Конкурс юрий Хижняков. Партизанский фонарик Наталия Кнушевицкая. На заводе Виктория Задворнова
| Вид материала | Конкурс |
- Особенности паломничества на Афон Что взять с собой на Афон, 40.89kb.
- Лекторий для будущих абитуриентов! «Ученые Омгту о достижениях современной науки», 15.01kb.
- Каталог выступлений владимира высоцкого, 3058.06kb.
- Конкурс эрудитов, 340.28kb.
- 27 мая самые активные участники областного детского фестиваля «Старая, старая сказка», 17.05kb.
- Конкурс молодежных проектов «Перспектива», 438.66kb.
- Карта результативности педагогической деятельности воспитателя Лангепасского городского, 174.11kb.
- Партизанский район г. Минска, 67.66kb.
- Конкурс проводится 25 апреля в 9 часов в следующем составе: Щекалева Виктория председатель, 399.89kb.
- Новая система оплаты труда – ключевой механизм модернизации образования горбачева наталия, 76.45kb.
Сын Николая Кудрявцова, Николай Николаевич Кудрявцов (брат моей прабабушки, мой двоюродный прадед), во время сталинских репрессий 30-х годов ХХ века был арестован людьми из НКВД именно как сын графа. Его отца арестовывать не стали из-за преклонного возраста. И мой прапрадедушка отправился в НКВД с требованием освободить сына. Он ссылался на слова Сталина о том, что «сын за отца не отвечает». Прапрадедушка был очень старый (спустя два месяца он умер естественной смертью), репрессии были ещё только в самом начале, и случилось чудо: Николая Николаевича отпустили.
Кудрявцовы были очень богатыми. Но революция 1917 года лишила их всего, а фамильные драгоценности (в основном это были ювелирные изделия и золотые царские монеты) в голодные годы были обменяны на продукты питания. Сохранилась старинная Библия XVII века (есть предположение, что Библия относится к XVI веку, но оно не доказано) – в переплёте с позолоченным окладом, усыпанным драгоценными камнями. Библия эта передана в дар кафедральному собору Челябинска потомком графа – Лидией Николаевной Кудрявцовой, которая приходится мне троюродной прабабушкой. Сохранились также золотые и серебряные столовые приборы, они остались у Александра Дмитриевича Катаева (моей троюродной прабабушке Лидии Николаевне он приходится племянником). Существует также большой золотой перстень с редким жёлтым бриллиантом в 7 каратов (с вашего позволения, указывать его местонахождение не буду).
«Купчиха Усеймова»
Один из моих прапрадедушек по линии матери, как я уже сказала, был уроженцем Персии, как тогда назывался Иран. Абдулла Мухамедович Усеймов был очень богатым купцом, вёл торговлю с СССР и регулярно бывал в Поволжье. И уже в преклонном возрасте он женился на Анастасии Семёновне Кравченко (моя прапрабабушка), которая, для того чтобы выйти замуж, перешла в ислам. У них родились три дочери и один сын: Фатима (Фаина), Зайнат (Елизавета), Надира (Надежда) и Измаил. Абдулла Мухамедович не принял гражданства СССР, и в 1936 году был депортирован в Иран. Его жена и четверо детей остались в Советском Союзе. Измаил погиб ребёнком во время войны: эшелон, в котором он с матерью и сёстрами ехал в Ташкент в эвакуацию, был разбомблён, погибло много людей…
Абдулла Мухамедович уже после депортации построил мечеть в селе Сайхин – это на границе тогдашнего Сталинградского края, Уральской и Астраханской областей. А вскоре он умер. И тогда по исламскому обычаю его вдова Анастасия Семёновна вышла замуж за его младшего брата, но через два года они развелись… Старшая дочь (Фаина) вышла замуж за Евгения Борисовича Удалова. Их сын, Евгений Евгеньевич Удалов, – мой дед и отец моей мамы.
«Крестьянка Пронина»
Пронины происходят из зажиточных крестьян Рязанской губернии. Любопытно, что фамилию «Пронины» носило почти всё село, да и село так и называлось: Пронино. Дальше – ещё интереснее: село Пронино сегодня стало городом Пронском. Ныне Пронск – один из райцентров Рязанской области. Очень заманчиво было бы предположить, что по фамилии моих предков назван целый город, однако, скорее всего, это не так. Само село упоминается в русских летописях ещё в XI веке, а самое главное – стояло оно, как и стоит ныне город Пронск, на берегу реки Проня. Вряд ли целая и довольно протяжённая река могла быть названа по фамилии сельских жителей, скорее наоборот: это река давала людям фамилии. Между прочим, городок Пронск (в летописях он фигурирует именно как городок, а не село) сумел отразить осаду татар. В XIII веке (в 1237 году) Пронск был разорён монголо-татарами, но зато в XVI веке (в 1541 году) жители Пронска смогли выдержать осаду крымских татар. Были сожжены Тула и предместья Москвы, но в Пронск враги так и не вошли.
