Российского языка

1 Смотри стихи его в Поэме Петр Великий, где сказано, говоря о стрельцах, низвергших боярина Афанасья Нарышкина со стены на копья:^{15}


Текущу видя кровь рыкают: любо! любо!
Пронзеннаго подняв гласят сие сугубо.


Говоря о пальбе из пушек:


Гортани медныя рыгают жар свирепый.


Говоря о стрельцах, устремляющихся на убиение боярина Ивана Нарышкина, исторгая его из рук сестры оного Царицы Наталии Кирилловны:


Презрев Царицыных и власть и святость рук,
Бесчестно за власы влекут на горесть мук.


^[16]Говоря о способе, употребленном Софиею для воспламенения утухающего бунта:


Подгнету буйности велела дать вина.


И говоря о Петре Великом смотрящем сквозь дым, сквозь кровавых сверкание мечей, на кровопролитный приступ войск Российских к крепости Ореховец, что ныне Шлиссельбург:


О коль велико в нем движение сердечно!
Геройско рвение, досада, гнев и жаль,
И для погибели удалых глав печаль!


Какое посреди лютой брани человеколюбие в Петре, и какая похвала воинам подлинно представляющимся нам удалыми после сих сказанных выше об них стихов:


Не могут, храбрые, стен верьха досягнуть,
И тщетно верную противным ставят грудь!

1 Приметим, что Ломоносов не поставил бы здесь строгим, если б слово строгость не происходило от одного корня с словом острота, чему свидетельствуют слова острог, острогать. Подобному знанию и употреблению слов не научимся мы никогда из книг Французских.

1 Приметим здесь, как слово ударилась возвышает силу сего выражения. Всякое другое слово, как например: полилась, потекла, было бы меньше сильно. Для чего? для того, что глагол ударилась соединяет в себе два понятия: полилась быстро. Подобные сему слова придают великую силу слогу. Сумароков притчу свою о болтливой жене, услышавшей за тайну от мужа своего, будто бы ночью снес он яйцо, оканчивает следующими стихами:


Сказала ей,
А та соседушке своей:
Ложь ходит завсегда с прибавкой в мире,
Яйцо, два, три, четыре,
И стало под вечер пять сот яиц.
Назавтрее к уроду
Премножество сбирается народу
И незнакомых лиц:
За чем валит народ? Валит купить яиц.


Как слово валит сильно здесь и знаменательно! Господа втаскиватели в наш язык чужестранных слов и речей, никогда ваши трогательные сцены, ни влияния на разумы, ни предметы потребностей, не будут иметь таковой силы.


[Знаю ныне, может быть еще более, нежели знал тогда, когда писал сию книгу, что приведение некоторых мест из Сумарокова долженствует в умах многих уронить ее цену. Стихотворец сей, столько в свое время прославляемый, сколько ныне презираемый, показывает, что достоинство писателей часто оценивается не умом, но молвою. Ежели тогда превозносим он был несправедливо, то ныне еще несправедливее осуждается. Тогда, обращая внимание на многое хорошее в нем, извиняли его погрешности, молчали об них; а ныне совсем не читая его, и не зная ни красот, ^[21]ни худостей, твердят, понаслышке один от другого, что он никуда не годится. То ж, благодаря вводимому журналистами новейшему вкусу, начинает распространяться и на других: Феофаны, Кантемиры, давно уже не читаются; Херасковы, Петровы, и сам Ломоносов, ветшают, никто в них не заглядывает; за ними чрез несколько времени последуют Державины и другие: таким образом ум и вкус наш будет вертящееся колесо, в котором одна восходящая на верх спица давит и свергает на низ другую. Не знаю, может ли такой вкус быть основателен, тверд, прочен, согласен с здравым рассудком, и полезен для языка.]

* [Многие в сем месте меня не поняли и подумали, что я слово чать выдаю за образец красноречия. Отнюдь нет. Оно простое, сокращенное из чаять, точно так же, как чуть сокращено из чуять; но как здесь и слог простой, то оно и не делает безобразия; а между тем мысль в стихе становится яснее, нежели бы сказано было двусмысленное чай (как после без него в изданиях его напрасно переправлено). Пример сей приведен единственно для того, дабы показать, что когда Ломоносов писал стихи, то, не увлекаясь одним стихотворческим воображением, при каждом слове размышлял, какое бы из них мысль его яснее и лучше выражало, чего многие стихотворцы не наблюдают.]

1 Сии суть самые новомодные слова, и для ^{23}того в нынешних книгах повторяются они почти на каждой странице; впрочем в языке нашем имеются также и обветшалые иностранные слова, как например: авантажиться, манериться, компанию водить, куры строить, комедь играть и проч. Сии прогнаны уже из большого света и переселились к купцам и купчихам.

2 Сии слова, нигде прежде в языке нашем не существовавшие, произведены по подобию слов изящность, суетность, безопасность и проч. Ныне уже оные пишутся и печатаются во многих книгах; а потому надеяться должно, что словесность наша время от времени будет еще более процветать. Например: вместо прошедшее время станут писать прошедшность; вместо человеческое жилище, по подобию с голубятнею, человечатня, вместо березовое или дубовое дерево, по подобию с телятиною, березятина, дубовятина, и так далее. О! Мы становимся великими изобретателями слов!

* [Подобные слова, как будущность, хотя и скорее могут быть приняты, нежели рабственно переводимые с Французского, или иного языка; однако ж и они требуют основательного разбора. Изобретая их, то есть производя из корня с сим или иным окончанием, надлежит строго рассматривать: 1-е, подлинно ли сие превращение прилагательных имен в существительные нужно для лучшего выражения мыслей. 2-е, в каком случае не портит это язык. Например, хорошо ли будет, когда мы вместо: перестанем толковать о будущем, станем говорить о настоящем времени, скажем: перестанем толковать о будущности, станем говорить о настоящности? или примечая, что язык позволяет из глаголов ходить, гулять, стрелять, и проч., составлять имена ходьба, гульба, стрельба, начнем по сему правилу противосвойственно языку, то ж самое делать и с другими глаголами, как то от пить, сидеть, грустить, и проч., производить имена питьба, сидьба, грустьба, и тому подобное? изобретение новых слов и отвержение старых, равный принесут вред словесности, когда приемлемы или отвергаемы будут без всякого знания силы и свойств языка.]

1 Глагол влить есть не иное что, как глагол лить, соединенный с предлогом въ, от которого безгласная буква ъ отнята. Все составленные подобным образом глаголы соединяются с теми ж самыми предлогами, как например: набежать на камень, исторгнуться из напасти, отбиться от неприятеля, слететь с дерева, войти в Церковь, а когда надобно сказать на Церковь, тогда употребляется другой глагол взойти. По ^{25}какому же правилу или примеру говорим мы влияние на разумы? По Французскому. О! мы выбрали прекрасную дорогу для обогащения языка своего! В Священных книгах находим мы: Дух святый найдя на Тя, и в другом месте: Сохрани душу мою от наитствования страстей. Тако ж и в молитве к Богородице: Напастей Ты прилоги отгоняеши, и страстей находы, дево. Здесь наитие или наитствование не иное что значит, как то самое понятие, которое Французы изображают словом influance. Понятие сие и в просторечие введено; мы говорим: на него дурь находит, так как бы по нынешнему сказать: безумие имеет влияние ^[26]на его разум. Из сего видеть можно, что если бы тот, кто первый слово influance перевел влиянием, читал старинные Русские книги, то бы он почерпал слова из них, а не из Французских книг, и тогда не находили бы мы в нынешних сочинениях таковых {вздорных} [не Русских] речей, каковы суть следующие: Авторскою деятельностию иметь влияние на современников. – ^{26}Несходство в характере разума и Авторства имеет влияние на суд о человеке. – Находиться под влиянием исключительной торговли. – Сие приключение имело влияние на ход политики. – И тому подобные. Мне случилось разговаривать с одним из защитников нынешних Писателей, и когда я сказал ему, что слово influance переведено влиянием не потому, чтоб в языке нашем не было соответствующего ему названия, но потому, что Переводчик не знал слова наитствовать, изображающего то ж самое понятие; тогда отвечал он мне: Я лучше дам себя высечь, нежели когда-нибудь соглашусь слово это употребить. Сие одно уже показывает, как много заражены мы любовию к Французскому и ненавистию к своему языку. Какая же надежда ожидать нам {красноречивых} [знающих язык свой] писателей, и мудрено ли, что у нас их {нет} [мало]?

