Московский общественный научный фонд образы власти в политической культуре России

Вид материала

Книга

Содержание “Тайные общества” 1810-1820-х гг.:феномен культуры в контексте политики

Подобный материал:

• М. Н. Афанасьев клиентелизм и российская государственность исследование, 4389.86kb.
• Идентификационных структур в современной под редакцией Т. Г. Стефаненко россии., 889.1kb.
• Е. Я. Басин искусство и коммуникация, 2888.89kb.
• В рамках реализации благотворительных программ, 68.65kb.
• Информационное письмо, 25.22kb.
• Уважаемые коллеги!, 63.47kb.
• Москва 1999 moscow public science foundation е. Y. Basin art & communication: Essays, 1994.22kb.
• Российская академия наук центр цивилизационных и региональных исследований в. Д. Нечаев, 1680.34kb.
• П. А. Сорокина Москва Санкт-Петербург Сыктывкар 4-9 февраля 1999 года Под редакцией, 6816.25kb.
• Концепция легитимности политической власти М. Вебера и современность. Право как инструмент, 52.21kb.

“Тайные общества” 1810-1820-х гг.:
феномен культуры в контексте политики

И

зучая то или иное явление культуры, мы помещаем его в историческую перспективу, одновременно пытаясь приблизиться к современной его бытованию интерпретации. Таким многозначным для современников и оттого двусмысленно понятым феноменом европейской политической истории конца XVIII — начала ХIХ вв. являются “тайные общества”. Они восходят к религиозным орденам средневековья, обретают наиболее привлекательную и массовую форму бытования в масонстве, в период наполеоновских войн в ряде государств подчиняют свою деятельность задаче национального освобождения. Идеи политической и национальной независимости и свободы, впервые формулируемые в государствах центральной и южной Европы в 1800-х —1810-х гг., соединяются в “тайных обществах” с готовой организационной моделью, облегчающей им быстрое и повсеместное распространение. “Тайные общества” выступают в определенный момент в качестве универсальной организации социально и духовно активных сил, которые лишены возможности действовать в рамках существующих политических институтов и культурной традиции. Переходная эпоха, когда закрепление буржуазных социально-экономических отношений соответствующими политическими институтами только совершалось, превращает эту форму общественной самодеятельности в существенный фактор европейской политики. Россия и русское общество в это время в силу своей открытости и вовлеченности в европейские войны и социально-культурные процессы не могли избегнуть влияния “тайных обществ”, не прямого, но опосредованного, при котором данная модель общественных связей в иной общественно-политической ситуации принималась в качестве шаблона, культурного образца. В то же время особенности “воспринимающей” среды обусловливали разительные отличия внешнего облика, социального состава и характера деятельности “тайных обществ” в России. На эти отличия обращалось повышенное внимание в декабристоведческой литературе, — поскольку до недавнего времени интересующая нас проблема обсуждалась, главным образом, в связи с деятельностью декабристских организаций. При этом опыт компаративистики внутри столь идеологизированной области исследований как декабристоведение почти не был востребован. Ныне же, вполне объективно оценивая результаты фактической и теоретической разработки зарубежными исследователями материала о деятельности “тайных обществ” во Франции, Испании, Королевстве Обеих Сицилий, Пьемонте в первые годы реставрации, а в Италии, Швейцарии и германских землях еще и раньше — в период борьбы против наполеоновского господства¹, — мы имеем возможность соединить их с тем, что известно о российских — декабристских и не связанных с декабризмом — “тайных обществах” 1810-х — 1820-х годов.

Изучение данной проблемы осложнено тем, что “тайные общества” в представлении европейца, не вовлеченного в их орбиту, соединяли качества реального общественного явления и черты политического мифа. Мифотворчество, осуществляемое подчас из личного или политического расчета, было характерно и для самих правительств, вынужденных с “тайными обществами” бороться. Оценка этого явления в немалой степени определялась позицией наблюдателя по отношению к нему. Одним “тайные общества” предписывали модель общественного поведения, служили политическим инструментом; для других — являлись формой досуга, самореализации, стержнем индивидуальной биографии, — в зависимости от внутренних мотивов их членов. В представлениях современников они противостоят государственной власти или содействуют ей, “роняют” или провозглашают правителей, реформируют христианскую догматику или “подрывают” основы нравственности и религии, соединяют народы и ломают национальные и культурные границы. Это — феномен, во всяком случае далеко выходящий по сфере своего воздействия за рамки политики, внутренней и международной. Космополитизм как политический и культурный вектор той эпохи сообщил ему черты универсальности и облегчил повсеместное распространение. “Тайное общество” становится частью повседневности, явлением, соединяющим мир индивидуальности и мир большой политики, открывающим новый тип общественных связей на макроуровне (человек — государство, человек — общественная среда) и микроуровне (человек — человек). Это — феномен, резко ломающий традиции сословного и группового поведения, предлагающий взамен традиционных ценностей — зачастую противоположные по знаку, взамен официальной и общепринятой — теневую сторону жизни.