Но вернёмся к Прониным.
Семья моего прапрадеда Сергея Пронина была большой: одиннадцать человек. Перед войной Пронины переехали в Ленинград. Ленинград оказался в блокаде, начался голод. Троих самых маленьких детей удалось эвакуировать, шестеро старших остались с родителями. Из этих шестерых детей один погиб во время бомбёжки, остальные пятеро выжили. Родители умерли от голода.
Что касается троих эвакуированных детей, то их след затерялся. О них ничего не известно. Могло быть всё. Ладожскую «Дорогу жизни» постоянно бомбили, много машин ушло под лёд… Но могло быть и по-другому. Может, кто-нибудь слышал о них и отзовётся. Трое маленьких детей. Из блокадного Ленинграда. По фамилии Пронины.
Среди пятерых выживших детей был и мой прадедушка Сергей Сергеевич Пронин (1927 г.р.). Если верить семейной легенде, в 17 лет он оказался в немецком плену… по приказу советских разведорганов. Невероятно звучит, но это было. Он и попал в плен, и назвался советским разведчиком – это надо было для того, чтобы спасти от провала настоящего разведчика, оказавшегося в трудной ситуации. Перед «отправкой» к немцам Сергею Сергеевичу показали документ, подписанный самим Сталиным. В документе значилось, что он, Сергей Сергеевич Пронин, попал в немецкий плен по приказу советского командования с целью выполнения важного секретного задания.
Сергей Сергеевич выжил (если бы он не выжил в немецком конц-лагере, куда был помещён, я бы вообще не родилась). Но, несмотря на подписанный Сталиным документ, Пронину в течение пяти лет после войны было запрещено жить в Москве и Ленинграде.
Как видите, «крестьянская ветвь» моей родословной – едва ли не самая интересная…
Вместо заключения
Вот так и получилось, что в моей родословной есть представители шести национальностей и трёх сословий: дворянства, купечества, крестьянства.
Кем же я сама себя считаю?
По национальности я, конечно, считаю себя русской. Хотя, если говорить о внешности… Скажу так: в Иране меня бы приняли за стопроцентную иранку.
Что касается сословий, то я отношу себя к рабочим.
Не ожидали?
Мои родители – рабочие, и я горжусь ими. Они замечательные люди. Я, конечно, горжусь и своим графским титулом, но мне и в мыслях не приходит афишировать его. Настоящие дворяне всегда служили Родине, были её защитниками. Мне грустно видеть, как «дворянство» сегодня входит в моду, как лезут «во дворяне» целые толпы…
Гражданином надо быть. И неважно, какого ты происхождения. Нужно просто хорошо делать своё дело – как мои родители, например. И, само собой, нужно знать и уважать историю своей страны.
И не только страны.
Историю своей семьи – тоже.
Капли дождя
Литературный клуб «Проба пера» был создан в средней школе № 11
г. Саратова 10 апреля 1987 года. Объединяет юных прозаиков, эссеистов, поэтов, художников-графиков, кроссвордистов, культурологов, краеведов. Совместно с администрацией школы выпускает школьную многотиражную литературную газету «Соколовая гора».
Литературная группа «Солнечный посёлок» существует в средней школе
№ 60 г. Саратова с 1 сентября 2008 года. Объединяет юных поэтов, прозаиков, эссеистов. Совместно с администрацией школы выпускает многотиражную литературную газету «Солнечные вести». Руководитель литературного клуба «Проба пера» и литературной группы «Солнечный посёлок»– педагог дополнительного образования высшей категории В. А. Шамратов.
Стихи участников школьного литературного клуба«Проба пера» и школьной литературной группы «Солнечный посёлок»
Дарья ЕГОРОВА, 6-й класс
***
Блекнут звёзды россыпью огней,
Проливая тёплое мерцанье…
Вот моя ладошка,
А на ней –
Нежность
Твоего
Дыханья…
Зулихан ИДРИСОВА, 8-й класс
***
Я хочу,
Чтобы у меня была собака
И её звали бы Смешилка.
Она вставала бы на задние лапки
И подпрыгивала:
Прыг-скок! Прыг-скок!
Она лизала бы всех добрых людей.
А если бы она
Хотела кушать,
То бежала бы на кухню,
Запрыгивала на стол,
Сталкивала бы на пол
Кастрюльку с молоком
И слизывала потом молоко с пола,
Потому что пролитое на пол молоко
Ей казалось бы вкуснее,
Чем в кастрюльке или в миске.