1 Например: un des homme de France qui a le plus d’esprit, qui a rempli avec succés de grandes places, et qui a écrit sur divers objets avec autant ^{27}d’intérét que d’élegance, a dit, dans des Considérations sur l’état de la France: один из людей ^[27]Франции, который имел наиболее разума, который наполнял с успехом великие места, и который писал на разные предметы с такою занимательностию, как Элегансом, сказал, в рассуждениях на состояние Франции. Сей перевод весьма похож на многие нынешние.

* [Здесь по причине оговариваемых мною слов, вошедших между тем почти в общее употребление, должен я снова сказать мои мысли. С языком то же бывает, что с одеванием или нарядами. Остриженная без пудры голова так теперь кажется обыкновенною, как прежде казалась напудренная и с пуклями. Время и частое употребление одних, или редкое других слов и выражений, приучает или отучает слух наш от них, так что сперва новые кажутся нам дикими, а потом к новым мы прислушаемся, и то^[28]гда старые одичают. Но между языком и одеванием та разность, что носить таким или иным покроем платье, есть обычай, которому должно следовать, потому что нет причины не соглашаться с общим обыкновением. В языке, напротив, следовать употреблению слов и речей, противному свойству языка, есть не рассуждать о них, или вопреки рассудка уступать худому навыку. В сем случае, сколько бы он ни сделался общий, надлежит восставать против него и отвращать от худого ему последования. Некто весьма справедливо сказал: “язык по свойству своему есть тело и дух; тело его есть звук, дух же соединенный с ним разум; один токмо дух языка дает разверзающемуся понятию человеческому соразмерную духовным потребностям его пищу”. Действительно, как бы составленная из слов речь ни была благозвучна для слуха, но она без соединения с сими звуками оживотворяющего их разума есть мертвое тело. Чем больше в каком-либо языке тело сие предпочитается духу, тем больше портится язык и упадает дар слова. Употребление и навык часто бывают враги рассудка. Известно, что всякое слово, всякое выражение, хотя бы оно по составу своему не имело никакого смысла, или бы несвойственно было языку, когда войдет в употребление, то чрез сильный навык получит наконец некоторое данное ему значе^[29]ние, и несмотря на разум, доказывающий его несвойственность, так укоренится, что истребить оное трудно. Я не нахожу, как некоторые утверждают, что новые слова рождаются вместе с мыслями, и как счастливое вдохновение в произведениях таланта, входят в язык самовластно, украшают и обогащают его без всякого ученого законодательства. Мысль сия может справедлива быть в некоторой токмо весьма тесной ограниченности. Она, конечно, лестна для всех без изъятия, как писателей, так и читателей; ибо предполагает в каждом из них совершенное знание и любовь к языку. Но рассуждая вообще о нововводимых и приемлемых в языке словах, едва ли она содержит в себе столько истины, сколько снисхождения; ибо ежели мы можем сказать сие о пяти или десяти словах, то напротив того о целых сотнях должны сказать противное тому, то есть, что они не родились вместе с мыслями, но взяты точно теми же, или переведены с чужих слов, чужою мыслию, часто нам несвойственною, порожденных, и вошли в язык не по счастливому вдохновению таланта, но по неосновательной переимчивости, и утверждаются в нем не самовластно, то есть не властию достоинства своего, но силою частого повторения теми, которые понимают их не по разуму собственного своего, но по смыслу чужого языка. Навык силен. Часто слышанное нами вкореняется в наш ум и ^[30]покоряет его под свое иго. Здесь не место распространяться о том новыми доводами и примерами. В книге сей довольно их показано. Сверх сего можно прочитать еще в одиннадцатой книжке Академических Известий статью II под названием: некоторые выписки из сочинений Графа Мейстера с примечаниями на оные. Из сего можно будет достаточно усмотреть (ибо исчислить все худовводимые слова недостало бы ни у кого терпения), что язык от таковых нововведений несравненно больше скудеет и портится, нежели богатеет и украшается, и если не оговаривать сих несвойственных ему слов и выражений, если не делать им никакого законодательства, то напоследок заразят они его совершенным мраком и непонятностию. Употребление и навык вводят в язык слово, но оправдывают его не они, а рассудок. Державин негде о мелком при солнечных лучах волнении рек сказал: чешуятся реки златом. Он первый примыслил и употребил глагол сей, толь прилично изображающий взволнованную ветерком поверхность вод. Подобная новость в языке, или правильнее в словесности, есть, конечно, счастливое вдохновение таланта; но можно ли то ж самое сказать о выражении влияние на, о котором здесь рассуждается (или о иных тому подобных)? Каким образом, невзирая на то, что оно вошло в общее употребление, присвоим мы ему сие право? оно не вместе с мыслями родилось, но взято с Фран^[31]цузского: influence sur, и притом переведено худо, а именно по свойству их, а не по свойству нашего языка; ибо Латинские глаголы fluo, influo (отколе Французы взяли свое выражение), значат теку, втекаю, а не лью, вливаю. Сии два действия в частных значениях своих имеют не малое различие, и потому во всех языках разными названиями выражаются: мы говорим течь и лить, Французы couler и verser, Немцы flissen и gissen, и так далее. Сверх сего каждый язык имеет свое свойство: один употребляет слово в иносказательном смысле, в каком другой не употребляет. Мы весьма прилично можем о каком-нибудь витязе сказать: течет на брань. Француз в подобном случае не скажет: il coule au champ de bataille. Так и нам несвойственно все его иносказания перенимать и вносить в свой язык. Но положим, чтобы мы, имея надобность в выражении его influence sur, и хотели, не ища никаких своих оборотов, перевесть оное по точности слов, то и тогда, мне кажется, скорее можно бы было употребить для сего слово втечение, нежели влияние; ибо, хотя мы в языке нашем и не находим, чтоб слова сии когда-либо употреблялись в сем иносказании, однако ж лучше поймем, например, втекает в память, втечение во нравы, нежели вливается на память, влияние на нравы, и проч. Опять повторю: навык ко всему приучить может, но должно ли слепо ему повиноваться, ^[32]и то, что не подходит под здравый рассудок, почитать красотою? Возьмем еще весьма употребительное ныне выражение: носить отпечаток; оно также взято с Французского: porter l’empreinte. Я понимаю слово отпечаток, но выражение носить отпечаток не иначе понимаю, как по Французскому языку. На что брать с чужого языка то, что и на нем есть некое натянутое, худо придуманное уподобление; а на нашем еще более, по причине новости своей и необыкновенности. Для чего вместо следующей выписки (взятой из печатной книги): все, что вы видите в сем городе, носит на себе отпечаток строгого порядка, не сказать просто: все, что вы видите в сем городе, показывает строгий порядок, или наблюдение строгого порядка? Красота языка не в том состоит, чтоб там объясняться на нем хитро придуманными уподоблениями, где простое выражение гораздо лучше и яснее. После слов: я вижу везде порядок, нет надобности толковать их; они сами по себе ясны; но после слов: я вижу везде отпечаток порядка, надобно ломать себе голову, чтоб добраться до смысла сей речи. Первое, надобно представить себе порядок печатью (какое несвойственное превращение одной вещи в другую: порядка в печать!), и второе, надлежит сделать уподобление не меньше странное, что как от печати, после тиснения ею, остается на сургуче или воске изображение, называемое отпечатком (в прямом смысле), так, когда ^[33]мы порядок возьмем за печать, и этим порядком, как бы печатью, тиснем, то от него останется такое же изображение, называемое тож отпечатком (в иносказательном смы^[34]сле). Какое трудное, нимало не нужное усилие мыслей, дабы выразить хитросплетенным образом самое простое понятие о существовании порядка! я мог бы показать тысячи подобных нововведений, которыми стараются ныне обогащать и украшать язык, называя их цветущим, легким слогом, и презирая для них старый, часто сильный и красноречивый слог, который называют они тяжелым; мог бы выписать много пыльных могил, кипящих табунов, душистых теней, и проч. и проч.; но к чему послужат мои доказательства? оставим времени исправить заблуждения; оно покажет истину.]

1 Мы говорим: зги не видать. Какое знаменование имеет на Французском языке слово зга? Прохожий у Сумарокова в притче, укоряя старика, идущего пешком за мальчиком, который ехал на осле верхом, говорит ему: лучше бы мальчику велел ты идти пешком, а сам бы ехал, старый хрен! Употребление сделало, что иносказательный смысл выражения старый хрен весьма для нас понятен; следовательно в нашем языке имеет оно некоторый круг знаменования, но во Французском языке vieux raifort означает токмо самую вещь, а в иносказательном смысле никакого круга знаменования не имеет.

