, 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Вид материала

Содержание

Б. горбатов
В. ставскии
И. кирюшкин
Б. горбатов

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 38

* *

Напрасно ругнул Полехина полковник. Не успел Грачев добежать до наблюдательного пункта дивизиона, как тот уже открыл огонь. Во всем полку никто не может угнаться за Полехи-ным в быстроте и точности огня.

Но что же затевает враг? Грачев устраивается у стереотрубы. Быстро падают серые холодные сумерки. Уже заметны огоньки трассирующих пуль. Прямо впереди видна угрюмая высота Н., изрытая блиндажами и окопами; за нею в долине речка. Фашисты за речкой.

Надо быть начеку!

Над округой — в свисте ветра, в шелесте трав, в грохоте разрывов и трескотне пулеметов — идет ночь. Над вражеским расположением взлетают ракеты, мелькает их неверное и тошное сияние.

И командир соединения и командиры частей ни на секунду не смыкают глаз. Какая же она бесконечная, эта ночь! Вновь, как и накануне, с той стороны слышен шум моторов. Не спать! Не спать! Не спать!

Из своего блиндажа Грачев командует, управляет подготовкой к утреннему бою. Перед умственным взором его лежит округа с ее балочками, редкими перелесками, большаками и проселками. Но это не только округа — это система, таблица целей для орудий Грачева, так она видится ему.

В соседнем блиндаже вдруг зазвучали аккорды баяна. Два чистых и сильных голоса легко и чуть грустно выводят:

На закате ходит па-арень Возле дома моего...

На мгновение вспоминается семья — жена, дети. «Завтра напишу письмо»,— думает Грачев и снова говорит с «двадцатым», «двадцать первым», которых связисты вызывают ему с «Урала» и «Дона». Условный язык, тайный для врага и ясный для своих.

Вот и светает. Все то же ненастье, стужа, сырость. Грохочут на вражеской стороне орудия, и воздух колышется и стонет, раздираемый снарядами. И земля, негодуя, встает гневными черными султанами там, где бьют ее в грудь разрывы.

Грачев выходит из блиндажа — торжественный, подобранный, налитой жаркой силой. Он наблюдает за полем боя. Дивизион Полехина ведет дуэль с артиллерией врага. Хорошо. Все ясно: враг готовится здесь к наступлению. Как-то чувствует себя наша пехота? Ей будет жарко сегодня. Острая волна бескрайней любви и дружбы заставляет учащенно биться сердце Грачева.

— Держитесь, дорогие товарищи! Артиллеристы не подведут!

Вражеская артиллерийская подготовка кончилась, и Грачев видит, как из-за дальних бугров, извергая огонь из пушек и пулеметов, рванулись танки.

Через адъютанта Грачев приказывает дивизионам дать заградительный огонь.

Ревут орудия. Выстрелы сливаются в грозный рокот. Грачев видит в бинокль, как фашистский танк вздрагивает и оседает на бок. Из машины вымахивает огромный язык пламени.

— Правильно! — одобряет Грачев.

А на бугре горят уже и второй и третий вражеские танки. Но остальные прорываются. Грачев спокойно говорит:,

— Кочуров, спроси у Байды: что он там зевает?

Через мгновение перед танками врага на большаке вырастает огненная стена разрывов.

— Правильно, сразу надо было так! — роняет Грачев,
всматриваясь в кипение боя. Карие глаза его горят, и весь он
горит, словно излучая волю, решимость и мудрость воина —
этот «человек с ружьем», коммунист, патриот,

На бугре горят гитлеровские танки. Бой продолжается.

Б. ГОРБАТОВ

ВЛАСТЬ

Даже в ребяческие годы он никогда не мечтал о профессии летчика, моряка или артиллериста. Копируя взрослых, он собирал на пустыре детвору и, взобравшись на холм ржавого заводского хлама, кричал, захлебываясь:

— Митинг открыт! Пролетарские дети всех стран, объединяйтесь!

В школе он был вожаком пионеров, в горпромуче — вожаком комсомольцев, на шахте — партийным вожаком; друзья в шутку называли его «профессиональным революционером». Никогда его не влекло ни к какой другой профессии, кроме этой единственной: вести за собой людей.

В комитете говорили ему:

— Алексей, надо поднять народ!

И он, весело тряхнув головой, отвечал:

— Подыму!

Он подымал комсомольцев на лыжную вылазку, колхозников — на уборку, домохозяек — на древонасаждение, шахтеров — на стахановский штурм. Он и сам не знал, отчего люди идут за ним,— в стужу, в ночь, в непогоду. У него не было ни огненного красноречия, ни пламенных слов — горячее сердце, вот и все, что он имел. Но он знал своих ребят и ключи к ним; молодые или бородатые, все они были его ребята, его народ,— и он знал свою власть над ними. И эта власть, в которой не было для него личных выгод, а только одно беспокойство, и вечное горение, и простуженное горло, и небритые щеки, и ночи без сна,— эта власть над душой человека сама по себе была ему наградой.

Война застала его секретарем горкома партии и превратила в комиссара батальона. Он был хорошим комиссаром, его любили. И он любил свой батальон. Эти окопные парни, эти пропахшие порохом воины были ему давно знакомы. Ни шинель, видавшая виды, ни подсумки, ни снаряжение не могли скрыть в них его старых ребят: это был тот же его народ — раньше он поднимал его в труд, теперь поведет на драку.

Но вот на днях шел бой за курган «Семь братьев», и батальон его полка не поднялся в атаку. Батальон лежал под огнем у кургана, и никакая сила не могла оторвать бойцов от влажной, сырой земли, к которой они жадно приникли, в которую впились ногтями, вдавились коленями, прижались лицом.

— Ну, комиссар, надо подымать народ!— сказал Алексею раненый командир батальона.

И Алексей, тряхнув головой, ответил:

— Подыму!

Он побежал, придерживая рукой полевую сумку, к кургану. Вокруг, как хлопушки, разрывались мины, и он, сам не зная почему, вспомнил вдруг комсомольскую пасху 1923 года, и факельное шествие, и «Карманьолу», и как тогда мечтал о подвиге.

«...На фонари буржуев вздернем... Эй, живей, живей, живей!» Бежать уже нельзя было, и он пополз. Он пополз к бойцам и громко, чтобы его все услыхали, весело закричал:

— Ну, орлы, что же вы? Свинцового дождика испугались?