Оксана МУХИНА, 9-й класс
***
Осень. Вороны галдят…
Листья опали.
Стылые капли дождя.
Лето – в опале.
КАПЛИ НЕ-ДОЖДЯ
Стаи здешних птиц
Между облаков
О своём галдят.
А с моих ресниц –
Вдоль моих шагов –
Капли не-дождя.
Ветер унесёт
Всю мою печаль,
Только никогда
Ветер не вернёт
Мне тебя – а жаль…
Капли не-дождя.
Кристина КУРБИНА, 8-й класс
ЕСЛИ НЕ ОСТАНОВИТЬСЯ
ругаемся с близкими
без особой причины
замечаем
когда уже поздно
совсем ничего не стоит
сделать больно
остаёмся
когда пора уходить
не умеем прощать
идём по чужой дороге
ступаем по льду
где тонко
лезем в душу
разрушаем мир вдребезги
нам этот мир не собрать
если не остановиться
Юрий
ХИЖНЯКОВ
КОНКУРС,
посвящённый 65-летию Победы
в Великой Отечественной войне
ПАРТИЗАНСКИЙ ФОНАРИК
Юрий Хижняков родился в 1938 году на станции Рукополь Краснопартизанского района Саратовской области в семье служащего. В 1940 году отца вместе с семьёй командировали в г. Белосток (Западная Белоруссия). Там и застала война. До 1944 года семья находилась на оккупированной территории. В 1950 году Хижняковы возвратились в Саратов.
Юрий Хижняков публиковался в журналах «Крылья», «Рыболов» (Москва), «Новая Волга», «Волга-ХХI век» (Саратов), «Южная звезда» (Ставрополь), во многих коллективных сборниках и периодических изданиях. Автор 11 книг и почти ста публикаций в периодической печати. Рассказы Ю. Хижнякова переводились на немецкий язык. Лауреат премии УВД на областном конкурсе (1995). Дипломант областного конкурса на лучший юмористический рассказ (2006), обладатель гранта от фонда «Саратовская губерния». Книга Ю. Хижнякова «После школы на набережной» рекомендована министерством образования Саратовской области для уроков внеклассного чтения.
Член Союза писателей России. Живёт в Саратове.
АНДРЕЙКИНЫ УРОКИ
Ходить бы Андрейке в школу, в первый класс, да какая школа, какой первый класс, когда война проклятущая. И вот мальчонка сидит за домашним столом, неуклюже выводя каракули.
— Мам, погулять бы, — просит он.
— Ну что же, сынок, погуляй. Да на речку, смотри, не ходи: лёд ещё тонкий.
А Андрейка о речке только и думает.
— И ты, Надежда, вставай, хворосту принеси, – говорит мать.
Андрейка надел валенки, пальто, шапку, дал сестре обмотать свою шею тёплым красным шарфом.
Пасмурно на дворе. Блёклое солнце едва проглядывает сквозь хмурые облака. Деревья стоят голые, мёрзлая земля лишь кое-где присыпана белым снегом.
Андрейка покрутился возле сарая, обошёл его вокруг, прильнул к щели между досками. Там, в полутьме, он разглядел кучу хвороста, погребное творило, а рядом с ним пустое гусиное гнездо из жёлтой соломы.
И от того, что в сарае стояла тишина и не слышно было гусиного гоготания, на душе у мальчишки сделалось тоскливо.
...Немцы с вечера ходили по селу, горланя песни. Всё живое попряталось по хатам, даже соседская собака Тузик умолкла.
Заснуть долго никто не мог. Где-то за полночь обеспокоенно загоготали в сарае гуси, будто чем-то были недовольны, за рекой тревожно прокричал последний, ещё оставшийся в живых петух, и наконец всё стихло.
— Сынок, а гусей-то в сарае нет, — утром Андрейке сказала мать. — И даже замок сломали фашисты-сволочи. Вся надежда была на гусей, а теперь...
Мать стояла перед ним в своей чёрной заштопанной кофте и такой же старенькой юбке, опустив худые, тонкие руки. Она жалостливо смотрела на него, и под её взглядом лежащий на кровати Андрейка отвёл в сторону глаза.
Гуси были единственным богатством в семье, и Анна Тимофеевна надеялась с их помощью протянуть долгую голодную зиму.
«К Рождеству зарежем, сынок!» — часто с улыбкой говорила она.
А теперь вот, пожалуйста. Анна Тимофеевна вздохнула, выскребая из консервной банки последние, для каши, остатки пшена.
