Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах
Вид материала | Книга |
- Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах, 10467.8kb.
- Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах, 8444.71kb.
- Факультет архивного дела, 117.19kb.
- Константин васильевич мочульский андрей белый, 384.75kb.
- Рациональность научных революций, 514.68kb.
- Воспоминания Сайт «Военная литература», 4244.99kb.
- 1. Вступление фольклоризм Ахматовой: обоснование темы, 278.37kb.
- Кэрролл Льюис, 1324.21kb.
- 001 Беби baltic beauty defender glorious белый 12. 04. 09 Ходяева, 269.2kb.
- Андрей Белый «Петербург»», 7047.26kb.
рев; видел несколько поднятых стульев; публика, разделясь, бушевала;
подбегали друг к другу, крича друг другу; часть аудитории бросилась на
эстраду; кто-то вскричал: "Занавес!" Эстрада задернулась; за ней стоял рев;
кто-то протягивал мне стакан с водой; какие-то плотным кольцом обступили
Тищенко, думая, что я все еще ринусь к нему; но Тищен-ко - ни при чем;
просто я, впав в бессознание и очнувшись, когда Яблоновский уселся,
реагировал лишь на него; меня, кем-то уведенного к лестнице, нагнал сломя
голову за мной бросившийся Гершензон:
- "Борис Николаевич, стойте! Вы правы. Но вы должны взять назад слово
"подлец"; извинитесь пред Тищенко; это не он, а - Яблоновский".
Точно облили ушатом холодной воды; я понял, что ударил "подлецом" не по
адресу; подтащили к Тищенко; я взял назад "подлеца"; меня довез домой не то
Эфрос, не то Русов.
Скандал был чудовищен; испугались все; в газетах о нем - ни звука;200
градоначальник обратился к "Кружку" с требованием: прекратить подобные
инциденты; странно: сочувствие оказалось на моей стороне;201 Сергей Иванцов,
директор "Кружка", встретясь со мной, долго тряс руку, советуя не бывать в
этом недостойном месте (на заседаниях); а Н. Е. Эфрос грустно вздохнул в
ухо:
- "Я же предупреждал вас! Они вам не могли простить слов о продажности
прессы".
Месяца три назад я горячо говорил с трибуны "Кружка" и, жестом
показывая на сидящих на эстраде, коснулся продажности девяти десятых нашей
тогдашней прессы; в ответ - рукоплескания; рукоплескали с эстрады жалкие
наймиты капитализма; пилюлю мою проглотили; но стали ввертывать
черносотенный смысл в мои слова (кадетов нельзя было трогать): я-де против
свободы высказываний, против шестой части света; я и был против этой
"свободы" (разнузданности капитализма и его прихвостней); симпатии меня
влекли к газетчикам типа Виленского; он же был выслан в те дни; вместо
"Столичного утра" водворилось желтое "Раннее утро"202, смимикрировавшее
заглавие марксистской газеты на ее развалинах (последняя имела успех); но в
"Раннем утре" я отказался сотрудничать (оно почти что украло один из моих
фельетонов);203 из "Раннего утра" теперь планомерно в годах меня ели до
революции.