1 Из весьма многих приведем здесь в доказательство хотя один пример. Мне случилось негде прочитать: Тусент был великий дух между Неграми. В сей речи слово дух не есть Русское. Сему не должно удивляться: мы часто в нынешних книгах ^{41}находим слова, которые по выговору кажутся быть Русскими, а по разуму иногда чужестранные, иногда же ни Русские ни чужестранные, и потому в сем последнем случае надлежит их причислять к роду загадок. Мы ясно сие увидим, когда вышесказанную речь рассмотрим: что разумеется под словом дух? Во-первых бесплотное существо, как например: Бог есть дух; мы даже не говорим, Христос есть дух, по причине воплощения оного; во-вторых душевное свойство, как например: муж твердый или твердого духа; в-третьих запах, как например: какой у этого цветка прекрасный дух! Сии суть главные значения оного, прочие мы оставляем, яко ненужные для доказательства нашего. В вышесказанной речи: Тусент был великий дух между Неграми, слово дух не имеет ни единого из помянутых значений; ибо если мы возьмем оное в первом его знаменовании, то столько же не можем сказать: Тусент был дух, сколько: баран был дух, поелику ни тот ни другой не есть бесплотное существо. Если же возьмем ^{42}оное во втором его знаменовании, то есть будем разуметь под оным некоторое доброе или худое свойство души нашей, как например под робким духом трусость, под неустрашимым духом храбрость, и так далее; то и в сем смысле нельзя ни о ком сказать он был великий дух, так как нельзя сказать: он был великая трусость или великая храбрость. Наконец, если мы возьмем оное в третьем знаменовании, и будем под словом дух разуметь запах; то и в сем разуме нельзя сказать: Тусент был великий дух, но должно говорить: от Тусента был великий дух. Следовательно в вышеупомянутой речи слово дух есть токмо по произношению Русское, но по разуму или знаменованию его оное не есть Русское: какое же? Французское esprit. И так, когда мы ^[44]Русские слова не стараемся употреблять в прямых Русских знаменованиях и выражениях, каковы например суть: дух целомудрия, дух бурен, притаить дух, возвыситься духом, и тому подобных, для того, что Французы не говорят: esprit de la chasteté, esprit de tempete, etc.: а напротив того употребляем их ^{43}во Французском знаменовании, говоря о человеке: он есть великий дух, для того, что Французы говорят: c’est un grand esprit, то не явствует ли из того, что мы противоестественным и всякое здравое понятие разрушающим образом уравнивая круги знаменования слов, несвойственную и чуждую нам часть E круга A вводим в наш язык, а часть D собственного своего круга B тщимся истребить или предать забвению, то есть: оставляя истинное красноречие стараемся {быть непонятыми} [вводить непонятное].

1 Иных может быть нет, а другие и есть, но мы, не читая книг своих, не можем их знать. Виноват ли бы был язык, если бы кто слово preface перевел предличие, не знав, что оно давно уже употребительно и называется предисловием? Мы выше сего ^{44}видели подобный ^[45]сему перевод слова influance; а в приложенных ниже сего примечаниях еще более таковых примеров увидим.

1 В продолжении сего сочинения увидим мы ясные тому примеры и доказательства.

1 Ломоносов в Грамматике своей говорит: “Сожалетельно, что из обычая и употребления вышло Славенское в сочинении глаголов свойство, когда вместо деепричастий дательный падеж причастий полагался, который служил в разных лицах: Ходящу мне в пустыне показался зверь ужасный. И хотя еще есть некоторые того остат^[62]ки Российскому слуху сносные, как, Бывшу мне на море восстала сильная буря; однако прочие из употребления вышли. В высоких стихах можно по моему мнению с рассуждением некоторые принять. Может быть со временем общий слух к тому привыкнет, и сия потерянная краткость и красота в Российское слово возвратится”. ^{65}Я на сие ответствую, благоязычный наш песнопевец! Ты так мнил, потому что ты искусен был в языке своем; но так ли рассуждают нынешние писатели наши, если не все, то по крайней мере весьма многие из них? Ты сожалеешь о потерянных красотах Славенского слога, и думаешь, что со временем возвратим мы их в язык свой и приучим к ним слух наш. – Нет! совсем напротив: мы от часу больше отвыкаем от них, приучаем слух свой к неслыханным в твои времена нелепостям, составляем новый язык, ни Славенский, ни Русский, и называем это совершенством словесности и красноречия! Ты рассуждая о языке своем сказал некогда: “Карл пятый Римский Император, говаривал, что Испанским языком с Богом, Французским с друзьями, Немецким с неприятелями, Итальянским с женским полом говорить прилично. Но если бы он Российскому языку был искусен, то конечно к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие Испанского, живость Французского, крепость Немецкого, нежность Итальянского, сверх того ^{66}богатство и сильную в изображениях краткость Греческого и Латинского языка. Обстоятельное всего сего доказательство, требует другого места и случая. Меня долговременное в Российском слове упражнение о том совершенно уверяет. Сильное красноречие Цицероново, великолепная Вергилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на Российском языке. Тончайшие Философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в ^[63]сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи”. Ты рассуждал так, и хотя сочинениями своими доказал сию истину, однако ты еще не Оракул; многие из нынешних наших писателей поглубже тебя рассуждают; они начитавшись Французских книг, и не заглядывая ни в одну свою, ясно увидели, что старый язык наш никуда не годится, и для того положили составить новый, превосходнейший, совершенный, неслыханный доселе: они стараются достигнуть до сего тремя различными средствами: 1. Употребляют Славенские слова не ^{67}в тех знаменованиях, в каких они прежде употреблялись, как например: вместо надлежит или должно, говорят довлеет, которое слово значит довольно; вместо куча, думая писать возвышенным слогом, пишут куща, которое слово значит шалаш; вместо слушать с раболепностию или со страхом, говорят с подобострастием, которое слово значит одинакую страстям подвластность, и так далее. 2. Не вникая в язык свой многих слов не знают, или по не упражнению своему в чтении книг своих почитают их обветшалыми, и делают на место оных новые слова сочиняя и спрягая их не по смыслу и разуму коренных знаменований оных, но по приучению слуха своего к чужим словам и объяснениям, как то: начитанность, картинное положение, письменный человек, и тому подобные. В рассуждении же иностранных слов поступают они различно: некоторые имена принимают без перевода, и делают из них глаголы, как например: энтузиазм, энтузиатствовать; Гармония, гармонировать; сцена, быть на сцене, выходить на сцену и проч. Сим словам кажется как будто приписывают они некое волшебное могущество, которое ^{68}силу всякого Русского выражения препобеждает. Например: в следующих из Платоновой на Коронацию речи словах: но паче да явиши собою пример благочестия, и тем да заградиши нечестивыя уста вольнодумства, и да укротиши злый дух ^[64]суеверия и неверия, выражение говорю, укротить злый дух суеверия, кажется им не довольно тонко и живописно; они бы сказали: укротить Энтузиазм Фанатизма. Однако ж не все иностранные слова почитают они священными; иные из них покушаются переводить, не приискивая в своем языке подобознаменательных, но так сказать, приказывая Сидору быть Карпом, как например: Фаталист да будет случайник, Механизм да будет оснастка и проч. 3. Почти каждому слову дают они не то знаменование, какое оно прежде имело, и каждой речи не тот состав, какой свойствен грубому нашему языку. Отсюда по их мнению рождается сия тонкость мыслей, сия нежность и красота слога, как например следующая, или сему подобная: бросать убегающий взор на распростертую картину нравственного мира. – Изображать заимственные предметы из природы усовершенствованной вкуса и воображения. – Сей отрывок носит на ^{69}себе библейскую, покоряющую важность. – Сия История весьма живописательна. – Слог его блистателен, натурален, довольно чист; повествование живо; портреты цветны, сильны; но худо обдуманы, и проч. и проч. и проч. Можно ли, читая сие, не почувствовать новости языка? Как не поверить, что словесность наша ныне токмо начинает рождаться и процветать? Хотя бы кто все наши книги древние, не весьма древние и новейшие (то есть лет десятка за два или за три писанные) от доски до доски прочитал, можно об заклад биться, что он не нашел бы в них ни взора убегающего, ни предметов заимственных, ни важности покоряющей, ни Истории живописательной, ни слога блистательного, ни портретов цветных и сильных. Академический Словарь наш хотя и недавно сочинен, однако после того уже такое множество новых слов наделано, что он становится обветшалою книгою, не содержащею в себе нового языка.

