Geum.ru

Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   59

вероятно иронии ради, хвалил мою речь;91 верно брал интонацией, паузами и

бесстрашным подмахом руки на оратора, словом своим поднимавшего бури; со

второго же завтрака славный "месье" меня схватывал, точно рыбешку крючком:

"Э, комман пансэ ву?" [Ну, а как полагаете вы?] Вылезал головой из-за

носа соседки; я лез на Жореса, соседку давя; с "савэ ву" [Знаете ли]

откровенным - руками намахивал характеристики литературных течений в России;

подчас философствовал, анализируя Генриха Риккерта [Немецкий

философ-неокантианец], мненье имея о Тарде и Мен де Биране; Жореса-оратора я

не слыхал; а узнавши "месье", я забыл об "ораторе": сам заораторствовал; а

Жорес между блюдами, сидя с газетою, ухо ко мне поворачивал, слушая голос

мой; даже бросая газету, он, кракнувши стулом, врывался в слова:

- "Что заставило вас полагать?" Я - отчитывался92.

Но вернусь к первой встрече: окончив последнее блюдо, очистивши

яблочко, тыкнувши ножиком в ломтик, ко рту не поднес; отвалился и замер,

сорвавши салфетку, - не глядя на нас, убегая глазами в окошко и щурясь:

глаза занялись жидким светом, бросавшим лучи мимо нас; мне поздней

объяснили, что он собирается с мыслями перед Палатой; мы все в пансиончике

знали, когда выступает он там; к окончанию завтрака делался тихим тогда; и

сидел, привалясь к спинке стула, - не видя, не слыша, не глядя; вставали,

бросали поклон, уходили; а он все сидел, отвалясь, склонив голову, взгляд

исподлобья бросая в оконные стекла.

Я помню, как, вспугнутым гиппопотамом вскочивши со стула с поклонцем

всем корпусом, бросился к вешалке он перевальцем и сунул в пальто мятый

пукиш газет, чтобы, вставши на цыпочки, тужиться в трудном усилии свое

пальто отцепить и, сломавшись, разбросив короткие руки, на черном пальто

распинаться с пыхтеньем: он долго возился, стараясь пролезть в рукава; но до

шеи не мог он пальто дотянуть; воротник, зацепясь за сюртук, подвернулся, а

он уж мелькнул котелочком под окнами, цапаясь зонтиком.

С этой поры появленья Жореса, получасовые сиденья за завтраком с ним -

мой просвет и уют в бесприютности; точно, нашедши меня, кто-то вымолвил:

- "Брат мой". Повеяло: жаром.

Сердечно любили Жореса: хозяин, месье Мародон, сумасшедший с женою,

соседка и я.

Дать отчет о беседах с Жоресом мне трудно; он мне неровня; он жил в

мире огромном; я - в маленьком; он завивал из Палаты смерчи; я же был для

него - "Бугажев", молодой человек; он ко мне относился с симпатией; но и

симпатия эта меня обдавала как жаром; я счастлив, что в хоре хвалений

великому деятелю социализма вплетен слабый голос мой, не потому что я видел

"великого"; видел я "доброго"; как он умел приласкать без единого слова:

ужимочкой, жестиком, тем, что нам, малым, он был - совершенно открыт; перед

столькими был осторожен: до хитрости; слухи ходили, что сдержан; свидания с

ним добивались неделями; пойманный, он становился "политиком"; взвешивал

каждое слово, чему был свидетель не раз; и тогда лишь вполне оценил его

ласку к "месье Бугажев, се жён ом" [К господину Бугаеву, этому молодому

человеку], - в его шутках с "жён ом", в каламбурах о кошках и в покриках

громких о том, что ломаю же, черт побери, я грамматику речи:

- "Сказать надо вот как, - он громко кричал на меня, - а не эдак вот:

не по-французски выходит".

И тут же примеры грамматики: преподаватель, педант!

Что ко мне относился тепло он, я понял из ряда штрихов в обращеньи ко

мне, всегда мягко-участливом; он ежедневно, вмешавшись в беседу мою с

Мародоном, меня подвергал настоящим экзаменам, строго допытываясь, что читал

я по логике и почему я, читая Когена, чтоб Канта усвоить, молчу о французах,

меж тем как во Франции есть представители и кантианских течений;

откинувшись, делаясь строгим, наморщивши лоб, барабанил по скатерти пальцами

(так, вероятно, он в бытность профессором делал экзамен студентам); бывало,

он, бросивши взгляд исподлобья, оглаживает свою карюю бороду, тащит к ответу

меня:

- "А что можете вы мне сказать о французских последователях философа

Канта?"

