Geum.ru

Российского языка

Вид материалаДокументы

Содержание


Рассуждение о двух славных добродетелях
Филотова речь
Перевод Филиппа Геннингера.
Клевали крохи, да клевали
Письмо II.
Шумен, вскарабкался
По лугам бродить
Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   18
Выписка из разных книг.


Перевод Казицкого из сочинений Виона.


Я оплакиваю Адонида, нет прекрасного Адонида: Адонид прекрасный погиб; плач мой повторяют Эроты. Богиня острова Кипра не спи более на покровенном порфирою одре, встань несчастливая, облекися в плачевную одежду, терзай грудь твою, и вещай пред всеми: нет прекрасного Адонида. Я оплакиваю Адонида, плач мой по{361}вторяют Эроты. Лежит прекрасный Адонид на горах, белым клыком в белую лядвею уязвленный, и Венеру печалью сокрушающий. Он уже едва дышит, а черная кровь льется по телу его подобному снегу; глаза под бровями мертвеют, роза уст увядает, а с оною купно исчезают [293]и целования, от коих Киприда отстать никогда не может. Афродите приятны целования и мертвого Адонида; но Адонид уже не знает, кто его при смерти целует. Я оплакиваю Адонида, плач мой повторяют Эроты. Великую, великую язву имеет на лядвее Адонид; но Киферия еще большую в сердце ощущает. Любимые псы сего юноши около него воют. Нимвы горные плачут, а Венера растрепав волосы, по горам, по лесам бродит боса, вся в слезах, с растрепанными косами: ее ходящую терние уязвляет, и священною омокается кровию и проч.1


— — —


{362}Перевод Кондратовича из Овидиевых элегий.


Боги моря и небес! (ибо что уже мне кроме молитв осталось?) не допустите развалиться частям корабля волнами поврежденного, и не соглашайтеся, молю, на гнев великого Кесаря. Часто когда один бог утесняет, другой подает помощь. Вулкан ополчался против Трои, а Аполлон за Трою стоял. Венера была Тевкрам доброжелательна, а Паллада на них враждо[294]вала. Ненавидела Сатурнова дочь, будучи Турну милостива, Энея; однако он под защищением Венериным безопасен пребывал. Часто жестокий Нептун на осторожного нападал Улисса, но неоднократно его Минерва от своего дяди избавляла. И хотя я себя с ними не равняю, однако что препятствует, чтобы и при мне не присутствовало какое-нибудь божество, когда на меня один из богов прогневался? Вотще я бедный погубляю бесплодные слова: свирепые воды забрыз{363}гивают уста мои сие вещающие, и ужасный полуденный ветр развевает мои речи, и молитвам моим возбраняет лететь к тем богам, к которым я оные воссылаю. Итак те же ветры, чтоб мне не в одном страдать, неведомо куда и паруса и моления мои несут. Ах бедный я! Коликие горы вод валятся! Почти уже до высоты звезд досягают. – Коликие в расступившемся море являются долины! Почти уже темного тартара касаются. Куда ни посмотришь, нет ничего кроме моря и воздуха; одно волнами надменно, другой грозен облаками и проч.1


— — —


{364} [295]Ломоносов в похвальном слове Елизавете.


Благополучна Россия, что единым языком едину веру исповедует, и единою Благочестивейшею Самодержицею управляема, великий в ней пример к утверждению в православии видит. Видит повсюду как звезды небесные блистающие и ею сияние свое умножающие церкви; с удивлением взирает, что толь многих Государств Повелительница, которой земля, море и воздух к удовольствию служат, часто твердостию веры укрепляема, строгим пощением и сухоядением тело свое изнуряет; которой не токмо великолепные колесницы и избранные кони, но и руки и главы сынов Российских к ношению готовы, вперенна усердием, купно с подданными далекий путь к местам Священным пешешествует. Коль горячим усердием воспаляются сердца наши к Вышнему, и коль несомненно милосердия Его себе ожидаем, когда купно с нами предстоящую и {365}молящуюся с крайним благоговением свою Самодержицу пред очами имеем! Коль мужественно дерзают против супостатов Российские воины, зная, что Бог крепкий во брани, Бог Благочестивейшую их Государыню любящий, купно с ними на сражение выходит! Коль великою радо[296]стию восхищаются места Священные, посещаемые часто Ее богоугодным присутствием! Украшенная святым Ее усердием аки невеста в день брачный торжествующая Российская Церковь, блистая порфирою и златом, и паче радостию сияя, возвышается окруженна славою к пресветлому Жениха своего престолу, и показуя Ему свое великолепие вещает: так украшает меня на земле возлюбленная Твоя Елизавета: украси державу и венец Ее неувядающею добротою славы; возносит рог мой в поднебесной: вознеси Ее над всеми обладателями земными; посещает меня посещением усердным: посети Ее благодатию Твоею неотступно; утверждает столпы мои в России: утверди {366}здравие Ее непоколебимо; споспешествует мне в побеждении неверия: споспешествуй Ей в побеждении гордых и завистливых супостатов, и благословением Твоим и силою Твоею свыше осени Ее воинство и проч.1


— — —


[297]Херасков в Россиаде.


Алчба, прикованна корыстей к колеснице,
В Российской сеяла уныние столице;
О благе собственном вельможи где рачат,
Там пользы общие законы замолчат;
Москва разимая погибелию внешной,
От скорбей внутренних являлась безутешной.
Сокрылась истина на время от Царя;
Лукавство, честь поправ, на собственность смотря,
В лице усердия в чертогах появилось,
Вошло и день от дня сильнее становилось.
Там лесть явилася в притворной красоте,
Котора во своей природной наготе,
Мрачна как нощь, робка, покорна, тороплива,
Пред сильными низка, пред низким горделива,{367}
Лежащая у ног владетелей земных,
Дабы служити им ко преткновенью их.

(и проч.)2


— — —


Рассуждение о двух славных добродетелях,
которые Писателю Истории иметь необходимо должно,
то есть об искренности и не суеверном Богопочитании,
сочинение Николая Матониса.


Следовательно называю я не суеверным в сочинителе Богопочитанием ту долж[298]ность, которую обязан он отдать Творцу всей вселенной, исполняя все Его Святые, премудрые и душеспасительные законы, и не приписывая Ему ничего, что противно свойствам Его быть может. Довольно уже я изъяснил, что под именем обеих помянутых добродетелей разумеется; {368}теперь надлежит подумать, имею ли я причину назвать их главными. Сие столь смело могу я утверждать, сколь ясно вижу, что в котором сердце они вкоренились, в том все добродетели царствуют, а из коего сии предводители изгнаны, в том пороки обитают. Употребим немного прилежания, и рассудим, кто ополчает сочинителя истории неустрашимостию, не искренность ли? Кто рождает в нем презрение награждения и пользы? Искренность. Кто научает его быть праведным судиею, не взирать на вражду, ни на дружбу, не любить слепо свойственников, или одноземцев своих? Воистину всему сему причиною одна его искренность. О добродетель достойная златой статуи! Достойна, чтоб тебе жители всего земного круга в храмах и домах, на стогнах и распутиях, сооружали алтари и ежедневно в жертву сердца свои с благоговением приносили! Где тебя нет, там страх, желание награждения и пользы, ласкательство [299]присутствуют; {369}там ложь, неправосудие, лицеприемство, раболепство торжествуют. Да можем ли и от зараженного суеверием писателя чего-нибудь лучшего ожидать? По моему мнению как злое дерево не приносит доброго плода, как волчец и терние не рождают пшеницы, да когда произрастет, удавляют оную: так и суевер не может не только нимало читателя пользовать, но еще в состоянии утушить и последнюю в нем искру добродетели, и проч.


— — —


Филотова речь,
когда он обвиняем был в злоумышлении на жизнь Цареву.
Сочинение Квинта Курция о делах Александра Великого,
перевод Крашенинникова.