Вот так и надо было: не приказом, не окриком, а шуткой, потому что в инструментальном ящичке комиссара не найти ключа к простому сердцу более верного и надежного, чем этот: шутка.

— Ну, орлы? Эх, орлы! Подымайтесь, простудитесь! Вперед!

Но никто не улыбнулся его шутке, никто не отозвался, и никто не поднялся на его призыв. Он пополз тогда вдоль всего боевого порядка: может быть, его не слышали. Он подползал чуть не к каждому из бойцов, обнимал и тряс за плечи, искал глаза, но люди прятали от него глаза, отворачивали головы и еще пуще зарывались в траву.

И тогда он понял: нет у него никакой власти над ними.

Он привстал на колено и огляделся с тоской: вокруг лежали его ребята, его народ. Вот он знает их: этому, сибиряку, он посоветовал однажды, что ответить жене на письмо; того, уральца, принимал в партию; а этот, земляк, донбассовец, вероятно, коногон,— лихой танцор и свистит по-разбойничьи, еще недавно комиссар видел, как он пляшет, и аплодировал ему. Что ж он теперь колени в землю?..

Он закричал в отчаянии:

— Вперед, товарищи! Что же вы? Герои, вперед!

Но никто не двинулся с места, и только гитлеровские пули сильнее защелкали вокруг.

«Ведь перебьют же, всех перебьют»,— с горечью подумал комиссар, и сознание беспомощности и стыда, и обида, и гнев вдруг охватили его со страшной силой.

Он поднялся во весь рост и закричал:

— Вперед! В ком совесть есть, вперед! За Родину!
И, не оглядываясь, побежал вперед. Один.

Он бежал под свинцовым дождем, охваченный отчаянием и злостью, и в мозгу стучало: «Эй, живей, живей, живей! На фонари буржуев... вздернем...», но уже не весело, а сердито, ожесточенно, словно пел сквозь стиснутые зубы; и курган был все ближе и ближе; и казалось, курган сложен весь из свинца, и теперь весь свинец обрушивался на него, и свистел над головой, и падал рядом, и странно, что он еще не убит, но ему было все равно. Все равно! Все равно! «Эй, живей, живей, живей!.. На фонари...»

И вдруг он услышал топот шагов сзади и шумное дыхание — он оглянулся и увидел: за ним с винтовками наперевес бегут бойцы. По всему полю подымаются, встают, бросаются вперед бойцы, на штыках солнце...

«Пошли-таки? — удивленно подумал он.— Поднялись? Кто же поднял их?»

Теперь люди бежали рядом с ним, перегоняли его, он видел их потные лица, и мокрые рубахи, и рты, обметанные зноем, и тогда он сам побежал быстрее, чтобы не отстать от бойцов, и курган был все ближе и ближе, а еще ближе черные дымки разрывов. Алексей догадался, что это огневой вал наших батарей, что они прижались к самому валу, и первый весело закричал:

— Ложись! Ложись!

И увидел, как послушно и быстро залегли бойцы. Он перевел дух.

— Сейчас батареи перенесут огонь, и мы двинемся дальше!— Он крикнул это громко, чтобы все услышали.— Наши батареи перенесут огонь, и мы пойдем дальше!

Он сказал это, и слова его понеслись по полю, но самого его вдруг охватило сомнение: пойдут ли? Пойдут ли снова люди? Что, если это только минутный порыв, взрыв стыда? Что, если всей его комиссарской власти над солдатской душой только и хватило на то, чтобы зажечь в бойце минутный порыв и вся его власть измеряется тридцатью метрами целины?

Батареи уже били по кургану. Над курганом взлетали груды земли, обломки балок, щепки; гитлеровцы пригнули головы, их огонь стал слабее.

— Вперед!— закричал Алексей, подымаясь.— Вперед, герои, за Родину!

И увидел: поднялись те, что лежали рядом, за ними поднялись передние, а затем и все поле. Снова вспыхнуло «ура» — хриплое, знойное, ожесточенное,— и снова на штыках солнце,
и шумное дыхание рядом и ветер воет в ушах. «Вот! — ликующе подумал на бегу Алексей.— Пошли-таки».

— Вперед! — закричал он снова, хотя кричать уж не надо было, но сердце было переполнено. Это не он, а сердце кричало и пело: «Вперед!»

Вот они бегут рядом с ним, его ребята. Он увидел коногона: по его цыганскому лицу текла кровь, со лба на щеки, он не замечал... «Эх, расцеловать бы их всех! Здорово, здорово бегут». Это он ведет их. Как раньше вел. Как всегда. Как тогда, в молодости, на комсомольскую пасху. Факелы. И запахи смолы и первой сирени... Как тогда, на субботник, и запах акаций, и сладкий, до горечи сладкий запах угля и дыма..;

«Сейчас пахнет полынью и еще чем? Свинцом? Свинец не пахнет. Дымом? Старый, знакомый запах смерти». Здорово, смело идут его ребята! И он сам здорово, смело идет! Это он ведет их. На бой. На смерть. На победу. Как всегда вел.

Но вести людей на веселье, когда факелы, и фонари, и запахи смолы и первой сирени, легко. Вести людей на труд, на привычное и естественное для человека дело тоже не трудно. Но какой же властью, какой неслыханной властью надо обладать, чтобы повести людей на смерть, на муку, на состояние, противоестественное человеку, повести не приказом, не страхом, а одним горячим сердцем, вот как сейчас он ведет под огнем, по целине, пахнущей полынью и дымом, к кургану, который все ближе и ближе. Вот у него эта власть! Неслыханная власть. Вот он владеет сердцами этих людей! Вот он скажет: «В штыки!»—и люди бросятся в штыки. Он скажет: «На смерть!»— и люди пойдут на смерть.

«А что, если я скомандую: «Назад!», или «Бросай оружие!», или «Сдавайся гитлеровцам?!» Он увидел в эту минуту уральца: на его лице пылало пламя боя, и злости, и ярости, никогда еще не был он таким красивым, как в эту минуту, и Алексей понял: растопчут. Его, комиссара, растопчут, задавят, приколют, если он скомандует «назад». «Приколют, ей-богу, приколют!»— обрадовано подумал он. И от этой мысли вдруг стало хорошо и весело, словно он увидел и высоту своей власти, и ее пределы, и власть, которая над ним, и над уральцем, и над сибиряком,— власть родной земли горько пахнувшей полынью.

