Geum.ru

Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах

Вид материалаКнига

Содержание


"Золотое руно", "перевал"
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   59

поддерживал теплые связи, порой появляясь у Эфросов; когда работал я в

Теоретической секции Тео139, то просил Николая Ефимовича мне помочь; он

присутствовал на заседаниях; и обсуждал все детали тогда проектируемого

Театрального университета (проект писал я).

Он бывал постоянно в "Эстетике".

Шпетт тотчас завелся в "Эстетике", как только приехал из Киева вместе с

Челпановым, переведенный в Москву;140 в душе артист, - этот крепкий

подкалыватель кантианцев при помощи Юма пенял: мое дело - стихи: ни к чему

философия мне; с Балтрушайтисом, да и со мной, стал на "ты"; дружил с

Метнерами; и его появленье бодрило.

Рачинский здесь плавал как рыба в воде: бил хвостом и цитатою

брызгался - Байрона, Шелли, Новалиса, Данта; раз, руку протягивая над

согнувшимся Метнером, севшим к роялю, он взревел:

- "Святися, святися, - брат Николае".

Семен Владимирович Лурье, член "Эстетики", смолоду нищий, мечтал стать

эстетиком; он поставил задачу: для этого разбогатеть; изобрел он какой-то

состав: делать непромокаемым что-то; и продал его, превратись в богача, но

погиб для искусства; средь нас он ходил, как акула, готовясь всех слопать; и

вел уже переговоры с редакцией "Русской мысли", тогда отощавшей (ее

засластил Айхен-вальд), чтоб купить этот орган и стать во главе его; он

хотел создать орган ценой ликвидации "Весов", "Золотого руна",

"Еженедельника"141, "Критического обозрения" и прочих московских журналов;

он видел себя Мерили-зом;142 являясь, он скалился с ласковой хищностью

черной пантеры, - такой моложавый (а было ему сорок пять уже лет), такой

розовощекий: такой Мефистофель! Пенсне золотое, духи и ботиночки лаковые;

сюртук - черный; и - серые полосатые брюки.

Казалось: одна из ботинок сжимает копыто козлиное; стоит об этом

шепнуть, - нет Лурье: пол раздвинется, вы-лизнет пламя; Лурье тарарахнет в

геенну: не от заклинаний, а просто стараньем "весовцев", и Метнера, и

Трубецкого, и М. Гершензона, - случилось подобное нечто; был разоблачен: не

Колумб, а - Пизарро.

Лурье после этого сразу смельчал до ненужного "умника", тускло

писавшего; раз даже выступил он в "Доме песни"; и - сгинул. Он был лишь один

среди многих, ходивших под маскою; маски - спадали; и демонические натуры,

поздней обезвреженные, наносили лишь блошьи укусики; не скорпионьи; но - все

ж: скорпионом зеленым поблизости ползала... Ольга Федоровна Пуцято (о ней

скажу ниже); по счастью, она не бывала в "Эстетике".

Я останавливаюсь на "Эстетике"; в ней - узел встреч с представителями

купеческой знати; и главное: место свиданий художников слова и кисти друг с

другом; я возненавидел салоны; бывал мало в них; но в "Эстетике" был

характерно представлен московский салон, процветающий всякими вкусами; это

цветенье совпало с началом упадочного настроенья среди символистов; мне мода

на нас прозвучала, как звон похоронный, совпав с похоронным периодом жизни

моей; никогда не ругали меня с такой силой, как в этот период; взлетал к

славе - Блок; я же пал в представленьи вчерашних "друзей", принимавших из

моды меня; я страдал от купеческой "тонности"; этот период блистанья

"Эстетики" дамами был декадансом ее и отказом моим состоять в комитете;

покончивши с ним, я являлся сюда очень редко.