Теперь к одной истинной вине моей надлежит мне обратиться. Для чего я извет утаил? Для чего оный так безопасно слушал? В сем, каково оно ни есть, я тебе, Великий Государь! повинился, и где ты ни находишься, по{370}лучил от тебя прощение; облобызал десницу твою в знак примирения со мною, и к столу твоему допущен был. Ежели ты мне поверил, то я свобожден: ежели простил, разрешен: не перемени хотя мнения твоего. А в про[300]шедшую ночь, отшед от стола твоего, что я сделал? Какое новое объявленное дело переменило сердце твое? Я спал крепким сном, когда меня посреди бедствия моего покоящегося неприятели мои наложа оковы разбудили. Отчего и убийце и оговоренному такой глубокий сон? Злодеи от обличения совести спасть не могут, и не токмо по совершении, но и по умышлении убийства беспокоятся фуриями. А мне вначале невинность моя, потом десница твоя причиною были безопасности: не боялся я, чтоб злоба других милость твою преодолела; но чтоб ты не каялся о том, что мне поверил. Оное дело доносил мне малолетний, и не имея ни свидетельства, ни довольного доказательства, который бы всех в страх привел, ежели б я слу{371}шать его начал. Думал я злосчастный, что доносится мне двух блудников ссора; и не верил для того, что не сам извещал, но чрез своего брата. Опасался, чтоб он не заперся, будто б того Кебалину не приказывал, и чтоб о мне не подумали, будто бы я вводил в бедствие многих друзей царских. Итак хотя я не учинил никому вреда; однако ж нашлись такие люди, которые погибнуть мне паче, нежели сохранену быть, желают. В какую бы я ненависть у всех пришел, еже[301]ли б коснулся невинных? Что же Димн сам себя убил, мог ли я то наперед узнать? Никак. Итак почему оказалось, что донос справедлив, оное меня не могло понудить в то время, когда Кебалин приходил ко мне с изветом. Но ежели б я заподлинно Димну сопричастен был, то мне в оные двои сутки не надлежало таить, что на нас есть доносители. Самого Кебалина можно было погубить мне без всякой трудности. Напоследок после доносу, от которого мне надлежало {372}погибнуть, входил я один в царские покои и при сабле: для чего было мне отлагать оное дело? Так он был предводителем бунта, а я, который царством Македонским овладеть домогаюсь, за ним крылся? Кого же я из вас прельстил дарами? Которого полководца и начальника почитал чрезмерно? Мне в вину причитается, что я отеческим языком гнушаюся, что ненавижу Македонских обычаев. Таким ли образом стараюсь я похитить Македонское царство, что презираю оное? Уже давно мы от природного языка ради обхождения с другими народами отвыкли; как победителям, так и побежденным должно учиться чужестранному языку. Сие меня столь же мало вредить может, как и то, что Аминт Пердиккин сын искал [302]царской погибели. Что же я с ним в дружбе жил, за то страдать не отрицаюсь, когда нам не надлежало любить брата Царева; а буде в рассуждении тогдашнего его достоинства и почитать его должно было, то пото{373}му ли я виновен, что не мог предвидеть? Разве друзья злочестивых и неповинные смерти достойны? И ежели справедливость того требует, для чего я так долго живу? А ежели нет, чего ради меня ныне на смерть осуждают? Что же я писал, что сожалею о тех, которые принуждены будут жить под властию такого человека, который себя сыном Юпитеровым почитает: верное дружество, бедственное беспристрастие в советах, вы меня прельстили! Вы меня понудили объявить мысль мою! Я не отпираюсь, что оное писал к Царю, но не о Царе к другому. Ибо я не приводил его в ненависть, но опасался, дабы Царь в оную не пришел. Мне казалось что приличнее Александру почитать себя в тайне Юпитеровым сыном, нежели всенародно тем тщеславиться. Но понеже Оракулу верить без сомнения должно; я Бога представляю в деле моем свидетеля. Содержите меня в узах, пока уведомитесь от Аммона о тайном и неизвестном злодея{374}нии. Который Царя нашего удостоил принять в усыновление, [303]тот ни одному злодею своего рода не попустит укрыться. Ежели вы мучительные орудия достовернейшими Оракула почитаете, то я, для показания моей невинности, и оных не отрицаюсь. За осужденных на смерть обыкновенно предстательствуют у вас сродники. Я двух братей за несколько времени лишился; отца и показать не могу, и на помощь призывать, яко в толь важном деле приличившегося, не дерзаю. Ибо не довольно того, чтоб многочадный отец, одного только уже сына имеющий на утешение, лишился и последнего, но чтоб и он погиб купно со мною. И того ради любезнейший мой родитель и для меня, и купно со мною умрешь. Я тебя лишаю жизни, я старость твою погашаю! Почто ты против воли богов родил меня злополучного? Разве для сих от меня плодов, которые тебе готовятся. Не знаю, младость ли моя, или старость твоя несчастливее. Я в самой крепости сил {375}моих умираю; тебя мучитель живота лишит, которого бы и натура не вдолге потребовала, ежели бы несчастие не ускорило и проч.1


— — —


{376} [304]Речь от лица малолетних Царевен, Анны и Елизаветы,
к родителю их Петру Великому, возвратившемуся в Россию
по долговременном Его странствовании,
сочинение Феофана Прокоповича.


Не смотри на сие, Державнейший родителю, яко тихим и легким шествием исходим в сретенье твое: творит то кротость возрасту и полу нашему приличная, а радость хотела бы исполинским поскоком ускорити. Аще бо и прочиих всех, то нас наипаче ублажает приход твой; понеже прочии Царя своего приемлют, мы же и родителя нашего объемлем. О сладкого благополучия! И что о нем достойно изречем? Веру имей нам, яко тебе возвратившуся, возвращаются сердца наши к нам. Лучшею самых нас частию, тамо мы доселе были, где не были: телом в дому, духом же в странствии с тобою пре{377}бывали. О которых местах твоего путешествия сказывала нам ведомость, там всегда и мысли наши. Но не удоволялася любовь умным оным видением, не видящи [305]тебя очима телесныма, и потому неприятно было нам что-либо утешению служащее видети: не светлы палаты, не веселы вертограды, не сладки трапезы: самое сие новопрестольного града твоего место дивное, сугуболичное, водным и земным позором очи на себе влекущее, мнилося нам быти не тое, которое было при тебе, и аще бы не имея твое на себе имело, было бы весьма нелюбое. Едина неложная была утеха живой образ твой, прелюбезнейший брат наш Петр: в его лице, аки в зерцале, самого тебя видели мы, и нечто забывали печали наши. Обаче его ж без родителей стужение и сию нам отраду отнимало, и тако все утешение наше оставалось в ожидании; но в колицем ожидании, довольное искусство имеем, как то долгие часы ожидающим бывают. Кому бо скорое, а нам вельми ленивое, {378}было солнечное течение, и двулетнее удаления твоего время вменяем себе за многолетнее. Но се уже доспело в конец свой желание наше! Видим возвращенное нам лицо отеческое, и туги преждней забываем. Все при тебе лучший вид приемлет, и солнце светит веселее, и дни осенние приятнейшие нам паче весенних и летних мимошедших: лучи очес родительских вся нам видимая предивне позлащают. Вниди же в победоносный дом [306]твой, преопочий на престоле твоем, здрав, радостен, благополучен. Мы же всеусердно толикого гостя приветствующи, сие к Богу (еже и непрестанное нам есть) воссылаем моление: да сподобит нас видети тебе тако царствующа и побеждающа в долгие лета.


— — —


{379}Платон, в речи говоренной им в Успенском Соборе
в день Коронации Его Императорского Величества
Государя Императора Александра Павловича.


Вселюбезнейший Государь! Сей Венец на главе Твоей есть слава наша: но Твой подвиг. Сей Скипетр есть наш покой: но Твое бдение. Сия Держава есть наша безопасность: но Твое попечение. Сия Порфира есть наше ограждение: но Твое ополчение. Вся сия утварь Царская есть нам утешение: но Тебе бремя.