И уже больше ни о чем связно не мог думать комиссар. Курган побежал под ногами. Полынь. Полынь. Полынь. Отчего от запаха полыни свирепеет сердце? Они бегут рядом, комиссар и его бойцы, и вот уже вражеские блиндажи, и порванная проволока, и гитлеровец с распоротым животом, и яростное лицо уральца, и гребень кургана. И навсегда запомнилось, как на вершине ударил резкий ветер в лицо и распахнулась даль, и он увидел синие терриконники на горизонте, и степь, и реку, и белые, словно серебряные, меловые горы вдали...

В. СТАВСКИИ

БЕССТРАШНЫЙ СЫН НАРОДА

— По самолетам!—звучит команда.

Над посадочной площадкой, шипя, взлетает сигнальная' ракета. Грозные истребители стремительно взмывают в воздух, ложатся на курс и исчезают вдали.

Погода пасмурная. Несутся низкие рваные облака. Надо зорко смотреть и не прозевать жестокого и коварного врага. Командир эскадрильи старший лейтенант Николай Терехин пристально наблюдает за воздухом.

Где-то поблизости идут бомбардировщики фашистов. Они летят бомбить цветущий город Н. Они хотят сбросить смертоносный груз на жителей города, на женщин, на детей, на стариков. Нельзя пропустить гитлеровские бомбардировщики к городу Н.

Эскадрилья Терехина рыщет в небесных просторах, она ищет врага, чтобы истребить его. И вот в серых глазах командира блеснула острая радость. Крепкая рука его легким движением качает самолет с крыла на крыло, подавая сигнал остальным. Старший лейтенант Терехин и его товарищи бро-сают свои послушные боевые машины на врага.

Пять «хейнкелей», только что вынырнувших из облаков, видят неотвратимо грозную расплату. Старший лейтенант видит, как фашистский стрелок-радист, судорожно вертя маленькой черной головой, ведет по нему огонь из своих пулеметов. Терехин чувствует, что несколько пуль врага попали в его боевую машину. Но у него хватает выдержки, чтобы, несмотря на огонь врага, подойти на верную дистанцию к бомбардировщику и лишь тогда ударить по нему в упор. Наверняка! Терехин очень ясно видит перекошенное злобой и ужасом лицо фашиста.

— Вот теперь пора!— решает Терехин. Он крепко жмет гашетку своих пулеметов. Огненные мечи трассирующих пуль хлещут по бомбардировщику, убивая фашистов. Буйное пламя возникает над фюзеляжем, неуправляемый «хейнкель» валится книзу.

Терехин оглядывается. Он видит еще два «хейнкеля», тоже в пламени и дыму. Расстрелянные товарищами Терехина, они падают вниз. Победа! И сердце старшего лейтенанта Терехина сжимается в сладком волнении.

Но надо уходить к себе, на посадочную площадку. Мотор работает с перебоями, что-то произошло с управлением, машина его плохо слушается. При посадке на аэродром истребитель вдруг бросило в сторону. Только хладнокровие и умение Терехина предотвратили аварию. Товарищи, подбежавшие к самолету, поздравляют Терехина с победой. Старший лейтенант Терехин застенчиво улыбается. На смуглом лице его блестят белые зубы. Безгранично смелый в бою, на земле он скромен, тих и ласков. И это еще более усиливает уважение и любовь к нему.

В эскадрилье весь летный состав — одна молодежь. И сам Терехин тоже еще молод — ему всего 25 лет. Он из села Чар-дыма, Лопатинского района, Пензенской области. Отец и мать живут там. Они колхозники. Жизнь Николая Терехина проста

и обычна: школа, пионерский отряд, десять лет в комсомоле, на работе в районных организациях.

Все эти годы мечты, мечты об авиации. И только об истребительной! Волнение, что его не примут в авиацию в восемнадцать лет. И неудержимая, буйная радость, когда приняли в школу. Это было в 1934 году.

Осматривая с товарищами самолет, Николай Терехин думает о том, как бы скорее получить новую машину. Да, ему нужна новая машина, потому что в этой шестьдесят пробоин, разбиты два цилиндра, пневматика шасси, продырявлен винт и повреждено управление.

На другой день в семь часов вечера старший лейтенант Терехин снова подымается в воздух. Задача такая же — перехватить группу вражеских бомбардировщиков и уничтожить ее. Как и вчера, пасмурная погода. Как и вчера, нелегко разыскать врага среди серых облаков.

Но так же, как и вчера, старший лейтенант Терехин находит группу гитлеровских бомбардировщиков и атакует ее. Он стремительно бросается на крайний, самый близкий к нему самолет, в упор стреляет по нему и сразу убивает стрелка-радиста. Следуют короткие, меткие очереди. Бомбардировщик валится вниз, и на земле взметывается пламя взрыва.

Но впереди еще два вражеских бомбардировщика. Они удирают. Их нельзя отпустить! Терехин преследует стервятников. Он ведет огонь по ближнему бомбардировщику, но вдруг патроны кончились! Теперь враг может уйти. Но ведь этого не может быть! Врага надо уничтожить любой ценой, любым способом.

В неуловимую долю секунды в сознании Николая Терехина проносятся события последних дней, встают лица товарищей, погибших в бою за Родину, за честь советского народа, встают картины пожаров, зажженных фашистами и полыхающих над родными землями. И, отчетливо сознавая, что вот сейчас он сам, может быть, погибнет, охваченный восторгом сокрушительного удара по врагу, Николай Терехин бросает свой истребитель на фашистский бомбардировщик.

Струя газов от удирающего самолета сбивает Терехина чуть не в сторону, и плоскостью своего самолета он рубит не по мотору, а по хвосту врага. Навсегда остается в памяти, как срывается вниз вражеский бомбардировщик, а правая плоскость своего самолета задирается вверх и корежится.

Но истребитель еще управляем. А впереди последний бомбардировщик врага. Его также надо уничтожить! Не думая ни о чем, кроме этого, Николай Терехин стремительно сближается с ним. По истребителю бьют пули вражеского стрелка. Терехин быстрыми и точными движениями отстегивает ремни, сбрасывает со лба очки, и тотчас его истребитель тараном бьет по бомбардировщику врага. Тот разлетается в куски.