Я упомянул Ренувье, написавшего книгу о Канте, отметивши: мысль в ней

путана; потом передал впечатленье свое от другого труда Ренувье; [ "Эскиз

систематической классификации", два тома;83 книга не переведена на русский

язык] тут "месье" Жорес, мне улыбаясь, с довольным покряхтом бросает:

- "Ну да: это - так!"

И, схватяся за вилку, уходит в тарелку, с большим интересом обнюхивая

вермишель; ел он неописуемо быстро; покончивши с порцией, корпус откинет;

руками - на скатерть, и слушает, что говорят, в ожидании; раз он дал

отеческий, строгий урок мне:

- "Ну, знаете, - строго он губы поджал, - вы левее меня".

Я - язык закусил; но, увидевши ласковый взгляд голубых его глаз,

успокоился; взглядом - как гладил:

- "Сболтнули вы зря: ничего, - еще молоды".

Я извлекал из него интервью на все темы; был дипломатичен в ответах,

когда вопрос ставился прямо; когда ж оставляли в покое его, он, как кот на

бумажку, высовывал нос и себя обнаруживал; прямо спросить, - он подъежится;

глазки, став малыми, - мимо: ответит уклончиво; мненье его искажали;

поэтому, не обращаясь к нему, заводил разговоры с соседкой, конечно, на

нужные темы, но с видом таким, будто дела мне нет до Жореса; он выставит

ухо, но делает вид, что читает, хотя и пыхтит от желанья просунуть свой нос;

не удержится, бросит газету, всем корпусом перевернется; и ноги расставит,

пропятив живот:

- "Почему вы так думаете?"

Я того только жду; и, бросая соседку, - докладываю; а он - учит.

Так маленькой хитростью я из него извлекал что угодно.

И мне выяснялось его отношение к событиям русской действительности:

революцию в данном этапе ее он считал неудавшейся, видя реакцию в том, что

эсеры считали успехом; досадовал на непрактичность, отсутствие твердого

плана борьбы; максимализм для него был развалом; сурово громил партизанов от

экспроприации; в моем сочувствии к экспроприаторам видел незрелость и

шаткость; но мне он прощал, потому что я не был политиком; иронизировал

лишь: "Вы - левее меня"; в психологии мученичества он видел истерику

слабости:

- "Выверните наизнанку его, - говорил он о бомбометателях, - и вы

увидите: это - ягненок, одевшийся волком; такой маскарад ни к чему".

Он учуял азефовщину за бессильной истерикой прекраснодушия:

- "Нет, почему, - рубил скатерть ножом, - почему они просто ягнята

какие-то?"

Так относился Жорес к большинству эмигрантов, с которыми виделся;

виделся он ежедневно с писавшим в газете его Рубановичем.

- "Ваши кричат: революция-де торжествует в России; я - вижу разгром!"

Даже раз, обрывая меня, защищавшего крайности, в пику мне бросил с

досадой:

- "Послушайте-ка: при подобном разгроме движения было бы шагом вперед,

если б ваше правительство стало кадетским"94.

Беседы с Жоресом сказалися через три месяца: в ряде заметок в "Весах";

в фельетонах газетных я стал нападать на заскоки в политике, в литературе, в

эстетике: "Нет, довольно с нас левых устремлений... Лучше социализм, лучше

даже кадетство, чем мистический анархизм. Лучше индивидуализм, чем соборный

эротизм" [Привожу цитаты из статьи "Люди с левым устремлением", напечатанной

в 1907 г., если память не изменяет, в газете "Час" (закрытой Гершельманом) и

перепечатанной в "Арабесках"95] (1907 г.); левое устремление мчит "Ивана

Ивановича за пределы всяческого радикализма, проваливает за горизонт

осязаемости"; "О, если бы вы разучили основательно хотя бы только Эрфуртскую

программу" (1907 г.)96. В те дни еще люди, подобные Н. А. Бердяеву, громко

гласили: они-де левей социалистов; отказываясь от марксизма, они будут

строить из пылов своих "свое" царство свободы; о них я писал: "За горизонтом

инфракрасные эстеты в союзе с инфракрасными общественниками... синтезируют

Бакунина с Соловьевым. И пребывали бы за чертой досягаемости... Но они

бросают камни... в сей бренный мир... Беда в том, что судьба их исчезать за

горизонтом - только средство, чтобы появиться справа... Мы давно уже поняли,

что "левое устремление", так, вообще... в лучшем случае - шарлатанство, а в

худшем случае - провокация" (1907 г.)97.