Бремя поистине и подвиг! Предстанет бо лицу Твоему пространнейшая в свете Империя, каковую едва ли когда видела Вселенная: и будет от мудрости Твоей ожидать во всех своих членах и во всем теле, совершенного согласия и благоустройства. – Узриши сходящие с небес весы правосудия, со гласом от Судии неба [307]и земли: да судиши суд правый, и весы Его да не уклониши ни на шуее ни на {380}десное. – Узриши в лице благого Бога сходящее к Тебе милосердие, требующее, да милостив будеши ко вручаемым Тебе народам. – Достигнут бо престола Твоего вдовицы и сироты, и бедные, утесняемые во зло употребленною властию, и лицеприятием и мздоимством лишаемые прав своих, и вопить не престанут, да защитиши их, да отреши их слезы, и да устроиши их везде проповедовать Твою промыслительную державу. – Предстанет и самое человечество в первородной своей и нагой простоте, без всякого отличия порождений и происхождений: взирай, возопиет, общий Отец! на права человечества. Мы равно все чада Твои. Никто не может быть пред Тобою извергом, разве утеснитель человечества, и подымающий себя выше пределов его. – Наконец благочестию Твоему предстанет и Церковь, сия мать возродившая нас духом, облеченная во одежду обагренную кровию единородного Сына Божия. Сия Августейшая дщерь неба, хотя довольно для себя находит {381}защиты в единой главе своей Господе нашем Иисусе Христе, яко огражденная силою Креста Его; но и к Тебе, Благочестивейший Государь, яко к первородному Сыну Своему, прострет она [308]свои руки, и ими объяв Твою любезнейшую выю, умолять не престанет, да сохраниши залог веры цел и невредим: да сохраниши не для себя токмо, но паче да явиши собою пример благочестия: и тем да заградиши нечестивые уста вольнодумства, и да укротиши злый дух суеверия и неверия.


Но с Ангелами Божиими не усомнятся предстать и духи злобы. Отважатся окрест престола Твоего пресмыкатися и ласкательство, и клевета, и пронырство, со всем своим злым порождением: и дерзнут подумать, что, аки бы, под видом раболепности, можно им возобладать Твоею прозорливостию. – Откроет безобразную главу свою мздоимство и лицеприятие, стремясь превратить весы правосудия. – Появится бесстыдно и роскошь со всеми видами нечистоты, к нарушению {382}святости супружеств, и к пожертвованию всего единой плоти и крови, в праздности и суете.


При таковом злых полчищ окружении, обымут Тя истина и правда и мудрость и благочестие, и будут охраняя державу Твою, вкупе с Тобою желать и молить, да воскреснет в Тебе Бог, и расточатся врази Твои1.


— — —


[309]Клеона к Цинею.

Перевод Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова.


Прошу только одного слова; дождусь ли того когда? Или вечно мне быть в страхе, мучении, и молчать? Ах! Циней, сердца своего более я удержать не могу; горесть оного наконец изливается. Жалобы и слезы есть последняя отрада несчастных; ежели ты не {383}хочешь сам подать мне утешения; то по крайней мере не отнимай сего последнего облегчения в моей печали.


Люблю тебя, сладко мне и теперь твое воспоминание; тщетно я старалась истребить к тебе мою любовь, все пролитые мною слезы не могли ее угасить. Прости мне, если я похищаю у тебя минуты, в которые мог бы ты вкушать сладкое восхищение в объятиях другой любовницы; но можно тебе оставить и для меня минуту. Я имею право сего от тебя требовать: увы! сколь великою ценою приобрела я сие право: оное стоит спокойствия моей жизни. Не можно тебе того забыть; день, которого я не могла сделать для тебя приятнейшим, хотела бы я исключить из [310]числа дней моей жизни. Судьбы своей искала я в твоих глазах, читала в них свою радость и печаль, жизнь и смерть. В воздаяние толикой любви, о Циней! Прошу у тебя одной минуты, одного вздоха.


Не бойся взглянуть на сие письмо; и чего тебе бояться от любовницы, {384}которая тебя обожает? Не буду жаловаться на твою неверность, не отягчу тебя клятвами оставленной любовницы. Как могу я тебя проклинать? тебя, который один может сделать меня счастливою... Сладкая и лестная надежда! Ты исчезала; но любовь со мною осталась. Сия любовь разлилась по всей моей крови, она течет в каждой капле слез моих, живет в каждом вздохе... Дай мне жаловаться, дай мне омокать перо мое во слезах, дай мне начертать трепещущею рукою, чем сердце мое наполнено. Горести целого года собрались в сем удрученном сердце, оно бедное не может более сдержать сего бремени; так, целый год уже тому, как несчастная Клеона заблуждает в сей пустыни. Желаю, страшусь, надеюсь, отчаяваюсь...


Не знаю, жив ли ты? Ах! ежели ты и жив; но Клеона забвению предана... Какое участие живым с мертвыми, счастливому с бессчастным. Может быть по[311]виновался ты повелению жесто{385}косердой своей матери; может быть вкушаешь во объятиях счастливейшей любовницы... Циней, да будет благополучно новое твое сочетание! не прошу тебя, чтоб ты возвратился в мои объятия, буде почитаешь, что единая любовь не довольна сделать тебя счастливым; но я, что тебе могу представить, кроме горячности, кроме любви?..


Не прошу, чтоб ты возвратился в мои объятия! Что я сказала бедная? Солгала и слезы мои за то меня наказуют... Циней! Я всего лишилась, части, покоя, друзей, родителей; возврати мне мое сердце, и все ко мне возвратится. Но если должно мне тебя отрещись, то отрицаюсь счастия, надежды, жизни... И что я буду делать в свете, где Циней живет не для меня? Увы! Для чего ты меня любил? Но ты любил; наши родители и сами небеса, согласовали любви нашей. Уже Гимен возжигал брачный светильник, уже алтарь был уготован, нам позволено было желать и {386}надеяться... Но сколь кратка была сия надежда! Сколь опасна для моей невинности! Сколь бедственна моему покою! День счастия наступает... О горькое воспоминание! Лейтеся слезы; прекраснейший день моей жизни обратился в ненастный день бедствия... Жестокий слу[312]чай погасил внезапу брачный светильник и низвергл с головы моей венец брака. Восторг, веселие, счастие, все сокрылось... О как скоро ты исчезло сладкое и нежное упражнение мыслей! Весенние дни моей жизни, в какую ужасную темноту вы погрузились! Одна минута пременила в страшную пустыню сей рай веселия и утех, где мысли мои сладостно заблуждали... Любовь!.. Увы! От нее ожидала я своего блаженства; любовь низвергла меня в бездну стыда и отчаяния. Тщетно я ищу утешения, утешение далеко от меня убегает, воспоминание минувшего благополучия больше растравляет мои раны. Возвожу орошенные глаза слезами к сей высоте, с которой я низпала, и не вижу кро{387}ме пропасти, в которой погребена пребываю, и проч.1


— — —


{388} [313]Из Горациевых Сатир.

Перевод Филиппа Геннингера.