Но и боевая машина Терехина тоже разлетается в куски. И сам Терехин, ошеломленный ударом, с рассеченным лбом, падает вниз. На высоте четырехсот метров, полностью придя в себя, он раскрывает парашют. Он видит, как под ним приземляются два фашистских парашютиста и бросаются наутек. Но им не уйти. Терехин радуется, видя, как они попадают в руки красноармейцев.

И сам он попадает в эти же руки. Но для него какие они ласковые и родные, эти советские руки!

И. КИРЮШКИН

В ТЫЛУ ВРАГА

На одном из участков Западного фронта в тесном взаимо действии, с частями Советской Армии успешно ведут борьб с фашистскими захватчиками партизанско-истребительны отряды. Они бесстрашно идут во вражеские тылы для уничто-жения танков, автомашин, огневых точек, штабов; они мини руют и разрушают пути отступления войск противника.

Вот выписка из документа, ярко характеризующая опера цию одного отряда народных мстителей:

«Во второй половине декабря 1941 года для действий тылу противника на Можайском направлении был направле отряд партизан-истребителей под командованием тов. С. Форси ровав незаметно реку М., отряд внезапно ворвался в деревню и заставил противника в панике отступить. Захваченные у врага орудия, пулеметы и гранаты были обращены против его же бегущих солдат».

Здесь, на передовой линии фронта, бойцы истребительных отрядов пользуются особым уважением. На командны пунктах, откуда они начинают переход линии фронта, их напут-ствуют дружескими пожеланиями успеха и благололучног-возвращения, Долго не расходятся люди от блиндажей, при-слушиваясь к шагам уходящих товарищей. Когда бойцы истребительных отрядов возвращаются на свою сторону, ча-совые встречают их улыбкой.

* *

В небольшую деревню, только что освобожденную от фашистских захватчиков, прибыл отряд истребителей. Отсюда он должен идти в тыл врага. Заботливо осматривая прибывших бойцов, полковник шутя замечает:

— Каждому из вас, как я погляжу, не хватает только трехдюймовой пушки. В таком «оперении» вы, пожалуй, можете взорваться, не дойдя до противника.

Полковник доволен. Он сам указывает, в каких избах разместиться отряду на отдых. Деревенский мальчик, уже успевший украсить свою шапку красноармейской звездой, радостными глазенками следит за бойцами и стремглав подскакивает к полковнику, когда тот направляет группу бойцов к одному дому.

Это наш дом, у нас тепло. А вы тоже к нам?

Тоже к вам,— отозвался полковник.— Веди! А зовут тебя как?

Миша...

Мальчик уцепился за руку полковника и, весь сияя, направился вместе с ним к дому.

За ужином Миша рассказывал нам, как гитлеровцы убив*а-ли раненых красноармейцев, как отняли у его матери теплую кофту, а у отца-инвалида — последнюю рубаху, как они убили его товарища Сережу.

— Мы шли по улице, а фашист как закричит на нас! Мы напугались и побежали. Тогда он стал стрелять. В Сережку попал, а в меня не попал...

С раннего утра наш отряд начал готовиться к походу. Бойцы проверяли оружие, укладывали в вещевые мешки продукты, примеряли маскировочные халаты. Слушая разговоры бойцов, не имевшие никакого отношения к предстоящей операции, можно было подумать, что они собираются в обычную прогулку по лесу, но отнюдь не на рискованные дела.

Полковник и комиссар отправились на командный пункт в лесу, приказав отряду прибыть туда после обеда. В назначенный час у блиндажа, который, возможно, сохранится как один из памятников Великой Отечественной войны, отряду объявили боевое задание: проложить через линию фронта новый путь, пробраться в тыл врага, уничтожить минометные батареи,' минировать дороги противника.

Тридцать вооруженных людей в белых халатах-капюшонах, в белых перчатках гуськом спустились по открытой местности к реке. Все окружающее ровно освещала луна. Враг молчал — значит, мы не замечены. Реку перебегали поодиночке. У обрыва бойцы залегли, слившись со снеговым покровом.

Командир и комиссар отряда принимают решение идти •прямо по снеговой целине наперерез вражеских позиций. Важно сразу обнаружить больше огневых точек на переднем крае обороны противника.

Вперед выдвинули группу наиболее опытных бойцов. Командир шепотом подал команду:

— Вперед, за мной!

Смельчаки рванулись вперед. Расстояние от обрыва до опушки леса они прошли по пояс в снегу, но, тем не менее, так быстро, что гитлеровцы не успели открыть огонь.

По проложенному следу двинулась и остальная часть отряда. И только теперь затрещали вражеские автоматы, послышались справа и слева очереди двух пулеметов. Но пули свистели высоко над нашими головами.

Путь от лесной опушки до вершины горы оказался гораздо труднее и опаснее. Пули ложились совсем близко. Однако продолжалось это недолго. Стоило нам удалиться в лес, как стрельба прекратилась. Отряд находился уже в расположении противника. Отчаянно вели огонь только автоматчики, перебегая с одной точки на другую. Создавалось впечатление, что их много; на самом же деле это была незначительная группа стрелков. Наше молчание и смелое продвижение вперед привели вражеских автоматчиков в замешательство. Это чувствовалось по их беспорядочной стрельбе.

Когда отряд достиг вершины горы и ступил на протоптанные гитлеровскими солдатами дорожки, стрельба прекратилась. Лишь где-то справа послышался визгливый голос гитлеровского солдата, прокричавшего: «Хальт!» Но когда он увидел перед собой цепочку людей в белых халатах, то тут же пустился наутек.

Отряд удалялся все глубже и глубже в лес, продвигаясь к одному из важных объектов противника. На десятом часу похода пересекли шоссе, на котором в октябре и ноябре прошлого года разыгрывались кровопролитные бои с фашистскими захватчиками. Теперь это шоссе занесено снегом. И только посредине заметны следы саней и автомашин. Отряд начал минирование шоссе. Группы товарищей расставляли в условленных местах двойные порции мин.

Четыре часа утра. На завершение ночной операции оставалось немного времени. (Командир поторапливает. Наконец отряд достиг заданного пункта. Луна уже скрылась. Это хорошо: чем темнее, тем лучше. Кругом мертвая тишина.

Наши разведчики поползли в трех направлениях: один от опушки леса к селу, второй — до изгиба дороги, еще двое — через дорогу к сараям и зданию, недалеко от которых, в лесу, находилась минометная батарея противника. Командир долгим, тревожным взглядом провожал бойцов. Они уже исчезли, а он все еще стоял, не сводя глаз со следов, проложенных по глубокому снегу.