"Эстетика" помещалась в "Кружке"; в раздевальне всегда - суета: палки,

лысины, шубы, меха; муший зуд голосов и их матовый рык; тот - в буфет,

этот - на заседанье; а эта - в "Эстетику"; всходишь на лестницу, устланную

сине-серым ковром, заворачиваешь в три-четыре нам отданных под заседания

комнаты; те ж сине-серые стены; ковры под ногами, диванчики, кресла и

столики тех же цветов: сине-серых и сине-зеленых; свет - матовый; в матовом

фоне пестрь платьев, вуалей, бандо 143, "сюртуков и визиток, ...дыхание

шарфов, ...свободные галстуки..." [См. "Москва", том I 144]

Озираешься: Грабарь в визитке каштановой; дама, рисуясь на синем,

сидит; ее профиль - китайский фарфор; с ее пальчика ценный алмаз

самопросверком блещет; летит к ней навстречу - седой херувим с перехваченной

талией, позы планируя, как балерина: богач Поздняков, тот, которого годы

художники все рисовали: вид - пакостный: Дориан Грей! [Герой романа

Уайльда145]

Середин из дверей протирает усы; он идет грациозным взмаханьем пенсне

на протянутый нос к ручке дамы, в прическе которой - пронизины бусинок;

пепелоцветные волосы; платье - "гри-перль";146 и она что-то спросит; но он

не ответит ей просто, а, точно споткнувшись о камень, наморщится и с

величайшим усилием выпотевает изыск, вчера вычитанный, улыбаясь своим

моргощурым, дерглявым лицом. И не знаешь, кто этот двубакий старик, -

академик иль... салопромышленник.

Старый Рачинский с присосом дымит, деловито и быстро жундя, точно жук

под стаканом, схватив меня под руку; бросит на стуло; елозит ногами под

стулом; и - лающим голосом, перегоняя слова, свои собственные:

- "Понимаешь!" "Паф" - клубы дыма.

- "Когда, - клубы дыма, - Новалис, - паф, паф!.. - Когда Гете, -

паф-паф, - когда Шелли, - паф-паф! - Переплетчиков? Что он? Вот - что", - и

ногой сиганет,

точно в чей-то невидимый зад; пухнут губы на дико багровом лице; тянет

шею налево; рукою - направо, ногою - себе под пупок.

Трояновский, удаленький, взвивши хохол, пятя грудь, петушком, собирая

лоб в складки и их распуская, летит к колокольчику, строго втыкался глазками

в стайку девиц голоруких с открытыми шеями; шарфы, цветные дымки с них

слетают.

Уже колокольчик колотится: пауза; и - удар в клавиши; видишь взлетевшую

лапу с разъятыми пальцами: Мейчик повел уже уши по Скрябину, как по

разбитым, дрезжащим и жалящим стеклам.


"ЗОЛОТОЕ РУНО", "ПЕРЕВАЛ"


["Руно" - орган художников "Голубой розы";147 "Перевал" -

литературно-общественный журнал, редактированный Соколовым, существовал

недолго; "Весы" мной описаны в "Начале века"]


Я стоял перед выбором: где концентрировать силы? В "Руне", в "Перевале"

ли? В первом был Брюсов; и, стало быть, - я; в "Перевале" почти не писал;

Соколов, разругавшись с "Руном", достал деньги для "Перевала";148 но мы,

символисты "Весов", не могли заполнять трех журналов; судьба обрекла

"Перевал" на дешевку, когда в нем скопились поэтики, не оцененные Брюсовым;

здесь же печатались Зайцев, Муратов, Грифцов, Бунин, братья Койранские,

Кречетов, Е. Янтарев, Диесперов, Л. Столица, Мизгирь (Попов), относившиеся

враждебно к "Весам"; и казалось: позицию здесь обретут петербуржцы;

издательство "Оры" нуждалось в собственном органе.

Вспыхнула ссора меж Брюсовым и Рябушинским, который просунул свой нос в

компетенцию Брюсова не без влияния В. Милиоти;149 решили: мне остаться в

"Руне", чтоб туда не внедрились враги; Рябушинский, надеясь на "ссору" меж

мною и Брюсовым, звал редактировать литературный отдел; но Брюсов и я

порешили, что я предъявлю Рябушинскому требование невмешательства в

литературную тактику:

- "Вы понимаете, - Брюсов доказывал, - перед мешком золотым Блок,

Иванов, Чулков, вы, Сергей Городецкий, я - дело одно: мы - художники слова;

а он - самодур! Одно дело - "Весы"; а другое - "Руно". Поляков, посмотрите,

с каким же он тактом участвует в голосованьях, боясь давленья на нас; а он -

право имеет: с студенческих лет пионер символизма! Но этот "мешок" стал

развязничать лишь оттого, что ему нашептал Милиоти: он "гений"-де. Тут не

политика вовсе, а требованье: руки прочь от искусства!"

Решили: коли Рябушинский отвергнет мои ультиматумы, я ухожу из "Руна";

вслед за мною уходит и Брюсов; тогда мне придется писать в "Перевале", чтобы

не отдавать петербуржцам журнала.