— Ничего, мам, как-нибудь уж, — по-взрослому сказал сын. — Бог даст, не помрём...
— На Бога надейся, сынок, но и сам не плошай, — невесело ответила мать.
Она подкинула хворосту в печку, поставила на чугунные кружки кастрюлю с водой.
...Мальчик пнул валенком комок снега, тот покатился под уклон и рассыпался. Андрейка спустился к реке. Стянутая тонким льдом, она дремала. То тут, то там залысины, вылизанные ветром, сверкали прозрачной голубизной.
Мальчик ступил на лёд. Он тихонько потрескивал под ногами, длинные лопинки разбегались вокруг. Андрейка постоял над кустом, разглядывая застывшие ветви, покрытые инеем, затем пригнулся и увидел двух небольших краснопёрок. Рыбки медленно шевелили жабрами под прозрачной плёнкой льда, воздушные пузырьки поднимались со дна и, встретив преграду, останавливались, похожие на стеклянный бисер.
Вспомнил Андрейка, как в прошлом году по перволедку с дедом Дениской глушили колотушкой рыбу. Трахнет дед Дениска колотушкой по льду, аж трещинки покажутся, глянь, и перевернётся какая кверху брюхом. Тут только не зевай, лунку делай да и выбирай рыбину на поверхность. А хуже, если ударишь слабо, и окунь или краснопёрка бочком-бочком да и уйдут в глубину помирать. Совсем тогда плохо: ни рыбе, ни человеку пользы никакой.
Попробовать разве?.. Мальчик посмотрел по сторонам в поисках колотушки. «Поди, нигде не валяется, — подумал он, — дураков нет. Свою, небось, бросать никто не станет... Хотя бы палку какую, а ещё лучше с наростом на конце, как у Саньки Заречного. Повезло ему, что и говорить. Рыбу глушит ей будь здоров как...»
Завидуя Санькиной находке, Андрейка вздохнул, утёр рукавом нос и по хрупкому льду обошёл ивовые кусты с подветренной стороны. Здесь было тихо, но самое главное — он увидел длинную палку с двумя толстыми сучками на конце. Та наполовину торчала из ивняка. «Подходящая», — подумал он, вытаскивая находку из снега.
Заметив краснопёрку, Андрейка подкрался к ней, ударил, но лёд под ногами затрещал, провалился, и мальчик оказался в воде. Андрейка растерялся и, стоя на дне, ухватился за ломкую кромку. Но потом, испугавшись, заплакал.
В этот момент Надя вышла за хворостом. Увидев брата, закричала. На её крик из дома выскочила мать, и обе устремились к реке.
Мать подбежала первой, бросилась к сыну по льду, проваливаясь, добралась до него и, подхватив под мышки, выбралась с ним на берег. Крепко прижимая к себе Андрейку, заторопилась в гору.
Подоспели пожилая баба в телогрейке и легко одетая молодуха.
— Что случилось-то? — спросила пожилая.
— Андрейка под лёд провалился, хорошо ещё на мелководье, — ответила Надя.
— Ах ты, Господи, беда-то какая, — посетовала баба и, сняв с себя телогрейку, набросила на продрогшего мальчонку. — А чего понесло-то?
— За рыбой, говорит, пошёл...
— Да гусей у них немцы взяли, вот парнишка и хотел матери подсобить, рыбки принести, — рассудила молодуха.
— Война чёртова, мальцов и то заставляет о еде заботиться...
— Уж не говори... За фельдшером бы сходить, — подсказала молодуха.
— Брось ты, Клавка, фельдшера днём с огнём не сыщешь, – возразила баба. — Грипп ходит щас...
— Сходи, Клавдия, сходи, — попросила Анна Тимофеевна, – а я уж тебя отблагодарю...
— Чем благодарить-то будешь, Тимофеевна? Помолчала бы. Беднее нашего живёшь, — отозвалась та. — А за фельдшером я и так схожу.
— Придёт и наше с тобой время, Клава, — в тон ей ответила Анна Тимофеевна, подходя с сыном к дому.
Глянув на дрожащего Андрейку, Клавдия осуждающе покачала головой, зябко повела плечами и направилась к поблёскивающим наледью мосткам через реку.
Фельдшер Степаныч, сухонький старичок с бородкой, до войны окончивший зооветтехникум, был теперь нарасхват. Он не отказывал односельчанам в просьбах и, как умел, помогал им.
Придя к Анне Тимофеевне, старичок разделся, засучил рукава и стал мыть руки под рукомойником.
— Не учится ещё сынок?
— Какая там учёба, Степаныч, — с горечью ответила мать, — немцы школу совсем испохабили, казарму устроили...