ЛЕКЦИИ
Газетная деятельность сплетается для меня с выступлениями в "Кружке";
выступления эти считал я демонстрацией отношения "Весов" к тем или иным
литературным явлениям; не все ведь являлись в "Кружок" с жаждой скандала;
молодежь приходила порою, чтобы конкретней понять нашу линию; были в
кружковских беседах и поучительные моменты; например: многие думали, что
Айхенвальд в своих "Силуэтах" [Выпуски литературных силуэтов204] ведет нашу
линию; между тем: для нас Айхенвальд был явлением жалким; его субъективные
афоризмишки выявляли лишь дурной вкус; Сакулин, тоже не близкий, был ближе,
хотя бы тем, что был свободен от дотошного мимикри нас; поэтому: я счел
своим долгом подать руку Сакулину в его выступлении против слащавостей
Айхенвальда; или: надо было отчеркиваться от Трубецкого, Алферова, тогда
модных, что я и делал, демонстрируя перед Москвой нашу линию; тяжелая
служба, за которую мне доставалось как никому, потому что всюду я говорил от
"Весов", т. е. от самого себя, но под флагом "Весов": мне Брюсов верил; меня
посылали всюду приветствовать юбиляров от имени редакции; эти приветствия
были мною использованы как манифесты; так я выступал на чествовании
Коммиссаржевской, Художественного театра и т. д.; я брал на себя эти миссии,
чтоб демонстрировать свою платформу перед учащейся молодежью; своею ж
функцией я считал прения с Бердяевым, Булгаковым, Ивановым и Шестовым в
религиозно-философских обществах главным образом потому, что они посещались
молодежью, которую угрожающе увлекали в недра далекого мне православия; с
подобного же рода целью являлся я и в университетское Общество искусства и
литературы; и здесь познакомился с активными деятелями из студентов - в том
числе с Н. Н. Русовым и с А. М. Эфросом205, считавшим себя лидером молодежи;
юный Эфрос стал являться ко мне; в квартиру мою ломились студенты, курсистки
и всякие искатели правды; они внезапно вынырнули из провинции; и теперь
окружили нас согласием и несогласием; все это задавало порядочную работу; я
получал много писем с очень конкретными рассуждениями о символизме; средь
этих писем запомнились остротой и умом ряд посланий какой-то юной
курсисточки, не пожелавшей мне открыть свое имя; поразили: острота ее
интересов, высокая культурность, философская формулировка вопросов; этой
корреспондентке отвечал с большою охотою я; наконец, она пригласила меня
прийти к ней и к сестре, открыв свое имя и фамилию; я, избегавший идти к
неизвестным, на этот раз нарушил привычку.
Так я познакомился с Мариэттой Сергеевной Шагинян206.
Так же я познакомился с несколькими курсистками; и это знакомство в
годах стало постоянным общением.
Вообще: с 1907 года стал слагаться мир вне меня, состав которого мне не
был вполне известен; это - слушатели моих лекций; их было много; до сей поры
ко мне подходят и представляются мне: "Ваш слушатель". В этом новом для меня
мире я стал чувствовать неожиданную поддержку себе; друзья-слушатели не
имели еще влияния; они не писали в газетах; но они доказывали, что новая
линия вкусов, идей, наперерез критике, идет к нам на помощь; я на нее
откликался, пока были возможности; в моем кабинете сидели студенты,
курсистки и даже рабочие, явившиеся, так сказать, с улицы; я познакомился в
эти дни и с рабочим писателем, М. Сивачевым; запомнился бойкий и юный
студентик, с узенькою бородкой; он юркал всюду, представительствуя и
кипятясь; он развивал мне, махая руками:
- "Вы - с нами; вы - "наш"; но почему вы придерживаетесь тактики
Брюсова? Брюсов - стареет; вы ж всем темпераментом с нами. Смотрите, -
грозился он, - как бы вы не консервировались в ваших тонных "Весах".
В этом темпераментном юноше не увидели бы позднее характерной выдержки;
юный студент был Абрам Маркович Эфрос207.
Таких было много; иные из них вдруг затаскивали меня в свои кружки для
докладов по литературе, теории и истории символизма; кружки эти я посещал; и
охотно работал в них; для одного только не было времени: для художественной
работы; я носился как в вихре: из кружка в кружок, с выступления на
выступление; бывали юмористики, когда разговор о смысле жизни переходил в
попытки завязать флирт; курсистки слали мне и объясненья в любви, и
приклеенные к письмам свои портреты; однажды явилась курсистка в аршинной
шляпе, с каким-то жезлом, перевязанным розовой ленточкой, который она
гиератически втыкала в пол; затворив за собою дверь и подняв веще руку, она
объявила, что зовет меня к просторам исканий из "душных" стен; и в
подтверждение своих слов сняла шляпу и распустила волосы, почти склонясь ко
мне на плечо и ожидая - чего? Я, сразу увидев, что она играет роль
ибсеновской таинственной женщины, постарался ей доказать, что я не Сольнес и
не Левборг; [Герои Ибсена208] и она ушла, обидевшись на мою трезвость;
позднее из писем Блока узнал я, что и к нему являлась какая-то "Гильда" ;
[Героиня драмы "Строитель Сольнес"] может быть, - эта же, а может, -
иная;209 "Гильды" десятками появлялись в те дни; большинство из них -
провинциальные девочки, явившиеся на курсы, увлекшиеся всем новым; и
захотевшие "дерзать"; все это было смешно и наивно.