1 Перевод сего места, или сих двух стихов, весьма темен. Впрочем из поверения оного с переводами иностранных библий добраться можно, что описываются здесь свойства сего зверя, и что смысл сих слов должен быть следующий: он любит спать под деревьями на мокрых болотистых местах, в тростнике и других подобных сим травах. Великие при водах растущие ивы покрывают его своею тению. В Не^{77}мецкой библии сказано: er liegt gern im Schatten, im Rohr, und im Schlam verborgen. Das Gebüsch bedeckt ihn mit seinem Schatten und die Bachweiden bedecken ihn.

1 Во Французской и других библиях сказано просто: члены его соединенные один с другим пребывают нераздельны. Elles sont joint l’une à l’autre, elles s’entretienent, et ne se sèparent point. В Российском переводе употреблено подобие: яко муж брату своему прилепится. Сие подобие хотя и кажется быть затмевающим смысл и поставленным здесь не у места, однако ежели мы хорошенько вникнем в разум сих слов, то найдем их здесь весьма пристойными; ибо разумеется под оными союз между двумя друзьями: что ж может быть крепче и неразрывнее союза истинной дружбы?

2 Душа здесь значит дыхание, Atem.

1 Здесь трус огненосный значит блеск потрясаемого пред очами его чистого или светящегося оружия: er spottet den bebenden Lanzen, сказано в Немецкой Библии.

1 Подобно сему в переводе Ломоносова из Гомера Улисс говорит Ахиллесу:


Уже тебе пора во крепость облещись.


Каждому языку свойственны свои выражения. {Французы не говорят: revetu en gloire, но го^{92}ворят rayonant de gloire; напротив того по свойству нашего языка выражение, облечен во славу, одеян лучами славы, гораздо лучше, нежели лучеблистающ славою.} [Француз не переведет наших слов: облечен во славу или одеян лучами славы, своими: revetu en gloire; а мы не переведем его: rayonant de gloire, своими: лучащий славою.]

1 Этот вопрос легко сделан, но трудно его решить: сперва растолкуем, что значит подвигнуться к нам? ^[117]То ли, чтоб они в своей земле обучались так нашему языку, как мы их? Но чем же такая могущественная Империя заставит их подвигнуться к сему? Силою оружия, или силою красноречия? Первое было бы и жалко и смешно: воевать с чужим народом для того, чтоб принудить его обучаться нашему языку! От второго мы весьма далеки: надобно сперва снять с ^{135}себя их цепи, и потом уже наложить на них свои.

1 Воспитывать язык? – Давно ли Сочинитель говорил, что язык наш тонок, обилен, сладок, живописателен? Как же теперь велит его воспитывать? Да сверх того это ^{136}дитя уже и не так молодо, чтоб слово воспитание было ему прилично.

1 Я разумею о стихотворстве Тредиаковского; что ж принадлежит до исторических переводов его и писаний в про^{140}зе, оные отнюдь не должны почитаться наравне с его стихами.

1 Притчи и Эклоги всего более украшаются простотою слога и выражений; но прочие сочинения требуют возвышенных мыслей. Сумароков родился быть стихотворцем, но природное дарование его не подкреплено было прилежным упражнением в языке своем и глубоким знанием оного. В Трагедии его Гамлете раскаивающийся в злодеяниях своих Клавдий пад на колени, говорит:


Се Боже, пред Тобой сей мерзкий человек,
Который срамотой одной наполнил век,
Поборник истины, бесстыдных дел рачитель,
Враг Твой, враг ближняго, убийца и мучитель!


В новейших изданиях слово поборник переменено и вместо оного поставлено рушитель истины; однако ж Сумароков действительно употребил слово поборник! принимая оное в смысле противоборника. ^{143}В той же Трагедии его уличенная сыном своим в убийстве первого мужа своего и пришедшая в раскаяние Гертруда говорит второму супругу своему:


Вы все свидетели моих безбожных дел,
Того противна дня, как ты на трон возшел,
Тех пагубных минут, как честь я потеряла,
И на супружню смерть не тронута взирала (и проч.).


Ломоносов похуляя сей последний стих, и доказывая, что в нем совсем не тот смысл заключается, в каком Сочинитель его употребил, написал следующие стихи:


Женился Стил, старик без мочи,
На Стелле, что в пятнадцать лет,
И не дождавшись первой ночи,
Закашлявшись оставил свет:
Тут Стелла бедная вздыхала,
Что на супружню смерть не тронута взирала.^[124]


Из сего довольно явствует, сколь много знание языка предохраняет Писателя от погрешностей и несвойственных выражений, в которые он без того, при всем своем остроумии и даровании, нередко впадать будет. Впрочем, хотя из ^{144}многих мест можно бы было показать, что Сумароков не довольно упражнялся в чтении Славенских книг, и потому не мог быть силен в языке, однако ж он при всех своих недостатках есть один из превосходнейших стихотворцев и трагиков, каковых и во Франции не много было. Если не находим мы в нем примерной чистоты, великолепия и богатства языка; то по крайней мере во многих местах чувствуем сладость оного, несмотря на нынешних писателей, которые говорят: Семира его изрядна, также Вышеслав, Хорев, Синав и Трувор, Гамлет и проч.; но теперь уже выходят они из моды и колорис их отделки тускнеет: так-то мало мог он устоять противу времени и вкуса! – Преславные мы будем знатоки и писатели, когда о трагедиях рассуждать станем по моде, как о пряжках и башмаках! Ваши отделки и колорисы при свете здравого рассудка исчезнут, но Сумароков будет всегда Сумароков. В самых величайших сочинителях и стихотворцах примечаются ино^{145}гда недостатки: Корнель, высокопарный Корнель, отец Французской Трагедии, преисполнен ими. И так неблагоразумен тот, кто в знаменитом Писателе заметя две или три погрешности, станет для оных все прочие красоты его пренебрегать. Талант часто и в самой погрешности не престает быть талантом: у Ломоносова в Трагедии прекрасная Татарская Царевна влюбляется с башни в разъезжающего по полям Рыцаря, и открывает страсть свою наперснице своей сими словами:


Настал ужасный день, и солнце на восходе
Кровавы пропустив сквозь пар густой лучи,^[125]
Дает печальный знак к военной непогоде;
Любезна тишина минула в сей ночи.
Отец мой воинству готовиться к отпору,
И на стенах стоять уже вчера велел.
Селим полки свои возвел на ближню гору,
Чтоб прямо устремить на город тучу стрел.
На гору, как орел, всходя он возносился,
Которой с высоты на агнца хочет пасть;
И быстрый конь под ним как бурной вихрь крутился:^{146}
Селимово казал проворство тем и власть.
Он ездил по полкам (и проч.).


Стихи сии гладки, чисты, громки; но свойственны ли и приличны ли они устам любовницы? Слыша ее звучащую таким величавым слогом, не паче ли она воображается нам Гомером или Демосфеном, нежели младою, страстною Царевною? В другом месте, в той же самой Трагедии его Мамае, Селим говорит сей же самой любовнице своей Тамире:


Дражайшая, какой свирепости возможно
Тебе малейшую противность учинить?
Какое сердце есть на свете толь безбожно,
Которое тебя дерзает оскорбить?
Тебя, пред коею жар бранный погасает
И падают из рук и копья и щиты,
Геройских мыслей бег насильный утихает

Удержан силою толикой красоты!


И в другом месте несколько пониже, где Селим убеждает Тамиру оставить отца своего и ехать с ним в его землю:


Последуй мне в луга Багдадские прекрасны,
Где в сретенье тебе Ефрат прольет себя,^{147}
Где вешние всегда господствуют дни ясны,
Приятность воздуха достойная тебя,^[126]
Царицу восприять великую стекаясь,
Богинею почтит чудящийся народ,
И красоте твоей родитель удивляясь,
Превыше всех торжеств поставит твой приход.


Если бы сии прекрасные стихи вложены были в уста посланника Селимова, который бы отправлен от него был с тем, чтоб прельстить Царевну красноречивым изображением приятностей мест и почестей, ожидающих ее в той стране, куда ее приглашают; тогда бы помещены они были приличным образом. Но когда сам Селим, улуча на краткое время случай увидеться с своею любовницею, вместо простого, смутного, торопливого излияния страстных чувств своих, вещает ей толь отборными словами и мыслями, каковы суть сии:


Тебя, пред коею жар бранный погасает
И падают из рук и копья и мечи.


^{148}Или:


Во сретенье тебе Ефрат прольет себя (и проч.).