— Да, — грустно протянул фельдшер, затем налил в ладонь скипидару и стал растирать худое тело малыша. – Что же ты, Андрейка, так подвёл-то нас?
Мальчик вяло кивал головой.
— Ну ничего, может, всё и обойдётся, — обнадёжил фельдшер, от физических усилий розовея лицом, — лишь бы воспаления лёгких миновать...
Потом Андрейку напоили чаем с сухой малиной, чтобы пропотеть, и мальчонке захотелось спать.
Мать отгородила его кровать стареньким одеялом, и Андрейка в истоме закрыл глаза. Сквозь дрёму до него доносились отдельные слова:
— Может, всё и обойдётся, — произнёс голос фельдшера.
— Дай-то Бог, — ответили ему.
Андрейка заснул. Ему снились прозрачные пузырьки и рыбки подо льдом. Только видел он рыбок уже не в речке, а в большом школьном аквариуме. Серебристые краснопёрки с красными плавниками, помахивая хвостами, подплывали к стенке аквариума и, медленно открывая рты, спрашивали:
— Что же ты, Андрейка, так подвёл-то нас?
А зелёный окунь с полосами на боку мужским голосом добавил:
— Немцы школу совсем испохабили...
Потом Андрейке представился большой, светлый класс, в котором он сидит за партой. И заходит к ним первый учитель. Молодой, высокий.
— Здравствуйте, дети, — говорит он, и все дети с шумом встают из-за парт, а вместе с ними поднимается навстречу новой, послевоенной жизни и Андрейка...
ПАРТИЗАНСКИЙ ФОНАРИК
Скрипнула в сенях дверь, зазвенел в петлях металлический засов, и от этих звуков я проснулся. Разговаривая вполголоса, в комнату один за другим вошли трое.
— Одна... Тимофеевна? — приглушённо спросил самый рослый, одетый в плащ с откинутым на плечи капюшоном.
— Сынок вот у меня спит, — ответила мать, и по её отдалённому голосу я понял, что она ещё не вернулась из сеней, запирала двери.
Загромыхала по полу табуретка, кто-то споткнулся об неё, затем тот же человек сказал, как бы оправдываясь:
— Темень хоть глаз выколи, ничего не разберёшь.
Он зашуршал по карманам плаща, что-то отыскивая, достал тёмный предмет, щёлкнул им, и в его руке зажёгся синий огонёк. Круглое пятнышко скользнуло по стене, по моему голому плечу, задержалось на вешалке, прикрытой куском серой материи.
— Сейчас, ребята, сейчас, — мать протиснулась между ними к столу, повозилась, чиркнула спичкой, закрывая ладонью огонёк, быстро привернула фитиль керосиновой лампы, вспыхнувший было красновато-ярким светом.
Тотчас на стене появились тени, они дрожали, шевелились, как живые, расплываясь в дальнем углу и на потолке.
— Да вы раздевайтесь, поешьте, уж не обессудьте, что Бог послал.
Незнакомцы сбросили плащи, поставили оружие в угол, накрыли его плащ-палаткой, и автоматы тихо звякнули в полутьме. Потом тени уменьшились, сузились почти до размеров человеческих фигур, замерли за столом. Только одна материнская тень ещё жила:
— Обогрейтесь хоть немного. Август, а на дворе холод собачий. Это только в Белоруссии так: зимой теплынь — вода под снегом хлюпает, а летом в речке не всегда искупаешься, замёрзнешь.
Мать говорила, а сама уже ставила на стол кружки с водой, пузырёк с подсолнечным маслом, положила кусочки хлеба, насыпала на скатерть щепотку соли. Усевшись на кровать, поправила на мне дряхленькое одеяло.
— Что нового на хуторе? — спросил рослый.
Скинув плащ, он остался в чёрной кожаной куртке.
— Да что нового? — Мать встала с кровати, беспокойно потрогав занавески на окне, уселась с ними за стол ко мне спиной. — Недавно в соседней деревне партизан скрывался, и немцы нагрянули. Так эти изверги всё перерыли, разломали. Шкаф поленились открывать — штыком изуродовали, а партизана не нашли. А он, оказывается, в шкафу сидел и рану от штыка рукой закрывал. Вытерпел всё же. Вот ведь как. Нашли — всю семью живьём бы сожгли, как на станции.
— Это мы знаем... — ответил молодой, небольшого роста незнакомец, медленно обмакивая кусочек хлеба, посыпанный солью, в блюдечко с подсолнечным маслом.
Некоторое время все молчали. В окно, позванивая, тихо били дождинки.