С моею "Гильдой" я встретился еще раз; она оказалась подругой знакомой
курсистки; она сопровождала нас после лекции, разинув рот на меня и полагая,
что в простенькой шапочке и в вуальке я не узнаю меня посетившей
декоративной "Гильды"; в старенькой черной юбчонке, она всю дорогу бежала по
грязи, прислушиваясь ко мне с простым, милым выражением; и я думал: "Ну и к
чему был тогда маскарад?" Но делал вид, что в ней не узнал "Гильды".
Иногда меня ужасали "курсичьи" письма: начало - "во здравие", вроде: "Я
занимаюсь логикой у Б. А. Фохта; но теория знания Канта мне не говорит;
символизм ближе" и т. д. И вдруг - "за упокой", вроде неуместной
характеристики своей личности (казалось бы, - при чем личность, коли ты - о
"логике"): "Люблю солнце, Шопена, Пшибышевского: ем шоколад!" Подобные
характеристики себя самое при посылке открыток, изображающих голых
красавиц, - внушали и смех, и отчаяние:
- "Логика - логикой; а голая женщина-то - причем?" Приходилось всякое
претерпевать с психопатками; иные воображали, что меж нами что-то особенное,
после невинного разговора о Канте; иные без приглашения появлялись в
деревне, где я гостил, ставя в неловкое положение.
Уже гораздо поздней бывали ужасные случаи, - вроде появления писем с
извещением: "Для тебя я на все готова". И - подпись. Засим - появление на
все готовой... особы:
- "Вы кто?"
- "А я вам писала".
И незнакомка называла фамилию; тогда следовал быстрый ответ с моей
стороны:
- "Ступайте откуда пришли".
- "Какой вы филистер".
Это еще с полбеды; а вот с Леонидом Андреевым был случай почище:
явилась какая-то "дерзновенная"; и, оказавшись с писателем вдвоем в
кабинете, - так и бабацнула: ее цель - создать сверхчеловека, т. е.
младенца; для этого ей надо участие Леонида Андреева; и тотчас же предложила
заняться этим созданием - сию же минуту, чтобы не терять даром драгоценного
времени. Испуганный писатель позвал на помощь жену, при появлении которой
"дерзновенная" пришла в ярость; и обратилась к жене Андреева с "солнечной
речью:
- "Ступай, гадина, - ты не понимаешь, что к орлу своему прилетела
орлица..."
Эдакого, по счастью, не случалось со мной; я вменял себе в правило: со
слушательницами быть педагогом; и - только.
Но и тут бывали недоразуменья; когда я женился, ко мне явилась одна из
бывших моих слушательниц, воображавшая, что меж нами было что-то особенное;
особенное было лишь то, что данная особа как женщина особенно мне не
нравилась; и я, при появленьи ее, выбирал для разговора особенно постные
темы, чтобы ей дать понять: ни, ни, ни - ничего эдйкого-такого! Как бы то ни
было, она явилась ко мне и мне подчеркнула, что я изменил своим убежденьям.
В чем дело?
Оказывается: я женился, а-де проповедовал ей аскетизм.
Ничего подобного!
Я только боялся, что она вообразит себе, что между нами есть что-то
особенное.
Но, в общем, подобные чреватости отношений были все ж редкими
исключеньями; перевешивали честные, простые отношения с роем тогдашних
курсисток, ко мне приходивших; учителя их ругали нас; они же приставали к
ним:
- "Вы говорили одно, а Белый основательно утверждает..." и т. д.
Раз на собраньи курсисток педагогических курсов постановили привлечь
меня к преподавательскому персоналу; для официальных лекторов это был удар
по носу; меня приглашали им в пику; я, в принципе, согласился; перепугался
лектор Айхенвальд; и таки постарался проект этот провалить.
В студенческих кружках я объяснял детали нашей литературной платформы
как связанной с философией символизма.
Особую роль играли публичные лекции; в них я брал широкие, культурные
темы; они имели успех; имели б и больший, если бы я не читал, а свободно
импровизировал, как потом; импровизаций в ту пору боялся я, стремясь к
точной формулировке; я чувствовал, что выступаю от "партии" символистов;
увы, я - ошибался; "сопартий-цам" не было никакого дела до деталей
формулировок.
