Розділ 1 особливості науки І наукового знання

Вид материала

Документы

Содержание Релятивизм и рационализм Ответственность – подлинное основание для управления свободной наукой

Подобный материал:

• В. О. Сухомлинський Змінився час, змінюються І вимоги до людини, її освіченості. Даючи, 342.57kb.
• Міжнародні відносини: проблеми наукового дослідження, 138.24kb.
• Програма спецкурсу, 41.47kb.
• Назва реферату: Класична модель наукового знання Розділ, 161.31kb.
• Навчальна програма, 110.42kb.
• Програми фахових дисциплін для вступного випробування за напрямом „філософія для освітньо-кваліфікаційних, 3735.02kb.
• Чернівецький національний університет імені Юрія Федьковича, 381.19kb.
• Міністерство освіти І науки України, 472.16kb.
• Опис кредитного модуля (дисципліни), 106.57kb.
• Розділ 7 облік виробничих витрат, 659.47kb.

¹

Несмотря на то, что Иван Одоевский, основатель кружка любомудров, еще в 40 х годах прошлого [ХIХ] века произнес вещую фразу о том, что рационализм нас подвел к вратам истины, но не ему предстоит их открыть, все мы естественники в той или иной степени являемся последователями рационализма, мы привыкли мыслить его категориями. И, тем не менее, исход из рационализма неизбежен и в научном и этическом плане, ибо он тормоз в рождающемся миропонимании, в раскрытии новой эпохи нашей истории.

Для меня была камнем преткновения известная фраза Гейзенберга о том, что разрыв между субъектом и объектом невозможен. Тогда такое утверждение считалось ересью, казалось, что оно противоречит самим основам того, чему нас учила физика, естествознание, особенно общественные науки, и противоречило самому здравому смыслу. Долгое время большинство из нас просто не понимало, что перед нами квантовая механика открыла новый мир или, лучше сказать, новое видение мира и понимание самих себя в этом мире.

Значительно позднее мы стали понимать, что все, что нас окружает, и мы сами, лишь элементы некой единой системы, из которой выделить тот или иной объект, его локализовать можно далеко не всегда и то лишь условно, сопроводив этот процесс выделения множеством оговорок, носящих, как правило, асимптотический характер. Ключом к такому пониманию было объяснение того, что электрон плюс камера Вильсона и электрон плюс дифракционная решетка - системы совершенно разные, обладающие свойствами совершенно разными, и говорить об электроне вообще можно далеко не во всех случаях жизни. В лучшем случае это лишь интерпретация некоего бесконечно сложного явления.

И важнейшим элементом этой объективности было представление об отстраненности наблюдателя от объекта наблюдения: все в мире развивается по своим законам, и человеку дана лишь возможность с определенной степенью точности регистрировать происходящее - то, что происходит на «самом деле». Природой (или кем еще!) нам дозволено только изучать работу того часового механизма, который однажды был запущен. Исследователь уподоблялся энтомологу, изучающему насекомое под объективом микроскопа.

Рационализм теснейшим образом связан с редукционизмом, который пытается свести изучение сложной системы к анализу совокупности простых моделей. Предполагается, что, зная свойство кирпичиков, можно представить себе и архитектуру дома - такова, грубо говоря, логика и мудрость редукционизма, игнорирующая особенности «алгоритмов сборки», рождающих новые «системные свойства», не выводимые из свойства элементов.

Я думаю, что рационализм, утвердившийся в XVIII в., был естественным и очень важным этапом развития культуры и цивилизации в целом. Своим удивительным взлетом ему обязана физика и другие естественные науки. Да и утверждение научного метода в его современном понимании вряд ли могло произойти вне рамок рационализма и связанного с ним редукционизма. Это одна из фундаментальных опор европейской традиции и христианской цивилизации нового времени. Ее часто называют техногенной, открывшей шлюз для превращения огромной потенциальной энергии интеллекта человека, его индивидуальности в действенную силу развития общества. И переоценить роль рационализма невозможно.