— А передвижений у них, мать, не замечала? — опять спросил рослый, видно, старший среди них. Он крупной, цепкой ладонью обхватил пол-литровую кружку так, что та почти совсем исчезла в руке.
— Какие тут передвижения! — удивилась мать, подвигая к нему поближе пачечку сахарина. — Основные силы-то у них на станции стоят. А за речкой, на ферме, немцев горсточка одна. Правда, сообщение с райцентром имеют, люди сказывали. На мотоциклах иногда тарахтят.
— Ну, а заходят? — запивая хлеб водой и не трогая сахарина, спросил опять старший.
— Были недавно двое, офицер с солдатом. А так — редко. Всё больше в село за речку наведываются — там чем-ничем поживиться можно. А здесь и взять нечего. Мы да два дома напротив, детворы полно — голь перекатная.
Взрослые увлеклись разговором, я же, сгрудив одеяло калачиком, будто сам свернулся на кровати, незаметно сполз на пол.
Забравшись в угол под плащ-палатку, пахнущую дождём и прелыми листьями, пощупал пальцами шершавые гранаты, погладил в темноте холодные и мокрые стволы.
Но меня всё же обнаружили.
— Сынок! — испуганно вскрикнула мать.
Она подбежала ко мне, вытащила наружу.
— Да ты что, дорогой? Это надо же, подумайте только, додумался до чего! — словно извиняясь, мать поворачивала к незнакомцам растерянное и смеющееся лицо. — Спать, немедленно спать!
Она легонько шлёпнула меня, подхватила под мышки, и я вновь оказался на кровати, в своей мягкой, нагретой ложбинке.
За столом улыбались.
— Радуйся, Тимофеевна, воином сынок растёт, — пошутил низкорослый.
— Вам-то смех, а мне каково? Время военное, немец всё у ребенка выпытать может. Прямо не знаю, что и делать. — Материнская ладонь недоумённо застыла на губах и подбородке, сильно сморщился лоб. — А может, Павел, нас с собой возьмёте? А, Павел?
Лежа на кровати, я размечтался: «Вот хорошо, если б взяли...», — и уже представлял себя с партизанами в лесу.
Рослый долго не отвечал, думая о чём-то своём. Неподвижно застыли тени на стене.
— Ну куда ты, мать, к нам, с ребёнком? — не выдержал он тишины. — Малый он у тебя. А условия наши, сама знаешь, объяснять не надо, какие. Потерпи, Тимофеевна, потерпи. Наши уж Витебск освободили.
— Боюсь я чего-то, Павел, а чего — сама не пойму. Ходишь, ходишь по деревням, попрошайничаешь, высматриваешь где что, а всё душа не на месте.
— Дело наше с тобой такое, Тимофеевна, — вздохнул Павел. — А дело — оно важнее всего.
Вдруг где-то за рекой прозвучал одинокий винтовочный выстрел. Оружие расхватали быстро.
— В рожь, ребята, в рожь, не скошенная она ещё, — взволновалась мать, выбегая в сени.
Некоторое время её не было, потом заскрипел засов, и мать
появилась, на ходу отжимая мокрые волосы:
— Вот как бывает, сынок, и не поели как следует. Господи, ничего не забыли впопыхах?
Она окинула взглядом углы комнаты, подвигала зачем-то табуретки, заглянула на вешалку. И только на столе, среди еды да разбросанной посуды, лежал партизанский фонарик.
В постели мать ещё долго ворочалась, вздыхала, к чему-то без конца прислушивалась. Я лежал тихо, ожидая услышать перестрелку, воображение рисовало бой с фашистами, в котором Павел с друзьями побеждает, и приходит наконец долгожданное освобождение нашего хутора от немцев...
«А может, они уходят от погони? — думалось мне. — Но почему тогда не стреляют?»
И мне представилось, как они в темноте спешно идут по лесу, пробираются сквозь кусты. Спать укладываются на сырой, холодной земле, свернувшись под мокрыми плащ-палатками.
Я поёжился, натянул до самого подбородка тёплое одеяло.
— Мам, а где они спать будут? Холодно ведь на земле. Ты всегда говорила: не сиди, сынок, на земле, вре-едно... — протянул я.
В темноте мать тихонько засмеялась, ещё крепче прижала к себе.
— Это хорошо, сынок, что о людях думаешь. Светлая у тебя душа. А спят они в землянке, вырыта у них в лесу.
Мать продолжала что-то говорить, её голос убаюкивал, я ещё различал отдельные слова, но уже не мог понять их смысла...
Проснулся я утром. В решётчатое оконце нашей комнатки, переделанной из чулана, уже вовсю светило солнце. Ярким пятном оно лежало на столе, высвечивая и без того бледно-зелёную скатерть. В сенях ведёрком гремела мать.