По какой причине, Меценат, никто тою частию доволен не бывает, которую он либо сам себе по своему рассуждению избрал, либо судьба ему определила? Для чего всяк других несчастливее себя почитает? О коль благополучны купцы! говорит воин, летами отягченный, у которого уже все члены от многого труда расслабели. Напротив того купец полуденными ветрами носимый по морю: военная служба лучше. Ибо что? сражаются: во мгновение ока или скорая тебя смерть постигнет, или радостную одержишь победу. Искусный в праве и законах, когда в куроглашение требующие его советов в двери стучатся, хвалит земледельца; а сей, дав поруки, из села во град влекомый, вопиет: одни {389}градские жители благополучны. Прочих сим подобных жалоб толь много, что исчисление оных может уто[314]мить и говорливого Фабия. Но чтоб тебя не задержать, послушай, к чему моя речь клонится. Если бы какой бог сказал: я ваши желания исполню; ты, воин, будь купцом; а ты, стряпчий, селянином. Вы отсюда, а вы оттуда, получив перемену своих состояний, отходите. Ну! что медлите? Нет; не захотят. Ведь им дозволяется быть благополучными? Льзя ли, чтоб Юпитер по справедливости на них не вспылал, и обе щеки надув, не сказал бы, что он впредь уже не будет так милостив, чтобы к прошению их преклонять ухо. Впрочем, чтобы мне сего, как будто шуток смехом не представлять; хотя и в смехе говорить правду, что препятствует? Так как ласковые учители ребятам дают пирожки, чтобы скорее азбуку выучили. Однако мы оставим шутки, станем дело говорить. Тот, кто твердую землю тяжким рассекает ралом, и сей {390}обманом живущий корчемник, также воин и пловцы, дерзостно все моря обтекающие, говорят: что они с тем намерением труд сей претерпевают, чтобы приобрев себе довольное пропитание, в старости дни свои спокойно и беспечально провождать могли; и представляют в пример маленького трудолюбивого муравья, который ртом своим все, что может, [315]волочет, и в собираемую кучу кладет, рассуждая и промышляя о будущем. Но лишь только водолей подаст печальный вид к концу обратившемуся году, то уже он никуда не выползывает, и благоразумно пользуется тем, что прежде собрал: а тебя ни чрезмерный жар, ни зима, ни огнь, ни море, ни оружие, от корысти отвратить не могут; все беды презирает, лишь бы только тебя никто богатее не был. Что пользует, когда в вырытой тайно земле со страхом погребаешь несметное множество серебра и золота? А ежели оное разочтет, сойдет на бедный пенязь. Но если того не будет, что утехи в {391}собранной куче? Хотя бы на твоем гумне по сто тысяч мер хлеба молотили; однако твое чрево не более вместит моего. Так как будучи слугою, ежели бы ты мешок с хлебами своего хозяина на плечах нес, не больше получишь, как тот, который не нес ничего. Или что разности живущему в пределах естества взорать сто четвертей земли или тысячу? Но приятно из великой кучи брать. Когда нам из малой столько же брать можно, то для чего ты свои житницы предпочитать будешь нашим кошам? Так как если бы тебе стакан или кружка воды надобны были, и ты бы сказал, я лучше [316]из большой реки, нежели из сего малого источника, столько же почерпнуть хочу. Из чего бывает, что ежели кто изобилием больше потребного наслаждаться желает, тех быстрый Афид оторвав купно со брегами уносит. А кто столько требует, сколько надобно, тот ни мутной с илом воды не черпает, ни жизни в водах не лишается, и проч.


— — —


{392}Из Кантемировых Сатир.

(Мы увидим здесь подражание Российского Сатирика Латинскому1.)


Из 8 Сатиры.


Несчестных страстей рабы! от детства до гроба
Гордость, зависть мучит вас, лакомство и злоба,{393}
С самолюбием вещей тщетных гнусна воля;
К свободе охотники, впилась в вас неволя.[317]
Так как легкое перо, коим ветр играет,
Летуча и различна мысль ваша бывает.{394}
То богатства ищете, то деньги мешают,
То грустно быть одному, то люди скучают;
Не знаете сами, что хотеть; теперь тое
Хвалите, потом сие, с места на другое{395} [318]
Перебегая место; и что паче дивно,
Вдруг одно желание другому противно.
Малый в лето муравей потеет, томится,
Зерно за зерном таща, и наполнять тщится{396}
Свой амбар; когда же мир унывать бесплоден
Мразами начнет, с гнезда станет неисходен,[319]
В зиму наслаждаяся тем, что нажил летом.
А вы, что мнитесь ума одаренны светом,{397}
В темноте век бродите; не в время прилежны,
В не нужном потеете, а в потребном лежни.
Короток жизни предел, велики затеи,
Своей сами тишине глупые злодеи,{398} [320]
Состоянием своим всегда недовольны.
Купец, у кого амбар и сундуки полны
Богатств всяких, и может жить себе в покое
И в довольстве, вот не спит и мыслит иное,
Думая, как бы ему сделаться судиею:
Куды де хорошо быть в людях головою.[321]
И чтят тебя, и дают; постою не знаешь;
Много ль мало ль, для себя всегда собираешь.
Став судьею, уж купцу не мало завидит,
Когда по несчастию пусто в мешке видит,{399}
И слыша просителей у дверей вздыхати,
Должен встать не выспавшись с теплыя кровати:[322]
Боже мой! говорит он, что я не посадской?
Черт бы взял и чин и честь, в коих живот адской.
Пахарь соху ведучи, иль оброк считая,
Не однажды привздохнет, слезы отирая:
За что, де, меня Творец не сделал солдатом?
Не ходил бы в серяке, но в платье богатом.
Знал бы лишь одно ружье свое да капрала,
На правеже бы нога моя не стояла,
Для меня б свинья моя только поросилась,
С коровы мне б молоко, мне б куря носилась;
А то все приказчице, стряпчице, Княгине
Понеси на поклон, а сам жирей на мякине.
Пришел побор, пахаря вписали в солдаты,
Не однажды дымныя вспомнит уж палаты,
Проклинает жизнь свою в зеленом кафтане,
Десятью заплачет в день по сером жупане:
Толь не житье было мне, говорит, в крестьянстве?
Правда, тогда не ходил я в таком убранстве;
Да летом в подклети я, на печи зимою
Сыпал, в дождик из избы я вон ни ногою;
Заплачу подушное, оброк господину,
Какую ж больше найду я тужить причину!
Щей горшок, да сам большой, хозяин я дома,
Хлеба у меня чрез год, а скотам солома.{400}
Дальна езда мне была съездить в торг для соли,
Иль в праздник пойти в село, и то с доброй воли:
А теперь черт не житье, волочись по свету,
Все бы рубашка бела, а вымыть чем нету;
Ходи в штанах, возися за ружьем пострелым,[323]
И где до смерти всех бьют, надобно быть смелым;
Ни выспаться некогда, часто нет, что кушать,
Наряжать мне всё собой, а сотертых слушать.
Чернец тот, кой день назад чрезмерну охоту
Имел ходить в клабуке, и всяку работу
К Церкви легку оказывал, прося со слезами,
Чтоб и он с небесными был в счёте чинами,
Сего дня не то поет, рад бы скинуть рясу
Скучили уж сухари, полетел бы к мясу:
Рад к черту в товарищи, лишь бы бельцом быти,
Нет мочи уж Ангелом в слабом теле слыти, (и проч.)


Из 3 Сатиры.


За излишество Хрисипп пищи суетится,
Собирая, чем бы жить, что за ним тащится
Дряхла жена и детей куча малолетных,
Что те суть его трудов причина приметных.
Да не то; уж сундуки мешков не вмещают,
И в них уже ржавыя почти истлевают{401}
Деньги; а всей у него родни за душою
Один лишь внук, да и тот гораздо собою
Не убог, деда хотя убожее вдвое.
Скупость, скупость Хрисиппа мучит, не иное;
И прячет он и копит денежныя тучи,
Думая, что из большой приятно брать кучи.
Но если из малой я своей получаю
Сколько нужно, для чего большую, не знаю,
Предпочитает? Тому подобен мне мнится
Хрисипп, кто за чашею одною тащится[324]
Воды на пространную реку, хотя может
В ручейке чисту достать. Что ему поможет
Излишность, когда река, берег под ногами
Подмыв, с песком и его покроет струями (и проч.).


— — —


Захаров в похвальном слове своем
Екатерине Второй.