Но его возможности, похоже, уже исчерпаны: человечество столкнулось с необходимостью изучения и использования столь сложных систем, для которых традиционные принципы анализа, рожденные рационализмом, сделались не просто недостаточными, но и непригодными в принципе.

И в то же время существуют многочисленные тенденции, которые не вкладываются ни в какие рационалистические схемы и игнорирование которых лишает людей перспективы, чревато для них несчастьями.

В науках об обществе особенно важно увидеть место и принять тот самый «принцип Гейзенберга» о неразрывности исследователя и объекта исследования, без которого нельзя понять современную физику. В общественных науках он играет, может быть, еще большую роль. В самом деле, познав нечто, человек начинает действовать уже по-другому, с учетом полученных знаний. Значит, и история начинает идти уже по-иному. Отсюда очевидный вывод - духовный мир, мир человеческого интеллекта становится по мере роста могущества цивилизации фактором, все более определяющим судьбу человечества. Человек во все меньшей степени имеет право рассматриваться в качестве постороннего наблюдателя, и понятие «общественных законов» приобретает новый смысл и новую объективность…

Кризис традиционного мировоззрения вовсе не означает, с моей точки зрения, необходимости его отбрасывания и революционной перестройки.

Одним из расширений рационализма является отказ от редукционизма. Но вовсе не отказ от упрощенных схем, одной из которых является редукционизм, ибо понимание приходит через анализ относительно простых образов. Но те относительно простые объекты анализа, на которые редукционист пытается разложить любую конструкцию, можно пытаться заменить множеством различных интерпретаций, каждая из которых достаточно проста… Причем единственно верной интерпретации принципиально не существует!

Мне кажется естественным (но не единственно возможным), что подобные интерпретации будут неизбежно опираться на представления об Универсуме как о некоторой целостной Суперсистеме. Но такое представление должно сохранить возможность эффективного анализа. А для этого нам надо научиться сохранять возможность говорить о некоторых конкретных объектах, отдельных системах и т.д. Но такое выделение теперь уже неизбежно будет носить субъективный характер. Оно неотделимо от субъекта, который сам является частью Суперсистемы, и любые процессы, происходящие в ней, изучает не как наблюдатель, а изнутри нее, как участник. И на этом этапе тоже неизбежно возникает представление о целях субъекта. Так, выделяя некоторый объект (или систему) и относя все его взаимосвязи с остальной частью Суперсистемы к числу внешних воздействий на объект, мы тем самым принимаем, что с точки зрения субъекта за то время, которое интересует субъекта, изменением этого воздействия под действием объекта можно пренебречь (опять же с позиции субъекта). Изучая, например, продуктивность популяции карпа в данном водоеме (пруду, например), мы можем считать воздействие экосистемы пруда на развитие интересующей нас популяции заданным. Но такое предположение имеет смысл лишь на некотором небольшом интервале времени. В дальнейшем популяция карпа начнет сама деформировать эту экосистему и ее свойства, а следовательно, и воздействия на разводимую популяцию карпа сделаются существенно иными…

Такая точка зрения может служить источником весьма универсальных интерпретаций как в мире неживой материи, так и живом веществе и даже обществе. Она позволяет представить процесс эволюции Универсума или его отдельных частей (выделенных в том смысле, как это было сказано выше) как некоторый процесс самоорганизации. В его рамках все время возникают те или иные организационные структуры (объекты, системы).

По существу предлагаемая схема рассуждений (интерпретация) – тоже некоторый вариант рационализма, но с активным субъектом, включенным в Универсум. И в этом состоит мое «минимальное расширение». Предлагаемая схема позволяет с единых позиций, единым языком интерпретировать важнейшие факты развития Универсума, такие, как появление живого вещества, процесс рождения Разума и становление общества.

