Geum.ru

Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах

Вид материалаКнига

Содержание


Бегство из мюнхена
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   59

Средь компании "избранных" помнился розовощекий блондин, архитектор, с

практическим смыслом, живой; сидел там он, где несколько столиков,

соединенных доской, образовывали точно ложу; сидевшие вместе раскланивались

друг с другом на улице; в "ложу" садился порой и высокий, худой господин с

ироническим видом, с зеленым лицом и с копною пушистых волос, упадавших ему

на сутулую спину; костлявые плечи ходили, когда точно ежился он, протирая

пенсне золотое, царапаясь фразочками, выпускаемыми из-за облака дыма;

небрежность его туалета казалась особым эстетством; он, снявши пиджак,

бросал локти, разглядывал пасмурно тонкие пальцы; фамилия помнилась: Мюзам;

впоследствии он был в головке советской Баварии.

Было приятно болтать с миловидной, молоденькой дамой; она трепыхалась

от нервности, - вся кружевная; и вся осыпалась невинными шутками, шалостями,

щебет-ливыми взвизгами; с легким изяществом, в безукоризненном платье своем,

шелестела ко мне; в обхождении - что-то простое, товарищеское; не "дама" мне

нравилась в ней, - человек; появлялась в компании мужа и друга его,

эластичного, смелого; и - с тонким "тоном"; проделывал кинематограф движений

он; даже порой имитировал клоуна; вдруг, пронырнувши под досками и

очутившись пред вами, откалывал ловкие штуки; устроивши усики из лоскуточков

бумаги, он с ними бросался на вас, но так строго, что вовсе отрезывался от

того, с кем шутил; и, нырнув под доской, как ни в чем не бывало садился

высказывать очень серьезное мненье: приятелю; даже: когда он паясничал, то

хохотали лишь издали; те, что сидели пред ним, ожидали с оттенком испуга и

недоумения: что же дальше он выкинет? Мрачный сарказм под личиной заливистой

шутки! И Катти, и Анни, и важный скрипач его звали почтительно "герр

лейтенантом"; ходил же он в штатском; отшутит и так поглядит, будто вас

отчитает:

- "Из этого вовсе не следует, герр, что я с вами короток".

- "Хорошего общества", - строго сказала мне Катти.

А с мужем молоденькой дамы был тонно почтителен.

Этот последний был строен и сдержан; всегда оперировал с принципами

золотого деления он - в каждом жесте; затянутый в темную синюю пару, с

прекрасно повязанным галстуком цвета, дающего тонкий оттенок коротким,

остриженным черным его волосам и пробритым щекам; очень бледный, прямой, он

сидел за щебечущею, молодою женой, и казалось, что пестрые гаммы отскакивали

от его лицевой бледной маски; рот - стиснутый, скорбный и строгий; глаза

вперены мимо лиц, мимо стен, мимо мира, в себя самого, - и тогда, когда он

появлялся весь в черном на мраморе белых быков Гильдебрандта, касаясь

перчаткой полей черной шляпы и кланяясь (раз его встретил таким), и тогда,

когда он пробирался меж столиками; я не видел душевной игры, ни оттенка

прекрасного галстука: видел я маску лица, устремленную мимо меня, мимо стен,

мимо мира; его кружевная жена, забавляясь моею немецкою речью, слегка

прикасалась к плечу мотыльковым, распущенным веером и называла меня "дер

гемютлихе руссе"; [Уютный русский] я с нею резвился, как с Гиппиус; но и

тогда, обращенный к нам, не отвечал он на всплеск громкой шутки; явившися,

руку протягивал, жал; и - садился молчать, прерывая молчание бурком

отрывистым; приподымал свой бокал и разглядывал через стекло изумрудное

влагу вина; или, свесивши кисть, принимался разглядывать пальцы; все слышал;

на вас не еворачивал глаз, а вас видел отчетливо.

Он реагировал даже не миной, а тенью от мины: смеющимся кончиком

темных, сухих, сжатых губ; а на мускулах скул передергивали: то - сарказм,

то - ирония; точно оттенки душевных движений лицом заключались как в скобки;

казался живым, переполненным силой, играющей в нем.