Солнечные дни были здесь редкостью, местные жители ими дорожили, и я уже мечтал об улице.
Быстро соскочив с кровати, стуча босыми пятками по чистому полу, добежал до табуретки. Я схватил короткие, с лямками, штанишки, влез в них, поправил плечики и, подбежав к матери, попросил пристегнуть их сзади на пуговицы.
— Проснулся уже, сынок? Ну, умывайся, — встретила мать, подметая полынным веником сени.
И вот, умытый, в рубашке, я стою перед ней, с нетерпением поглядывая в окно на зелёный двор, где со щенком играет соседская Галинка. Расчёсывая мои белые волосы на пробор металлической гребёнкой, мать спросила:
— Что за люди у нас были, ведь знаешь, сынок?
— Партизаны.
— Будут, детка, немцы шоколад давать или конфеты — не бери. Если скажешь, кто ночью был, расстреляют нас с тобой, слышишь, сына?
Я кивнул.
— Ну, а пристанут — говори, что немцы приходили.
Мать оторвалась от меня, покопалась под своей подушкой, достала фонарик.
— А это вот тебе, сынок,— протянула его мне. — Спрячь пока и, что бы ни случилось, всегда береги.
Осторожно приняв из рук матери фонарик, я тихонько погладил его чёрную глянцевую поверхность.
Сбоку на футляре был рычажок, и я немедленно надавил на него. Яркий свет ударил в глаза. Наведя пятнышко на стену, поиграл с зайчиком.
Под круглым стеклом, в канавках, ходили ещё три небольших рычажка. Я подвигал каждым из них, и белое стекло фонарика
поочередно закрывалось цветными пластмассовыми кружками. Я покачал футляром туда-сюда, и три пятнышка — красное, синее и зелёное, сменяя друг друга, замелькали передо мной на стене...
Прошло время. Случилось так, что при отступлении немцев мать погибла от осколка снаряда, отец с фронта давно не писал, и я остался один. Меня на время приютила соседка. Мать часто оставляла меня у неё, когда уходила просить милостыню.
У соседки своих детей было трое: один другого меньше, а тут ещё морока со мной.
Однажды, когда я за забором выкапывал в огороде мёрзлую картошку, к моей хозяйке пришла её крёстная.
— А где Тимофеевны сынок? — услышал её голос.
— На огороде картошку ищет.
— Не знаю, тебе ведь, Клавка, и своих детей хватает, а тут лишний рот. Говорят, на станцию детдом приехал. Вот и сдала бы.
— Ну что вы такое говорите, крёстная. Тимофеевну я очень уважала.
— Смотри, Клавка, Колька-то у тебя совсем хворый. Ему питание какое нужно. Да и сама кожа да кости. Не на что взглянуть. Твой-то пишет что?
Дальше я не слушал. «Лишний рот, лишний рот» — больно врезалось в сердце. Оттолкнув от себя лопату, я нырнул под усохший репей, бросился на холодную осеннюю землю и горько заплакал.
Этот разговор переменил мою судьбу. И на следующий день, с деревенской торбой на плече, в которой на самом дне сиротливо лежал недоеденный кусок хлеба, я уже вышагивал к станции.
Идти пришлось мимо сожжённой немцами при отступлении деревни, и, когда подошёл к колодцу напиться, полудикие кошки, увидев меня, с мяуканьем шмыгнули под закопчённые остатки труб.
Только под вечер добрался я до станции и после расспросов местных жителей увидел наконец в заброшенном саду двухэтажное деревянное строение...
Ребята в группе подобрались хулиганистые. Особенно попадало всем от Генки Макарова, по прозвищу Хлыст. Длинный и худой как тростинка, Генка донимал бесконечными просьбами обменять на что-нибудь фонарик. За отказ всегда безжалостно лупил.
— Пряник за него дам, слышь? — предложил он на этот раз.
Генка достал из рваных штанов замусоленный, весь в крошках, обгрызенный пряник и протянул мне. Где он раздобыл его — неизвестно. Очень хотелось есть, но я молчал.
— Ну? — поторопил Хлыст с ответом, и в его голосе почувствовалась угроза. — А то по шее схватишь... считаю до трёх, — предупредил он. — Последний раз спрашиваю.
И я ни за что получил очередную порцию тумаков. Но фонарик — память о матери и партизанах — остался всё же у меня под клетчатым матрасом.
После войны к нам стали приезжать люди, потерявшие своих детей. И каждое такое посещение (для кого-то было радостным, а для большинства — нет) запоминалось надолго.
С хмурыми лицами, с горя от того, что не взяли, мы вяло махали руками счастливцу, уходящему от нас, и тоскливо глядели ему вслед.