То хотя и вижу я здесь много ума и красноречия; однако не вижу ни любви, ни сердца, ни чувств. Напротив того, когда Трувор убеждая Ильмену уйти с ним, говорит ей:


Коль любишь ты меня, расстанься с сей страной,
И из величества, куда восходишь ныне,
Отважься ты со мной жить в бедности, в пустыне,
С презренным, с выгнанным, с оставленным от всех;
Покинь с желанием надежду всех утех,
Которы пышностью Князей увеселяют,
И честолюбие богатых умножают;^[127]
Довольствуйся со мной пустынным житием,
И будь участница в несчастии моем,
Которо, коль ты мне вручишь красу и младость,
Мне в несказанную преобратится радость.


Или когда Хорев Оснельде своей, укоряющей его жестокосердием за то, что он идет с отцом ее сражаться, ответствует:^{149}


Когда я в бедственных лютейша дня часах
Кажуся тигром быть в возлюбленных очах,
Так ведай, что во град меня с кровава бою
Внесут, и мертваго положат пред тобою:
Не извлеку меча, хотя иду на брань,
И разделю живот тебе и долгу в дань.


Тогда, читая сии стихи, сердце мое наполняется состраданием и жалостию к состоянию сего любовника. Я не научаюсь у него ни громкости слога, ни высокости мыслей; но научаюсь любить и чувствовать. Следует ли из сего заключить, что ни Ломоносов, ни Сумароков, ни другие многие писатели наши не могут нам служить образцами? Отнюдь нет! Надлежит токмо читать их с рассуждением, без всякого к ним пристрастия и ненависти, без всякого предубеждения к иностранным писателям, и без всякого притом самолюбия, или высокого о себе мнения; ибо сия последняя страсть часто сбивает нас с прямой дороги. Мы часто слышим крикунов и Зоилов; но редко таких, которые не кричат, а рассуждают и дока^{150}зывают. Знающий Зоил с невеждою Зоилом различествуют в том, что первый выслушивает доказательства, и когда найдет оные сильнейшими своих; то соглашается с тем, кто против него спорит, и переменяет свое мнение; а другой не переменит оного ни за что, и говорит как Ско^[128]тинин: У меня, слышь ты, что вошло в мою голову, то в ней и засело. Когда я с рассуждением буду читать прежних писателей наших, таковых как Феофан, Кантемир, Ломоносов, Сумароков, Поповский, Казицкий, Полетика, Майков, Петров, Крашенинников, и многих нынешних, украшающих стихотворение и словесность нашу; то почему, имея дарование, не найду я в них достаточной для ума моего пищи? А если я не имею в себе дарований той пчелы, которая, как говорит Сумароков: Посещая благоуханну розу, берет в свои соты частицы и с навозу; то никакие славные сочинители не научат меня писать. Многие ныне, рассуждая о сочинениях, кричат: ^{151}эта Сатира скаредна, стихи в ней негладки; это слово никуда не годится, оно написано по-Славенски! Да разве не может быть в негладких стихах богатого, и в гладких скудного смысла? Почто худое с хорошим сливать без различия? Разве нельзя по-Славенски написать хорошо, и по-Русски худо? Также по-Русски хорошо, и по-Славенски худо? Какая нужда мне до слога, по-Славенски ли, по-Малороссийски ли, по-Русски ли кто пишет? Лишь бы не имел он юродливого смешения, лишь бы ясен был связью речей, краток выражениями, изобилен разумом, и приличен роду писания; то есть, не написал бы кто Комедию Славенским, а Поэму простонародным Русским языком. На что мне последовать худой прозе, или худым стихам Сумарокова; но для чего мне там не перенимать у него, где он как весна цветущ, как роза нежен? В рассуждении же различения нелепостей от красот надлежит быть весьма осторожну, и отнюдь не полагаться на суд других, доколе собствен^{152}ным своим рассудком не утвердишься в том. Например: ежели бы кто мне сказал: посмотри, как в Синаве и Труворе четвертое явление первого действия без размышления написано, и стал бы доказывать то следующим образом:^[129]


Трувор оставшись наедине с Ильменою, и зная уже, что она вступает в брак с братом его Синавом, вопрошает ее с беспокойством:


Трув:...Так ты уж предприяла
Его супругой быть?Ильм:Хотя и не желала.Трув:О коль несчастливый мой брат днесь счастлив стал!Ильм:Ты счастием его напасть мою назвал:
По повелению его супругой буду;
Но в одр...

Здесь видя поневоле вырывающееся из груди своей признание любви, прерывает она речь свою. По сие время весьма хорошо. Встревоженные сердца их не имеют времени таить долее свой пламень. Они открываются во взаимной страсти своей, и разговор их продолжается:^{153}


Трув:О время! О судьбы! За что вы нам толь строги!
Удобно ль будеть мне толику скорбь терпеть,
Как буду я тебя чужой супругой зреть,
Красу твою чужим желаниям врученну,
И сердца моего утеху похищенну!Ильм:Я с именем умру любовницы твоей,
И девой сниду в гроб, не чувствуй муки сей.Трув:Ты брату моему хотела быть женою.Ильм:Не обвиняй меня невольною виною,
И дай исполнить мне родительский приказ:
Ах! есть ли в свете кто несчастливее нас!

Здесь все ясно сказано: Трувор знает, что Ильмена любит его, что она выходит замуж за брата его по повелению отца своего, и что хочет не изменяя ему умереть. Посмотрим теперь продолжение их разговора:^[130]


Трув:Твой дух не так как мой сим браком будет мучен,^{154}
А я пребуду в век на свете злополучен,
Хотя мой век напасть и скоро сократит,
Когда она меня с тобою разлучит:
И как меня, увы! пожрет земли утроба,
Приди когда-нибудь ко мне на место гроба,
И если буду жить я в памяти твоей,
Хоть малу жертву дай во тьме душе моей:
И вспомянув разрыв союза между нами,
Оплачь мою злу часть, омой мой гроб слезами.Ильм:Владычествуй собой, печали умеряй,
А жертвы от меня иныя ожидай.
Не слезы буду лить я жертвуя любови:

Когда тебя лишусь, польются токи крови.

Здесь Ильмена повторяет то же самое, что она и прежде сказала, то есть: что она умрет прежде, нежели ему изменит. Чем же можно извинить простоту сего ответа его: Я не могу никак понять твоих речей? И когда Ильмена еще с большею ясностию скажет ему: ^{155}Поймешь, когда моих померкнет свет очей; тогда он с тою же, как и прежде, но здесь еще более непростительною тупостию ума, паки повторяет ей: Мне мысль твоя темна, как я ни рассуждаю. Видя такое непонятие его и недогадливость, Ильмена имела все право сказать, скончаем разговор и проч.


Если бы, говорю, кто таким образом доказал мне, я бы не мог его ос^{156}порить и должен бы был согласиться с ним; но ежели бы кто о той же Трагедии сказал мне (как я то и слыхал от многих), что следующие, произнесенные Гостомыслом в то время, как дочь его закололась пред ним, стихи, весьма неестественны:^[131]


Возьми от глаз моих сие бездушно тело.
Чье сердце как мое толико бед терпело!


То бы я не скоро согласился; ибо надлежит рассмотреть сперва Гостомыслову твердость и любомудрие, наипаче изображенные в Монологе, начинающемся сим стихом: Наполнен наш живот премножеством сует; також припомнить и сии выше того в разговоре с дочерью своею, сказанные слова:^{157}


А как закроешь ты глаза свои сном вечным,
Могу ли я тогда быть столь бесчеловечным,
Чтоб не встревожил рок сей крепости моей,
И не дал слабости тому в кончине дней,
Кто малодушия поныне жил не зная,
И сына погребал очей не омочая?
Когда из глаз моих ток слезный потечет,
Что видя плачуща народ о мне речет?
Коль слуху моему сей голос будет злобен:
Се твердый Гостомысл нам в немощах подобен!
Хотя ж сей слабости я в сердце не пущу;
Но дух, тебя лишась, колико возмущу!


Привыкнув видеть в нем сию стоическую твердость, могу ли я ожидать, чтоб сей великий муж, при каком бы ^{158}то ни было несчастии, возопил: ах! увы! горе мне! Правда твердость его была бы некое неестественное жестокосердие, если бы он произнес один сей стих:


Возьми от глаз моих сие бездушно тело.


Но между тем, как сей стих являет в Гостомысле необычайную твердость духа, другой:


Чье сердце как мое толико бед терпело!


^[132]Показывает в нем чувствительного и больше, нежели плачущего отца. Итак в сих двух стихах нахожу я искусное соединение двух противных между собою свойств, и следовательно мысль не хулы, но всякой похвалы достойную. Сумароков в новейших изданиях трагедий своих, сии два стиха совсем выпустил; ^{159}однако на сие не надлежит смотреть: ибо он многие сочинения свои, гоняясь за богатыми рифмами, поправляя испортил.

