Geum.ru

Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах

Вид материалаКнига

Содержание


На подступах к "мусагету"
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   59

Пришлось же позднее Нилендеру отнимать у Эллиса деньги, чтобы их ему

сохранить на обеды.

И этого человека "маститый" профессор Цветаев хотел объявить злостным

вором.

Личная месть и угодничество перед Кассо, от которого разбегались в

ужасе и умеренные профессора, - превратили седого "профессора" в косвенного

участника клеветы; пока над Эллисом разражалась беда, комиссия по

расследованью "преступленья" сурово молчала, укрепляя мысль многих о том,

что материал к обвинению, должно быть, есть.

На Эллиса рушились: и личные счеты министра с Цветаевым, и ненависть

последнего, и ненависть почти всех писателей за "весовские" манифесты;

оповещение о воровстве печаталось на первой странице;95 оно облетело в два

дня десятки провинциальных газет; а опровержения не печатались; через два

месяца постановление третейского суда, снявшего с Эллиса клевету, было

напечатано петитом на четвертой странице "Русских ведомостей"; и осталось не

перепечатанным другими газетами;96 и тот факт, что судебное следствие

прекратило "дело" об Эллисе вслед за следствием музейной комиссии, и тот

факт, что третейские судьи (Муромцев, Лопатин и Малянтович) - признали

Эллиса в воровстве невиновным, - не изменили мнения: казнили не "вора", -

сотрудника журнала "Весы".

Не забуду дней, проведенных в Москве; я с неделю метался: от А. С.

Петровского к скульптору Крахту, от Крахта к С. А. Полякову, в "Весы"; из

"Весов" - в музей; оттуда - к Эллису, к Шпетту, к Астрову; Эллиса ежедневно

таскали на следствие: в комиссию при музее; а элемент, мною названный

"обозною сволочью", неистовствовал во всех российских газетах, взывая к

низменным инстинктам падкой до сенсации толпы; гадючий лозунг: "Все они

таковы" - раздавался чуть не на улице, где сотрудников "Весов" ели

глазами;97 передо мною вставала картина толпы, убивающей Верещагина ("Война

и мир"); нас прямо ставили вне закона, особенно тогда, когда закон дело

прекратил, а где-нибудь в Харькове, Киеве и т, д. продолжали писать;

- "Эллис - вор!"

Когда впервые в Москве в эти дни я настиг несчастного виновника шума,

он был невменяем; бегал по улицам без котелка, то махая безнадежно рукою, не

пробуя даже бороться: "Бесцельно!" То, палку хватая, бросался кого-то он

бить. Но - кого? В эти дни обнаружилось: бить надо многих; я - тряс его за

руку:

- "Слушай, а опровержения - где?"

- "Посланы: не напечатаны..."

- "Не имеют права, должны".

- "Это ж право - трех дней".

- "Где ты был? Что ж ты медлил?" Обнаружилось: в первый день обвинения

он не видел газет; а все друзья его были на даче; немногие из "хороших"

знакомых, попавшихся ему в этот день, лишь конфузливо опускали глаза; и - от

него наутек:

- "Понимаешь, ничего я не знаю: встречаю N: он - чего-то конфузится;

и - до свидания; вижу М: делает вид, что меня не узнал... И понял я, что

что-то случилось; но лишь на другой день утром прочел клевету: к вечеру

доставил опровержение; на третий день оно не появилось в печати: на

четвертый день я уже не мог требовать, чтобы письмо мое напечатали".

Опускаю подробности этого гнусного дела: музейное следствие (протоколы,

допросы, комиссии), судебное следствие тянулись недели; пока же - громчайшая

статья, полная клевет, в "Голосе Москвы" (орган октябристов) - под

заглавием: "Господин Эллис" .

Характерно: до этого инцидента в музее действительно уличили вора,

вырезывателя ценнейших гравюр, их сбывавшего; и вот этому вору Влас

Дорошевич посвятил фельетон, силясь его оправдать;100 об Эллисе - никто: ни

гугу; а мы лишены были права голоса: друзья-де лицеприятны.