Но что? Польша под Хоругвию Костюшки дерзает оскорблять Повелительницу свою? Дерзает татьски убивать сынов ее? Дерзает угрожать рушением Посполитым? – Суворов, рекла Екатерина, накажи! – Как бурный вихрь взвился он от стрегомых им границ Турецких; как сокол ниспал на добычу. Кого увидел – расточил; {402}кого натек – победил; в кого бросил гром – истребил. Пала Прага – изгладилось от лица земли Королевство Польское – было – и нет! – Европа содрогнулась – Княжество Литовское влилось в Россию и составило две ее Губернии: – се Екатерина! – Но воззрим с благоговением на ее образ; изочтем, если возможно, прекрасных свойств ее сокровища. – Сановитый рост являл Царицу; великие небесного цвета очи – проницание и милость; отверстое чело – престол ума; полные руки – щедроты сим[325]вол; осанка, поступь, глас – премудрости богиню. Во всех движениях ее видима была величественная непринужденность; в украшениях простота; во вкусе изящность. Во всех рассуждениях обитало особенное свойство сладостного убеждения; в глаголах Аттическая соль, Латинская краткость, Славенское великолепие. Какая в велениях кротость! Какая нежность в приветствиях! Какая в ожидании терпеливость! – Повелевая, казалась просящею; даруя – одолженною; наставляя – {403}приемляющею советы. Гнев Ее был тайна кабинета; милость – обрадованных глас трубный. Никогда величие не являлось с благодушием подобным; ни единый из Монархов толикого уважения, ни едина из Цариц толикой любви не привлекала. Когда окруженная блистательным двором своим являлася собранию чинов, всяк мнил тогда видети святая святых. Когда принимала послов в облечении Императорского велелепия, казалась окруженною и благостию небес, и священным ужасом силы, могущества и власти, в единой Ей совокупленных, и от единыя происходящих. Когда удостаивала кого своей беседы, величие слагала, робеющего ободряла, скромную нужду предваряла, самые недостатки вещающего Ей не приметившею казалась. – Титло че[326]ловека всегда предшествовало в понятиях Ее титлу Самодержца. Нарицание Россиян чадами – именованию подданного; любовь их – повиновению предпочитала. Стражу свою в сердцах народных – славу в блаженстве их по{404}ставляла. В наградах щедра – как мать природа; в наказаниях милостива – яко отец небесный. – Колико несчастных, коих злодеяния умели прогневить ангельское Ее сердце, оставлены были грызению совести, или естественному постижению смерти, без утверждения Ею осудившего их приговора! Колико благополучных, кои немощи ради человеческой извинены были. Колико таковых, которые исправлением погрешностей своих паки сердце Ее к себе приклонили! От самого вступления своего на престол сохранила она равномерный блеск славы до последнего дня своей жизни: никогда не изнемогла в превратностях фортуны; никогда в неудачах своенравия не оказала; даже в болезненных припадках ни жалоб, ни уныния не изъявила. Отягчена будучи игом правления толь обширной державы, никогда бременем своим не скучала; никогда многозаботливым течением оного не затруднялась. Будучи осторожна, никогда тщетным сомнением сердца своего не {405}терзала; благонадежна – никогда не осла[327]била престола своего безопасности. Любя людей, всегда им не доверяла; – не доверяя – никогда любви своей к ним не уменьшила. – Таковыми ограждена правилами всегда была одинакова, премудра, велика; всегда себе единой подобна. Подражая Высочайшему Существу, в соцарствование с собою посадила правду; подпорами престола своего милость и суд поставила; беспристрастие мерилом всех своих деяний учинила. Любя во всем изящное, не обременяла себя маловажными делами; любя правосудие, не терпела самовластия преимуществ; любя человеков, гнушалась тайных доносов, и сих толико же подлых, колико и злостных извергов, кои из-за угла наносят согражданам своим в тыл удары. Она считала их пружиною правления малоумного и вкупе жестокого, которое развращает одну для погибели другой сограждан половины; которое сыну на отца, жене на мужа, брату против брата, другу на друга дает кинжал; которое на{406}граждает для того клевету, чтоб не воздать заслугам; которое утешается исчислением наказанных мнимо-виновных, отвращаясь внушения несравненного удовольствия награждать добродетель; которое мнит быть правосудным, наказуя без суда; мнит быть проницательным, видя глазами чудовищного [328]клеветника; которое наконец усмотря себя обманутым, терзается раскаянием, и на оскорбленного напрасно подданного незазорными очами взирать не смеет (и проч.).


— — —


Суворов в слове на торжество мира.


И воистину, бывало ли когда народодержавие долговременно? Оно едва восстает, уже и погибает: яко былие возникшее на камении или на песке, вмале мимоходит; едва неколикие годы высочайшую его славу созерцати могут; ибо семена своего разрушения в самом себе носит, – семена плодоносящие зависть, властолюбие, несогласие, {407}мятежи. Во что же оно претворяется? Паки во единоначалие. Сие убо начало, сие и конец, всякого правления. Отверзем книгу минувших веков, отверзем книгу человечества: сие всегда найдем быти тако; ибо хотя человеки и преходят, яко же волны моря, и днесь суть единые, заутра другие; но род их, и свойство, и естество их всегда остается непременное и тое же: почему всегда тоже и быти долженствует; и прошедшие времена суть образ и пример времен грядущих. Убо надлежит чтити мудрость праотцов, и неудобь себе мыслити превыше их разума, [329]превыше их сведений и искуса. – Что? како помыслим о просвещеннейшем и славнейшем во Европе народе Французском, приводящем нас днесь во ужас и содрогание? {Что? сие давно} [Что таковое] с ним творится? Се страна изобильная, совокупная, многолюдная, просвещенная; лежащая толико же способно на всякую потребу на едином краю великой суши, колико на другом пресловутый Китай, – сия страна расто{408}ченна, растерзана, без власти, без законов, без подчинения. Како сие? Государь ее не имел силы быть отцом ее. Он поруган, попран; – супруга его, толиких и толь неисчетных Императоров дщерь и внука... Отвратись сердце мое, заградитесь уста мои; да не поведаю ужасов, разящих человечество паче грома. Тамо царствуют днесь неистовые, не благословенные кровопийцы. – Но сему, мню, едва не подобало и быти тако. Давно уже народ сей упражняется в бесчисленных новоумышляемых суетах, совращающих Европу: коснулся благочестия, коснулся правительства: пренебрег древние, пренебрег живые примеры: мечтает изобретать, и непрестанно гласит новое просвещение, новые составы всего, новые права человечества: умы и сердца многих неразумных ядоупоил погибельным своим учением. Се убо погибель [330]его возвращается на главу его! – Воззри великий, но не благоусмотрительный, Писатель Фернейский! воззри, прославлен{409}ный, но не истинный, друг человечества, гражданин Женевы, возмневший искати славы от замысловатых, и чрезъестественных, и неожидаемых писаний паче, нежели от твердых, созидающих сердце! Воззрите, вы, и прочие немалочисленные, чему вы научили соотчичей ваших? Вы превратили правила, нрав правлений; поколебали учрежденною верою, отъяли сладчайшее упование, сладчайшее утешение человечества: вы породили дерзостнейшие и пагубнейшие мнимо-вдохновенных, мнимо-просвещенных, общества; тьмы тем человеков вами совращены: но се наипервее совращено и разрушено собственное отечество ваше! – О колико паче зубов змиевых язвительнейший, не сыновний, не отечественный дух! – И ты, премудрый Творец духа законов преселившегося в писания и учреждения Екатерины, честь разуму человеческому, вяще же человеческому сердцу честь! Мню, яко гнушаешися и отрицаешися почестей, тебе соотечественниками твоими, во храме великих {410}мужей, некогда после многих, определяемых. Твое учение не безначалие, не народодержавие в пространнейшей и сильнейшей области Европы, владычеству[331]ющей во всех частях света; не неистовое и ярящееся властительство ночных сонмищ, дерзающих поставляти престол свой в поруганных и святыни обнаженных храмах Божиих, и злоумышляющих тамо неслыханные продерзости и беззакония. Мудрость твоя, почерпнутая из всех стран земли, и из всех веков человечества, подвиг двадесяти лет драгой твоей жизни отечеству твоему днесь не на пользу.1


— — —


Из Хемницеровых басен.
Куры и голубка.


Какой-то мальчик птиц любил,
Дворовых, всяких без разбору;
И крошками кормил.
Лишь голос даст ко сбору,{411}
То куры тут как тут2,
Отвсюду набегут.
Голубка тоже прилетела
И крошек поклевать хотела;
Да той отваги не имела
Чтоб подойти к крохам. Хоть к ним и подойдет,
Бросая мальчик корм, рукою лишь взмахнет,
Голубка прочь, да прочь; и крох как нет, как нет*:
А куры между тем с отвагой наступали,
Клевали крохи, да клевали*.[332]
На свете часто так идет,
Что счастия иной отвагой доступает;
И смелой там найдет,
Где робкой потеряет.


