Geum.ru

Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах

Вид материалаКнига

Содержание


Инцидент с эллисом
Подобный материал:
1   ...   26   27   28   29   30   31   32   33   ...   59

Месяцев через семь уже, приехав летом в Москву, я насильственно был

опять с нею столкнут; сказали: она-де больная, беспомощная, умоляет меня к

ней прийти; с ней пришлось провозиться неделю;75 передо мною рыдала в

полнейшем растерзе она; я выслушивал просто уже абракадабру какую-то: де

она, не сумевши свершить "светлой" миссии, данной ей "руководителями",

устраняется ими навек от общенья со всеми знакомыми, с чем-де согласна она;

я слушал, не веря ей (пергюнтизм иль - увертка); позвать психиатра? Но бреды

ее развивались -лишь нескольким лицам; и во-вторых: брала клятву она, чтоб о

мифах ее мы молчали; а для Танеевых и Тимирязевых и т. д. - она оставалася

все тою же, с вида здоровой, нормальной и даже веселой.

Мне казалося: ее миф, что исчезнет она76, - ложь иль предлог отделаться

от векселей, ею данных (море зажечь) ;77 уедет куда-нибудь; потом появится у

Танеевых, где не нужно ей будет рассказывать мифы; Эртель, когда уличили его

в шарлатанстве, ведь так поступил: объявился в Демьянове и картаво

поддакивал материалисту Танееву, бросив места, где втирал он очкл; но

Минцлова была крупнее его; она, по-моему, была искренна в бредах;

последствия доказали: в то время, когда мы считали ее шарлатанкою, может

быть, она, скрывшись от всех, скажем, бросилась в море в Норвегии, которую

так любила она; ее след затерялся на севере: по направлению к Скандинавии;

ведь нельзя допустить, что ее так-таки насильно куда-то убрали; живой

человек - не платок: из кармана его не утащишь; ее знали сотни людей, из

которых десятки считали "своей".

Она, так-таки, совершенно исчезла!78

Первое время этому не удивился никто; ведь все время переезжала она:

оказываясь то - в Москве, то - в Крыму, то - в Норвегии, то - в Петербурге;

в каждом городе имела друзей, ей дававших приют. Но - прошел год, другой;

спохватились: где Минцлова? Нет нигде; наводили справки: в Москве, в

Ленинграде, в Крыму, в Норвегии. Там тоже недоумевали. Прошло девять лет:

никто ее больше не видел; ходили слухи: в каком-то монастыре иезуитском; но

и этот слух был лишь досужей догадкою.

Двадцать три года прошло: и за двадцать три года никто из знававших

когда-то ее не сумел объяснить, куда делась она; время же исчезновенья ее

для всех знавших - одно: август девятьсот десятого года.

Моя догадка, что она бросилась в море, основывается на ее лепете о

какой-то ее особенной связи с пучиною Атлантического океана; в последнем

свидании с нею я обратил вниманье на. то, как прислушивалась она к каплям

дождя, бившим в стекла, к порывам свиставшего ветра; прислушивалась, и с

испугом шептала:

- "Пучина зовет".

- "Кто?" - ее переспрашивал я.

- "Атлантический океан: я с ним связана!" Встреча с Минцловой -

недоуменнейшее воспоминание, в результате которого у меня отложилось

недоверие и ненависть ко всему тому, что заводит речь о таинственных

братствах, хранящих в подспудных шкафах свою магию и эликсиры; от них бегу

прочь.


АСЯ


В первые дни по приезде в Москву из Бобровки я встретился с Асей

Тургеневой, приехавшей к тетке из Брюсселя79, где она училась у мастера

гравюры Данса; вид - девочки, обвисающей пепельными кудрями; было же ей

восемнадцать лет; глаза умели заглядывать в душу; морщинка взрезала ей

спрятанный в волосах большой, мужской лоб; делалось тогда неповадно; и вдруг

улыбнется, бывало, дымнув папироской; улыбка - ребенка.

Она стала явно со мною дружить; этой девушке стал неожиданно для себя я

выкладывать многое; с нею делалось легко, точно в сказке.

Она заслонила мне дикий бред Минцловой; она мне предстала живою весною;

когда оставались мы с нею вдвоем, то охватывало впечатление, будто

встретились после долгой разлуки; и будто мы в юном детстве дружили.