По мере усложнения Универсума и его составляющих усложняется и представление о «сущности гармонизации», т.е. механизмах того Рынка, который осуществляет отбор организационных структур. Так, вместе с появлением живого вещества обнаруживает себя и механизм целеполагания – любое живое стремится сохранить свой гомеостазис, свою целостность (и не только себя, но и популяции). Этот принцип отбора, не противореча законам сохранения и другим законам физики и химии, не следует из них подобно принципу Ле-Шателье. Он, вероятно, порождение еще более глубоких основ мироздания.

Еще более сложным становится система механизмов Рынка, когда возникает Разум, способный предвидеть развитие событий и результаты своей активности, сопоставлять с этой точки зрения их различные варианты. Как и всякое живое, носители Разума стремятся сохранять свой гомеостазис, но представление о нем перестает быть однозначным или столь примитивным, как у остальных живых существ. И самое главное – это представление весьма разное у разных носителей Разума. Такой плюрализм представления людей о собственном благе, так же как и генетическое разнообразие - один из мощнейших факторов адаптации человечества к изменяющимся условиям жизни, источник все ускоряющегося развития человечества. Но одновременно он же и источник многочисленных трудностей, противоречий, нестабильностей и потенциальных опасностей для рода человеческого, для его существования на Земле. Это разнообразие порождается структурой духовного мира человека.

Духовный мир возник в процессе эволюции в качестве «потребности гармонизации», как свойство людей, необходимое для стабилизации себя, своего положения в Универсуме, преодоления многочисленных в других условиях смертельных трудностей. Но затем, как всякий эволюционный процесс, он начал развиваться самостоятельно, следуя собственной логике, внося в развитие общества свой собственный и порой определяющий вклад.

Тезис «бытие определяет сознание» неверен по существу: духовный мир человека и его бытие неотделимы. Здесь нельзя говорить о первичном и вторичном. Новое познание, новая шкала ценностей, эмоциональные порывы, рожденные духовным миром, могут качественно изменить действия людей, а следовательно, и их бытие, их судьбу. А они, в свою очередь, затем способны оказать и решающее влияние на особенности духовного мира человека. Возникает сложнейшее взаимодействие, в котором выделить прямые и обратные связи вряд ли возможно.


Х. ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Ортега-і-Гасет (Ortega y Gasset) Хосе (1883-1955) - видатний іспанський публіцист, філософ, суспільний діяч. Зіграв ключову роль у становленні сучасної іспанської філософії.

Знакові роботи: «Що таке філософія» (1929); «Повстання мас» (1930).

РЕЛЯТИВИЗМ И РАЦИОНАЛИЗМ¹

За всем сказанным скрывается предположение о наличии внутреннего родства между научными системами и поколениями или эпохами. Значит ли это, что наука и в особенности философия представляют собой набор убеждений, истинных только для определенного времени? Приняв, таким образом, преходящий характер всякой истины, мы встали бы под знамена «релятивизма» - одной из самых типичных эманаций XIX в. Говоря о преодолении этой эпохи, мы тем самым лишь вновь впали бы в ее заблуждения.

Этот вопрос об истине, внешне случайный, чисто «технический», выводит нас на прямой путь - к самым корням темы нашего времени.

Под словом «истина» сокрыта в высшей степени драматическая проблема. Адекватно отображая бытие вещей, истина обязана быть единой и неизменной. Но человеческая жизнь в своем многообразном развитии, т.е. в истории, постоянно меняла мнения, освящая в качестве «истины» принимаемое в каждом данном случае суждение. Как подверстать одно к другому? Как вселить истину, единую и неизменную, в человеческую жизненность, являющуюся по сути своей переменчивой и изменяющейся от индивида к индивиду, от расы к расе, от века к веку? Если мы хотим держаться полной жизни истории, плыть по ее увлекающим волнам, то нужно отказаться от идеи уловимости истины для человека. У каждого индивида свои собственные более или менее прочные убеждения - они «для него» истинны. В них он как бы зажигает внутренний очаг, жар которого поддерживается вязанками его собственного существования. «Одной единственной» истины тогда не существует, есть только «относительные» истины по мерке каждого субъекта. Такова доктрина «релятивизма».