Мне запало, что он - человек знаменитый; конечно, - актер

драматический; я же театр подвергал остракизму;

и непроизвольно садился спиною к актерам: большим, средним, маленьким;

и я не спрашивал, кто он и что он; казалось: играет и в жизни какую-то

сильную роль; веро-ятно, жена - "энженю"; лысый "герр лейтенант" - комик: с

даром; но не понимал, почему это трио встречается шелестами удивленья,

почтенья и страха; и даже на нас, приседающих к столику трио, порой

поднимали глаза не без зависти.

- "Слава артиста", - мелькало мне.

Все же: к артисту, так сильно игравшему роль, любопытства не чувствовал

я, лишь любуясь игре между столиками, - не на сцене; и даже не спрашивал,

как его имя, фамилия: Поссарт, Барнай или "Шмидт"; кстати, - мог бы сказать

о нем так: артист МХАТа, Сушкевич (лет восемь назад), плюс Иван Николаич

Берсенев, но в собственной роли, деленные на два, - явили бы схему, которую

овеществила б сильнейшими красками кисть Валлотона [Знаменитый французский

художник, давший серию лицевых силуэтов; между прочим, Верлена и

Достоевского], прекрасного мастера лиц, данных белою плоскостью с вляпинами

черных пятен: из черного, очень глубокого фона; один Валлотон мог бы дать

настоящий портрет Ве-декинда; "артист" "Симплициссимуса" сказался поздней

для меня хоть артистом, но - не знаменитым; он был - драматургом в те дни -

знаменитейшим; с нами сидел, пил вино, разговаривал минами -

- Франк Ведекинд!

Он тогда еще выглядел пугалом для всех почтеннейших немцев;61 его

кружевная пичужка-жена для них выросла в ведьму, седлавшую дьяволово помело:

циркулировала фотография, изображавшая мужа с женой на плечах - в вызывающей

позе, в таком же наряде; фотографию эту буржуи восприняли как оплеуху;

плевались на карточку; мне показали в Париже ее:

- "Полюбуйтесь-ка на Ведекинда с женой!"

- "Как, как, как?"

Ярко вспомнилась милая спутница милых часов в "Симплициссимусе",

проведенных недавно.

- "Каскадная дива!"

Встал ярко суровый мужчина.

- "Паяц!"

Защищал мою яркую парочку с пеной у рта; это было в Париже; оттуда я

справился точно у мюнхенцев: с нами ль сидел Ведекинд. И ответ получил:

да, - сидел в "Симплициссимусе".

А кто был лейтенант, - я не знаю.

Однажды, придя в "Симплициссимус", я получил приглашение от

архитектора: вечер окончить домашней пирушкой; устроил ее, уезжая из

Мюнхена, - для "симплициссимусовцев"; также он приглашал и других; и, когда

собрались, он поднялся, воскликнувши:

- "Дер Симплициссимус" циет хинаус" ["Симплициссимус" выходит].

Человек двадцать встали и вышли на улицу; я шел с миловидной женой

драматурга; он - мрачно шагал впереди: в пустой улице; а перед ним шел

приплясом художник в плаще, изломив поля шляпы, держа на руке мандолину, -

меж отблесками фонарей, от которых, как рыбки, скользили на плитах дробимые

отблески; скоро мы все оказалися в комнате: стол, ковер, стулья, диван; на

полу - пирамида квадратных подносов, наполненных кружками; кто-то,

поднявшись на стул, прокричал:

- "Все, что будет увидено здесь, - пусть останется в этих стенах!"

Молодежь поскидала с себя пиджаки, принимаясь за кружки; и грохнули:

"хохи" хозяину.

Вдруг Ведекинд вышел на середину ковра, сняв пиджак; чуть присевши в

классической позе борца, головой наклоненной - к жене; та, вскочив, вылетая

из белого блеска одежд, как из крыльев, - стремительно бросилась к мужу,

стараясь его опрокинуть; и кубарями покатились они на диван, где в летающем

сальто-мортале жена оказалась на шее у мужа; коленями, точно клещами,

затиснула шею ему; миг, - она уж под ним; ноги - вверх; и показывала из-под

веера юбок свои панталончики.

Мы, расступясь, наблюдали борьбу: Ведекинд дал ей время развить весь

орнамент телесных движений, напомнивших танец Дункан, взятый в темпах

стремительных; позою поза стреляла; она завивалась, как трель дисканта над

звучащею басом, могучей скульптурою торсов, напомнивших пращников,

дискометателей; Франк Ведекинд был не менее великолепен в борьбе; наконец он

ее положил на лопатки все с тою же бледною маской лица, устремленного мимо -

жены, мимо мира, - в себя!