А этого не было.

Под впечатлением встреч я написал первое стихотворение цикла "Королевна

и рыцари", вышедшего отдельною книжкой позднее:


В зеленые, сладкие чащи

Несутся зеленые воды.

И песня знакомого гнома

Несется вечерним приветом:

"Вернулись ко мне мои дети

Под розовый куст розмарина"80.


Розовый куст - распространяемая от нее атмосфера.

Стихотворение написано в апреле 1909 года; оно - первое в цикле,

противопоставленном только что вышедшей "Урне":81 тематикою и романтикой

настроения; месяца полтора назад я заканчивал сборник "Урна" печальными

строчками:


Уныло поднимаю взоры,

Уныло призываю смерть82.


Строчки эти - отстой ряда перенесенных страданий, разрыва с друзьями,

тяжелых отношений с Щ. А тут вдруг - розовый розмарин!

Меж двумя эпохами моей лирики, определившими года, - всего четыре

недели: отдых в Бобровке; и - встреча с Асей, явившейся на моем горизонте

как первое обетованье о том, что какой-то мучительный, долгий период

развития - кончен; я чувствовал, что вижу опять нечто вроде весенней зари .

Восприятие мое тогдашней Аси - тотчас же отразилось в романе, к

которому вернулся по ее отъезде (Катя) ;84 и уже поднималась уверенность в

первых свиданиях наших, что эта девушка в последующем семилетии станет самой

необходимой душой.

Как нарочно, весна была ранняя, ясная, нежная; в марте уже тротуары

подсохли; напучились зеленью красные жерди кустов; я ходил, улыбаясь, по

улицам; птичьими перьями шляпок в моем восприятии барышни в синие выси над

серою мостовою неслись; в набухающих почках стоял воробьиный чирик; рвались

красные шарики, газом надутые, в ветер из ручек младенцев; вычирикива-ли,

как зеленою песенкой чижика, глазки летящей навстречу смешной гимназистки;

так все восприятия омоло-женно предстали; весна охватила: внезапно; по

логике, мною поволенной, ведь надлежало на смертном одре возлежать; а я,

вопреки ей, отдался вдруг радостно всем впечатлениям жизни.

Сестра Аси, Наташа, умная, сложная, очень раздвоенная, в черном

платьице, с глазами русалки, не то ангели-ца, не то настоящая ведьмочка, в

пору ту голову многим кружила; влюблялись в нее - тот, другой; хвост

поклонников, - драмы, вздыхания ревности; словом, "Дом песни" д'Альгеймов

наполнился этой весной специфической атмосферой влюбленности, глупой,

невинной и чистой; и сами д'Альгеймы, романтики, в той атмосфере, казалось,

добрели, с лукавым сочувствием щурясь на молодежь, наполнявшую комнаты их, -

место встречи с Тургеневвши (Оленина-д'Альгейм'была их тетка); они жили как

раз напротив д'Альгеймов - под Метнерами; с утра до вечера, перебежав

тротуар, пребывали у дяди, у тетки.

Я помню, как раз затрещал телефон; подхожу: голос Аси Тургеневой:

- "Вы согласились бы мне позировать для рисунка, который переведу я в

гравюру? Но предупреждаю: для этого вам придется бывать у д'Альгеймов с

утра - каждый день".

Не задумываясь, я ответил:

- "Конечно же!"

Как же не согласиться?85

А были дела: роман, "Весы", заседанья, статья для гоголевского

юбилея;86 и вот я - пленник д'Альгеймов; верней, - их племянницы; я усажен в

огромное сине-серое кресло: под самым окном; в таком же кресле - Ася; с

добрым уютом она забралася с ногами в него; потряхивает волосами, и мрачная

морщина чернит ее лоб; она вцели-вается в меня, стараясь карандашом передать

на картон линию лба; и это - не удается ей; бросив работу, она закуривает; и

какая-то особенно милая, добрая улыбка, как лучик, сгоняет морщины;

начинается часовой разговор: вдвоем; забыты: и линия лба, и гравюра; вся

суть в разговоре; гравюра давно уже стала предлогом для этих привычных

посидов; из двух-трех сеансов вполне алогически вырос прекраснейший

солнечный месяц необрываемой беседы вдвоем.