Еще деталь: прокиснувший в либеральной "порядочности" Сергей Мельгунов,

года упражнявшийся на страницах "Русских ведомостей" в морали и добродетели

(ныне эмигрант), будучи еще гимназистиком, столовался у матери Эллиса; он

был на "ты" с ее сыном; совершенно растерянный оттого, что газеты не

захотели печатать его, Эллис вспомнил: бывший его товарищ ответственное лицо

в "почтенной" газете; опрометью он ворвался в редакцию; увидевши

Мельгунова, - к нему, простирая руки свои с восклицанием:

- "Выручи!"

Но благородный эн-эсовский столп добродетели101, выпятив грудь и убрав

свои руки за спину, с ледяною жестокостью лишь процедил:

- "Извините, пожалуйста, - я ничем не могу вам помочь" .

Повернувшись, он вышел из комнаты: инсценированная непреклонность была

подла; не было ведь доказано, что просящий о помощи - вор; следствие еще

только приступало к разбору; что сделали "Русские ведомости", чтобы честно

пролить свет на весь инцидент и хотя б только этим помочь оклеветанному? Они

напечатали снятие вины с Эллиса - петитом; и - через два месяца; напечатали,

потому что документ был подписан председателем Первой Государственной думы;

Мельгунов, не желавший марать свои руки о "грязное" дело, числился

"благородным" в газете; а Муромцев, себя "замаравший" участием в деле,

котировался тою ж газетою как "благор-ррр-род-нейший", перевешивая

Мельгунова количеством "р"; постановления третейского суда с такой подписью

нельзя было спрятать в карман; и его напечатали; но - петитом; и - на

четвертой странице; никто не прочел.

Ненависть к "декаденту" была так сильна, что и фамилию Муромцева со

всеми "р" смалили в петит; в чем сила? Да в том, что первое известие о

"воровстве" Эллиса появилось в "Русских ведомостях"; снятие с Эллиса клеветы

в той же газете ставило ее в неловкое положение.

Через несколько недель я удостоился видеть Муромцева, получив от него

приглашение посетить его дом; с дочерьми его я играл некогда мальчиком;

приглашение имело связь с инцидентом, который уже разбирал Муромцев,

привлеченный к нему братьями Астровыми; эти-то знали Эллиса и в его

бескорыстии, и в рассеянной невменяемости, и в способности против себя

ненужно восстановить всех; Астровы имели вес в кадетских кругах; при их

участии нашелся-таки противовес клевете; видные деятели наконец принялись

выгораживать Эллиса, особенно когда зарвались октябристы; травля Эллиса

тучковской газетой превосходила все меры 1 02.

Тогда-то Н. И. Астров, с которым Муромцев считался, ввел последнего в

детали дела и убедил войти в президиум третейского суда меж журналистом

"Голоса Москвы" и Эллисом103.

Муромцев меня не расспрашивал о подробностях ему уже знакомого дела; во

время беседы он пристально меня изучал; я помнил его чернобородым красавцем;

теперь предо мною стоял седой старик в великолепной позе мягкого величия; из

беседы с ним убедился я: он будет держать руку Эллиса; и я - успокоился.

Не то чувство охватывало меня в первые дни инцидента; следствие хранило

молчание; профессор Цветаев топил; пресса - выла; Эллис же был невменяем; и

я не мог добиться четкого объяснения от него.

Тронул скульптор К. Ф. Крахт, живее всех взволнованный этим делом; он

даже устроил у себя в студии совещание друзей Эллиса; в этой студии поздней

собирался кружок, Эллисом названный "Молодым Мусагетом"; здесь были иные из

будущих "центрофугистов";104 бывали: Марина Цветаева и молодой Пастернак.

У Крахта познакомился я с Кожебаткиным и В. Ф. Ах-рамовичем, скоро

связавшимся с "Мусагетом"; Кожебат-кина подсунул нам Эллис как

незаменимого-де секретаря; Ахрамович сперва был корректором в "Мусагете";

привлекал его ум; привлекало живое отношение к делу; когда обнаружилось, что

"незаменимого" секретаря нельзя держать в "Мусагете", засекретарствовал

Ахрамович105, оказавший живую помощь издательству, а мне, в частности, и

большую услугу: умелым секретарством в нашем ритмическом кружке .