— — —


Из второй Горациевой Сатиры,
перевод Баркова.


Когда стараются порока избежать,
В противной дураки обыкли попадать.
Иной привык ходить раздувшись долгополым;
Хоть скачет фертиком другой, но равен с голым;{412}
Тот нежен через чур, а сей щеголеват;
Мастьми душист Руфилл, козлу Горгоний брат.
Благопристойная ж посредственность забвенна
У тех, которых мысль страстям порабощенна.
Бывает в склонности одной не без отмен;
Есть, коих веселит любовь замужних жен,
Другие ж тем себя от оных отменяют,
Что страсти там предел, где должно, полагают.
Увидев юношу неподлаго Катон,
Что из бесчестнаго выходит дому он,
Изрядно делаешь, дружок, сказал без брани:
В чужие не садись никто отважно сани,[333]
Но лучше на простой наемной кляче сесть
Тому, в ком сильная к езде охота есть.
Подобной похвалы Купений не желает,
Кой правилу сему противно поступает.
Послушайте, каков прелюбодейства плод,
Которым мерзок есть сластолюбивых род,
Сколь полны горести бывают, бедств и плача,
Утеха краткая и редкая удача.
Тот с кровли полумертв скочил, иль из окна,
Другому до костей иссечена спина;
Иной бежа с двора несчетны видел страхи,
И на воров попав, облуплен до рубахи;
Тот деньгами едва отсыпаться возмог,{413}
Другой обруган весь от головы до ног.
Не редко дорога и тем любовь приходит,
Что после жизнь иной скопцем по смерть проводит.
Всяк праведным такой о сих чтит приговор, и проч.1


— — —


Письмо Горация Флакка о стихотворстве к Пизонам,
перевод Поповского.


Увидев женской лик на шее лошадиной,
Шерсть, перья, чешую на коже вдруг единой;[334]
Чтобы красавицей то чудо началось,
Но в черной рыбий хвост внизу оно сошлось:
Могли б ли вы тогда, Пизоны, удержаться,
Чтоб мастеру такой картины не смеяться?
Я уверяю вас, что гнусной сей урод
Во всем с тем слогом схож, пустых где мыслей сброд.
Как сонная мечта не вяжется нимало,{414}
Несходно ни с концем ниже с собой начало.
Пиите, знаю я, и живописцу с ним
Возможно вымыслом представить все своим.
Сей вольности себе и от других желаем,
И сами то другим охотно позволяем;
Но ей пределы в том природою даны,
Чтоб с бурей не смешать любезной тишины,
Чтоб тигра не впрягать к одним саням с овцею,
И не сажать скворца в ту ж клетку со змиею.
Начавши что-нибудь великое писать,
И важности хотя стихам своим придать,
Мы часто в оных храм Диянин представляем,
Иль Рена быстроту и шум изображаем,
Иль радугу с дождем и нежные луга,
Где шумом сладкой сон наводят берега.
Но здесь о сем писать прикрасы нет ни малой,
Как на кафтане быть заплате цветом алой!
Пускай ты дерево так можешь начертать,
Что с подлинным отнюдь его не распознать;
Но если описать дал слово в договоре,
Как борется с волной пловец разбитой в море,
То дереву стоять пристанет ли при сем?
Почто начав с орла, кончаешь воробьем?
О чем кто стал писать, того уж и держися,
И в постороннее без нужды не вяжися.[335]
О чем бы ни хотел ты петь стихи, воспой,{415}
Лишь сила слов была б одна и слог простой.
Пиитов больша часть обманута бывает,
Когда о доброте по виду рассуждает.
Один за краткостью весь замысл свой темнит,
Другой для чистоты не живо говорит,
Кто любит высоту, тот пышен чрезвычайно,
Кто просто написал, тот подл и низок крайно.
Кто тщался скрасить слог свой разностью вещей,
Дельфинов тот в лесах, в воде искал вепрей, и проч.1


— — —


Хариты

(Из сочинений Державина.)


По следам Анакреона
Я хотел воспеть Харит;
Феб во гневе с Геликона
Мне предстал и говорит:
Как, и ты уже небесных
Дев желаешь воспевать?
Столько прелестей бессмертных
Хочет смертный описать!
Но бывал ли на высоком{416}
Ты Олимпе у богов?
Обнимал ли бренным оком[336]
Ты веселье их пиров?
Видел ли Харит пред ними,
Как под звук приятных лир
Плясками они своими
Восхищают горний мир;
Как с протяжным, тихим тоном,
Важно павами плывут;
Как с веселым, быстрым звоном,
Голубками воздух вьют;
Как вокруг оне спокойно
Величавый мещут взгляд;
Как их все движенья стройно
Взору, сердцу говорят;
Как хитоны их эфирны,
Льну подобные власы,
Очи светлые, сафирны,
Помрачают всех красы;
Как богини всем собором
Признают: им равных нет,
И Минерва с важным взором
Улыбается им вслед?..
Словом: зрел ли ты картины
Непостижныя уму? –
Видел внук Екатерины,
Я ответствовал Ему.
Бог Парнаса усмехнулся,
Дав мне лиру отлетел – {417}
Я струнам ея коснулся
И младых Харит воспел.1


— — —


[337]Богданович в Душеньке
описывает путешествие Венеры.


Богиня, учредив старинный свой парад,
И в раковину сев, как пишут на картинах,
Пустилась по водам на двух больших Дельфинах.
Амур, простря свой властный взор,
Подвигнул весь Нептунов двор.
Узря Венеру резвы волны,
Текут за ней весельем полны.
Тритонов водяной народ
Выходит к ней из бездны вод,
Иной вокруг ея ныряет,
И дерзки волны усмиряет;
Другой, крутясь во глубине,
Сбирает жемчуги на дне,
И все сокровищи из моря
Тащит повергнуть ей к стопам;
Иной с чудовищами споря,
Претит касаться сим местам;
Другой на козлы сев проворно,{418}
Со встречными бранится вздорно,
Раздаться в стороны велит,
Возжами гордо шевелит,
От камней дале путь свой правит,
И дерзостных чудовищ давит.
Иной с трезубчатым жезлом,
На Ките впереди верьхом,
Гоня далече всех с дороги,
Вокруг кидает взоры строги,
И чтобы всяк то ведать мог,
В коральной громко трубит рог;[338]
Другой из краев самых дальных,
Успев приплыть к богине сей,
Несет обломок гор хрустальных
Наместо зеркала пред ней.
Сей вид приятность обновляет
И радость на ея челе.
О если б вид сей, он вещает,
Остался вечно в хрустале!
Но тщетно то Тритон желает:
Исчезнет сей призрак, как сон,
Останется один лишь камень,
А в сердце лишь несчастный пламень,
Которым втуне тлеет он.
Иной пристав к богине в свиту,
От солнца ставит ей защиту,
И прохлаждает жаркий луч,
Пуская кверху водный ключ.
Сирены, сладкие певицы,{419}
Меж тем поют стихи ей в честь,
Мешают с быльми небылицы,
Ее стараясь превознесть.
Иныя перед нею пляшут,
Другия во услугах тут,
Предупреждая всякой труд,
Богиню опахалом машут.
Другия ж, на струях несясь,
Пышат в трудах по почте скорой,
И от лугов любимых Флорой,
Подносят ей цветочну вязь.
Сама Фетида их послала
Для малых и больших услуг,
И только для себя желала,[339]
Чтоб дома был ея супруг.
В благоприятнейшей погоде
Не смеют бури там пристать,
Одни Зефиры лишь в свободе
Венеру смеют лобызать.
Чудесным действием в то время,
Как в веяньи пшенично семя,
Летят обратно беглецы,
Зефиры, древни наглецы;
Иной власы ея взвевает,
Меж тем, открыв прелестну грудь,
Перестает на время дуть,
Власы с досадой опускает,
И с ними спутавшись летит.
Другой, неведомым языком,{420}
Со вздохами и нежным криком
Любовь ей на ухо свистит.
Иной пытаясь без надежды
Сорвать покров других красот,
В сердцах вертит ея одежды,
И падает без сил средь вод.
Другой в уста и в очи дует,
И их украдкою целует.
Гонясь за нею волны там,
Толкают в ревности друг друга,
Чтоб, вырвавшись скорей из круга,
Смиренно пасть к ея ногам.1