1 {Находя в книгах наших подобные сему чужестранные слова, надлежит весьма осторожно читать их, чтоб не смешать с теми Русскими словами, которые выговором на них похожи: например, чтоб вместо Гений, не сказать Евгений; вместо моральный, маральный; вместо на сцене – такое слово, которое лучше предоставить угадывать читателю, нежели здесь его поставить.}

1 Каждому народу свой состав речей свойствен: для чего Французы не перенимают у нас и не говорят je vous ai vu passant, jonat etc? Также для чего говорят они: je marche, а не je suis marchant, тогда, когда Англичане напротив того горят: j am walking, а не j walk?

* [Под сею статьею помещены были несколько слов, собранных и объясненных; но как оные вместе со многими другими прибавленными перенесены в Академические Известия; то, дабы оные не находились в двух книгах, отселе исключаются, кроме немногих, туда не внесенных, или в которых помещены рассуждения, с сею книгою сообразные.]

1 Для вящего удостоверения себя в том, что Славенский язык краткостию своею, и следственно силою выражений, везде преимуществует пред Французским языком, ^{225}приведем здесь несколько примеров из Российской и Французской Библии. Места сии покажут нам, сколько где для объяснения одной мысли надлежало употребить Славенских и сколько Французских слов:


Не слышателие бо закона праведни, но творцы закона оправдятся (Послан. к Римлян. глава 2). Здесь употреблено 9 слов.Ce ne sont pas ceux qui ecoutent la loi, qui sont justes devant dieu; mais ce sont ceux qui observent la loi qui seront justifies. Здесь употреблено 25 слов.Се ты Иудей именуешися и почиваеши на законе, и хвалишися о Бозе, и разумееши волю, и разсуждаеши лучшая, научаем от закона: уповая же себе вожда быти слепым, света сущим во тьме, наказателя безумным, учителя младенцем, имуща образ разума и истины в законе: научая убо инаго, себе ли не поучиши? Проповедая не красти, крадеши; глаголяй не прелюбы творити, прелюбы твориши; гнушаяся идол, ^[177]святая крадеши: иже в законе хвалишися, преступлением закона Бога безчувствуеши (там же). Здесь употреблено {всех навсех} [всего] 71 слово.Toi donc qui portes le nom de juif, qui te repose sur la loi, qui te glorifies en dieu; qui connois sa volonté, et qui sais discerner ce qui est contraire, etant instruit par la loi; qui crois être le conducteur des aveugles, la lumiére de ceux qui sont dans les tenebres; le docteur des ignorans, le Maitre des simples, ayant le regle de la science et de la verité dans la loi. Toi, dis-je, qui enseignes les autres, tu ne t’enseignes pas toi meme! Toi qui preches qu’on ne doit ^[177]pas derober, tu derobes! Toi qui dis, qu’on ne doit pas commettre adulteres, tu commets adultére! Toi qui as en abomination les idoles, tu commets des sacrileges! Toi qui le glorifies dans la loi, tu deshonores dieu par la transgression de la loi. Здесь употреблено 137 слов.Вси непослушни ходящии строптиво, медь и ^{226}железо, вси растлени суть (Иерем. глава 6). Здесь употреблено всех 11 слов.Tous sont rebelles; ils agissent frauduleusement; ils sont ^{226}comme de l’ airain, et du fer; ce sont tous des enfans qui se perdent l’un l’autre. Здесь употреблено 20 слов, не считая членов.

Подобных примеров найдем мы бесчисленное множество.

* [См. слово сие в Академич. Известиях Кн. III, стран. 76.]

1 Не дивно, что худые писатели, из сочинений которых видно, что они о грамматических правилах не имеют ни малейшего понятия, и сроду никакой Русской книги не читывали, наполняют писании свои сим нелепым с Французского языка переводом речей; но удивительно, что примечаются у нас такие сочинители, которым надлежит отдать справедливость, что они от природы одарены красноречием, и вообще слог их гладок, плавен и чист; но и те не могут воздержаться, чтоб иногда чуждое и несвойственное нам не принять за пре^{293}красное и свое. Толико то излишнее упоение ума своего чтением иностранных книг отнимает у сочинителя способность быть совершенно сильну на своем языке! Между тем, сии хотя и впадают иногда в погрешности, однако ж во многих других местах сочинений своих награждают они недостатки свои природным красноречием и плавностию слога; но сожаления достойно что те, в которых горит охота к словесности, не имея еще такого, как они, дара писать, подражают им не в том, что в них похвально, а в том, что в них предосудительно. Переводить не токмо целые речи, но даже и одни слова, по точному их знаменованию на чужом языке, есть безобразить язык свой, отнимать у него всю красоту, силу и делать его невразумительным; ибо если мы хотя несколько рассудим, то увидим, что каждый народ в составлении языка своего умствовал по собственным своим понятиям, весьма различным от другого народа: мы например слово сокровище произвели от глагола сокрывать, рассуждая, что ^[218]чем драго^{294}ценнее какая вещь, тем рачительнее стараются сохранять, или сокрывать оную. По сему понятию нашему всякое богатство или редкую и драгоценную вещь называем мы сокровищем. Французы напротив того, умствуя иначе, произвели название сие от имени or, золото, сложа оное с предлогом tres, соответствующим нашему предлогу пре, или наречию весьма. И так по их понятию tresor, то есть сокровище, есть вещь превосходнейшая или дражайшая золота. – Нам свойственно от нашего названия сокровище произвести глагол сокровиществовать, которого они от своего названия произвести не могут. Им же свойственно от их названия tresor произвести имя tresorier, которого мы от нашего названия произвести не можем. Отсюда явствует, что не токмо отрасли, происходящие от корней слов, но и самые соответствующие в двух языках слова, хотя одно и то ж понятие {выражающие} [выражают], по различным умствованиям составлены и от разных источников {проистекать могут} [проистекают]. Может ли же быть обогащением языка и красотою слога, когда мы не своих ^{295}слов знаменование толковать, не от них сродные им отрасли производить, но по точности смысла чужестранных слов переводить их и в наш язык принимать будем? – Хорошо, что слово сокровище часто в книгах и в простых разговорах употребляется, и потому знаменование оного известно всякому даже и безграмотному человеку; но если бы оно по причине редкого в простых разговорах употребления своего, так например, как ^[219]слова угобзиться, непщевать, доблесть, прозябать, зодчество, светоносный и сему подобные, токмо тем известно было, которые прилежно в языке своем упражняются; то каким бы надлежало счесть того переводчика, который бы нашед во Французской книге слово tresor, по неискусству своему в природном языке своем, не знав о малоупотребительном слове сокровище, вздумал перевесть его точно против Французского, презлато? Надлежало ли бы в том ему последовать и принимать слог его за образец красноречия? Но что я предполагаю такого переводчика, который бы не знав слова сокровище, назвал, ^{296}или перевел его презлатом? Предположение сие как ни странно, однако ж оно не есть пустое мечтание, но дело наяву совершающееся. В книге, называющей себя опытом всеобщей словесности, и первою классическою на Русском языке, читаем мы следующее: “Слово Литература будет на Русском не столько Словесность, сколько Любословие, Наука Письмен, или ближе к переводу, если позволят назвать, Письменность; наука, которая посредством литер (то есть букв или письмен) изображает заимственные предметы из природы усовершенствованной, вкуса, воображения. Приняв слово сие, можно назвать Литератора Письменным человеком”. Не ясно ли из сего видеть можно, что мы с таким затмением ума привязываемся к переводу слов с чужестранного языка, что те названия наши, которые не одинакий имеют корень с чужестранными названиями, кажутся уже нам не имеющими никакой силы. Французское с Латин^[220]ского языка взятое ими слово литература, происходящее от имени litterae, письмена или буквы, изображает в их языке то ж самое понятие, какое в нашем ^{297}языке изображаем мы названием словесность: на что же нам чужое слово, когда у нас есть свое? Но мы не довольствуемся еще тем, что имея свое название употребляем чужое; нет! мы даже не хотим в своем названии признавать ни какого знаменования, ни силы; потому токмо, что оно не от одинакого происходит корня с Французским названием, и для того выдумываем новое слово письменность, которое в Российском языке столь же обширный смысл имеет, как полотняность, бумажность, грибовность, и проч. Любословие никогда не может значить словесность, {ниже} [но] любовь к словесности, {но} [или] паче {знаменует} словоохотливость, говорливость. По свойству языка нашего письменный человек и пшеничный пирог не иное что значит, как то, что один из них составлен из письмен или букв (если бы то возможно было), а другой сделан из пшеницы. Удивительно, в какое заблуждение заводит нас слепая наша привязанность к Французскому языку! Как не подумаем мы, что если наше название словесность не имеет полного зна^{298}менования, заключающегося в слове литература, потому что происходит от имени слово, а не от имени письмо; то и Французское название литература не имеет полной силы нашего названия словесность, потому что происходит от имени письмо, а не от имени слово: для чего ж Французы не переменяют сво^[221]его названия, и вместо литературы, последуя нам, не пишут паролетура, производя оное от имени parole, слово? – Вся надобность переименования словесности на письменность состоит, по словам самого вышеупомянутых строк сочинителя, в том, чтоб подойти ближе к переводу. Да какая нужда подходить ближе к переводу? Не уж ли должно нам все слова свои по их словам переделать? Письмо называть буквою для того, что у них называется оно lettre? Слова: писать, писарь, и писание оставить по-прежнему, для того, что у них говорится: ecrire, ecrivaine, écriture; а слова: писец, писака, письмоводитель, писатель, выключить из языка для того, что у них не могут они происходить от глагола ecrire? – Я не знаю, изображает ли сло^{299}весность заимственные предметы из природы усовершенствованной, вкуса, воображения? – Это определение для неутонченного ума моего слишком глубокомысленно; но ведаю, что слова не иное что суть, как общенародные мыслей наших знаки, под которыми каждый народ принял или условился разуметь видимые им телесными или умственными очами вещи. Например: светило дня всему миру видно. Французы, увидя оное, назвали его soleil; Немцы, sonne; Русские солнце. Все сии три слова изображают одну и ту ж самую вещь; следовательно и знаменование сих слов, или понятие, заключающееся в оных, есть совершенно одинакое. И так можно ли, без странного и слепого к Французскому языку предубеждения, думать и утверждать, что в слове soleil заключается нечто больше, чем в слове солнце?