Возвратился я в Дедово - вовсе больной, потрясенный; и - вдруг

телеграмма от Метнера: есть деньги на издательство или журнал; согласен

ли?107 Просит ответа, но под влиянием инцидента с Эллисом - первая мысль:

какой там журнал? До него ль? И Соловьев соглашался со мной:

- "Я заранее должен сказать: мне - некогда будет касаться журнала; и я

далек от всяких издательств; на меня не рассчитывайте".

Вообще Соловьев в нужную минуту выявил эгоизм и в отношении Эллиса, и

по отношению ко мне; я, удрученный таким холодным ответом, чуть не послал

Метнеру телеграммы: "Не надо". Но, вспомнивши о Петровском, Ни-лендере,

Киселеве, поехал в Москву: за советом.

- "Нет, Боря, нельзя отклонять предложенья: издательство - нужное

дело", - волновался Петровский.

Вообще он меня горячо взбадривал и поддерживал; тогда мы послали

Метнеру лапидарный ответ: "Нужно"; Метнер тотчас же разразился огромным

письмом, прося строго обдумать план действий: книгоиздательства или -

журнала; и просил прислать смету, проекты; он писал, что еще на месяц

задержится и чтобы мы разработали детали дела; он отвиливал от черной

работы; мы принялись за организацию издательства "Мусагет", отклонивши

журнал; я переехал из Дедова, унося печальное чувство: наши идейные пути с

Соловьевым вполне разошлись;108 и с той поры не было уже между нами былой

жизненной связи; в заседаниях он не участвовал, нас избегая; участвовали:

Рачинский, Петровский, Сизов, Киселев, я, Нилендер, Борис Садовской, Эллис,

Кожебаткин, призванный в секретари, и Ахрамович, ставший корректором.

Сентябрь протекал в разработке плана издания109, сметы и отыскания помещенья

редакции; уже подготовлялись и рукописи; явился и Метнер; официально

редактор и издатель был он; редакционною тройкою - я, Метнер, Эллис;

ближайший совет при редакции составляли Рачинский, Сизов, Киселев и

Петровский; Метнер настаивал, чтобы меж редакторами состоялось следующее

соглашение: "veto каждого - безапелляционно; любое решение осуществлялось

лишь согласием трех; и это впоследствии явилось подводным камнем работы;

когда редакторы оказались лебедем, щукой и раком, то и не оказалось вопроса,

на котором бы мы сошлись; "veto" стало каноном жизни издательства, и все

культурное будущее оказалось в сплошных "нетях"; на "нет" нельзя строить; а

"да" - не оказывалось.

Появившийся через месяц Эмилий Метнер таки удивил меня; он обрился;

странно: этот пустяк деформировал мне его; есть люди, которым не след

бриться; борода и усы придавали ему что-то мягкое; в его обнажившемся

подбородке и в судорожно сжатых губах проступила нота над-менства и прежде

ему неприсущей сухости; главное: поразил редакторский тон: по отношенью к

друзьям; у Брю-сова не было этого тона и в отношеньи сотрудников; в основе

"редакторских" пожеланий не чувствовалось твердой линии: она всплывала лишь

в "veto"; я же принципиально не пробовал использовать своего права на "veto"

в отношении к Метнеру, ибо "veto" - лишь способ убить творчество; Метнер

капризничал своим "veto"; тенденция к таким "veto" была мне полным сюрпризом

в том, кто в ряде лет был мне другом; признаюсь: вид и тон "редактора" был

Метнеру не к лицу; а упорство, с каким он силился укрепить во мне свой новый

аспект, привело лишь к тому, что уже через год зажил я единственной мыслью:

бежать из Москвы; что в условиях моей жизни значило: ликвидировать с

тогдашней Россией.


НА ПОДСТУПАХ К "МУСАГЕТУ"


Организация "Мусагета": т. е. - ежедневные заседания, сметы выбора

шрифтов, образцов для обложек, наметка предполагаемых к изданию книг; дома -

подготов-ленье к печати двух сборников; и - писание романа к очередному

номеру "Весов";110 кроме выбегов по делам "Мусагета", я был отрезан от

внешнего мира; не было времени писать Асе в Брюссель. Надо было сортировать,

редактировать уйму статей и заметок для "Арабесок" и "Символизма"; все

конкретное, образное, афористическое отбиралось мною для "Арабесок"; и выбор

был легок.