[340]Имея у себя весьма недостаточную библиотеку Русских книг, а притом и опасаясь сие мое письмо чрезмерно увеличить, прерываю я здесь выписки {421}мои из таких писателей и переводчиков, которые хорошим слогом своим обогащают нашу словесность. Мы найдем их довольно, когда станем их искать. Впрочем хотя бы число превосходных сочинений на языке нашем и не было так велико, как на других языках; то конечно сие не оттого происходит, что язык наш не вычищен, или неоткуда нам почерпать; но оттого, что мы в чужом языке свой язык узнать хотим. Я видал называющих себя любителями Российской словесности таких писателей, которые, зная почти всего Расина и Вольтера наизусть, едва ли удостоили когда прочитать некоторые оды Ломоносова, и то без всякого внимания. Мудрено ли, что с таковым расположением, принимаясь писать по-Русски, находим мы язык свой бедным и недостаточным к выра[341]жению наших мыслей? Мудрено ли, будучи больше Французами, нежели Русскими, не уметь нам писать по-Русски? Однако ж невзирая на сие важное обстоятельство, {422}препятствующее прозябать талантам, имеем мы довольное число хороших стихотворцев и писателей, которым последовать можем. Итак, кто любит петь с приятностию, тот будет слушать и применяться к голосу настоящих соловьев, а не тех чижиков, которые, примешивая к песнопению своему какое-то странное чирканье, уверяют нас, что так поют соловьи в чужих краях. Я верю этому, но в своем лесу приятны мне свои соловьи, к голосу которых и слух и разум мой привык.


Я предоставляю сие мое письмо в полную вашу волю; вы можете сделать из него такое употребление, какое вам угодно. Пребываю с истинным почитанием ваш, государя моего, покорный слуга Безымянов.


— — —


{423} [342] Письмо II.


Государь мой!


Я читал рассуждение ваше о старом и новом слоге. Какую странность взяли вы себе за предмет? Видно, что вы человек без всякого вкусу. Как можно хвалить грубое и порочить тонкое? Заставлять нас идти по следам предков наших с бородами, и хотеть, чтоб просвещенные нации не имели никакого над нами влияния? Знаете ли вы, что вы вздор говорите, и что на сцене прекрасных букв (belles lettres) никто не сочтет вас прекрасным духом (belle ésprit)? Вы этак захотите нас обуть в онучи и одеть в зипуны! Вы смешны! Вы без всякой модификации глупый господин! Вы не имеете никакой моральности; мысли ваши, как у молодого ребенка, совсем не развиты; вас надобно снова воспитать. Какая идея защищать аще и бяше! Ха, ха, ха! Вы бы еще побольше привели примеров из Прологов и часовников! Ха, ха, ха! Это право хороший {424}образчик вашего ума! Ха, ха, ха! Я сроду моего не видывал этак рассуждать! Ха, ха, ха! Впрочем вы напрасно говорите, что нынешние писатели, в числе которых и я имею честь вам кланяться, [343]не читают никогда Русских книг: я сам перелистывал, то есть фельиотировал Ломоноса и перебегал или паркурировал Сумарока1, чтоб иметь об них идею. Оба {425}они весьма посредственные писатели. Я еще меньше авантажного был об них мнения, когда их читал; но после, читая Левека, узнал, что один из них хорошо писал оды, а другой басни; да и то я думаю, что Левек им пофлатировал, или сказал это об них в таком смысле, что они на нашем только языке изрядно писали, а на Французском ничего бы не значили. В самом деле, мне случилось на Французском языке читать письмо Ломоноса к Шувалу, о пользе стекла; оно изрядно, только в нем никакого отменного элегансу нет. Этаких писателей у них тысячи. Недавно случилось мне быть в Сосиете с нашими нынешними утонченного [344]вкуса авторами; они резонировали о Ломоносе, что он в стихах совсем не Гений, и что в прозе его нет ни элегансу, ни гармонии, для того, что он писал все длинными периодами. Эта критика очень справедливая и тонкая. В самом деле, когда все носят короткие кафтаны, то не смешон ли будет тот, {426}кто выйдет на сцену в длинном кафтане? Также случилось мне от подобного вам вкусу людей слышать, что они, потерявши на этом предмете ум, будто Русский язык богат и ко всякому сорту писаний удобен, приводили в пример какое-то описание соловья из Ломоноса. – Постойте! у меня из большой доставшейся мне по наследству Русской библиотеки, осталась одна только завалившаяся где-то его Риторика: я это место выпишу вам из ней, коли оно не выдрано. Вот оно: Коль великого удивления сие достойно! В толь маленьком горлышке нежной птички толикое напряжение и сила голоса! Ибо когда вызван теплотою вешнего дня взлетает на ветвь высокого дерева, внезапно то голос без отдыху напрягает, то различно перебирает, то ударяет с отрывом, то крутит кверху и книзу, то вдруг приятную песнь произносит, и между сильным возвышением урчит нежно, свистит, щелкает, поводит, храпит, [345]дробит, стонет, утомленно, стремительно, густо, тонко, резко, тупо, глад{427}ко, кудряво, жалко, порывно. Как можно эту галиматью хвалить? К чему весь этот вербияж? Переведите его из слова в слово на Французский язык, вы увидите, какой вздор выйдет, и тогда вы узнаете, что ваш господин Ломоносо никуда не годится. Правда, нынешние писатели начинают вводить вкус в Русский язык, но все далеко еще от Французского. Например: весь этот кортеж слов, над которым бедный Ломоносо столько потел, не пришел бы никому из них в голову; они ту ж самую идею изъяснили бы двумя или тремя словами: как занимательно поет Филомела: сколько в голосе ее трогательных оттенок и вариаций! Ну не лучше ли это всего сборища глупых вербов его: урчит, свистит, щелкает, поводит, хрипит, дробит, стонет, и прочее? Одно слово оттенки всех их заменяет. Драгоценное слово, изобретенное самим Гением, ты ко всему пригодно! Оттенки моего сердца, оттенки моего ума, оттенки моей памяти, и даже можно сказать: оттен{428}ки моей жены, оттенки моего табаку! Оно так замысловато, что кажется ничего не значит; однако сколько под ним предметов вообразить себе можно! Также на этих днях попа[346]лась мне каким-то образом в руки Русская книга. Я развернул ее и прочитал в заглавии: Трудолюбивая Пчела, печатана в 1759 году. Я захотел было ее бросить, зная, что в это время писали без вкусу и набивали слог свой Славенщизною. Однако я был в хорошем нраве, и захотелося мне посмеяться над писателями того периода. Итак я начал эту книгу перелистывать. Во-первых заглавие ее мне не полюбилось: я никогда не слыхивал, чтоб на Французском языке была какая-нибудь книга, которая бы называлась: abeille laborieuse. Во-вторых попалась мне басня господина Сумарока, названная Старик, сын его и осел. Тут нашел я:


Прохожий встретившись смеялся мужику,
Как будто дураку,
И говорил: конечно брат ты шумен,
Или безумен;{429}
Сам едешь ты верьхом,
А мальчика с собой волочишь ты пешком.
Мужик с осла спустился,
А мальчик на осла и так, и сяк,
Не знаю как,
Вскарабкался, взмостился.
Прохожий встретившись смеялся мужику,
Как будто дураку,
И говорил: на глупость это схоже,
Мальчишка помоложе;
Так лучше он бы шел, когда б ты был умен,[347]
А ты бы ехал старой хрен!
Мужик осла еще навьютил,
И на него себя и с бородою взрютил,
А парень таки там (и проч.).