Шли переговоры; ко мне прилетел Тастевен;150 я взбесился, узнавши, что

глупый кутила на вечере, данном "Руном", сделал выговор одному из

сотрудников только за то, что последний явился на вечер без всяких

крахмалов;151 тогда, не уведомив Брюсова, я написал Рябушинскому с вызовом:

с него достаточно чести журнал субсидировать; он, самодур и бездарность, не

должен в журнале участвовать; следствие - выход мой; Брюсов ушел вслед за

мною...152.

"Руно", мстя ему, повернулось к мистическому анархизму; нам в пику

"мешок" пригласил редактировать Блока;153 и Блок, не учтя, что наш выход

есть общее заданье писателей в деле борьбы с обнаглевшим купчиной, идет на

условия, мною отвергнутые (я считал их позорными) ; так петербуржцы

ввалились в позиции, нами очищенные; в один день изменилась программа

журнала, который теперь стал "народно-соборно-мистическим".

Блок?

С той поры каждый номер "Руна" посвящен его смутным "народно-соборным"

статьям, переполненным злостью по нашему адресу и косолапым подшарком по

адресу... Чириковых; все - "народушко", мистика, Телешев, Чириков154,

только - не Брюсов, не Белый, - в журнале, убухавшем тысячи; уже поздней

Рябушинские, взяв под опеку дурацкого "братца", журнал прекратили, который и

их не обслуживал (не говорю о читателе).

Блок оказался штрейкбрехером.

С Брюсовым мы все же тщились отчасти журнал упорядочить путем

обуздыванья Рябушинского; Блок же использовал нашу борьбу с Рябушинским,

чтоб нам насолить, объясняя аферу "идейными соображеньями", делая вид, что

ему неизвестен наш взгляд на конфликт; вспоминались слова В. Я. Брюсова мне:

- "Блок, Иванов, Чулков, вы, Сергей Городецкий - одно: в борьбе с

хамом, с мешком золотым..."

Но Иванов и Блок посмотрели на дело иначе: пошли в "услужение" к

хаму155, глядевшему на редактировавших как на "служащих".

Я разразился посланием к Блоку, который ответил мне... вызовом;156 год

же назад он отвергнул мой вызов; теперь вызывал меня - он; стало быть, я

попал-таки в цель с обвиненьем в штрейкбрехерстве и с упором на то, что они

в социальной борьбе против капиталиста нарушили этику.

Об этом ниже.

Недоразумения с "Руном" были тем тяжелей для меня, что в него замешали

и Метнера, жившего в Мюнхене; ему послали статейку мою: "Против музыки"; и

меломан разразился статьею, "Руном" напечатанною с наслаждением, против

меня, - вслед за выходом;157 Метнера так на меня натравил Тастевен, что тот

стал опрокидывать письма с полпуда - одно за другим;- над статейкой моей

воздвигал Гималаи; едва помирились мы; это сражение с другом на мне

отразилось больнее, чем спор с Рябушинским; хотелось воскликнуть: "И ты,

Брут!"

Борьба с петербуржцами переместилась в Москву, став борьбою "Весов" и

"Руна". Надо было удерживать и "Перевал" от враждебных к нам действий; я

ставил условие С. Соколову: журнал должен быть очень строго нейтральным к

"Весам"; для этого я записал в "Перевале", следя за подбором рецензий; тут

мне удалось создать группу союзников; сам Соколов недолюбливал Брюсова; он

дружил с Зайцевым, П. П. Муратовым, Стражевым, "антивесовцами"; но он

считался со мною; и даже когда в "Перевал" петербуржцы прислали А. Мейера,

чтобы склонять "Перевал" к их воинственной литературной политике, то Соколов

выдал мне их намеренья; с Мейером я объяснился; ему стало ясно: друзьям его

не было места в отделе статей и рецензий; последние часто писалися мной,

Ходасевичем, Муни [Псевдоним С. В. Киссина], Петровской.

Я вынужден был очень часто являться в редакцию; душное лето окрашено

этими явками; часть "перевальцев" "Весы" ненавидела; и среди них - Стражев,

Зайцев, Муратов, редакторы "Литературно-художественной недели";168 за

спинами их притаилися Бунин, Глаголь с "Бюро прессы", которое поставляло

московские фельетоны в провинцию;159 так: по приказу "Бюро" В. Я. Брюсов мог

быть атакован в не менее чем в двадцати пяти органах: сразу!