Каждый раз, когда разведчики отделялись от отряда, всех нас охватывало чувство тревоги за боевых друзей. Вот и сейчас все напряженно ждали их возвращения. Тишина ночи ощущалась физически. Малейший шорох казался подозрительным.

— Пора бы вернуться,— послышались чьи-то нетерпеливые слова.

Командир молча посмотрел на часы со светящимся циферблатом. Подошел комиссар. Он тоже достал часы, но не успел положить их в карман, как выросла фигура в белом халате. Это был разведчик.

— Товарищ командир,— докладывал разведчик,— в двадцати шагах от изгиба дороги под навесом стоят три нагруженные автомашины. Машины охраняет часовой. На дороге все
спокойно.

Командир направился к опушке леса. Прошло немного времени, и он вернулся вместе со вторым разведчиком, от которого мы узнали, что на окраине села замечено несколько патрулей, вооруженных автоматами. Вскоре явились остальные разведчики. Они сообщили, где расположены минометы. Их охраняет несколько часовых.

Подозвав старших групп, командир сказал:

— Судя по количеству часовых, нам придется иметь дело не только с расчетом минометной батареи. Времени до рассвета немного. Основные силы отряда надо сохранить для боя с
автоматчиками на обратном пути. В бой сейчас вступят только гранатометчики под прикрытием стрелков. Гранатометчики и автоматчики, ко мне!

В одно мгновение бойцы окружили командира.

— Бить по дому и минометам противотанковыми! Зарядить гранаты! — скомандовал командир.

Нервная дрожь пробежала по телу, кулаки и зубы сжимались сами собой, все невольно подались в ту сторону, где за деревьями скрылась группа смельчаков.

Взрыв! Другой. Третий. Звон стекла и шлепанье металлических осколков и деревянных обломков, глухие стоны фашистских солдат. Все сразу разнеслось по лесу, разорвало мертвую тишину ночи.

Хальт, хальт! — неистово орет какой-то гитлеровец.
Я тебе дам, гад, хальт! — слышим мы спокойный голос командира группы.

Машины, стоявшие под навесом, стали выезжать на дорогу.

— Не уйдут! — сказал кто-то.

За поворотом послышались два сильных взрыва, затем третий: машины наскочили на мины и взлетели на воздух.

Со стороны села все ближе доносятся выстрелы. Лес осветился ракетами. Гитлеровцы всполошились.

Наши автоматчики безостановочно били по противнику, прикрывая отход гранатометчиков. Вот появились первые бойцы, мокрые от пота, до крайности возбужденные, дышат тяжело.

— Кто там, подсобите! — слышится строгий голос впереди нас.

Бойцы кинулись туда. Двое бойцов несут тяжелораненою товарища, за ним —еще одного. Третий контужен, его ведут под руку.

Неутомимая Лиза, наша сандружинница, спокойно, но быстро перевязывает раненых, дает им пить.

Тем временем гитлеровцы усиливают огонь. Ракеты одн за другой повисают над головами, обливая все окружающе мертвенно-бледным светом...

Пора отходить. Разделившись на две группы, отряд стал удаляться в глубь леса. Идем по пояс в снегу. Лес местами становится непроходимым. Раненого товарища несем по очереди на спине, часто сменяя друг друга. Раненому тяжело, но он успокаивает нас:

— Еще немного, товарищи, и я сам пойду...

Уже совсем рассвело. Лучи солнца пробивались через чащу, расстилаясь золотистыми полосками по снегу.

Вышли на шоссе, на котором взорвались на минах вражеские машины. На шоссе ни души. Тихий, ясный день. Все кругом залито солнцем. Забыв об опасности, невольно любуемся чарующей картиной нашей русской зимы. Легко дышится морозным острым воздухом.

Пройдя через шоссе, вновь удаляемся в глубь леса. Идти становится все труднее и труднее. Силы покидают бойцов.

— Привал! — распоряжается командир.

Угасал короткий зимний день. Мягкой синевой покрывались густо заснеженные деревья. Морозный воздух становился все острее.

Стемнело. Взошла луна. Отряд поднялся и двинулся в путь. Когда достигли знакомой поляны, остановились на короткий отдых. Командир еще раз пояснил боевую задачу, разбил отряд на тройки.

— Каждой тройке,— говорит он,— действовать самостоятельно, но не отрываться от всей колонны.

Спрятав оружие под халаты и пригнувшись, быстро перебегаем поляну по тропинке, протоптанной гитлеровцами. Незаменимая вещь — эти маскировочные халаты. Бойцам — партизанам и разведчикам — они нужны так же, как винтовка, как автомат или граната.

Нас никто не обнаружил. Зато мы заметили, как трое гитлеровских связистов, гремя железной катушкой, тянули провод, пробираясь между деревьями. Неуклюже барахтаясь в глубоком снегу, они озирались вокруг. Ясно слышался их приглушенный грубый говор, похожий на тявканье цепной собаки.

— Чуют, проклятые, что в чужой дом забрались. Живьем бы забрать, сволочей! — прошептал голос возле меня.

Решили сейчас гитлеровцев не трогать, а пропустить их подальше, отрезать путь к бегству и там прикончить без лишнего шума.

Фашисты уже поравнялись с нами; вот они перешагнул через наш след. Терпение бойцов отряда, притаившихся за деревьями, лопается. Один из них подбегает к фашисту и сильным ударом приклада сбивает его.

Два других гитлеровских солдата, метнувшись в сторону, выскочили прямо на командира отряда. Он сразил их двумя выстрелами.

Не задерживаясь, быстро продвигаемся вперед. Вот наконец и гора. На линию огня гитлеровских автоматчиков отряд вышел с тыла. Рассыпавшись в цепь, бойцы уверенно пошли по склону вниз. Разом застрочили вражеские автоматы. Мы не остались в долгу и прочесали гору несколькими залпами.

Гитлеровцы не унимались до тех пор, пока мы не пересекли извилистых, протоптанных дорожек, по которым они перебегали с одного места на другое. Когда же мы вынудили их лезть по пояс в снег, они беспорядочно заметались черными тенями.