1 Французский глагол meler и Немецкий vermischen не выражают точно знаменование глагола растворять, которому у них нет соответствующего и равносильного.

1 Здесь должно больше призывать на помощь разум, нежели слух; ибо не всегда худо бывает то, чего слух наш отвыкший сначала не приемлет, а потом привыкая не токмо терпит, но и прельщается тем. Напротив того никогда не может быть хорошо то, чего разум наш не утверждает, хотя бы слух наш по привычке и терпел оное.

1 Вот что сами Французы о нас пишут: Бывший при посольстве в царствование Императрицы Елизаветы Петровны с Послом Французским Опиталем Господин Мессальер, между прочим, описывая пребывание свое в Петербурге, говорит: “nous fumes assaillis par une nuce de Français de toutes les couleurs, dont la plupart, apres avoir eu des demêlés avec la police de Paris, sont venus investir les régîones septentrionales. Nous fumes etonnés et affligés de trouver chez beaucoup ^{339}de grands seigneurs des deserteurs, des banqueroutiers, des libertins, et beaucoup de femmes du ^[253]même genre, qui, par la prévention que l’on a en faveur des Français, étaient chargés de l’éducation des enfans de la plus grande importance”. То есть: мы обступлены были тучею всякого рода Французов, из коих главная часть, поссорясь с Парижскою Полициею, пришли заражать северные страны. Мы поражены были удивлением и сожалением, нашед у многих знатных господ беглецов, промотавшихся, распутных людей, и множество такого ж рода женщин, которым, по предубеждению к Французам, поручено было воспитание детей самых знаменитейших. (Voyage à Petersbourg, ou nouveaux mémoires sur la Russie, ^{340}par M. de la Messeliere, page 124). – Вообразим себе успехи сей заразы, толь издавна водворившейся между нами и от часу более распространяющейся! Когда и самый благоразумный и честный чужестранец не может без некоторого вреда воспитать чужой земли юношу, то какой же произведут вред множество таковых воспитателей, из коих главная часть состоит из невежд и развращенных правил людей? С нравственностию не то делается, что с естественностию: курица высиженная и вскормленная уткою останется курицею, и не пойдет за нею в воду; но Русский, воспитанный Французом, всегда будет больше Француз, нежели Русский.

* [Может быть я слишком много наговорил здесь об Оссиане; однако ж и ныне, рассуждая о нем, не могу отступить от тогдашних моих мыслей, что он во многих местах, или в самом деле, или в переводе на нашем языке, не чист, ни мыслями, ни выражениями. Песнопения его обратили на себя внимание ученого света. Многие равняют его с Гомером. Но мы не иначе можем об нем судить, как только по переводам. Гомеровы книги существуют; они описаны на языке известном ученому свету; Оссианов же подлинник есть некая загадка. Мы его не знаем, а только видим одни переводы, часто в мыслях и выражениях весьма между собою различные, а потому и не можем угадать, кто из переводчиков подошел ближе к Оссиану. Я видел два Русских перевода. Возьмем в сличение с ними третий на Итальянском языке знаменитого их писателя Чезаротти. Мы не для того помещаем здесь в малом образчике сие сравнение, чтоб опорочить который-либо из сих переводов; они все вообще могут быть хороши; но между тем не худо видеть их разность. Сверх сего Оссиан славится; многие выражения его почитаются новыми, прекрасными. Переводчики наши (я бы сказал тоже и о чужестранных, но мне до языка их нет никакой нужды) увлекаемые сею мыслию, часто, для выражения красоты Оссиановой, употребля^[260]ют его обороты, преступая свойство языка своего, точно так, как бы кто, переводя Русскую нашу песню, вздумал, что когда у нас хорошо: зазнобушка ты моя, или: млад ясен сокол, то будто и на другом языке те ж самые слова тож будут хороши. Отнюдь нет. Правду говорит сей стих: Творец дарует мысль, но не дарует слов. В хорошем переводе не только выражения, но даже и мысли должны быть соображаемы с своим языком. Часто одна переставка слов, одно ударение, одно приискание приличнейшего имени или глагола, дает силу мысли. Погрешности против сего тем вреднее и заразительнее для словесности, что будучи иногда смешены с хорошим и чистым слогом, не только уходят от внимания читателя, но еще и привлекают молодых писателей к подражанию оным. Сличение сих переводов покажет нам, сколько надлежит опасаться, чтоб чужой язык не отвлекал нас от ясности и чистоты мыслей на своем языке.


Сличение.


Первый перевод.Второй перевод.“Вечерняя звезда, любезная подруга ночи, возвышающая блистательное чело свое из облаков запада, ты шествуешь величественными стопами по лазори небесной”.“Звезда ниспускающейся ночи! прекрасен свет твой на западе. Ты подъемлешь из облака блистающую главу свою; шествуешь величественно по холму”.

^[261]Третий перевод.Stella maggior della cadente notte,
Deh come bella in occidente splendi!
E come bella la chiomata fronte
Mostri fuor delle nubi, e maestosa
Poggi sopra il tuo colle!то есть:“Главная звезда^* упадающей ночи! Как светло сияние твое на западе! С какою красотою являешь ты косматое чело свое, и с каким величеством возлежишь на твоем холме”.^* Сочинитель говорит о звезде, называемой Венерою. Примеч. Итальянского переводчика.

Примечание.


Таковые выражения, как блистающая глава и косматое чело, не составляют существенной разности; ибо хотя оные и различны между собою, но мысль в них одинакая. Солнце обыкновенно изображается в виде человеческого лица, написанного в круге, от которого во все стороны исходят лучи. Сие изображение подало повод лучи уподоблять волосам, и потому косматое чело светила есть то же, что испускающее от себя блистающие лучи. Итак не о сих выражениях будем мы рассуждать, но о тех, в которых одна мысль совершенно разнствует от другой, например, когда один переводчик говорит о звезде, что она шествует по лазори небесной; другой, что она шествует по холму; третий, что она возлежит на своем холме. Каждое из сих выра^[262]жений содержит в себе особую мысль, и трудно угадать, которая из них есть подлинно Оссианова. Мне кажется последняя, потому что древние стихотворцы часто описывали природу в том виде, как она взорам их представлялась. Когда человек ночью смотрит на высокий холм и видит блистающую над вершиною его звезду, то представляя себе в ней некое светящееся лицо, легко может возмечтать, что холм этот есть ее собственный, и что она, как бы облокотясь, возлежит на нем и смотрит в долину. Мысль сия весьма естественна, и притом ниже следующий вопрос ясно оную подтверждает. (Заметим здесь еще мимоходом, что кажется в первом переводе к слову стопы нейдет прилагательное величественные).


первый:второй:“Что привлекает взор твой на долине?”“Что видишь ты в долине?”