Он расцветает особенно ярко и делается массовым благодаря утверждению романтизма в культуре. Повсеместно распространенный культ Наполеона, “великого человека”, гения, владеющего своей судьбой и судьбами народов, соответствует романтической концепции личности в истории и задает параметры бытового поведения. Сказанное в значительной мере относится и к российской общественной жизни последнего десятилетия царствования Александра I². Вовлеченность российской дворянской молодежи в бесконечные войны открывает безграничные возможности для уподобления своему “герою”, сотворения романтических, почти плутарховых биографий. Понятия свободы, дружества, братства, борьбы с тиранией, подвига, вошедшие благодаря революционной публицистике в повседневный обиход далеко за пределами Франции, в романтической транскрипции получают значение непременных условий достойного существования. Культурные ассоциации с античностью задают программу поведения, а романтическое мироощущение рождает стремление к “овеществлению” этих смыслов, действенному и изменяющему мир.

Таковы психологические и эстетические основы повсеместного распространения тайных обществ, составленных из людей, жаждущих деятельности внешней (политической) или внутренней (духовной). “Тайное общество” как культурная ниша в сознании самих его членов отделялось от обыденности посредством иерархии символов, соответствующих “романтическому” общественному поведению. Важнейший среди этих символов — дружество — сеть неформальных, глубоко личных отношений между людьми, основанных на общности не только судеб, но и взглядов. Во-вторых, это свобода, понимаемая как норма и условие духовной и общественной жизни, предел творческих стремлений “романтической” личности. Любовь к свободе в эпоху распространения патриотических настроений легко трансформировалась в эмоциональное желание освобождения Отечества от “тиранства”, “рабства” вообще — от проявлений общественного “зла”. В-третьих, связи внутри “тайного общества” требовали жертвенности — способности принести на “алтарь свободы” личные интересы, карьеру, собственность и даже жизнь. Задача сохранения тайны организации требовала от ее членов подчинения своего поведения целям организации, готовности выдержать преследования и пытки.

Каждый из символов предопределял те или иные формы и цели существования тайного общества как культурной системы. Отсутствие одного из элементов формулы “тайного общества” как особого типа социо-культурной связи видоизменяет его социальную либо политическую функцию. Так, при отсутствии стремления к активному внешнему действию “тайное общество” выпадает из сферы политики, оставаясь тем не менее социальной ячейкой, феноменом культуры. Внешнее переустройство мира в качестве цели “общества” (будь то скромное “улучшение” форм правления, просвещение народа или подготовка революции) уступает место реформаторству духа. На последнем типе “деятельности” сосредоточены мистические братства того времени и масонство, в свою очередь являющиеся реакцией на хаос революционной эпохи. Во всяком случае только деятельность обуславливала саму возможность сколь-нибудь длительного существования. Культурная функция мистических организаций заключалась во внешнем обряде, тайне, совместном поиске Истины. Духовная “революция”, совершенная братьями на этом пути, могла быть не менее разрушительна, чем социальная. Поэтому власть стремится ограничить духовное влияние неофициальных обществ, прибегая к репрессиям подчас столь же жестоким, как в отношении социально ориентированных носителей идеи переустройства.

Неопределенность или утрата цели “тайного общества” не позволяет ему организовать свою деятельность, следовательно, существовать сколь-нибудь долго. Большая часть кратковременных объединений, возникавших в армейской и студенческой среде на основе общего быта, были именно этого рода. Их существование могло запечатлеться в обширном следственном деле, комплексе агентурных известий, слухах и преданиях, но по характеру объединения они не могли придать своей деятельности стойкую ориентацию, иначе говоря, сложиться в культурную систему.