Глаголь пригласил Соколова к работе в "Бюро"; я через Соколова давил на

"Бюро"; на три месяца я был прикован к сиденью в редакции; сколько потрачено

сил на удерживание петербуржцев и на умаление влияния Бунина, Зайцева; но

помогали справляться со сложностью моего положенья Петровская, Ходасевич и

Муни-Киссин; первая была еще недавно женой Соколова; она имела влияние на

него; с ней мы носились, как няньки с больной; меланхолия обуревала ее;

очень часто четверкой бродили по пыльным московским бульварам; присоединялся

поэт Янтарев, унывавший, что служит корректором он; нас тянуло друг к другу;

я был как развалина - после двухлетних терзаний; В. Ф. Ходасевича бросила

его жена160, богачка, плененная тем, что из Питера к ней прилетел херувимом

Сергей Константиныч Маковский; не знаю, за кем прилетел: не за сотнями ль

тысяч ее? Вскоре он основал "Аполлон" [Петербургский художественный журнал;

стал выходить с 1909 г.], - может быть, на "Маринины" деньги?161 В. Ф.

Ходасевич остался без денег и бедствовал; Муни старался его приподнять; сам

страдал беспричинною мрачностью он.

Хороши были четверо!

Муни, клокастый, с густыми бровями, отчаянно впяливал широкополую

шляпу, ломая поля, и запахивался в черный плащ, обвисающий, точно с коня

гробовая попона, с громадною трубкой в зубах, с крючковатою палкой,

способной и камень разбить, пятя вверх бородищу, нас вел на бульвар, как

пастух свое стадо; порою он сметывал шляпу, став, как пораженный громами

небесными; и, угрожая рукой небесам, он под небо бросал свои мрачные истины;

все проходящие - вздрагивали, когда он извещал, например, что висящее небо

над нами есть бездна, подобная гробу; в ней жизнь невозможна; просил он

стихии скорей занавесить ее облаками и нас облить ливнем (прохожие

радовались: ясен день); Муни ж, плащ перекинувши, вел нас вперед по

Тверскому бульвару невозмутимо, как будто он рта не растискивал; вел он нас

мимо кофейни, в которой сидела компания: Зайцев, Муратов, Кожевников,

меланхоличный горбун и писатель; а с ними зачем-то присиживал бактериолог,

доцент Худяков.

Муни мрачною мудростью, соединенной с нежнейшим отзывчивым сердцем,

сплотил в эти месяцы нас; он просиживал днями у Н. И. Петровской, порой к

ней врываясь - отнять дозу морфия; палкою в пол ударяя, кричал на нее:

- "Как, опять?"

Отнимал - и сидел, принимая больные проклятия, рушимые на косматую

голову; так же отчитывал он Ходасевича; его одного Ходасевич боялся; когда ж

Муни, этот беспрокий правдивец, покончил с собой, Ходасевич, как снежная

куча, - затаял162.

Я к Ходасевичу чувствовал вздрог; он, возникнув меж Брюсовым и меж

журналом "Искусство"163, покусывал Брюсова, не оценившего сразу его; скоро

он оказался при Брюсове; вновь отскочил от него; он капризно подергивался

между Зайцевым, Брюсовым и Соколовым лет пять, перебрасывая свои сплетни из

лагеря в лагерь; он, со всеми дружа, делал всем неприятности; жил в доме

Брюсовых , распространяя семейные тайны о ссоре родителей с сыном; но всем

импонировал Ходасевич: умом, вкусом, критическою остротой, источающей уксус

и желчь, пониманием Пушкина; трудолюбивостью даже внушал уважение он; и,

увы, - во всех смыслах пошел далеко Ходасевич; капризный, издерганный,

самоядущий и загрызающий ум развивался за счет разложения этики.

Жалкий, зеленый, больной, с личиком трупика, с выражением зеленоглазой

змеи, мне казался порою юнцом, убежавшим из склепа, где он познакомился уже

с червем; вздев пенсне, расчесавши пробориком черные волосы, серый пиджак

затянувши на гордую грудку, года удивлял нас уменьем кусать и себя и других,

в этом качестве напоминая скорлупчатого скорпионика165.

Делалось жутко.

