весах"; она виделась мне "Прекрасной Дамой"; "реальная дама"
ведь оказалась... "картонного"56.
ПЛАТФОРМА СИМВОЛИЗМА 1907 ГОДА
Каждому тезису моей литературной платформы посвящены статьи,
выступления, беседы; но она не была мною сжата в параграфы; ее база -
теоретические представления о символизме как мировоззрении, не сливаемом с
идеализмом, метафизикой, механическим материализмом, синтетизмом систем
Спенсера и Конта, скептицизмом, феноменализмом и мистикой.
У ученых второй половины XIX века науки - несвязуемые "логии";
догматическая философия обладала принципом; но "догматическая философия
погибла до Канта"; ["Символизм", стр. 2157] "мы видели крах метафизики";
[Там же, стр. 94] "смена философских теорий ныне - смена терминологий" [Там
же, стр. 107 58]; философия возможна лишь как теория знания, насквозь
критичная; вне критицизма и понятия наук пусты; "смешны... решения проблемы
причинности путем подстановки понятий вроде энергии, силы" ; [Там же, стр.
55] не удовлетворяют и системы синтетизма: "система распадалась за
системой"; [Там же, стр. 51] частные науки порой заменяли теорию знания:
"философию... превращали в историю... психологию и даже в термодинамику...
Ответы были ответами методологическими"; [Там же, стр. 50-53 59] отклонив
догматизм, метафизику, позитивизм и механизм, я отклонял и психологизм:
"психология... оказалась... химерой":[Там же, стр. 48] границы ее, с одной
стороны, - "предельные механические понятия и... познавательные формы" - с
другой [Там же, стр. 44] ("О границах психологии"); "механические... понятия
оказываются в зависимости от данных гносеологического анализа" [Там же, стр.
43 60], вне которого сама наука - "систематика... незнания"; [Там же, стр.
56] таков мой ответ пробабилизму (Дюбуа-Реймон, Пуанкаре и т. д.), который
чуждается "общечеловеческого обоснования"; [Там же, стр. 54] "теория
знания... введение... к миросозерцаниям [Там же, стр. 54] (и к символизму);
"познание - знание о знании" ; ["Символизм", стр. 57 61] теория знания
некогда развивалась идеалистами; в мое время представителями тенденций Канта
являлись Коген, Наторп, Кассирер, Кинкель, Виндельбанд, Риккерт, Ласк, Кон и
др.; в усилиях рационализировать Канта они создали неосхоластику: "не к
рационализму, не... к идеализму призывала новая литературная школа";
["Арабески"62] рационализм интересовал в линии теоретико-познавательных
позиций; я исходил из ложного взгляда, что неокантианцы более других
разработали термин; я хотел, отняв у них термин, им преодолеть идеализм; это
и послужило поводом к обвинению меня в неокантианстве; но "теоретическая
философия вопрос о мировоззрении подменяет вопросом о формах и нормах...;
она ответит, пожалуй, на вопрос о том, как нам строить мировоззрение, но в
этом вопросе самый смысл мировоззрения пропадает": ["Символизм", стр. 68 63]
с вершин гносеологического идеализма открывается царство скелетов: "мир -
связь умозаключений; это... предельное разложение мира... краткое резюме
воззрений... столпов... гносеологии - Когена и Гуссерля" ["Арабески", "Песнь
жизни", стр. 46 64].
И идеалист-гносеолог является объектом моих стихотворных сатир:
"Жизнь, - шепчет он, остановись
Средь зеленеющих могилок, -
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок"
["Урна", стр. 66 65].
Трагедия сенаторского сына в романе "Петербург" - в том, что он -
революционер-неокантианец.
Можно ли с большей резкостью говорить о кантианских тенденциях? Но я
говорил так о них в 1907 - 1909 г., изучая Риккерта и Когена, чтоб их разить
их же оружием; как раз: с 1907 года взорали дружно - сперва
"друзья"-символисты, потом и все: "Белый стал учеником Риккерта!" Клевету
подняли философские дураки, философские невежды, философские головотяпы; а
враги доказали: "Белый - мертвец!" Раз он рисовал предельное разложение мира
в неокантианстве, то надо было в красках Белого подать "Белого"; "Белый -
идеалист, Белый - кантианец", - ехало по годам до 1932 года: "Он
безраздельно приемлет идеалистическую философию Канта в ее... неокантианской
транскрипции", - утверждает о Белом 1908 года тов. Тарасенков в лестной для
меня статье о романе "Маски"; ["ЛОКАФ 10", "Федерация", 1932 66] как Белый
принимал неокантианство в 1908 году, - мной показано.