Иногда в дверь просовывается любопытно-лукавая головка П. д'Альгейма;

он делает вид, что зашел невзначай; с напускною серьезностью он опускается

рядом в глубокое кресло; и, горбясь, сидит в нем, моргая в окно и отряхивая

серый пепел; в нем что-то от барса; и он косолапится, точно медведь; он

заходит отсиживать с нами, чтоб не говорили, что "Белый" часами сидит,

затворившись с племянницей; в сущности, он понимает нас; функции "дяди"

смешны ему; вид у него постаревшего и подобревшего Мефистофеля или, пожалуй,

старого отставного капрала; он щурится мимо, в окно; он, пуская дымок, для

проформы лишь спрашивает:

- "Э Брюссоф? Кё фэ т'иль?" [Итак, - Брюсов? Что делает он?]

И, отбывши повинность, встает, на прощанье бросая племяннице с нежною

ласкою:

- "Петит!" [Крошка!]

И выходит на цыпочках; он, старый романтик в душе, покровительствовал

всем порывам, коли они были чисты; Ася с Наташей лежали глубоко на сердце

его; он старался воспитывать их, окружить их своею культурою, но не

препятствовал будущему; начинающийся мой роман с Асей тональностью ему,

видимо, нравился; и у д'Альгеймов без уговора считалися мы парой; Петровский

и Поццо водились больше с Наташей; последняя появлялась везде; даже у

Метнеров, что весьма не нравилось дяде; Наташа его беспокоила; Ася же - нет;

она в Брюсселе жила в полном затворе у старого Данса; а приезжая в Москву,

попадала вполне в атмосферу д'Альгеймов; Ася в эти годы была дикая: из

конфузливости; она не бывала нигде; лишь при мне раскрывалася она вся; и

д'Альгейм в ней ценил ее дикость; а Метнер, конечно, косился на наше

сближенье, бросая порой невзначай замечанья, клонящиеся к тому, что Ася -

таки тип моей не понравившейся ему "королевны" ("Северная симфония").

- "Предупреждаю вас: королевна еще туда-сюда в книге; но не она -

героиня вашего романа; ее тональность - болезненный эстетизм; у Аси -

аскетизм из уныния и слабого тонуса жизни; вот если бы вы встретили женщину

типа "Сказки" [Героиня драматической "Симфонии".], то ликовал бы за вас".

Вопреки песням Метнера - Ася была в эту пору мне импульсом жизни;

Наташа казалась - болезненной; Метнер в моем предпочтении Аси увидел не

жизнь, а победу д'Альгейма; воспринимал он абстрактнейше дружбу мою: точно я

вместо Зиммеля стал читать, скажем, Огюста Конта; он, с этого времени что-то

в себе затаивши, нахмурился; хмурость с годами росла.

В мае решили мы (Ася, Наташа, я, Поццо, Петровский) удрать из Москвы:

провести вместе несколько дней среди зелени; мы попали в Саввинский

монастырь, близ Звенигорода; остановились в гостинице; пять прекраснейших,

солнечных дней нас сблизили с Асей; она была великолепнейшая лазунья: увидит

забор или дерево, и - за-карабкается; она лазила по вершинам деревьев;

первые разговоры о том, что, быть может, пути наши соединятся, происходили

на дереве (почти на самой вершине); на ней мы качались, охваченные порывами,

гнущими дерево; свежие листья плескали в лицо.

Мне запомнился наш разговор - на дереве, свисающем над голубым, чистым

прудом, испрысканным солнцем; запомнились и отражения: вниз головой; из

зеленого облачка листьев, в мгновенных отвеинах ветра, - я видел то локоны

Аси, то два ее глаза, расширенных, внятно внимающих мне; и запомнился

розовый шелк ее кофточки; вдруг ветви прихлынут к лицу: ничего; под ногами -

двоился, троился отточенный ствол, расщепляемый легкой рябью; запомнились

спины склоненных под нами Наташи и Поццо, сидящих глубоко внизу: на

зелененьком бережку (они тоже задумывались о путях своей жизни: Наташа

впоследствии стала женой А. М. Поццо).