Спускаясь все ниже к подножию горы и не прекращая огня, отряд заставил гитлеровцев убраться восвояси. Отстреливаясь, уцелевшие автоматчики убегали на фланги, под прикрытие своих пулеметов.

У обрыва собрались все целы и невредимы. Теперь оставалось только перебраться через реку. Но это оказалось нелегкой задачей. Гитлеровцы открыли по противоположному берегу минометный огонь, надеясь настичь им нас. А по обрыву неумолчно бил пулемет.

Как ни опасно было находиться здесь, все же мы вынуждены были переждать, пока враг не прекратит стрельбу из минометов. Вскоре неожиданно умолк пулемет противника: его расчет был уничтожен двумя нашими бойцами. Воспользовавшись этим, отряд благополучно перешел через реку.

В предутренний час мы встретили родные улыбки наших часовых. У блиндажей и землянок кашевары и повара угощали бойцов из походных кухонь горячим чайком.

Отдохнув до вечера, партизаны-истребители снова начали готовиться к новым боевым операциям. Прочищая оружие, они обменивались между собой короткими фразами, делились впечатлениями, шутили.

В разговор вступила отважная разведчица товарищ К. Она родилась в 1913 году, до войны работала обмотчицей электроремонтного цеха на заводе в Люблине, училась на курсах медицинских сестер. Райвоенкомат направил ее в истребительный батальон, а оттуда она попала в партизанский отряд.

— Тебе придется быть не только медицинской сестрой, но и разведчицей,— сказал тогда командир.

Первая ее разведка была в подмосковной деревне Куркино. Дорожка из леса привела разведчицу на середину деревни. Крестьянка, у которой она попросила воды, сказала, что в деревне гитлеровцев нет, но они наезжают каждое утро и грабят: отбирают кур, хлеб, картошку. Крестьянка указала направление, в котором продвигается противник.

В другом селе—Буринове — разведчица вошла в дом, где находились гитлеровцы. Хозяйка дома выдала ее за свою сестру и тайком сообщила о численности вражеских солдат, сколько у них пушек, пулеметов.

По пути в деревню Тростье разведчице встретилось стадо овец. Она увидела, как девочка подошла к стаду и погнала несколько овец к своему дому.

— У меня мелькнула мысль,— говорила товарищ К..- взять хворостину и тоже погнать овец в деревню. Так я вошел в село.

На этот раз ей удалось выяснить, где был расположен штаб крупного соединения противника.

Вскоре отважная разведчица была послана снова в тыл Отряд направился в Угодско-Заводский район, где предстоял внезапный налет на фашистов, засевших в Угодском Заводе Это было в октябре. Земля была покрыта снегом, началась зима. Во время переходов страшно хотелось пить. Чтобы утолить жажду, бойцы ели снег.

Разведка оказалась очень трудной,— рассказывает товарищ К.— Мне дали явку к сестре одного партизана, сказали номер ее дома и улицу, на которой она живет. Трудно был ориентироваться в незнакомом городе. У первой встречной женщины я узнала нужную улицу, ребятишки указали дом. Мимо меня из домов бежали гитлеровцы, их зачем-то выстраивали; у входа в дом меня чуть не сшибли с ног. Войдя в квартиру, я сказала, что мне нужна Лиза. Женщина лет сорока, пившая чай, ответила: «Это я». Около печки стояли два гитлеровца. «Ну вот и хорошо,— сказала я,— попью с вами чайку». Тут же тихо передала ей привет от брата Якова. Она сразу сообразила, в чем дело, и сказала мне: «Ты посиди здесь, а я схожу за девочкой. Мы ее оставим дома, а сами пройдемся». Проводив меня, она сообщила важные сведения. Я простилась с Лизой и поспешила в лес к товарищам. Рассказала командиру, где расположены гитлеровские офицеры, штабы, гестапо, склады. В пять часов утра меня разбудили и снова послали в город к тете Лизе. Вошла в дом, в комнате сидел гитлеровский офицер. Денщик спросил, кого мне нужно. Я ответила.
Лизы нет,— сказал денщик,— она на кухне.

У гитлеровцев в городе была какая-то кухня. Я не стала ждать, пошла к жене другого партизана — Нине. Она жила за мостом. Когда в отряде мне объясняли, как найти дом, все казалось ясно, а тут все перепутала. Навстречу попалась девочка, она несла воду. Как во всех затруднительных случаях, пришлось просить попить водички. Спросила девочку, где она живет. Она назвала улицу и номер дома. Улица была как раз та, которая нужна мне. Девочка указала и дом, в котором живет Нина. Вошла в дом, на кухне, вижу; два гитлеровца моют картошку. Здесь же находилась и молодая девушка, как я узнала потом, сестра партизана Дуся, и его мать.

Обращаясь к Дусе, я сказала, что мне нужна Нина, но девушка не понимала или делала вид, что не понимает. Бабка потирала свои замерзшие руки, и я решила этим воспользоваться:

— Бабуся, иди на улицу, я согрею тебе руки, разотру их снежком.

А на ухо шепнула: «Мне нужна Нина, привет от сына». Когда мы вышли на улицу, я повторила последнюю фразу. С глазами, полными слез, она заговорила:

— Милая дочка, да где же он, мой Ваня...

Мать партизана проводила меня в другую половину дома, к Нине, которая и сообщила мне все нужные сведения. Уходя от нее, я взяла крынку с водой, чтобы не вызвать подозрений" у часового, стоявшего у моста.

Во время партизанского налета на Угодский Завод наша разведчица выполняла обязанности медицинской сестры: выносила с поля боя раненых бойцов, перевязывала им раны.

Завтра в пятый раз пойду в тыл противника,— сказала К., заканчивая свой рассказ.
А теперь меня послушайте,— раздался голос коммуниста-партизана, возглавлявшего, как говорили в отряде, группу бесстрашных.

Бывший начальник политотдела одного из совхозов на Смоленщине, он с первых дней войны стал партизаном. По приказу партии он, не колеблясь, занял боевой пост, мужественно и умело выполняя обязанности партизанского вожака. Он рассказывал о тех людях, которые не связаны железной партийной дисциплиной, не прошли школы большевистского воспитания. Но эти люди пошли в партизаны, пошли потому, что своими глазами увидели, что совершают фашисты на советской земле. К таким людям относился партизан Аким Никитич, который находился в другом отряде.

