Российского языка

1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   18

vagitus, aurait exprimé très-bien le cri des enfans au berceau.

1 L’ignorance a introduit un autre usage dans toutes les langues modernes. Mille termes ne signifient plus ce qu’ils doivent signifier. Idiot voulait dire solitaire, aujourd’hui il veut dire sot; Epiphanie signifait superficis, c’est aujourd’hui la fête des trois rois.

1 Слова постава, омена, хотя не точно соответствуют Французским словам attitude, allée, однако близкое к ним знаменование имеют: не прельщайся лепотою и поставою, и прекрасным лицем: удобь бо сокрушаемо и изчезновенно есть (Алф. дух. л. 28). Здесь постава соответствует больше Французскому слову taille, нежели слову attitude; но поелику слово taile весьма хорошо изображаем мы словом стан, того ради постава, сообразуясь с знаменованием глагола поставить, совершенно может ^[443]выражать понятие, заключающееся в слове attitude. Что ж принадлежит до слова омена или во множественном омены, то в притчах Соломоновых (гл. 7, ст. 25) находим мы: ныне же сыне мой, послушай мене и внимай глаголы уст моих, да не уклонится в пути ея (прелестницы) сердце твое, и да не прельстишися в оменах ея (dans ses sentiers, Франц. auf ihren steigen, Нем.). Ясно, что слово омены значит здесь пути, стези, дорожки. Сии дорожки во-первых долженствуют быть прекрасные, веселые, поелику ходит по оным женщина, любящая наслаждаться утехами жизни, и притом увещевание да не прельстишися ими дает о них сие понятие; во-вторых по производству слова сего должно заключать, что они суть короткие, часто прерывающиеся или меняющиеся. Итак разум ни с какой стороны не препятствует принятию и распространению, или паче возобновлению знаменования сих слов.

2 Les bons écrivains sont attentifs à combattre les expressions vicieuses que l’ignorance du peuple met d’abord en vogue, et qui, adoptées par les mauvais auteurs, passent ensuite dans les gazettes et dans les écrits publics. – Un autre effect de l’irrégularité de ces langues composées au hasard dans des temps grossiers, c’est la quantité de mots composés dont le simple n’existe plus. Ce sont des enfans qui out perdu leur père. Nous avons des architraves et point de traves, des architectes et point de tectes, des soubassemens et point de bassemens; il y a des choses ineffables et point d’effables. On est intrépide, on n’est pas trépide: impotent, et jamai s potent; un fond est inépuisable, sans pouvoir être puisable. Il y a des impudens, des insolens, mais ni pudens, ni solens: nonchalant signifie paresseux, et chalant celui qui achete.

1 Tout conspire à corrompre une langue un peu etendue; les auteurs qui gatent le style par affectation; ceux qui ecrivent eu pays etranger, et qui melent presque toujours des expressions etrangères à leur langue naturelle; les beaux esprits des pays etrangers qui ne connoissant pas l’usage vous diseut qu’un jeune prince a été très bien éduqué, au lieu de dire qu’il a reçu une bonne education.

1 Toute langue étant imparfaite, il ne s’ensuit pas qu’on doive la changer. Il faut absolument s’en tenir à la mauiere dont les bons auteur l’ont parlée; et quand on a un nombre suffisant d’auteurs approuves, la langue est fixee. Ainsi on ne peut plus rien changer à l’Italien, à l’Espagnol, à l’Auglois, au Français, sans le corrompre. La raison, en est claire, c’est qu’on rendroit bientôt intelligibles les livres qui font l’instruction et le plaisir des nations.

1 Издатель Меркурия на странице 192 говорит: “пускай другие хвалят критику; а по-нашему критика есть дело весьма неприятное! мы сами не один раз жалели, что принялись за сей Журнал. Не один раз думали: какая надобность была огорчать людей, может быть добрых и почтенных? какая надобность была искать славы Фрерона, которого имя Вольтер умел сделать обидным?” – Издатель Меркурия раскаивается здесь и спрашивает, какая надобность была ему искать славы Фрерона; но кто же об этом может лучше знать, как не он сам? Впрочем мне кажется никакие Вольтеры не могли бы делать людей Фреронами, когда бы не сами они сочинениями своими делали себя таковыми. Благонамеренное рассматривание книг и замечание погрешностей для извлечения из того пользы, есть отнюдь не предосудительное дело, и не долженствующее никого огорчать. Вольтер рассма^[450]тривая Корнеля сделал великую услугу упражняющимся в стихотворстве. Лонгин выписывал многие места из Греческих писателей, для показания хороших и худых примеров. Если бы и у нас кто, с проницательным умом и хорошим в языке своем знанием, взялся рассмотреть сочинения Ломоносова или Сумарокова, то принес бы немалую услугу нашей словесности. Итак судить о книгах позволяется; но клепать на сочинителя, переворачивать его слова с умыслом, дабы дать им иной смысл, иной толк: вот это непозволительно и есть дело наемных писателей, Фреронов.

2 В книге моей называю я нынешними писателями худых писателей, которые безобразят слог свой новым доселе неслыханным чужеязычием, как и сам Меркурий говорит, что у нас их много. Прочие же писатели, которые украшают ныне словесность нашу, потому нейдут под сие название, что они пишут обыкновенным чистым и хорошим Русским слогом. Итак я не знаю почему то, что я говорил о худых писателях, господин Меркурий с товарищи относит к себе, и словно как бы их было особливое какое гнездо, или рой пчел с мошкою, говорит везде в множественном числе: нас тысячи! мы хотим сочинять фразы! хотим произ^[452]водить слова: я никому не запрещаю, и запретить не могу, сочинять фразы и производить слова с Французского, с Греческого, с Арабского языка, с какого кто захочет; но почему же запрещается мне говорить о сих фразах и словах? Мастерские ли они, или ученические, но когда худы, так худы. On sera ridicule, et je n’oserai rire! говорит Буало.