Вероятней всего: фотография, столь ужаснувшая немцев, снята была после

турнира супругов; мы пели и пили; я помню, как мандолинист, заломив поля

шляпы, запевши струной, проводил меня до дому; долго бренчала струна в

пустоте ночной улицы; я уж стоял у окна, раздеваясь, а где-то она еще

плакала.


БЕГСТВО ИЗ МЮНХЕНА


Все мне наладилось в Мюнхене;62 были теплы наши споры, мечты об Италии:

перевалить Сен-Готард63 и, надевши "рукзаки" [Дорожные мешки], пешком

опуститься в Лугано, в Милан; переживши Флоренцию и постояв под Джиотто в

Ассизи [В Ассизи - фрески Джиотто], безумствовать в Риме.

Меня ожидала и близкая радость: Э. Метнер [См. "Начало века", глава

первая], оставивши Нижний64, с женою и братом своим, композитором,

переезжали сюда: в декабре;6 я мечтал о беседах-пирах впятером; из Москвы от

Эмилия Метнера сыпался град указаний: "А вы посетили ли? Не посетили! Бегите

скорей: немцы - то, а - не это". И вдруг узнаю: Метнер - в нервной горячке:

Братенши, Андрей, брат жены, застрелился, убивши любимую женщину (по первому

браку Сенцову); Братенши я знал; мы с ним встретились перед отъездом; как я,

выхлопатывал паспорт он, чтобы, как я, убежать: от семейной трагедии.

О, - эти "куклы" пустые!

Свое обещанье писать Щ. сдержала;66 и я успокаивался, разбираясь в

угарном двухлетии.

Вытащил текст уж когда-то готовой симфонии67, мысля ее переделать,

мечтая о разных технических трюках; как-то: с материалами фраз я хотел

поступить так, как Вагнер с мелодией; мыслил тематику строгою линией ритма;

подсобные темы - две женщины, "ангел" и "демон", слиян-ные в духе героя - в

одну, не по правилам логики, а - контрапункта.

Но фабула не поддавалася формуле; фабула виделась мне монолитной; а

формула ее дробила в два мира: мир галлюцинаций сознания и материальный;

слиянье искусственных этих миров воплощало иллюзии, диссоциируя быт; сама

фабула перерождалась теперь в парадокс контрапункта; я был обречен разбить

образ в вариации вихрей звучаний и блесков: так строился "Кубок метелей"; он

выявил раз навсегда невозможность "симфонии" в слове68.

Я в Мюнхене думал, что я разрешу то, пред чем отступил Маллярме;

Мюнхен - вовсе не творческий город - такой, как и старая, наша Москва, из

которой я бегал: работать; из Мюнхена Ибсен уехал работать в Тироль; в

Мюнхене ж В. Владимиров ставил себе невыполнимые цели; стиль мюнхенской

живописи - безвкусица.

Я писал с упоением, все мечтая увидеться с Метнером: с ним поделиться

заданием: -

- вдруг!.. -

- письмо Щ., я -

"бесчестен", свой "Куст" [См. "Золотое руно", 1906 г., Љ 10-11 69]

напечатав в "Руне";0 а - "Куст" - бред, мной написанный летом, - в эпоху,

когда Щ. нарушила слово свое; в этом жалком рассказе заря - не заря,

огородница - не огородница; некий "Иванушка", ее любя, бьется насмерть с

"кустом"-ведуном, полонившим ее (образ сказок); бой подан в усилиях слова

вернуться к былинному ладу; и - все!

Ни намеков, ни йоты "памфлета"; сплошная депрессия, как и стихи

"Панихида", как бред с "домино"; жалко; бред, о котором забыл, - напечатали.

И не в "бесчестности" каялся я, потому что "бесчестность" - предлог для

"бесчестной" нарушить, в который раз, данное слово: писать; я ж, дав слово

не видеться год, отрезал от свиданья себя; можно всаживать нож; его

всаживать в спину - бесчестно.

Увиденная багряница вспыхнула старыми бредами, перерождаясь опять в

домино; но убийство и самоубийство - изжиты, отрезаны, раскритикованы; а

"домино" уже бегало в жилах отравленной кровью, которая вспыхнула даже

физически, как зараженная ядами "трупа", во мне.