Не то с "Символизмом"; сюда попадали теоретические статьи; я не раз

колебался: стоит ли выпускать эту рыхлую, неуклюжую книжищу; ее главы

писались мной в разных годах, обнимая статьи с явным припахом Шопенгауэра

(плод увлечения юности), и статьи, писанные под влиянием Вундта - Гефдинга,

и статьи, отразившие стиль неокантианских трактатов; ни те, ни другие, ни

третьи не могли отразить мне теории символизма; и психология, и теория

знания брались как симптомы отклонов с поволенной линии; очерк теории

символизма мне виделся ясно; если бы были возможности мне затвориться на

несколько месяцев, я предпочел бы готовить к печати заново написанный труд,

опуская эскизы к нему (материал статей, с которым во многом я был уже не

согласен); тогда - на что жить? "Весы" - закрывались; ежедневная служба моя

в "Мусагете" и гонорар за статьи как раз давали мне возможность кое-как

обойтись; это определило судьбу "Теории символизма"; она - не написана; зато

глиняный колосс (шестьсот с лишним страниц), "Символизм", которого рыхлость

я и тогда осознал, живет памятником эпохи; ворох кричаще противоречивых

статей - отражение бурно-мучительной личной жизни моей, разрушавшей

тогдашнее творчество; если оно и оставило след, то - вопреки всем

деформациям, суетой; оно выглядит мне не поднятым со дна континентом,

которого отдельные пики торчат невысоко над водной поверхностью.

Организуя книгу, хватался за голову, видя все неувязки: в методах

трактовки вопроса; единственно, что оставалось: сшить на живую нитку

отдельные лоскуты хода мыслей, уж сданные в типографию; вдогонку за ними

надо было пуститься со сшивающим их комментарием, стягивающим противоречия

все же к некоторому единству;111 уже сами статьи от меня были взяты: в

набор.

"Мусагет" желал открыть деятельность с выпуска этой именно книги, в ней

видя программу, и этим мешал мне думать над ней; выдвинули: задержка книги -

ущерб для финансов; бюджет или цельность теории? Увы, - бюджет; цельность -

когда-нибудь, между прочим; да, - таков путь мой писательский; "Мусагет" был

бедней "Скорпиона"; поэтому - в нем бюджет доминировал: в "Весах"

доминировала - концовка художника: пиши под концовку; с идеологией - никогда

не везло; ни одно издательство не могло дать спокойных условий работы;

всегда злободневность момента стирала весомость, чтоб в следующий момент

стать иной; сумма всех злободневностей через пять лет становилась нулями; а

собрание сочинений "А. Белого" - изуродовано; это знать - и не мочь отстоять

свои планы есть мука моя как писателя.

Я пытался, хотя бы отчасти, найти себе выход из созданного затрудненья;

хотя бы дать схему теории, обещанной в будущем; центральная статья

"Символизма", или - "Эмблематика смысла" (почти сто печатных страниц),

написалась в неделю; и даже не выправлена (типография требовала); она

поэтому не отразила программы; гносеология в ней - рудимент, ибо дана - от

печки: от критики Риккерта; статья оказалася эмблематикой (в другом смысле),

нарисовав психологию моих прошедших ошибок, представив их диалектикою

подходов к теории, контур которой позднее лишь встал; если б знал, что

"теорию" жизнь написать не позволит, не выпустил бы я теоретической первой

части, которая - выданный вексель.

В план книги входил и подход к проблемам эстетики; отсюда вторая

статья, писанная кое-как; и вдогонку: "Лирика и эксперимент"; она вводила в

детали проблемы ритма; будущее опять-таки обещало возможности выпустить

отдельным томом мои стиховедческие материалы, в то время казавшиеся нужными

горсточке специалистов; и тут я ошибся в расчете; через пятнадцать лет

горсточка стала тысячами; я хотел использовать "Символизм" и как агитацию за

специальные интересы стиха; и в этом достиг: цели; в направлении, мною

взятом, меня уточняя, была написана целая библиотека; но я проиграл в

другом, скомкавши огромное сырье данных, которых проверить достаточно я не

успел в силу той же причины: типография требовала себе пищи; а издательство

волновали бюджеты; статьи еще только верстались, а я печально стоял, говоря

себе: "Если бы только месяц мне лишний, - этого б не случилось, - тогда б!"