Правительственные репрессии и практика профессиональных и массовых доносов, вызванные преследованием тайных обществ в России в 1822-1825 гг., значительно усугубились после подавления Николаем I выступления “декабристов”. Были обнаружены по меньшей мере десятки подобных реально существовавших объединений. Все они содержали определенные элементы конспирации (дружеские связи, подчиняющие индивидуальность организации через систему клятв и иерархию ролей, “правила”, уставы, символику), но были совершенно лишены способности направить свою деятельность к определенной цели. Собственно единственным мотивом объединения в такую “бездеятельностную” и безликую ассоциацию оказывалась, как правило, конспирация (таинственность) сама по себе, придающая обыденности яркий колорит, а личности, принадлежащей к “тайному обществу”, значительность в общественном и собственном мнении.

Можно предположить, что стержневым элементом “тайного общества” как культурной системы во временных и деятельностных рамках ее существования чаще всего выступала именно конспирация. Для возникновения этой связи необходимо всего два условия: готовность принести себя в жертву “общему делу” и система дружеских и других неформальных связей.

Правительство собирало данные о европейских союзах и жестко курировало деятельность “тайных обществ” в России задолго до их запрещения. К 1805-1806 гг. относятся записки “о иудейской секте и франк-масонах”, Библейском обществе, приписываемые А. Баррюэлю³. Уже в 1815-1820 гг. эстляндский гражданский губернатор маркиз Паулуччи составлял пространные записки о “тайных обществах” в Эстляндии, снабжая их философскими рассуждениями о происхождении и разновидностях “обществ”⁴. К 1818 г. относится записка “О средствах, тайно употребляемых приверженцами либерализма для усиления своей партии”, составленная на немецком языке и наполненная предостережениями в адрес всех европейских либералов, независимо от партий и оттенков⁵.

К началу 1810-х годов относится “Проект условий существования обществ, товариществ, братств и других организаций...”, где оговаривались правила существования обществ, которые должны были находиться под контролем правительства. Здесь сказано было и о том, какие формы деятельности и намерения обществ не могли быть терпимы правительством; в частности, запрещение грозило обществам, “рассуждающим... о предполагаемых в государственном правлении переменах или средствах, каким образом сии перемены могут быть приведены в действие”, или тем, которые существуют под маской таинственности и требуют от своих членов особых клятв, “имеют скрытую цель” и т.п.⁶ Вопросы надзора за масонскими ложами, “тайными обществами” и отдельными подозрительными лицами широко обсуждались в переписке государственных чиновников и до 1822 г. Так, П.М.Волконский, П.Д.Киселев, И.Н.Инзов, Ланжерон в 1821 г. высказали свои соображения по поводу обнаруженных в Киеве, Каменке и Одессе масонских лож⁷. В 1824 г. в проекте положения о высшей полиции при 2-й армии специально указывались в качестве важнейшего предмета наблюдения — “тайные сходбища” в войсках. Даже при отсутствии ясных подозрений агентам вменялось в обязанность доносить, “в чьем доме чаще сходятся в приметном количестве офицеры”⁸. Граф И.О.Витт, начальник южных военных поселений уже в начале 1823 г. выполнял секретные поручения императора. Об этом свидетельствует, например. собственноручно написанный Александром I черновой проект отношения Киевскому гражданскому губернатору, где оговаривались условия письменных сношений царя через него — с Виттом⁹.

Специфика борьбы государства с “тайными обществами”, развернутой Александром I в начале 1820-х гг., состояла в преследовании именно внешнего признака данной системы — всякой конспиративности и тайны. Сама конспиративность, засекреченность, а не цели (направленность деятельности) “тайных обществ” была объявлена преступной. Борьба с “тайными обществами” после императорского рескрипта от 1 августа 1822 г. об их запрещении трактовалась как общая забота и государственно необходимое дело. Ответом на это распоряжение стал поток доносов, объектами которых становились как отдельные лица, так и целые группы. В ситуации, когда формы и проявления “государственного зла” не были четко обозначены, донос на “тайные общества” и отдельных злонамеренных лиц стал массовым и очень часто неосновательным. Отделить ложный донос от правдивой информации в каждом случае предоставлялось правительственным чиновникам. Часто окончательное решение по тому или иному делу о “злонамеренных” лицах и обществах принималось уже на самом верху — императором. Среди известий о преступных “сообществах” всеподданнейшие рапорты и донесения занимают ведущее место. Особо стоит отметить то обстоятельство, что механизм расследования подобных доносов сложился еще до декабря 1825 г. и следствия над декабристами, а позднейшая практика не добавила сюда ничего принципиально нового.