Вспоминается и другая картина: и ночь и луна; средь бушующих черных

кружев листвы чья-то тень, мне не ясная: Ася; схватившись рукою за сук, она

свесила голову; черное кружево, нас овеивая, закипая серебряной искрою

лунного отблеска, точно всплеснет; и вот листья отвеяны; стали

темно-оливковыми - под луной, освещающей их; а над нами - глубокое и

темно-синее небо; далеко за полночь; смотрим на небо; луна закатилась; но

вызрели звезды.

Так под небом и месяцем вставал предо мною отрезок из лет, освещенных

мне жизнью весьма необычной.

В деревне мы прожили всего несколько дней; но они отделили меня

навсегда от унылого прошлого; собрались мы уехать; но подали счет; оказалось

же: заплатить-то и нечем; и пришлось А. Петровскому ехать в Москву за

деньгами, оставив две пары "романтиков" в залог монахам, заведующим

гостиницей.

В день возвращенья в Москву был концерт М. Олениной; помню, она, в

белом платье, с приколотой розой к открытой груди, с невероятною силою пела:


Сияй же, указывай путь,

Веди к недоступному счастью

Того, кто надежды не знал87.


Программу концерта, наверно, продумал д'Альгейм; и, наверно, продумал

ее для меня и для Аси; он таки постоянно устраивал своим близким знакомым

сюрпризы; и включал в программу жены те романсы, которые, по его

представленью, должны были ответствовать душевному состоянью друзей. В этих

милых сюрпризах опять-таки сказывался романтик старинного стиля.

Но вот приходит известие: бабушка Аси, Бакунина, проживавшая у своей

дочери [Мать Аси, урожденная Бакунина, по первому мужу Тургенева, по второму

Кампиони, жила около Луцка с мужем, лесничим], - при смерти; Ася поехала к

матери на Волынь, чтобы проститься с больной; оттуда она должна была ехать в

Брюссель - оканчивать школу гравюры у Данса (ей оставалось там жить еще не

менее полутора года); перед прощаньем условились мы: разлука пускай будет

нам испытанием; ею проверим себя и друг друга; и коли окажется, что в нашей

тяге друг к другу есть что-то серьезное, то мы по окончании ей класса

гравюры соединим наши жизни.

Вскоре же по отъезде Аси88 имел я серьезнейший разговор с П.

д'Альгеймом, более влиявшим на судьбу племянниц, чем мать; в результате

этого разговора я получил душистый по тону ответ: д'Альгейм не только не

будет препятствовать моему сближенью с племянницей, но и способствовать ему;

он мне предложил предстоящей зимой ехать в Брюссель:

- "Но вам придется считаться со стариком Дансом; он средневековый,

строгий, сумрачный; он держит Асю как в монастыре; изредка бедняжка гостит в

Шарлеруа у мадам д'Эстре, дочери Данса. Так что вам придется видаться с

"петит" - в присутствии старика или экономки-старухи, которая - о, о, -

мегера! Ну да ничего: где нет препятствий к свиданьям - там нет аромата", -

пустился он мне развивать философию жизни.

Близился уж июнь; я опять переехал в Дедово, к другу; с обитателями

Дедова, Коваленскими, отношенья как будто наладились; но чувствовался

холодок от Сережи; мое увлечение Асеи встречало в нем отклик живой (сам же

он увлекался сестрой ее, Таней); но проблема самопознания в моей трактовке

была ему даже враждебна; замкнулись невольно мы; к нам являлся и Эллис,

притрясы-ваясь в таратайке, в мухрысчатом сюртучке, в том же все котелке; он

в это время дорабатывал книгу о символизме; писал в музее он; он все

нервничал, чего-то боялся; и даже: кричал по ночам; производил, в общем,

жалкое впечатленье: на ладан дышал.

Время мое было занято писаньем романа; и лето казалось неважным; и в

Дедове было неважно; отдушины - письма от Аси, сперва из-под Луцка; потом

уж - из Брюсселя; я отвечал ей длиннейшими письмами, над которыми просиживал

ночь напролет; к августу появилась в письмах ее нота вялости; они стали

реже.

Я был охвачен рядом новых тревог и забот, отрезавших надолго от

брюссельской переписки.

И первая тревога - инцидент с Эллисом.