Критику себя над еще не вышедшей книгой я положил в основу работы

ритмического кружка, которого первые заседания происходили в дни ее

выхода;112 мы начали с уточнения данных, опубликованных в "Символизме"; и

вехи к ним - я сам указал, а не проф. Жирмунский, давший мне указания, как

работать, через... семнадцать лет и в согласии с нами же составленным

учебником ритмики, которого литографированный экземпляр я сдал на хранение в

Литературный музей как свидетельство того, что эти слова мои не досужие

вымыслы114. Профессору было легко снять пылинки с участка, где я

выкорчевывал пни. До пылинок ли тут? Меж моей работою и его протянулася

библиотека уточнений: снимать с нее сливки - одно наслажденье!

Словом: вслед за статьей "Лирика и эксперимент" надо было мне опять

вдогонку втискивать кое-как сырой материал в четырех спешно написанных

черновиках, полных статистики и подсчетов; так написались статьи: "Опыт

описания ямба", "Сравнительная морфология... диметра", "Не пой, красавица,

при мне" и "Магия слов". Они написаны в... месяц.

Можете представить себе картину жизни моей: за октябрь и ноябрь?

Заседания; разбор инцидента с Эллисом; трепка, которую мне задавали

д'Альгеймы; и возвратное бегство к себе в кабинет, где строчились двести

пятьдесят страниц комментария к "Символизму" (петит), молниеносно

набрасывался план теории символизма, вместе со статьями о ритме (подсчеты,

таблицы), перечитывался Потебня; и кроме того: мне пришлось пропускать через

себя десятки стихосложенческих книжечек, которые ex officio 115 я

просмотреть все же должен был.

Рассвет заставал за работой меня; отоспавшись до двух, я бросался

работать, не выходя даже к чаю в столовую (он мне вносился); а в пять с

половиной бежал исполнять свою службу: отсиживать в "Мусагете" и взбадривать

состав сотрудников, чтоб, прибежавши к двенадцати ночи, опять до утра -

вычислять и писать.

Недели мой кабинет являл странное зрелище: кресла сдвинуты, чтобы

очистить пространство ковра; на нем веером два десятка развернутых книг

(справки, выписки); между веером, животом в ковер, я часами лежал; и строчил

комментарии; рука летала по книгам; работал я с бешенством; первая половина

книги мне возвращалася ворохом корректур, а другая - пеклась; в таких

условиях надо было дивиться совсем не тому, что так сыро выглядит книга;

надо дивиться тому, что и ныне читают ее, с ней считаясь, хотя бы в

полемике; ибо и в таком сыром виде она все же сдвинула стиховедение с

мертвой точки, поставленной всем девятнадцатым веком.

В эту бешеную по мной развиваемым темпам эпоху - на голову свалился

д'Альгейм, вдруг решивший открыть в "Доме песни" сеть курсов, с коллегией

лекторов, с заседаниями, семинариями и т. д.; он вырвал в минуту усталости

мертвое обещанье читать курс по ритмике; и, присадивши за стол, он заставил

меня набросать проспект курса, который в сотнях листков раздавал своей

публике, открыв запись на курс; осознав, что нет времени не только на курс,

но и на благополучное окончание комментария к набираемой книге [Так оно и

случилось: к статьям, посвященным ритму, нет комментария; а было что

комментировать: уже в корректурах бросались в глаза мне неточности выражения

вроде "ритм есть сумма отступлений от метра"; 116 но времени не было:

комментировать, исправлять - я не мог], я побежал объясниться: какое!

Головомойка - с намеками: я-де всаживаю д'Альгейму в спину кинжал; и я

испуганно замолчал; и думал: все равно мне не выдержать курса.

В коллегию лекторов "Дома песни" вошли: сам д'Альгейм, читавший курс о

заданиях песни, Мюрат (французская литература), Артур Лютер, впоследствии