Товарищи, - надо бы побольше знать того, о ком пишешь. Книги Белого
напечатаны черным по белому.
Моя теория символизма складывалась в процессе критики модных
гносеологических теорий как несостоятельных, но взывающих к изучению со
стороны тех, кто брал на себя смелость быть теоретиком; а Городецкие и
Чулковы преодолевали ухарски то, что взывало к скрупулезному одолению;
четыре года убил я на овладение неокантианством, наивно полагая, что далее
буду одолевать имманентистов, эмпириокритицистов и прочих философов:
виделись годы упорной работы, от которой я был оторван.
Кажется, - понятно; понятно и ироническое приглашение ехать учиться в
Марбург;67 мог бы я вместо Марбурга подставить и Фрейбург, Мюнхен, Берлин;
мог бы и написать: возьмите учебник логики, ибо "бабье лепетанье в
вопросах... "credo"... есть архиахинея"68, - писал я в статье "Теория или
старая баба" в 1907 году, разумея заявление Городецкого о том, что всякий
поэт есть мистический анархист69. Вот какому лепетанью "не мешало бы...
совершать паломничество в Марбург" ["Арабески", стр. 273]. "О, если бы вы
разучили основательно... только Эрфуртскую программу" [Там же, стр. 341
70], - сетовал я; "занятие теорией познания становится... необходимо для
теоретика" [Там же, стр. 272], потому что "теория символизма смутно
предугадана" и еще не "определена в... терминах"; [Там же, стр. 269] так что
"стремглав убегающие от... выяснения основ того, частности чего они
защищают" [Там же, стр. 270 71], явление уродливое.
Понятно, - с кем и за что полемизировал я, взывая к ряду исследований
на протяжении десятилетия, а не к городецким фукам, не к чулковским воплям и
блоковским истеканиям клюквенным соком72 (я-то ведь истекал - "кровью").
Я думал над гносеологией символизма двадцать пять лет; думы эти не
оформились ученым трактатом, скелет которого был мне ясен; следы его в
статьях "Смысл искусства", "Принцип формы", "Эмблематика смысла", "Лирика и
эксперимент", в комментариях к книге "Символизм" и в позднее написанных
"Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности", "О смысле
познания";73 от образа теории, которую волил не "мистической", а
"критической", я строил временные, всегда текучие лозунги для платформы
"Весов", помня, что символизм - критическое мироощущение,
революционизирующее мировоззрения, а не школа; думать, что я революцию всей
культуры прицепляю к Канту, могли лишь невежды, коли не клеветники.
Первые четыре параграфа моей платформы гласили о том, что символическую
школу я понимаю условно.
1. Символизм базирован историей критицизма; он - прорыв критицизма в
свое будущее.
2. Он - строимое миросозерцание новой культуры.
3. Теперешние попытки зарисовать его контуры - временные рабочие
гипотезы (стало быть: и моя попытка; и будь она даже кантианизирована, чего
не было, - "кантианизация" в ней была бы - условным жаргоном).
4. Не будучи школой, догмой, но тенденцией культуры, символизм пока
живее всего себя отразил в искусстве.
Стало быть: анализ того, чем и как отразил, был бы предметом
разглядения в течении, которое ставило себя под знак будущего; конкретная
симптоматика символизма: новый человек в нас; таково содержание отрывка
"Символизм" ("На перевале"); лозунг борьбы за новую жизнь, а не "формы"
лишь, мне дорог; клеветники из "Золотого руна" кричали, будто я формалист;
"Творчество мое - бомба, которую я бросаю"; "жить значит уметь, знать,
мочь"; "мочь, т. е. дерзать вступить в бой с прошлым"; ["Арабески", стр. 218
74] когда то же провозглашали Городецкий с Чул-ковым, то я их отвергал; это
значило: отвергал не дерзание, а их дерзание.
Из всего вытекало: "литературная школа" в символизме условна; в
содержании символизм - внешколен; он "школа" - борьбы с школьными догматами;
символическая школа - в критике; задание школы - вскрытие приемов реализма,
романтизма, классицизма, натурализма и т. д.; эти школы - проекции
действительности; "школа" должна была критически вскрыть приемы оформления в
их положительной силе и в их догматизме (бессилии) . "Символизм дает
методологическое обоснование не только школам искусства, но и формам
искусства", - утверждаю я в статье "Смысл искусства" (1907 г.);75 вместо
"дает" следовало бы сказать "должен дать"; символисты "ни за, ни против
реализма, натурализма, классицизма" и т. д.; они против школьных приемов,
когда по-; следние претендуют на монополию; "за" - когда приемы эти осознают
себя проекциями действительности, которая многогранней, чем о ней думают