Однажды, когда Хлыст свалил и оседлал меня, в комнату вместе с заведующей вошёл военный в форме офицера. На голове у него была фуражка с красным околышем.
Мучитель мой так увлёкся, что продолжал сидеть на спине и, больно нащёлкивая по голове — восемь, девять... — даже не заметил их прихода.
— Мака-а-ров, — протянула заведующая, но, видя, что это не действует, прикрикнула строго и резко: — Макаров!
Хлыст наконец оставил меня, отошёл и теперь зачарованно смотрел на зелёный китель со сверкающими эмалью орденами. Лицо военного мне показалось знакомым. Офицер обвёл взглядом копошащуюся ребятню и, обратясь к заведующей, со вздохом сказал:
— Всю Белоруссию объездил, а дочки не нашёл. Погибла, видать, она...
— Прямо и не знаю, чем вам помочь, — посочувствовала заведующая, — а может, кого из детей возьмёте? Ох, извините, — спохватилась она, — я на минутку оставлю вас.
С этими словами Лидия Ивановна направилась в соседнюю комнату, откуда ей махала рукой какая-то женщина.
Военный задумался, прошёлся по комнате, оглядел всех ребят, кое с кем поговорил, потом остановил свой взгляд на мне. Его большие ладони были похожи на черпаки. И тут я вспомнил. Это был «старший» из партизан. Это он, он тогда к нам приходил...
— Дяденька, дяденька, — подбежал я к нему, — а вы не помните меня?..
И пока офицер пристально смотрел, вспоминая, я сбивчиво и торопливо рассказал ему всё...
— Нет, дорогой. Ты уж извини, не помню, — с горечью ответил военный, погладил меня по голове, потом зачем-то достал носовой платок.
«Фонарик», — мелькнула мысль. Я подбежал к кровати и вскрыл свой тайник.
Офицер поднёс руку ко лбу, закусил губы, нахмурил брови, и вдруг его лицо осветилось улыбкой.
В этот момент заведующая показалась в дверях.
— Ну как? — спросила она. — Решили?
— Я бы просил вас оформить документы на этого мальчика, — взволнованно сказал военный, крепко взяв меня за руку.
— Так вы же искали девочку? — улыбнулась заведующая, смахивая с белого халата невидимую пылинку.
— Искать-то, искал, — протянул офицер, потом твердо добавил: — А нашёл мальчика, Лидия Ивановна, мальчика...
Фонарик светит нам до сих пор. С ним и сейчас играет моя дочь. Всякий раз, когда в темноте вдруг зажгутся разноцветные огоньки, я вспоминаю своё далёкое военное детство...
Наталия
КНУШЕВИЦКАЯ
На заводе
Наталия Кнушевицкая родилась в 1952 г. в Саратове. Окончила Саратовский государственный университет им. Н.Г. Чернышевского. По образованию геофизик.
Стихи для детей пишет с 2000 г. К настоящему времени имеет множество публикаций в московских журналах: «Книжки, нотки и игрушки для Катюшки и Андрюшки», «АБВГД – сказки, игры и уроки», «Литературные незнакомцы», «Берегиня дома твоего», «Читайка», «Весёлые картинки».
Автор многих сборников стихов и аудиокниг, выпущенных московскими издательствами.
Занимается переводами стихотворений для детей немецких авторов и румынской поэтессы Лучии Олтяну. Член Союза российских писателей, Ассоциации саратовских писателей. Лауреат литературной премии им. С. Я. Маршака.
Ростом, конечно, они маловаты,
И силы побольше бы детским рукам.
Воюют отцы, вот и встали ребята,
Совсем ещё дети, к тяжёлым станкам.
Бежит и кудрявится синяя стружка,
Резец под рукой свою песню поёт.
Патроны к винтовке, снаряды для пушки –
Всё больше и больше их требует фронт.
Ящик под ноги ставят мальчонке,
Иначе ему ну никак не достать.
А рядом с косичкою рыжей девчонка
Собой заменила погибшую мать.
Мучительно долго тянется смена,
Усталости не одолеть пелену.
И выбраться трудно из сонного плена:
«Поспать хоть минуту, хотя бы одну!»
От холода, голода некуда деться,
Но скидки на возраст никто не даёт.
В рабочей спецовке военное детство
Опять на рассвете идёт на завод.
Виктория
ЗАДВОРНОВА
ОДИН ДЕНЬ ВОЙНЫ
Виктория Задворнова – участница литературной студии «Фантазёры» ЦДОД Заводского района г. Саратова.
Рассказы В. Задворновой публиковались в журнале «Волга–XXI век».