Лекции начались тотчас же по возвращении из Парижа; сперва я повторил
свою парижскую лекцию: в открытом заседании Московского
религиозно-философского общества, оставшись в одиночестве, как в Париже; там
на меня напали социал-демократы; здесь - религиозные философы;210 после нее
я читал публичную лекцию в Политехническом музее, заглавие которой забыл;
тема ее - русские символисты 211, на этой лекции и произошел инцидент,
оставшийся незамеченным:212 N хотела в меня стрелять; и вдруг, переменив
намеренье, сделала попытку выстрелить в Брюсова; но он вовремя выхватил из
рук ее револьвер; их окружила кучка друзей, которая и скрыла это покушенье
от публики.
В апреле 1907 года в том же помещении я прочел лекцию "Искусство
будущего"; она имела столь крупный успех, что ее повторили (с прениями);
тогда и выступил Яблоновский с панегириком мне.
Осенью ездил я в Киев, выступить в Киевском оперном театре с
декларацией от имени символизма (перед вечером нового искусства); и после
повторил для курсисток лекцию "Искусство будущего", имевшую и здесь крупный
успех213. Осенью я выступал в "Литературно-художественном кружке" с лекцией
о театре; ко мне подошел режиссер Малого театра Ленский и высказал свою
полную солидарность с позицией, занятой мной; удовлетворение его понятно: я
выступал с критикой модернистических попыток разрешить проблему театра
(против Вячеслава Иванова); этим я косвенно защищал Малый театр и его
классические традиции, к недоумению модернистов; мой тезис: либо - к
Шекспиру, либо же - откровенно займемся театром марионеток; но превращать в
марионеток артистов, злоупотребляя стилизацией, нельзя (те годы
полемизировал я и с тенденцией тогдашнего Мейерхольда).
Я читал публичную лекцию и о Фридрихе Ницше;215 на эту лекцию пришел
Тимирязев; встретив его потом, я осведомился: не обидел ли его мой подход к
Дарвину; он с изящной светскостью подал реплику: "О, что вы, - нисколько!".
Тут же выступал я на открытии "Дома песни" тоже с лекцией о песне216,
которую пением иллюстрировала Оленина-д'Альгейм; [См. "Начало века"] вскоре
потом уехав в Петербург, прочел в Тенишевском зале две лекции: "Искусство
будущего" и "Фридрих Ницше";217 в Москве слушала меня главным образом
молодежь (не писатели); в Петербурге публика была иная: мир литераторов и
"общества"; были все, кого я знал, начиная с Дягилева; и даже явился бывший
главнокомандующий Линевич218.
Скоро с этими выступлениями я начал бороться, от времени до времени
уступая своим устроителям; в Москве я читал лекцию о настоящем и будущем
русской литературы (в Политехническом музее); и об искусстве (заглавие не
помню); первую лекцию пришлось два раза повторить; на одной из них выступил
с возражением приехавший в Москву Мережковский; вскоре я повторил свою
лекцию в Петербурге;219 и что-то прочел в Петербургском
религиозно-философском обществе (с прениями); выступал и в театре
Коммиссаржевской с лекцией о Пшибышев-ском;220 позднее читал две лекции в
Соляном Городке;221 на этих лекциях я впервые попробовал импровизировать; и
с тех пор уже никогда не прибегал к заранее написанному тексту, ибо ясно
увидел: "читать" лекцию не имеет смысла: функция лекций - живое слово и
жест.
Позднее техника лекционного искусства стала для меня предметом
познания; я не хочу сказать, что я холодно манипулировал осознанными
приемами. Просто: произнесение лекции (а не "чтение") есть источник такого
опыта, что о нем можно писать трактаты.
Когда свободно отдаешься импровизации, отвлекаясь от аудитории,
тогда-то именно ее и видишь насквозь; я всегда изумлялся удесятеренью
внимания к мелочам в процессе обдумывания деталей изложения: с кафедры.