Но отказ от истины, так изящно осуществленный релятивизмом, доставляет намного больше хлопот, чем это может показаться на первый взгляд. Этим отказом хотят достичь утонченной непредвзятости по отношению к многообразию исторических феноменов. Но какой ценой это достигается? Прежде всего, если истина не существует, то нельзя принимать и сам релятивизм. Далее, вера в истину является радикальным фактом человеческой жизни: если мы ее ампутируем, то жизнь станет чем-то иллюзорным и абсурдным. Даже сама эта ампутация лишится смысла и ценности. Наконец, релятивизм это скептицизм, а скептицизм, оправданный как возражение всякой теории, является самоубийственной теорией.

Релятивистская тенденция, безусловно, вдохновляется благородным стремлением уважать изумительное непостоянство, свойственное всему живому. Но эта попытка обречена на крушение. Как говорил Гербарт: «Всякий хороший новичок - скептик, но всякий скептик - только новичок».

Куда глубже со времен Возрождения сокрыта в лоне европейской души другая тенденция, - антогонист скептицизма рационализм. Следуя противоположному методу, рационализм отрицает жизнь для спасения истины. Эти две тенденции встречаются в ситуации, которую народное двустишие относит к двум папам, седьмому и девятому по счету:

Pio, per conservar la sede, perde la fede.

Pio, per conservar la fede, perde la sede.

(Пий, чтобы сохранить престол, потерял веру.

Пий, чтобы сохранить веру, потерял престол.)

Будучи единой, абсолютной и неизменной, истина не может быть свойством наших индивидуальностей, бренных и преходящих. За всеми различиями, существующими между людьми, пришлось предположить наличие абстрактного субъекта, общего для европейца и китайца, современника Перикла и придворного Людовика XIV. Это общее всем основание, лишенное вариаций и индивидуальных особенностей, Декарт назвал «разумом», а Кант - «рациональным существом».

Обратите внимание на тот раскол, который произошел в нашей личности. По одну сторону осталось все жизненное и конкретное, наша трепетная и историческая реальность. По другую – рациональное ядро, делающее нас способными постичь истину, однако лишенное жизни: ирреальный призрак, в своей неизменности скользящий во времени, чуждый всем превратностям, каковые являются симптомами нашей жизненности.

Непонятно одно - почему разум уже давным-давно не открыл универсум всех истин? Откуда такое запоздание? Как он позволил человечеству тысячелетиями забавляться в объятиях самых разнообразных заблуждений? Чем объяснить множество мнений и вкусов, господствовавших в истории вместе с веками, расами, индивидами? С точки зрения рационализма история со всеми ее бесконечными перипетиями лишена смысла и представляет, собственно говоря, историю помех разуму на пути его самообнаружения. Рационализм антиисторичен. В системе Декарта, отца современного рационализма, у истории нет собственного места; вернее сказать, она помещена на лобное место. «Все, что понимает разум, - говорил он в «Четвертом размышлении», - он понимает правильно, и невозможно, чтобы он ошибался. Откуда же рождаются мои заблуждения? Очевидно, только из того, что воля, будучи более обширной, чем ум, не удерживается мною в границах, но распространяется также на вещи, которых я не постигаю. Относясь сама по себе к ним безразлично, она весьма легко впадает в заблуждение и выбирает ложь вместо истины и зло вместо добра; поэтому-то я ошибаюсь и грешу».

Так что ошибка - это грех воли, а не случайность. Не будь греховности воли, уже первый человек открыл бы все доступные ему истины; тогда не было бы и разнообразия мнений, законов, привычек; в итоге не было бы и истории. Она стала бы, по существу, историей человеческих заблуждений. Но коль скоро она была, мы можем приписать ее лишь греху. Трудно придумать более антиисторическую, более антижизненную установку. История и жизнь отягощены негативностью и признаны виновными.