Здесь, в Мюнхене, под впечатленьем предательства Щ. - Аш и плясы

художников в черных плащах с мандолинами мне обернулись строками:


Возясь, перетащили в дом

Кровавый гроб два арлекина.

И он, смеясь, уселся в нем...

И пенились, шипели вина...


Над восковым его челом

Склонились арлекина оба -

И полумаску молотком

Приколотили к крышке гроба71.


Но дело не в Мюнхене; арлекинада другая вставала в сознании: слухи

разыгрывались о разгульном весельи, которым охвачен был вдруг Петербург,

столь недавно ушибший; и, может быть, два арлекина, меня вколотившие в гроб,

в подсознании жили - Чулковым и Блоком; я в Мюнхене видел себя заключенным,

как заживо, - в гробе.

Куда мне бежать? В Петербург? Нет, - отрезано: данным ей словом; в

Москву? Нет... Куда ж? Побежал я на Вагнера; в уши забила какая-то дрянь, а

не Вагнер; взвизг ярости - моя статья: "Против музыки": [Неперепечатанная

статья в "Весах"72] музыка - лжива, когда ею подлость прикрыта;

отослано... - мало; пишу манифест "Оскорбителям": [См. "Весы", 1906 г., Љ 12

73] в нем меценаты - мои палачи: "Посылаем вам наше... проклятие" [См.

"Художник - оскорбителям"74]. Мало: и люди пера - хороши; встали: крашеный,

в мушках, Кузмин, Арабажин с своим "социализмом", Иванов с "и нашим и

вашим"; пишу я в "Руно" свой памфлет; [Неперепечатанная статья в "Золотом

руне" (заглавие забыл)75] "домино" продолжает шептать:

- "Ты убей".

- "Не убью".

- "Так убью тебя - я".

Отравление крови, которое вызвало вскоре флегмону.

Тут Гиппиус с мужем своим Мережковским - мне пишут; в Париже они: мне

дают порученье к их издателю здешнему, Пиперу;76 и убеждают приехать в

Париж;77 точно сон этот день: и - свидание с Пипером78, и - неожиданно

взятый билет; еду выложить Гиппиус все, чтоб откупорить дверь "домино"; но -

слова - не откупорили; надо было откупорить кровь.

Ехал в спальном вагоне, в пустом: совершенно один; едва видел:

Владимиров, Вулих в окошке махали руками; сидел я, подавленный горем, с

единственным спутником: с проводником, схоронившим любимую дочь; он

приплелся ко мне; он сел рядом, схватяся за голову; я - успокаивал;

вспомнилось:

- " Брат!"

Поезд остановился: граница!79


ПАРИЖ


Мюнхен - меньше, оглядней; Париж - неогляден: не дан в композиции; он

есть борьба композиций; сказать: "Я в Париже" - сказать: "Я - нигде". Это -

фраза; здесь каждый живет лишь в одном из "Парижей"; средь них есть "Париж"

одиночек, мансардников, анахоретов; в нем интерференция грохотов, светочей -

как тишина межпланетного мрака.

Берлин - очень грохотен; в нем плац-парады пошлятины - стиль, а не

морок; в Париже - спектр грохотов перетирается в мороки улиц; разврат здесь

пестрей; добродетель - возвышенней; меж Тюльери и меж Лувром80, которые

точно планеты остывшие, - хаосы новых возможностей; едва ты попал сюда, как

завербован одним из "Парижей"; коль Мюнхен - Луна, а Юпитер - Берлин, то

Париж есть система планет, предстающих пылинками; ты можешь жить на Луне, на

Юпитере, можешь вращаться в пространстве меж ними, летя под землею в метро

из квартала в квартал, под кварталами, тебе ненужными; можешь всю жизнь

пролетать под пятами тебе неизвестных людей, улиц, башен, церквей и театров,

проваливаясь на Луне и выкидываясь на Юпитере; связь между ними - провалы и

взлеты: не улицы города.

Целого - нет сперва: только "Парижи"; Париж же - лишь скобки, иль он -

пустота; в ней всплывают: квартал за кварталом; ты к ним переносишься, точно

в болиде; а можно в болиде прожить, не увидев "Парижей"; болид твой -

мансарда.