Так я воспринял беседы с Жоресом: они приводили к сознанию: пафос без

тактики - дым; я конфузился надоедать великому в той эпохе политику жалкими

мнениями о политике; кстати сказать: от политики переводил мои мысли к

культуре он; пришлось признаваться, что сам я пишу; он высоко ценил драмы

Ибсена; Гауптманом восхищался; Морис Метерлинк был ему очень чужд; но от

критики он воздержался:

- "Он, может быть, нравится некоторым; но я должен сказать: этот

странный писатель весьма непонятен".

Любил драматические сочинения классиков; и постоянно подчеркивал мне,

что Корнель еще ждет надлежащей оценки и что социалисты должны ее дать,

отделивши Корнеля от темной эпохи, свой штамп наложившей на драмы его; он

подчеркивал, что непредвзятость в оценке искусства, конечно же, будет

господствовать в социалистическом царстве.

- "О, мы, социалисты, сумеем создать Пантеон, уничтоживши толки о том,

будто мы унижаем искусство, - махал за столом он салфеткою, - мы и гуманней

и шире, чем думают".

Кстати, - он не выносил, когда я говорил "социал-демократ",

"социал-демократия"; морщась, хватался за нос, поправляя меня:

- "Вы хотите сказать: "социализм", "социалисты". За трапезой был

удивительно прост и в иные минуты открыт совершенно; кому он не верил, с тем

вел дипломатию; раз он привел длинноносого, бритого, самодовольного вида

мужчину, который совал свои руки в пиджак с таким видом, как будто и море

ему по колено, развязно Жореса третируя, даже его назидая отогнутым пальцем;

Жорес же с лукавой любезностью, бросивши руки, показал место ему за столом;

и потом, повернувшись ко мне, он движеньем ладони ко мне и к мужчине нас

соединил:

- "Познакомьтесь, - месье Бугажёв, соотечественник ваш, месье

Аладьин".

Так спесивый нахал оказался Аладьиным, трудовиком первой Думы; в России

считался оратором он; оказался же агентом империализма;98 в те дни он был

встречен с почетом французами; он читал лекции; шумно давал интервью, в них

рисуясь; Жорес с ним держался как с гостем: любезнейше ставя вопрос за

вопросом; от собственных мнений воздерживался; он казался теперь не

беззлобным, почтенным профессором, - зорким и настороженным, присевшим в

засаду; Аладьин от самовлюбленности точно ослеп и бросал снисходительно,

точно монету с ладони, "по-моему", "я полагаю", не видя Жореса, любуясь

собою; с лукавым наклоном Жорес принимал эту дань; а надутый Аладьин,

засунувши руку в карман, указательным пальцем другой продолжал "полагать"

пред Жоресом - "по-моему", "как я сказал", не заметив, что за нос водили

его; к концу завтрака выяснилось, что Аладьин ие только болтун, но дурак; и

Жорес, даже как-то плясавший на стуле с потирами рук, с хитроватыми бегами

глазок, как лакомством редким, таким дураком наслаждался, под соусом нам

подавая его; на другое же утро, улыбку в усах затаив, он с прищуром спросил:

- "Как вам нравится компатриот?"

Мы с достаточной пылкостью высказались: он Не нравится вовсе; припавши

к столу, захватяся руками за скатерть, подставил он ухо и глазками бегал по

скатерти, не выдавая себя, - пока мы говорили: пыхтел в той же позе; и вдруг

бородой рубанул по тарелке:

- "Я вас понимаю!" И бросился к блюду.

А в русской колонии бегали слухи: Андрею-де Белому - как повезло.