Случай Декарта представляет исключительный пример ранее упомянутой мною возможности предвидения будущего. Его современники поначалу тоже не видели в его трудах ничего, кроме нововведений, имеющих чисто научный интерес. Декарт предлагал вместо одних физических и философских учений другие, и его современники раздумывали лишь об одном: считать эти доктрины верными или ложными. Нечто подобное происходит сегодня с теориями Эйнштейна. Но если бы эти раздумья были на время оставлены, если бы, воздерживаясь от суждений по поводу истинности или ложности картезианства, на них посмотрели бы как на начальный симптом нового мироощущения, как на зарождающееся проявление нового времени, то в них можно было бы различить очертания будущего.

В чем же заключалась в конечном итоге физическая и философская мысль Декарта? Объявить сомнительной, а тем самым и презренной всякую идею и всякое верование, которые не были бы сконструированы «чистым рассуждением». Чистое рассуждение, или разум, - это не что иное, как наш ум, функционирующий в пустоте, без каких либо помех, основывающийся на самом себе и направляемый своими собственными внутренними нормами. Например, для глаза и воображения точка есть наименьшее для нашего восприятия пятно. Для чистого интеллекта, напротив, точкой является радикально и абсолютно наименьшее, бесконечно малое. Чистый интеллект, la raison (разум - фр.) имеет дело только с превосходными и абсолютными степенями. Начав мыслить точками, уже нельзя остановиться ни на одной величине, пока не дойдешь до предела. Таков геометрический способ мышления, more geometricus (геометрический ум, разум – лат.) Спинозы, «чистый» разум Канта.

Энтузиазм Декарта по поводу конструкций разума привел его к полному перевороту естественной для человека перспективы. Непосредственно данный и очевидный мир, созерцаемый нашими глазами, осязаемый нашими руками, слышимый нашими ушами, состоит из качеств: цветов, сопротивлений, звуков и т.д. Это мир, в котором всегда жил и будет жить человек. Но разум не способен управлять качествами. Цвет невозможно помыслить, определить. Его нужно видеть, и если мы хотим говорить о нем, то и опираться нужно на видение. Иначе говоря, цвет иррационален. Наоборот, число - даже именуемое математиками «иррациональным» - совпадает с разумом. Имея опору лишь в себе самом, разум способен создать этот универсум количеств посредством понятий с резкими и ясными гранями.

С героической отвагой Декарт решает, что истинный мир является количественным, геометрическим; иной мир качественный и непосредственно данный, окружающий нас, полный прелести и привлекательности - дисквалифицируется, рассматривается как нечто иллюзорное. Конечно, эта иллюзия столь основательно входит в нашу природу, что для освобождения от нее недостаточно одного распознания. Мир цвета и звука будет казаться нам столь же реальным и после раскрытия его обманчивости.

Этот парадокс картезианства служит основанием современной физики. Мы в нем воспитаны, и теперь нам нелегко заметить его колоссальную противоестественность, вернуться к существовавшей до Декарта расстановке терминов. Понятно, однако, что именно инверсия спонтанной перспективы не была для Декарта и последующих поколений неожиданным результатом, к которому вдруг приходят, получив определенные обязательства. Наоборот, сначала более или менее смутно желают, чтобы вещи были именно таковы, как мы того желаем. Этим я никоим образом не хочу объявить доказательства иллюзорными. Это просто констатация того, что не доказательства нас ищут и осаждают, но мы начинаем искать их, движимые различными стремлениями. Никто не поверит, будто Эйнштейн в один прекрасный день был захвачен необходимостью признать за миром четыре измерения. На протяжении тридцати лет многие люди неустанно вели поиски физики четырех измерений. Эйнштейн искал преднамеренно и нашел, поскольку это не было неисполнимым желанием.