Я в Мюнхен привез восприимчивость к цвету предметов и к уличным звукам;

Париж в меня вляпался новыми цветностями; вдруг: возник мне Литейный

проспект с Мережковскими; и показалось: причинность нарушена; где она, если

в ней "так как" - плакат на стене с "Дюбонне" [Реклама напитка], если в ней

консеквенция есть... Александр Бенуа, заседающий в "Мире искусства"? Так как

"Дюбонне" - моя первая встреча с Парижем, конечно, А. Н. Бенуа - моя первая

встреча с живым человеком; от этого вдруг перепуталась вся география; или

Париж - в Петербурге? Или Петербург - часть Парижа? В Париже воскресли мне

все впечатленья Литейного после того, как я голову драл перед башнею Эйфеля,

поотдыхавши в отельчике (в доме свиданий, вернее), куда завлекают с вокзала

портье, высылаемые ловить рыбу; пока не устроишься ты у "себя" (на

второй-третий день), ты затерян меж пестреньких ковриков лишь показных

коридориков с "шиком", куда открывается комнатка с душным двухспальным

"престолом" ; здесь стены глядят на тебя срамным шиком; за ними ж в постели

катаются: скрипы и выкрики (стены сквозные). Все - марево!

Утро: туман, сине-серая зелень и подленький крап декабря на вагонные

стекла - ландшафт под Парижем; в виске - винт мигрени; приехали в грязное,

мрачное и черно-серое ройще стен, меж которыми бегало много сутуленьких,

маленьких и суетливых брюнетиков е усиками, в котелках, без плащей и без

трубочек (в Мюнхене средний прохожий есть широкополая шляпа, плащ, трубка);

как много красивых и быстрых брюнеток с осиными талиями, с очень живыми

глазами. Отельный портье, отхватив мои вещи, квитанцию от багажа, меня

вывлек, засунув в каретку.

Так вот он - Париж!

Бледно-серые здания Мюнхена моются добела; здания, хмуро покрытые

копотями, здесь казались мне черными; черный такой, невысокий Париж, - Париж

центра; он вышел навстречу мне, точно в халате и в туфлях: во всем

неприбранстве своем; Мюнхен - плац-парад зданий; но тут я отметил: орнамент

не очень высоких угрюмо-копченых домов благороднее вычурных вырезов линии

Мюнхена; темные здания из черно-серого неба, рои черных пятен: пальто,

дамских тальм, вуалеток и зонтиков; отблеск витрин; вечерами же радуги

прыскающих электрических букв, освещая орнаменты зданий, как - звезды,

бросающие световые хвосты, осаждают из черного бархата неба Париж, этот

грохот космических бурь.

К этой жизни нет подступа!

В Мюнхене с первого дня я, купивши баварский костюм и засунув в рот

трубку, освоился: с немцами - немец; Париж же, в висок мне ввинтивши

мигрень, обстав "шиком" срамного отельчика, по коридорам которого пары

спешили кататься и хрюкать в атласах двухспальных постелей, - растер в

порошок; я, едва разыскав Мережковских, увидел не их, а двух призраков,

явленных издали81, среди миражей, которыми шел, как сквозь бледные пятна, -

к меня ожидавшему доктору, с бородой ассирийца, точившему нож; через месяц

он вышел из мрака: весь в белом, напрягши свои волосатые голые руки; меня

ему подали - голого: он, потрепав по щеке, вразумительно бросил:

- "О, о, - повр месье!" - Характерно, что первое доброе слово за этот

период страдания - он произнес, а не те, кто себя лицемерно друзьями

назвали; не Блок и не Щ. пожалели меня; даже, даже не Эллис, а этот, меня

увидавший не Борей, не "Белым", а только ему неизвестным "месье"; он увидел,

что этот "месье" - просто "бедный"; он тут же прибавил: "Вы много страдали".

От этого брызнули слезы из глаз; он, схватив колпачок с хлороформом, накрыл

им лицо; и тут все завертелось; и я - как низринулся в небытие; волосатый

силач с бородой ассирийца, схватив острый нож, им вспорол мою опухоль:

хлынула красным атласом горевшая кровь.

Вот - реальность.

Все прочее - призраки!..

Я позвонился: передняя - белая; горничная в черном платьице, в

беленьком чепчике; вижу из двери: на белой стене рыжеватая женщина в черном

атласе, с осиною талией, в белой горжетке, лорнетик к глазам приложив,

протянула не лапку, а палочку черной широкой спине, перед нею склоненной с

прощальным расклоном; кто? Сара Бернар? [Знаменитая парижская драматическая

артистка]