1 Меркурий говорит: без всякого сомнения можно путешествие назвать потребностию души: тело имеет потребности физические, а душа моральные. Господин защитник не то защищает, что надобно: это и без него всяк знает; но выражение: путешествие сделалось потребностию души моей, по несовместности велеречия своего столь же нехороша, как бы кто сказал: при таком жестоком холоде теплая горница сделалась ^[453]потребностию тела моего. Меркурий говорит, что единое из вожделеннейших желаний моих, есть то же, что единое из желаннейших желаний моих. Не правда, господин Меркурий! вожделение значит нечто более, чем желание: и потому единое из вожделеннейших желаний моих, есть точно то же, как бы сказано было: единое из любезнейших, из приятнейших желаний моих. Возносливость есть почти то же что гордость, однако же негде о пороке пьянства прекрасно сказано: растет в возносливых гордость, злоба в завистных, в жестоких лютость. Дабы уметь рассматривать чужие сочинения, надобно знать силу языка своего.

1 Может быть оно не хорошо по той же самой причине, по какой зеркало худо для непригожих женщин.

2 Слова как-нибудь не ясно ли доказывают, что речь нынешних писателей гораздо лучше моей? Какой читатель не поверит толь сильному доказательству.

3 Меркурий полагает заключающуюся в сей речи моей неясность в том, что сказано сделать мне, а не мне сделать.

4 О технических и вообще об иностранных словах говорил я довольно пространно в примечаниях моих на письмо Кадомского или деревенского жителя. См. от стран. 387 по 405.

5 Издатель Меркурия между прочими о словах толкованиями на стран. 168 говорит: вместо влияния он (сочинитель рассуждения о старом и новом слоге) велит писать наитствование, вместо развития прозябение понятий. Не говорим уже, что писатель обязан иметь некоторое уважение к общему вкусу: но чем можно доказать, что в старину производили слова правильнее? кто знает не ошибались ли тогда более нынешнего? какая старинная Грамматика решит сей вопрос? – Всякий решит вопрос сей и прочитав книгу мою скажет: в ней ясно выведено, что слова наитствование и прозябение точно в тех смыслах употреблялись, в каких употребляются ныне слова влияние и развитие, переведенные с Французских слов influance и développement. Оставлять собственные свои слова, и вместо их выдумывать новые переводные с чужого языка, есть не обогащение, но порча языка своего. Те самые понятия, которые давно уже в старинных книгах наших существуют, называть утонченными и новыми для того только, что мы книг своих не читаем и не знаем языка своего, есть невежество. Утверждать, что общий вкус состоит не в здравом рассудке, но в привязанности к слову влияние или наит^[455]ствование, есть утверждать нечто странное. Делать вопрос: чем можно доказать, что в старину производили слова правильнее? есть не знать о чем спрашиваешь; ибо поэтому можем мы и все слова языка нашего переменять, утверждаясь на том, что мы умнее тех, которые прежде их выдумали. – Вот что скажет благоразумный читатель, прочитав книгу мою и возражение на оную господина Меркурия.

1 Издатель Меркурия делает мне превеликие упреки за сие, по мнению его, гнева небес достойное выражение, сказанное, как он говорит, мною к поношению иностранцев, а более Французов, здешних учителей. Но он забыл, что это не мои слова, а бывшего здесь при посольстве, в царствование Государыни Елизаветы Пе^[357]тровны, Француза Мессалье, из которого в книге моей приложена выписка. Меркурий вопиет: “жаль, что мы, любя хвалиться гостеприимством, позволяем себе огорчать без надобности людей, которых сами вызвали, приняли, обласкали; которые живут здесь под защитою Правительства и законов, полагая не только жизнь, но и честь свою в безопасности у народа дружественного”. Что слово, то неправда. Во-первых ничья здесь честь не оскорбляется. Благоразумные и честные Французы сами с мнением моим согласны: свидетельствуют в том выше помянутый Мессалье, и все те, с которыми мне самому разговаривать случалось. Во-вторых, мы их не вызываем для воспитания наших детей, да и сделать сего нельзя: вызывают только известных людей. Одним Государям сие возможно, и то не всегда. Но какой известный человек, какой Аламберт, или Руссо, оставя отечество свое, поедет в Калугу, в Осташков, в Тверь, в Олонец, воспитывать дворянского сына, за которым всего имения полтораста душ? – Если издатель Меркурия под словом вызвали разумеет времена Петра Великого, когда иностранцы приглашаемы были в Россию, то и тогда вызывались корабельные мастера, хлебопашцы, художники, а не учителя для воспитания наших детей. Наконец скажу и то, что если б, веря чудесам, и положить, что из приезжающих сюда Французов, обирающих нас и после ругающих в книгах своих, все без изъятия суть люди добропорядочные и разумные, то и тогда не желал бы я, чтоб тот народ, в котором толикое растление нравов и разрушение всех добродетелей оказалось, был воспитателем и наставником нашим. Сожалею, что я сими чувствами моими прогневляю издателя Московского Меркурия, но осмеливаюсь его уверить, что я для него оных не переменю.

1 Буало говорит об них:


Il n’est valet d’auteur, ni copiste, à Paris,
Qui la balance en main, ne pese les ecrits;
Dès que l’impression fait éclore un poёte,
Il est esclave né de quiconque l’achête.

1 Писано во время войны.