Попав в "Перевал", Ходасевичу в лапы попал; он умел поразить прямотою,

с которой он вас уличал, проплетая журенья свои утонченнейшей лестью,

шармируя мужеством самоанализа; кто мог подумать, что это - прием: войти в

душу ко всякому; он и входил во все души, в них располагаясь с комфортом; в

них гадил; и вновь выходил с большой легкостью, неуличаемый; он говорил

только "правду"; неправда была - в придыхании, в тоне; умел передергивать -

в "как", а не в "что", клевеща на вас паузой, - вскидом бровей и скривленьем

сухого, безусого ротика. Только гораздо поздней мне открылся до дна он166.

Бывало, умел с тихой нежностью, с "детскою" грустью больного уродика

тихо плакать о гибнущем в нем чувстве чести; любил он прикинуться ползающим

в своей грязи из чувства подавленности перед ризами святости: делался даже

изящным, когда, замерцавши глазами, с затягом сухой папироски, с подергом

змеиной головки, он нервным, грудным, перекуренным голосом пел, точно

страстный цыганский романс, как он Пушкина любит за то, что и Пушкин купался

в грязи; и купается Брюсов; и он, даже... я, как все лучшие и обреченные

люди.

Многие крупные люди прощали ему очень многое за его роль, на себя

ежедневно натягиваемую; и физически он внушал жалость: то он покрывался

фурункулами; то - от болей он корчился (туберкулез позвоночника)167.

Но в 1907 году в "Перевале" таки мне помог он.

А что касается до врага в "Перевале", которому мешали "Весы", то,

пожалуй: им был только Стражев; не мог он простить, что "Весы" отвергали его

как поэта; и вооружал против нас - Зайцева, Муратова и Грифцова.

Борис Константинович Зайцев был и мягок и добр; в его первых рассказах

мне виделся дар; студент "Боря", себе отпустивший "чеховскую" бородку, по

окончании курса надел широкополую шляпу, наморщил брови и с крючковатою

палкой в руке зашагал по Арбату; и все - стали спрашивать:

- "Кто?"

- "Борис Зайцев, писатель..."

- "Куда?"

- "Да туда же, куда идут все страстотерпцы писатели!"

Зайцев же видом своим демонстрировал, что в его участи есть что-то

горькое.

По существу, он был еще "Борькою" (по слову жены), которому хотелось

сигать, похохатывать, дрыгая ногой: совершенный козельчик! Зачем этот

иконописный лик с профилем точно вырезанным из пахучего кипариса? Словом, -

лик юбиляра!

- "Гм, - да: оно - конечно, знаете, - перекладыванье ноги с

обнаружением профиля: - Оно - конечно".

И на челе - морщина: как пришивная! Щеки - розовые, молодые; каштановая

бородка выдавала козельчика! Казалось: возьмет да сигнет: с бодом и с

брыком.

А вместо этого голову скорбно склонит; всем кипарисовым профилем

провопиет:

- "Гм; - того: Чернышевский, Белинский, Толстой, Достоевский!"

И таки... сигнет: с передрыгом.

Так... - почему ж такой вид? Не потому ж, что Андреев хватил по плечу:

- "Переталантище!"

Стражев - справа, Сергей Глаголь - слева, схватив, повели из кафе, где

любил он посиживать, по Тверскому бульвару; и - ну подкидывать: выше облака.

На облаке сев, должен был иметь лик состоящего "во пророцех".

Пошло захваление Зайцева "пика", вогнавшее этого юного добряка и в

"страдальца", и в огромного "светоча"; поволокли по колдобинам литературной

политики; а когда "Весы" на резкий захвал ответили резким отхвалом168, -

Борис Константиныч, с прегорьким упреком поставив нам свой кипарисовый

профиль, воссел перед нами в обиженной, нас осуждающей позе; меня иной раз

поза злила; и злило, что предпочел он дешевую похвалу себе строгой,

придирчивой критике таких ценителей, как В. Я. Брюсов.

Он - не был враг; но за ним - приседали "враги"; Грифцов, в эти годы

еще совсем юный, конечно, - не в счет; ходил тоже он в позе "врага" вместе с

П. П. Муратовым, тихим, почтеннейшим и талантливым тружеником по истории

итальянского ренессанса; последний не видел действительности.

Эту тройку вполне безобидных людей, преумело использовав, выставили

вождями "третьей волны символизма".

С Зайцевым ладил я; но нас стукнуло лбами; Стражев, ставший редактором