Декадентишка этот таки ухитрился с Жоресом знакомство свести, - с тем

Жоресом, которого ловят политики, корреспонденты всех стран, интервьюеры; он

от них бегает; с этой поры рой вопросов:

- "С Жоресом встречаетесь?"

- " Да ".

- "И с ним завтракаете?"

- "И завтракаю".

- "Каждый день?"

- "Каждый день".

- "Ну, так я приду позавтракать к вам: я хотел бы Жоресу поставить

вопрос".

И посыпалось:

. - "Вы попросите Жореса... Спросите Жореса... Мне надо Жореса... Есть

дело к Жоресу..."

Желающих завтракать - рой; приглашал я обедать; тогда обижались: со

мной не хотелось обедать, а - завтракать; мне приходилось отказывать; наш

пансиончик, укрытый в далекой ульчонке, был местом, где мог откровенно Жорес

отдыхать, где его окружали без алчности люди простые, нехитрые; ставить его

пред разинутым ртом? Но тогда он бесследно исчезнет.

Два раза пришлось уступить: Мережковскому, Минскому; Минский, считавший

отцом символизма себя, мне годился в отцы; он себя объявил

социал-демократом; газету "Начало", где Ленин писал, редактировал несколько

дней; [Социал-демократическая газета, выходившая в Петербурге в конце 1905

года (до московского восстания)99] его стих открывался строкой:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!100

С упорством ко мне он пристал:

- "Я хочу с вами завтракать!"

Завтракал; с третьей же фразы, бросая меня, прицепился к Жоресу и стал

развивать свои нудности, нам с ним ненужные, но и Жоресу ненужные; тот

поплевывал фразой пустой, нос упрятав в тарелку; откушав скорей, чем всегда,

убежал, прошмыгнув котелком мимо окон; я видел, что Минский обиделся, скис и

иссяк; он не очень остался доволен Жоресом.

Трудней было с трио: с четой Мережковских и спутником их, Философовым;

трио поставило мне ультиматум:

- "Знакомьте с Жоресом нас!"

Трио печатало книгу в Париже: "Le tzar et la revolution"; ["Царь и

революция"101] Мережковский в Париже, отъехав от Струве, подъехал к эсерам;

и скоро стал савинковцем; Философов, сжимая в руке шапоклак и от имени

"Речи"102 таская свой фрак на банкеты с министрами, часто ходил к

анархистам-кропоткинцам и заявлял: хотя "Дима", кузен его, сделан министром

[Двоюродный брат Философова был в это время министром103], он все же питает

симпатии к синдикализму; а Гиппиус даже из чашки фарфоровой раз угощала

свирепого вида матроса-потемкинца, бившего в скатерть рукой:

- "Уничтожим мы вас!"

- "Чай... бисквитик?"

Удрав из России, кричали они о своей левизне;104 Мережковский, по

комнатам шмякая туфлей, воздев кулачки под защитой французской полиции

(очень боялся апашей он), бомбой словесной в министров кидал и клялся, что

он книгою скажет всю правду, отрезав себе возвращенье в Россию: сношение с

царским правительством есть преступленье для Франции; тут он, сходяся с

Жоресом, мечтал о совместном с ним митинге; под председательством лидера

социалистической партии проголосит Мережковский; Жорес - это имя:

- "Вы, Боря, устройте; сведите с Жоресом". Недели он три донимал;

знал: не выйдет из этого толк;

хоть бы строчку Жореса прочел Мережковский; я по Петербургу достаточно

знал отношенье к рабочим писателя этого; сделку с Жоресом придумав, стал

блузником он.

Делать нечего; начал я издали, от разговора с соседкой, - о бывших

собраньях с попами писателей, ратовавших против церкви, но за христианство;

Жорес за газетой пыхтел, ставя на ухо наш разговор и бросая мне с рявками:

"лё" или - "ля"; как всегда, зацепившись, он выставил нос из газеты; потом,

кракнув стулом, всем корпусом, напоминающим гиппопотама, влетел в разговор;

я представил ему физиономии Минского, Розанова, Мережковского, Гиппиус как

атакующих вместе с сектантами церковь; он внимал как симптому рассказам об

этой атаке; я вставил броском замечанье; трилогию Д. Мережковского можно

прочесть по-французски;105 о ней что-то слышал Жорес.