третий:E che mai guati nella pianura?то есть:“На что смотришь (или что такое рассматриваешь) ты в долине?”.

Примечание:


Рассматривать, или смотреть на что-нибудь со вниманием, естественнее лицу пребывающему на одном месте, или возлежащему на своем холме, как сказано в третьем переводе, нежели шествующему, как сказано в двух первых.^[263]


первый:второй:“Бурные дня ветры молчат; шум источника удалился; усмиренные волны ласкаются у подножия скалы”.“Умолкли бурные ветры. Издалека слышно журчание потока. Шумящие волны далеко бьются о берег каменный”.

третий:i tempestosi venti
Di gia son cheti, e ’l rapido torrente
S’ode soltanto strepitar da lungi,
Che con l’onde sonanti ascende e copre
Lontane rupi.то есть:“Уже бурные ветры умолкли, и один только быстрый поток, льющий воды свои с каменистых утесов, шумит вдали”.

Примечание:


Третий перевод разнится с двумя первыми, которые также между собою несходны, и для того рассмотрим каждый из них подробно. В первом переводе встречаются ветры дня, или еще дня ветры. На что тут день? Да если б и нужно было сделать сие между ветрами различие, так надлежало бы сказать: дневные ветры, а не дня ветры: таковое выражение в языке нашем странно. Притом же как может из того, что бурные ветры утихли, следовать, что шум источника удалился? Напротив, он должен был приблизиться, то есть сделаться слышнее, потому ^[264]что шум ветров не заглушает его более. Последняя речь: усмиренные волны ласкаются у подножия скалы, хотя и есть следствие умолкших ветров, однако ж и она не хорошо выражена: усмиренные потому не должно сказать, что волны, после утихшего ветра, не другим кем, но сами собою усмиряются. Глагол ласкаться употребляется с предлогом к: ласкаюсь к тебе, а не у тебя. Если же речь сию принять в том смысле, что волны ласкались не к скале, но между собою у скалы, то по-Русски вместо: изъявлять взаимные ласки, не говорится: ласкаться друг с другом.


Во втором переводе изображение составлено из трех мыслей, из которых первая есть: умолкли бурные ветры. Две последние, то есть издалека слышно журчание потока и шумящие волны далеко^* бьются о берег каменный, обе суть последствия, происшедшие от сей первой мысли. Сии последствия состоят из двух шумов, из которых один другому необходимо мешать должен: шумящие волны в море препятствуют мне слышать журчание потока на берегу. Сверх сего волны шумят во время действия ветра, но когда ветр утих, тогда и они перестают быть, или по крайней мере становятся меньше шумящими. Одно ли и то же говорят два перевода, из которых один называет их усмирен^[265]ными и ласкающимися, а другой шумящими и бьющимися? которому из них верить, и как угадать точную мысль подлинника? Все сии обстоятельства запутывают мое понятие, и не дают ему представляемых изображений ясно и чисто видеть.


(^* Не пропустим без рассмотрения и самых малых вещей; ибо мы не осуждаем, но токмо даем на замечание, как трудно наблюдать везде ясность и чистоту языка. На что здесь слово далеко, и к чему относится оное: далеко шумящие, или далеко бьются о берег каменный?)


Сличая оба наши перевода с третьим, Итальянским, мы не находим в нем подобного смешения мыслей, и потому должно отдать ему преимущество.


первый:второй:“Насекомые, быстро носимые на легких своих крылах, наполняют жужжанием безмолвную тишину воздуха”.“Мухи вечерние на слабых своих крыльях летают и жужжат в поле”.

третий:Gia i notturni insetti
Sospesi stanno in su le debill ale,
E di grato susurro empiano i campi.то есть:“Уже вечерние мошки, вися на слабых крыльях своих, приятным жужжанием наполняют воздух”.

Примечание:


В первом переводе: насекомые, быстро носимые на легких своих крылах, есть изображение совсем противное летанию или висению на слабых своих крыльях (как сказано в двух последних переводах), и мало приличное мошкам или насеко^[266]мым. Сверх сего безмолвная тишина есть почти то же, что тихая тишина.


Во втором переводе выражение: мухи летают, грубее Итальянского: мошки висят (sospesi stanno). Мухи и в горнице летают; но мошки на слабых крыльях своих висеть или толпиться могут только в поле. Природа изображена здесь живее и приятнее.


первый:второй:“Лучезарная! что привлекает взор твой на долине? но я вижу ты с нежною усмешкою преклоняешься на края горизонта. Волны радостно стекаются вокруг тебя, и омывают твои блестящие власы”.“Что видишь ты, светило любезное? но ты улыбаешься и заходишь. Волны с радостию окружают тебя, и омывают прекрасные власы твои”.


третий:E che mai guati, o graziosa stella?
Ma tu parti e sorridi; ad incontrarti
Corron l’onde festose, e bagnan liete
La tua chioma lucente.то есть:“На кого смотришь ты, прелестное светило? Но ты отходишь и улыбаешься; ликующие волны текут во сретение тебе, и омывают с веселием власы твои блистающие”.

^[267]Примечание:


Здесь все три перевода и мыслями и выражениями сходны. Заметим токмо, что в первом переводе я вижу суть излишние слова, и что выражение преклоняешься на края горизонта не имеет чистого смысла; ибо что такое края горизонта? – Круг, называемый сим именем, есть сам предел или край пресекающегося с землею видимого нам неба: что ж такое край края? Буде же мы, не согласно с астрономическим определением слова горизонт, возьмем оное за зримую нами поверхность земли, то хотя окружный предел ее и можем назвать краем, но и тогда не избегнем от запутанности мыслей, поелику не о такой вещи говорим, которая движется по земле к сему краю, но о звезде или светиле, опускающемся к горизонту; а не к краям горизонта. Сверх сего в Оссиановых песнях астрономические слова не у места.


первый:второй:“Прости молчаливая звезда! Пусть огонь моего духа сияет вместо лучей твоих. Я чувствую он возрождается во всей своей силе, при его сиянии вижу я тени друзей моих, собравшихся на холме Лоры”.“Прости луч тихий! Да воссияет свет души Оссиановой! и воссиял он в силе своей! я вижу умерших друзей моих, собирающихся на Лоре, где они во дни прошедшие собирались”.

^[268]третий:Addio soave
Tacito raggio: ah disfavilli omai
Nell’ alma d’Ossian la serena luce.
Ecco già sorge, ecco s’avviva; io veggo
Gli amici estinti, il lor congresso é in Lora,
Come un tempo già fu.то есть:“Прости приятный тихий луч! Ах возблистай снова, о светозарный луч, в душе Оссиановой! се уже возгорается, се воссиявает он: я вижу тени усопших друзей моих. Они собираются в Лоре, как бывало в прежние времена”.


Примечание:


Хотя в каждом из сих трех переводов есть некоторая разность в выражениях, но как сие не делает главной разности в мыслях, то и могут они оставаться каждый в своем виде.


первый:второй:“Я зрю там Фингала, посреди своих сильных”.“Является Фингал, подобно влажному столпу тумана”.

третий:Fingal sen viene
Ad acquosa colonna somigliante
Di densa nubbia che sul lago avanza.то есть:“Фингал идет, подобен густому столпу тумана, движущемуся по озеру”.

^[269]Примечание:


В первом переводе прекрасное уподобление Фингаловой тени густому столпу тумана совсем выпущено, и вместо оного сказано: я зрю Фингала посреди своих сильных.


Во втором переводе прилагательное влажный, говоря о тумане, далеко уступает прилагательному густой (denso); притом же подобие не докончено, и чрез то оно слабее, чем в третьем, Итальянском. Туман на воде гораздо виднее, и потому изображение, что он в виде густого столпа движется по озеру, много мечтанию сему придает силы.


первый:второй:“Я вижу бардов, моих сотрудников: там почтенный Улин, величественный Рино, сладкогласный Альпин, нежная и жалостная Минона”.“Герои окружают его и барды пения: Улин седовласый, величавый Рино, Альпин сладкогласный и кроткая, печальная Минона”.

третий:Gli fan cerchio gli eroi: vedi con esso
I gran figli del canto, Ulin canuto,
E Rino il maestoso, e ’l dolce Alpino
Dall’ armonica voce, e di Minona
Il soave lamento.то есть:“Храбрые воины и знаменитые песнопевцы окружают его: Улин седовласый, и величе^[270]ственный Рино, и сладкогласный Альпин, и унывно поющая Минона”.


Примечание:


Мы не станем говорить о разностях, таковых, как в одном переводе Улин назван почтенным, а в других седовласым, хотя и оные должны означать некоторую неточность с подлинником; но заметим гораздо б