Акима Никитича все уважали в отряде. Несмотря на свои 64 года, он обладал необыкновенной физической выносливостью. Теплые варежки он чаще носил за поясом, чем на руках. Казалось, мороз не брал его. Однажды он поведал нам такое:

Фашисты пришли под вечер. Я стоял в сенях и прислушивался, как они приближались. Авось, пройдут, думаю. Нет, стучат. Я молчу. Слышу, в избе зазвенели стекла. Тогда и я вышел. Они наставили на меня автоматы. Один фашист впился в бороду и давай хлестать по лицу. Помутнело в глазах: меня, старого Акима, у своего же дома, и вдруг — по лицу! Чувствую, окаменели кулаки — одним махом убил бы рыжего беса! Но соображаю: не надо, как бы чего плохого не вышло. Толкнул меня рыжий, а я как вкопанный. Зашли они в избу, обшарили все и стали жрать, как свиньи. Опоганили избу. Ночью вышел я на двор. Нашел топор и опять соображаю: нет, не осилю: их пятеро, я один, проснутся, черти! Не заметил, как подошла старуха, шепчет мне: «Уйдем лучше от греха»... И ушли. К партизанам. И сразу душе легче стало. Спасибо командиру, обучил меня гранаты кидать. За первую практику от одной такой голубушки гитлеровский грузовик без солдат остался — семерых, как ветром, сдуло. После второй практики командир разрешил пойти к обидчикам. Темная ночь и вьюга были вроде как мои союзницы. Подошел к дому. Кругом тихо, ни души. Кулаком вышиб раму, и связку из трех противотанковых в окно, а сам в канаву... С тех пор на душе легче стало...

Рассказ коммуниста-партизана окончен. Все молчали. Только слышалось щелканье затворов автоматов и винтовок, приготовляемых к очередной боевой операции.

Наши партизаны — люди доброй души, но сейчас он страшны в своей ненависти к врагу. Народные мстители, он наносят фашистским разбойникам удар за ударом.

отбирают кур, хлеб, картошку. Крестьянка указала направление, в котором продвигается противник.

В другом селе—Буринове — разведчица вошла в дом, где находились гитлеровцы. Хозяйка дома выдала ее за свою сестру и тайком сообщила о численности вражеских солдат, сколько у них пушек, пулеметов.

По пути в деревню Тростье разведчице встретилось стадо овец. Она увидела, как девочка подошла к стаду и погнал несколько овец к своему дому.

— У меня мелькнула мысль,— говорила товарищ К..-
взять хворостину и тоже погнать овец в деревню. Так я вошла в село.

На этот раз ей удалось выяснить, где был расположен штаб крупного соединения противника.

Вскоре отважная разведчица была послана снова в тыл Отряд направился в Угодско-Заводский район, где предстоял внезапный налет на фашистов, засевших в Угодском Заводе Это было в октябре. Земля была покрыта снегом, началась зима. Во время переходов страшно хотелось пить. Чтобы утолить жажду, бойцы ели снег.

Разведка оказалась очень трудной,— рассказывает товарищ К.— Мне дали явку к сестре одного партизана, сказали номер ее дома и улицу, на которой она живет. Трудно был ориентироваться в незнакомом городе. У первой встречной женщины я узнала нужную улицу, ребятишки указали дом. Мимо меня из домов бежали гитлеровцы, их зачем-то выстраивали; у входа в дом меня чуть не сшибли с ног. Войдя в квартиру, я сказала, что мне нужна Лиза. Женщина лет сорока, пившая чай, ответила: «Это я». Около печки стояли два гитлеровца. «Ну вот и хорошо,— сказала я,— попью с вами чайку». Тут же тихо передала ей привет от брата Якова. Она сразу сообразила, в чем дело, и сказала мне: «Ты посиди здесь, а я схожу за девочкой. Мы ее оставим дома, а сами пройдемся». Проводив меня, она сообщила важные сведения. Я простилась с Лизой и поспешила в лес к товарищам. Рассказала командиру, где расположены гитлеровские офицеры, штабы, гестапо, склады. В пять часов утра меня разбудили и снова послали в город к тете Лизе. Вошла в дом, в комнате сидел гитлеровский офицер. Денщик спросил, кого мне нужно. Я ответила.
Лизы нет,— сказал денщик,— она на кухне.

У гитлеровцев в городе была какая-то кухня. Я не стала ждать, пошла к жене другого партизана — Нине. Она жила за мостом. Когда в отряде мне объясняли, как найти дом, все казалось ясно, а тут все перепутала. Навстречу попалась девочка, она несла воду. Как во всех затруднительных случаях, пришлось просить попить водички. Спросила девочку, где она живет. Она назвала улицу и номер дома. Улица была как раз та, которая нужна мне. Девочка указала и дом, в котором жи вет Нина. Вошла в дом, на кухне, вижу; два гитлеровца моют картошку. Здесь же находилась и молодая девушка, как я узнала потом, сестра партизана Дуся, и его мать.

Обращаясь к Дусе, я сказала, что мне нужна Нина, но девушка не понимала или делала вид, что не понимает. Бабка потирала свои замерзшие руки, и я решила этим воспользоваться:

— Бабуся, иди на улицу, я согрею тебе руки, разотру их
снежком.

А на ухо шепнула: «Мне нужна Нина, привет от сына». Когда мы вышли на улицу, я повторила последнюю фразу. С глазами, полными слез, она заговорила:

— Милая дочка, да где же он, мой Ваня...

Мать партизана проводила меня в другую половину дома, к Нине, которая и сообщила мне все нужные сведения. Уходя от нее, я взяла крынку с водой, чтобы не вызвать подозрений" у часового, стоявшего у моста.

Во время партизанского налета на Угодский Завод наша разведчица выполняла обязанности медицинской сестры: выносила с поля боя раненых бойцов, перевязывала им раны.

Завтра в пятый раз пойду в тыл противника,— сказала К., заканчивая свой рассказ.
А теперь меня послушайте,— раздался голос коммуниста-партизана, возглавлявшего, как говорили в отряде, группу бесстрашных.

Акима Никитича все уважали в отряде. Несмотря на свои 64 года, он обладал необыкновенной физической выносливостью. Теплые варежки он чаще носил за поясом, чем на руках. Казалось, мороз не брал его. Однажды он поведал нам такое:

Б. ГОРБАТОВ

С НОВЫМ ГОДОМ, ТОВАРИЩ!

1

С Новым годом, товарищ!