Видишь не массу, а несколько сот отдельно сидящих личностей; каждая как бы
переосвещена лучами, бьющими из твоих же глаз; видишь нюанс выражения
каждого слушателя; видишь его характеристику; и мгновенно ее учитываешь,
мотая на ус и сообразно с этим видоизменяя следующую же свою фразу; и
знаешь, кто - в усилии тебя понять, а кто - в отказе; видишь схватку
недоумений, согласий и возмущений; видишь группы людей по степени понимания
тебя; и молниеносно в душе подытоживаешь разнообразие всех этих к тебе
отношений, чтобы, где нужно, изменить стратегию доводов и стиль речи.
И тупость не понимающих ни слова всплывает перед тобою, как пробка в
воде.
Кроме того, видишь, кто следует за тобою сознаньем, кто - чувством; без
намерения ты устраиваешь экзамен слушающим тебя; иного знакомого долго бы не
раскусил; а вот он явился с лучшими намерениями тебя послушать; и - ты
узнаешь: он - набитый дурак; и его общенье с тобой на почве идеологии -
мимикри хитрого глупца: себя не выдать; если бы слушатели мои знали, как
иной раз я знакомлюсь с их подноготной на лекциях в минуту, когда они и не
подозревают, что я знаю об их присутствии в зале, многие встали бы и ушли,
чтобы не опозорить себя; другие поняли б, что и без сочувственных писем
сочувствие их вошло в душу.
Обычно то, что скрывается в разговоре, опирающемся на правила наживной
цивилизации, всплывает в иные минуты передо мною, когда я говорю; и ряд
"масок", обычно надетых на многих из слушателей, слетает с лица; человек
ведь в молчании выдает себя; в разговоре он заговаривает зубы; а вынужденное
часовое молчание перед тобою вскрывает не одну тайну чужой души; как
калькомани, слушатель сводится тобой с ему положенного места и прилипает к
стеклу микроскопа, в котором разглядываешь ты его, глядя мимо, махая руками
и произнося с жаром слова, не имеющие видимого касания к такому анализу.
Лектора, читающие по рукописи, отрезаны от этого интересного опыта:
снятия личин со сколь многих.
Тут ведь лектора ждет ряд сюрпризов в опознании распада среднего уровня
аудитории на ряд уровней; а такое познание приводит и к самопознанию: лектор
если не педагог, то - никто.
Например: ты всходишь на кафедру с определенным планом: то-то и так-то
сказать; начинаешь говорить вслепую; через пять минут перед тобой точно
взвит занавес; занавес - абстрактное представление о среднем составе
аудитории; все среднее в твоем представлении разлетается, как загораживающие
горизонт облака; из-под него выступают отдельные лица: друзей и врагов,
тупиц и умниц, - тех, для которых слова твои мудрены, и тех, для которых
слова твои слишком просты; эти последние перегнали тебя; первые - отстали;
отдельные лица тобой безотчетно соединяются в психологические коллективы, в
которых утоплено представление о средней, единой аудитории; такая -
отсутствует; ты имеешь определенный ландшафт, - тот, а не этот, с горами, с
провалами сознаний, с различными степенями ума, культурности, сметки; что
сталось с первоначальным планом твоим? Он - недействителен ни для одной из
перед тобой сложившихся групп; он действителен для средней статистической
цифры; но такой перед тобой нет: перед тобою живые люди; для одних этот
план - перелет; для других - недолет; ты должен в момент действия
перефасонить всю лекцию; изменить и распределение материала, и способ подачи
его (читающие по рукописи отрезаны от такой самокритики).
Первые пять минут ты ищешь среднего отношения к твоей мысли, как "за"
или "против"; энергия лекции уходит на ощупь; ты, пожалуй, болтаешь зря; но
это болтанье - предлог; под ним - действие ощупи; ощупавши в целом
аудиторию, ты ищешь опорных пунктов в отдельных, тебя понимающих личностях:
ты чалишь к ним; читаешь им; они тебе - остров в неизвестном море, полном
сюрпризов; став на остров твердой ногой, ты уже уверенно вглядываешься в
тебя обступающую стихию; собственно говоря: этот момент и есть начало
лекции; все, что до него, - предварительная разведка; мой дефект в том, что
у меня такая ориентировка берет минут двадцать; поэтому начало лекций моих -
всегда абстрактно; не то курсовая лекция, где состав аудитории постоянен,
изучен; там не приходится говорить "в кредит".