Как можно это терпеть? Шумен, вскарабкался, взмостился, навьютил, взрютил, парень, старой хрен: все это такие экспрессии, которые только что грубым ушам сносны; но в таком человеке, которого уши привыкли к утонченному вкусу, производят они такое в мозговых фибрах содрогание, которое, сообщаясь чертам лица, физическим образом разрушает природную его Гармонию, и коснувшись областей чувствительного, рисует на нем гри{430}мас презрения. В другой книге, сочинения того ж Автора, случилось мне видеть, что он так же, как Буало, вздумал учить людей науке стихотворства. Там между прочими наставлениями, как сочинять песни, есть у него стихи:


Не делай из богинь красавице примера,
И в страсти не вспевай: прости моя Венера!
Хоть всех собрать богинь, тебя прекрасней нет;
Скажи прощаяся: прости теперь мой свет!


Вот какие назидательные у нас в предмете поэзии наставники! Это называется рассуждать по-Русски? Будто моя Венера хуже, нежели мой свет? Французы прощаясь с красавицами весьма часто гово[348]рят: adieu ma belle Venus! Это очень элеган. Напротив того они бы хохотать начали, ежели бы у них кто сказал: adieu ma lumiere! Французы побольше нас имеют в этом вкусу, так им и подражать должно. После того перелистывал я еще ту книгу, о которой прежде говорил, и нашел в ней того ж Автора эклоги: мне хо{431}телось посмотреть, имел ли он в любовной нежности какую-нибудь тонкость; однако нет, и этого я в нем не вижу. Например, как бы вы подумали? Он описывает сходбище пастухов точно с такою же важностию, как будто бы он описывал la societé du beau monde, и думает этим интересовать. Вот его стихи:


И некогда как день уже склонялся к нощи,
Гуляли пастухи в средине красной рощи,
Котору с трех сторон луг чистый украшал,
С четвертой хладный ток лияся орошал.
Пастушки сладкия тут песни воспевали,
Тут нимфы, крояся в водах, их глас внимали,
Сатиры из лесов с верхов высоких гор,
Прельщаяся на них метали в рощу взор,
Приятный песен глас по рощам раздавался,
И эхом разносим в долинах повторялся.
Всех лучше голосов Филисин голос был,
Или влюбившийся в нее пастух так мнил.
По многих их играх сокрылось солнце в воды,
И темность принесла с собой покой природы.
Отходят к шалашам оттоле пастухи,[349]
Препровождают их в лугах цветов духи,{432}
С благоуханием их липы сок мешали,
И сладостью весны весь воздух наполняли.
Один пастух идет влюбившись с мыслью сей,
Что близко виделся с возлюбленной своей,
И от нее имел в тот день приятство ново;
Другой любовное к себе услышал слово.
Тот полон радости цветок с собой несет,
Прияв из рук тоя, в ком дух его живет,
И порученный сей подарок с нежным взглядом,
Начавшейся любви хранит себе закладом.
Иной размолвившись с любезной перед сим,
Что отреклась она поцеловаться с ним,
Гуляя в вечеру с любезной помирился,
И удоволясь тем, за что он осердился,
Ликует, что опять приязнь возобновил.
Итак из рощи всяк с покоем отходил (и проч.).


Можно ли все это насказать о пастухах и пастушках? Разве это des géns comme il faut? – В другом месте пастушка его, изъявляя любовнику своему тоску, которую она без него ощущала, говорит:


Источники сии томясь тогда плескали,
И на брегах своих тебя не обретали.
По рощам, по лугам бродила я стеня,{433}
Ничто уж не могло увеселять меня.
Я часто муравы журчащей этой речки
Кропила током слез. А вас, мои овечки,
Когда вы бегали вокруг меня блея,
Трепещущей рукой не гладила уж я.


Какие простые идеи! По лугам бродить, овечку гладить! Если тут что-нибудь [350]такое, которое бы было ingenieux, élegant, sublime? Так ли нынешние наши писатели, которые формировали вкус свой по Французскому образу мыслей, пишут и объясняются? Прочитайте: из жалости к грубому вашему понятию, и в надежде, что вы еще можете исправиться, посылаю я к вам элегию, которую сочинил один из моих приятелей. Вы увидите какой штиль, какая гармония, какой выбор слов, и какая тонкость мыслей и выражений в ней господствует! Если же вы сего не почувствуете, если эфирное это пламя не сделает никакого впечатления на симпатию души вашей; то надобно вас оставить без внимания, как такого человека, которого грубоотверделые понятия неизлечимы.


— — —


{434}Элегия.


(Читатель предуведомляется, что сочинение сие писано нынешним просвещенным слогом, в котором сохранен весь Французский элеганс; а напротив того вся варварская Славянщизна и весь старинный предков наших слог ногами попран.)


Потребностей моих единственный предмет!
Красот твоей души моральной, милой свет,
Всю физику мою приводит в содроганье:
Какое на меня ты делаешь влиянье!
Утонченный твой вкус с любезностью смесясь,[351]
Меж мною и тобой улучшивают связь.
Когда б ты в Лондоне, в Париже, или в Вене,
С твоими грасами явилася на сцене,
Сосредоточила б ты мысли всех умов,
Возобладала бы гармонией духов,
И в отношении всех чувств и осязаний,
Была бы целию всех тайных воздыханий.
Кого я приведу с тобою в параллель:
Венеру? Юлию? Ах нет! Vous etes plus belle!1
Ты занимательна, как милая богиня,
И ароматна так, как ананас, иль дыня.{435}
Сколь разум твой развит, сколь трогательна ты,
О том я ни одной не проведу черты.
Своею магией, своими ты словами,
Как будто щепками, всех двигаешь душами,
И к разговорам ты когда откроешь рот,
В сердцах бесчувственных творишь переворот;
Холодной человек тебе даст тотчас цену,
Деятельность его получит перемену;
Он меланхолией своей явит пример,
Какой ему дала ты нежной характер.
Хотя б он грубостью похож был на медведя,
Тобою размягчен, страсть пламенну уведя,
Усовершенствовал своих всех мыслей строй,
Со вкусом, с тонкою хороших слов игрой,
Любовные тебе начнет он строить куры;
Чего не мог над ним эфор самой натуры,
Чтоб посмотрелся он куда-нибудь в трюмо,
Чтоб вырвалось когда из уст его бонмо,
Чтоб у него когда идеи были гибки,[352]
То сделаешь ты все a force твоей улыбки.
Кто может все твои таланты очертить,
И все оттенки их пером изобразить?
Как волосы твои волнистыя сияют,
Между ресницами амуры как играют,
Как извивается дуга твоих бровей,
Как в горлышко твое закрался соловей,
Как живо на губах алеют роз листочки,{436}
Как пухло дуются пурпуровыя щечки!
Взглянувши на тебя, или на твой портрет,
Кто мненья моего своим не подопрет?
Кого магнитное словцо твое коснется,
Тот от движения как может уцелеться?1
Чью грудь не соблазнит Эмаль прекрасна лба?
Сам камень, на тебя взглянув, сказал бы: ба!
Кто не найдет в тебе той хитронежной минки,
К которой льнут сердца, как к патоке пылинки?
На дышущих твоих Амброзией устах,
Кто б свой не захотел последний сделать ах!


Прощайте, государь мой, остаюсь ваш покорный слуга – я не подписываю никогда своего имени. Впрочем вы можете письмо сие напечатать, если не постыдитесь того, что я демонстрациями моими так вас террасировал.


— — —


Конец.


— — —


— — —


{437}{...Вожделенная народа Славенского Матерь, веселящаяся быти таковою! Како любиши древности Славенские, деяния, повествования? Все, все принадлежащее Славянам? В сих упражняешися, любомудрствуеши, и простираеши неведомый луч светлости будущим писателям нашим. Коль сладостно нам сие, что тако чествуеши и возносиши язык Славенский! Коликий Твой подвиг сей, почерпнути оный из источников истинных и единых, но источников отдаленных и мало посещаемых?


(Суворов в похвальном слове Екатерине Второй.)}


— — —

[353]ПРИБАВЛЕНИЕ

к сочинению, называемому

Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка,


или