ИНЦИДЕНТ С ЭЛЛИСОМ


В последний свой приезд в Дедово Эллис был так неумерен в словах, так

ругался, такие высказывал мысли о прессе, что я вынужден был одернуть его:

- "Если ты будешь и далее продолжать разглагольствовать в этом же

направленьи, то - помни: тебе будет плохо!"

Он задергал плечом; и - уехал.

А через несколько дней я читаю в газетах: литератор Л. Л. Кобылинский

попался в музее с поличным - вырезывал страницы из музеиских книг; в газетах

стоял просто грохот; Сережина бабушка, Александра Григорьевна Коваленская,

очень любившая Эллиса, мне говорит:

- "Поезжайте скорее в Москву... Разузнайте, в чем дело: опять,

вероятно, травля!"

Лечу: и - попадаю в разгар "инцидента".

Считаю его характерным; натура противоречивая, Эл-лис всегда отличался

почти потрясающим бескорыстием; он отдавал людям с улицы все, что имел; он

годами позабывал об обеде; давно уже книги свои он пожертвовал неимущим; но

он был ужасно небрежен по отношению к книге как таковой; и дать ему книгу -

значило: или ее получить перемаранной заметками на полях, с дождем

восклицательных знаков, иль - книги лишиться, - не потому, что присвоит ее:

затеряет ее; не раз у себя на столе находил занесенные Эллисом книги,

исчерченные карандашными вставками; приходя же к друзьям, он без спроса брал

книги их; часто зачитывал; над ним трунили; он сам над собою трунил; и,

разумеется, никому и в голову не приходило, что порча книг Эллисом есть

преступление; с той же рассеянной, непохвальною легкостью он работал в музее

над книгою о символизме;91 к несчастию для него, его посадили в отдельную

комнату; и кроме того: в эту комнату его допустили с комплектом его же книг,

только что подаренных ему "Скорпионом" специально для нужных вырезок и

вклеек в рукопись; пользовался же он двойным комплектом: музейским (для

справок) и "скор-пионовским" (для вклейки); и раза два, перепутавши книжные

экземпляры, выкромсал ножницами - из экземпляров музейских; именно: он

испортил вырезками страницу в моей книге "Северная симфония" и страницу в

моей же книге "Кубок метелей"; служитель музея случайно увидел, как он

вырезывал; и когда ушел Эллис, по обычаю оставляя портфель работы, со всеми

вырезками, то служитель отнес портфель к заведующему читальным залом,

фанатику-книгоману, Кваскову; Эллису сделали строжайший выговор: конечно, за

неряшество, а не за воровство; и лишили права его работать в музее. Квасков

с возмущением рассказывал об этом факте; пронюхал какой-то газетчик; враги

"Весов" вздули до ужаса инцидент; неряшество окрестили именем кражи;92 можно

было подумать, читая газеты, что Эллис годами, систематически, выкрадывал

ценные рукописи. Министр Кассо, прочитав заметку о "краже" в музее,

воспользовался этим случаем, чтобы спихнуть с места директора, профессора

Цветаева (у них были счеты); он требовал: дать делу ход.

Теперь о Цветаеве: этот последний питал к Эллису ненависть; Эллис

являлся почти каждый день на квартиру его - проповедовать Марине и Асе, его

дочерям, символизм; и папаша был в ужасе от влияния этого "декадента" на

них, - тем более, что они развивали левейшие устремленья для этого косного

октябриста: они называли себя тогда анархистками; в представленьи

профессора, Эллис питал их тенденции: ни в грош не ставить папашу94. С

другой стороны: дама, в которую папаша влюбился, по уши была влюблена в

Эллиса; и здесь и там - торчал на дороге профессора "декадент"; оскорбленье

свое он и выместил как директор Румянцевского музея. И кроме всего: он желал

выкрутиться перед его не любившим министром; он потребовал строжайшего

расследования с тенденцией обвинить Эллиса.

Результат осмотра книг, читанных Эллисом в музее (за многие годы), был

убийственен для Цветаева: кроме двух страниц, вырезанных из "Симфоний" на

виду у служителей, с оставленьем им на руки своего портфеля (вместо того,

чтобы унести портфель с "уворованным"), - никаких следов "воровства",

которого и в замысле не было; Эллису ль "воровать", когда его обворовывали

редакции нищенским гонораром, когда он всю жизнь обворовывал сам себя

отдаванием первому встречному своего гонорара и после сидел без обеда.