Ну, доставай походную фляжку! Где бы ты ни был, чокнемся. За нашу победу, товарищ!

Простреленная, обугленная, поруганная лежит вокруг меня земля; мы ее отвоевали сегодня. Еще дымятся остовы изб, еще плачут на пепелище люди, еще хрипит под забором неподох-ший фашист.

Сегодня нам не ночевать в тепле — пусть! Удирая, враг сжег хаты, разрушил дома — пусть! Все равно утраченная и возвращенная родная земля во сто крат прекраснее чужих цветущих долин.

Мне рассказали: удирая отсюда, гитлеровцы кричали в ужасе:

— О! О! Рус рассердился — Берлин капут!

Да. Рус рассердился. Люто рассердился. Душа переполнилась болью. Сердце распалилось. Гроздья гнева созрели.

Есть дни, которые никто не смеет забыть. Развороченные, они кровоточат, как раны; горькие, они зовут к мщению.

Забыл ли ты, товарищ, страшную ночь октября, когда Донбасс вздыбился в смертельной агонии и рухнул, взорванный, но непокоренный? Всю ночь земля дрожала от взрывов, и небо трепетало, охваченное заревом, и горький от дыма и гари ветер метался по донецкой степи, выл и плакал над рухнувшими копрами. Это наши шахты, не желая сдаваться врагу, кончали самоубийством. Это заводы умирали, как крейсеры в море, взорвав котлы и окутавшись дымом. Мы сами взрывали их, мы, которые их строили. Макеевка, Горловка, Краматоровка... И каждый новый взрыв в ночи точно разрывает чье-то сердце.

Забыл ли ты эту ночь, товарищ?

Забыл ли ты виселицы в Ростове, и над тротуаром синие ноги повешенных, и трупы детей и женщин на армянском кладбище, и одичавшую овчарку, отбившуюся от своих хозяев,— собаку, глодавшую скелеты расстрелянных на главной улице Ростова? Мы с тобой это видели, товарищ. Своими глазами видели. Нам про это говорить не надо. Кто может, кто смеет это забыть, с этим смириться, это простить?!

Кто смирился, тот трус; кто забыл, тот подлец; кто простил, тот предатель.

Нет сейчас в нашем сердце мира. Гнев! Не к благовесту зовет новогодняя ночь. К бою! И, прежде чем улыбнуться другу, я пошлю пулю врагу.

Ты ждешь от меня новогоднего тоста, товарищ? Слушай. Солдаты, мы подымаем свой первый тост за гнев!

За гнев! Мы взяли его на вооружение. За гнев! Он стоит сотни снарядов. За ярость! Она посылает снаряды. За ненависть! Она несет фашисту смерть!

2

Товарищ!

Когда мы вошли в освобожденное село, к нам подошел дед Опанас и спросил:

Откуда вы взялись, хлопцы, такие? Орлы, ну, чисто орлы! Из лезерва, что ли? Тут два месяца назад наши отступали, так тогда не такой народ был! Не, не такой!
Так то же мы и были, дед! — засмеялись мы.
Вы? — недоверчиво прищурился старик и стал нас осторожно разглядывать. — А може, и вы. Та что же с вами сталось, хлопцы? Як отступали, так шли согнутые, сумные, и смотреть на вас тяжко было. А теперь пришли — ну, орлы, чисто орлы! И глаза у вас веселые, и голова гордая, и страху у вас никакого нет. Те вы чи не те?

И те, дед, и уже не те. Ты думаешь, старик, нам просто дались эти полгода? Зря мы этот путь прошли? А мы, старик, через все прошли: через горечь поражений и неудач, сквозь смерть. И дым оставляемых нами городов горькой копотью оседал на наши плечи, и слезы беженцев — соленые, кровавые слезы — падали в наши сердца. Мы сквозь все прошли, как сталь проходит сквозь огонь. Мы не заржавели, не сгорели, мы закалились. Прокопченные, просоленные, обветренные, мы стали надолго солдатами, и блиндаж нам теперь — дом родной, а снег — пуховая подушка. Мы к посвисту бомб привыкли, к дыханию смерти притерпелись, миной нас не испугаешь, а пуля смелого не берет. Обстрелянные, протертые, ученые, да, мы теперь не те, старик! Откуда быть страху? То ли мы пережили? С чего нам горбить спину? Мы спину врага видели и пятки его, сверкающие на морозе.

Мы узнали вкус и запах победы. Она пахнет гарью, кровью и дается не даром, но слаще ее ничего нет. Труп врага хорошо пахнет. Вой врага — славная музыка. Горы расстрелянных гитлеровских танков на снежном шоссе — лучшей картины в мире нет. А радостные слезы женщин в освобожденных селах — такая нам награда, такая, брат, награда, что за нее и умереть не жаль!

Нас теперь не повернешь, не остановишь. Каждый шаг вперед делает нас сильнее. Кто видел виселицы в Ростове, тот не попятится назад. Ненависть вооружает воина. Победа дает крылья.

Помнишь, стиснув зубы, клялись мы:

Погоди! Мы за все расплатимся с оккупантами! Вот он пришел, этот час. Час расплаты. Помнишь, говорили, уходя из городов и сел:
Мы еще вернемся!

Вот он пришел, этот час. Час возвращения.

Мы вернемся в Донбасс! Вернемся, чтобы заплатить врагам за расстрелы в Мариуполе, за зверства в Артемовке, за грабежи в Горловке.

Гитлеровцы переименовали наше Сталино в Юзовку. Нашему новому городу они прицепили старое ненавистное имя. В этом городе каждый камень, каждый новый дом, асфальт на улице Артема, домна на заводе, люди, которых нельзя ни покорить, ни сгорбить, — все в этом захваченном, но непобежденном городе ждет наших воинов.

Как в годы гражданской войны, с яростным кличем «Даешь Донбасс!» ворвутся наши лихие конники и пехотинцы в шахтерские поселки и возьмут врага за горло: «Отдай, вор, Донбасс! Умри, гад, в Донбассе!»

Разве мало в Донбассе шурфов для фашистских тру-пов? Разве замерзли проруби на Миусе, на Кальмиусе, на Торце?

Ты ждешь от меня новогоднего тоста, товарищ? Слушай! За нашу родную землю! За наш Донбасс!

Blog

Денисов Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И. В. Сталина, Москва, ул. «Правды», 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Содержание