Через несколько дней я соседке докладывал, в ухо Жоресу крича:

Мережковские переселились в Париж; я их вижу почти ежедневно; так, дав

силуэт Мережковского, я обратился уж прямо к Жоресу:

- "Мой друг, Мережковский, хотел бы, месье, с вами встретиться; есть у

него к вам вопросы; он просит у вас разрешенья позавтракать с вами".

Учуяв засаду, Жорес нырнул в блюдо, надувшись и шею вдавив меж плечей,

в этом жесте напомнивши гиппопотама, залезшего в тину и ноздри свои из нее

поднимавшего; и, как Аладьину, светски, с приклоном, пропел, что, встречаясь

с общественным деятелем, должен прежде всего он узнать физиономию этого

деятеля; с Мережковским охотно бы встретился он; но его не читал; он теперь

им займется; и тут, записавши названье трилогии, фирму издателя, он оборвал

разговор; с той поры о свиданьи - ни звука; прошло две недели; на все

приставания Гиппиус - "Вы на Жореса давите" - ответил отказом, рискуя в

опалу попасть.

Но однажды Жорес, собираясь уйти, - подошел: и, пропятив живот, бросив

руку, пропел церемонно:

- "Так вот: я знакомился с произведениями Мережковского; вы передайте

же вашим друзьям, что я очень охотно бы встретился с ними: так - завтра: в

двенадцать часов"106.

Зная скверный обычай четы Мережковских опаздывать (Гиппиус ведь

просыпалась не ранее часа), чету умолял я быть точной: Жорес, дорожа каждым

мигом, наверно, придет до двенадцати; мне обещали они; но, конечно,

проспали; и - вообразите: хозяин ко мне прибегает за двадцать минут до

полудня:

- "Месье Бугажёв: вам месье Жорес просит напомнить, что ждет вас

внизу; вас и ваших друзей".

"Друзей" - нет! С неприятнейшим чувством спускался в пустое я зальце;

Жорес, руки бросив за спину и перетопатываясь под окном, проявлял уже

признаки нетерпеливой досады; не глядя, ткнул руку; и тотчас, схватясь за

часы, на ладони расщелкнувши их, обратился к двум тощим французам

сотрудникам "Юманите", приведенным,

наверное, чтоб разговор деловой протекал при свидетелях (был

осторожен); стенные часы громко тикали; пять минут, десять; Жорес, согнув

палец, стал перетирать им себе под губой волоса с таким видом, как будто

чихал на меня:

- "Э, да что уж... Эхма!.."

С перевальцем ходил все под окнами; двое французов сидели у стенки,

косясь на меня; вот пришел Мародон, появилась соседка, спустился рантье; уже

первое блюдо; Жорес занимался с французами, потчуя их, с аппетитом бросаясь

на блюда; второе нам подали; тут он, вторично схватясь за часы, их

расщелкнул:

- "Ну, - ваши друзья?" Появились.

Высокий, красивый, подтянутый, с номером "Речи" в руке, Философов

почтительно подал газету Жоресу:

- "Позвольте, месье Жорес, вам поднести этот номер газеты; я вам

посвящаю статью в нем"107.

Жорес, прижав руки к груди, поклонился; увидевши рыжеволосую Гиппиус, в

черном блестящем атласе, с лорнеточкои белой в руке, косолапо отвесил

поклон; и теперь лишь предстал ему "кит" в виде маленькой хмурой фигурочки с

иссиня-белым лицом и пустыми глазами навыкате; эта фигурочка силилась что-то

извлечь из себя; Мережковский, великий писатель, нет, - что с ним случилося?

Перепугался? Ни прежде, ни после не видел его в такой глупой позиции; хлопая

глазом, он силился что-то такое промямлить, как школьник, на стуле присев,

и - выщипывал крошки: балдел; как всегда, Философов его отстранил, очень

дельно, раздельно представя мотивы для митинга и доказавши Жоресу, что

руководителю "Юманите" надо митинг возглавить.

Жорес только слушал да ел, занавесясь салфеткою, севши в нее, как в

кусты, из которых с большим любопыт- , ством разглядывал трио, облизываясь и

оглаживаясь; очевидно, - весьма забавляла: лорнеточка Гиппиус; на

Мережковского он не глядел, чтоб не мучиться мукой писателя: этот писатель

умел голосить и молчать; говорить не умел он; так, лет через пять, посетив