Физика и философия Декарта были первым проявлением нового состояния духа, распространившегося век спустя на все формы жизни, господствовавшего и в салоне, и в гостиной, и на площади. Сводя воедино черты этого состояния духа, мы получаем специфическое мироощущение «нового времени». Подозрение и презрение ко всему спонтанному и непосредственному. Энтузиазм по поводу любой рациональной конструкции. Картезианскому человеку - человеку нового времени антипатично прошлое, поскольку тогда не поступали согласно more geometrico (геометрический закон - лат.). Традиционные политические институты казались ему косными и несправедливыми. Он противопоставлял им окончательный социальный порядок, дедуктивно выведенный чистым разумом. Это схематически совершенная конструкция, полагающая людей исключительно «рациональными существами». Если эта предпосылка принимается - а «чистый разум» всегда исходит из предпосылок, как шахматист, - следствия точны и неизбежны. Построенное таким образом здание политических понятий это чудесная «логика» непревзойденной интеллектуальной строгости. Только картезианский человек обладает чувствительностью для постижения ее достоинств: чистым интеллектуальным совершенством. Он глух и слеп ко всему остальному. А потому ни прошлое, ни настоящее не заслуживают ни малейшего почтения. Напротив, с рационалистической точки зрения они приобретают даже какой-то преступный характер. Поэтому требуется уничтожить имеющие место погрешности и приступить к установлению окончательного социального порядка. Идеальное будущее, сконструированное чистым интеллектом, должно заменить и прошлое, и настоящее. Таков темперамент – разносчик революций. В приложении к политике рационализм есть революционаризм, и наоборот, эпоха не будет революционной, если она не рационалистична. Революционером человек является лишь в той мере, в какой он неспособен чувствовать историю, воспринимать в прошлом и настоящем действие разума иного рода – разума жизненного, а не чистого.

Учредительное собрание провозглашает «торжественную декларацию прав человека и гражданина», «чтобы действия законодательной и исполнительной власти могли почитаться при сравнении их с целью всякого политического установления, чтобы требования граждан впредь основывались на простых и бесспорных принципах» и т.д. Кажется, мы читаем трактат по геометрии. Люди 1790 г. не довольствовались установлением законов для себя: они не только декретировали ничтожность прошлого и настоящего, но и упраздняли будущую историю своим декретом о том, каким должно быть всякое политическое установление. Сегодня подобная позиция кажется нам тщеславной. Более того, она кажется узкой и грубой. Мир сделался на наших глазах более сложным и обширным. Мы начали подозревать, что история, жизнь не могут и не «должны» управляться принципами, подобно книгам по математике…

Мы видели, как истина разделяла предшествующие нашему поколения по двум антагонистическим установкам: релятивизм и рационализм. Каждая из них отрицает то, что сохраняет другая. Рационализм остается с истиной, но покидает жизнь. Релятивизм предпочитает подвижность существования спокойной и неизменной истине. Мы не можем вместить наш дух ни в одну из двух тенденций: любая попытка сделать это покажется нам самокалечением. мы видим со всей ясностью, что приемлемо в каждой, отдавая себе одновременно отчет и о недостатках. Тот факт, что в иные времена люди к ним безмятежно приспосабливались согласно своему темпераменту, указывает на отличное от нашего мироощущение. Мы принадлежим какой-то эпохе ровно настолько, насколько чувствуем себя в силах принять ее дилемму и сражаться по одну сторону прорытого ею рва. Ибо жить – значит в каком-то смысле становиться под определенный стяг и занимать боевую позицию...

У феномена мышления, таким образом, имеются две стороны: с одной, он рождается как жизненная необходимость индивида и управляется законом субъективной полезности, с другой – мышление заключается в точном соответствии вещам и им правит объективный закон истины.


4.3 Аксіологічні проблеми

Э. АГАЦЦИ

Агацци (Agazzi) Эвандро (р. 1934) сучасний італійський філософ і логік, представник наукового реалізму у філософії науки. Президент Міжнародної федерації філософських спілок (1988). Президент Міжнародного інституту філософії (Фрибур, Швейцарія) (1993).

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ – ПОДЛИННОЕ ОСНОВАНИЕ ДЛЯ УПРАВЛЕНИЯ СВОБОДНОЙ НАУКОЙ