По источникам, среди которых не только следственные дела, но и разного рода мнения о происхождении “тайных обществ” и проекты их искоренения, можно составить представление об объектах доносов, а также выявить круг фактов и действий, трактуемых как преступные. Нам же, кроме того, принципиально важно определить, насколько зависимым от данного политического и культурного феномена было сознание людей 1810-20-х годов.

Николай I последовательнее, чем его предшественник, подходил к организации репрессий. Чиновники III отделения или других ведомств должны были отличать “мнимые” тайные общества от подлинных¹⁰. Однако обширная следственная практика и тиражирование в слухах и толках того времени понятия “тайное общество” за полтора-два десятилетия как бы отделили, “очистили” само определение от универсального общекультурного смысла, придав ему стойкие политические ассоциации.

Можно выявить три точки зрения на “тайное общество”: правительственную, отражающую политическую конъюнктуру; обывательскую, отражающую массовое сознание; и точку зрения представителей так называемого общественного мнения, иначе говоря, немногочисленной в то время интеллигенции. Особого разговора заслуживала бы интерпретация “дела тайного общества” декабристами, помещавшими свою деятельность исключительно в политический контекст¹¹. В совокупности полученные свидетельства помогут реконструировать культурно-историческую роль “тайного общества” во всех его значениях: как мифа, общественной группы, политической партии и т.д. в зависимости от позиции наблюдателя.

Чтобы определить место “тайных обществ” в культуре 1810-х — 1820-х гг., необходимо было бы сделать заключения по следующим вопросам:

— о распространенности “тайных обществ” в системе традиционных социокультурных связей;

— о наличии (отсутствии) зависимости статуса, форм организации и направлений деятельности российских тайных обществ от европейских образцов;

— об отношении современников к версии о наличии “всеевропей-ского революционного заговора”, разрабатываемой официальными публицистами всех союзных государств.

Миф о повсеместном распространении “тайных обществ” как антигосударственного всеевропейского заговора был пущен в оборот правительствами, преследовавшими, как будет показано ниже, свои политические задачи, однако оболочка этого мифа стала частью общественного сознания. Реально существующие общества, все без исключения, с определенного времени искусственно помещались в политический контекст. Не рассматривая в данной работе разнообразнейшие культурные и организационные их модификации, ограничимся выяснением механизма формирования устойчивой политической репутации “тайных обществ” в России, устоявшейся к 1825 г., почему деятельность и идеология декабристов изначально оценивалась как преступление.


* * *


А.Е.Пресняков замечал, что в ХVIII — начале XIX столетий организация тайных обществ является обычной формой всякого общественного движения¹². Можно определить “тайное общество” именно как особый общественный институт и особую культурную форму, внутри которой находят себя определенные общественные типы, те, что в условиях представительного правления встали бы во главе либеральной газеты или заняли место на парламентской трибуне. “Тайные общества” возникают в силу потребности в новом типе общественных связей как в Европе, так и, с некоторым опозданием, в России. В России это происходит на фоне разрушения традиционных ценностей дворянской культуры: службы, “чина”, родового уклада “дворянских гнезд”, на волне общественного оживления, связанного со снятием запретов, введением свободы печати и надеждами на конституционные реформы Александра I. Власть идеи, а не традиции все интенсивнее увлекает поколение наследников эпохи Просвещения. Блуждание в мире символов и отвлеченностей сообщало индивиду желание уподобить свое поведение готовым культурным образцам. Российские “тайные общества” 1810-х — начала 1820-х гг. в разное время более или менее приблизительно “процитировали” все возможные типы конспиративных объединений, существовавших в Европе: студенческие “буршеншафты”, карбонарские “венты”, мистические “братства”, национально-патриотический “Союз добродетели”, полулегальные офицерские “клубы”, кружки журналистов и литераторов. “Клубные”, как правило, неполитические, объединения, ориентированные на заполнение досуга, получали самые причудливые формы: “Французский парламент” в Петрозаводске, “Общество свиней”, “Общество добра и правды” в Измайловском полку, “Общество зорян” в Свислоче, “Литературные вечера” в Новочеркасске, общество”филаретов” в Вильно, “шубравцев” в Варшаве.

Тем не менее ни в аполитичных, ни в политизированных российских “тайных обществах” не удается разглядеть прямого повторения готовых западных моделей. Так же бесполезно было бы искать прямые связи российских тайных обществ с европейскими. В это долго и безосновательно верил Александр I. В то же время можно заметить, что эта версия, заимствованная у Меттерниха, выгодно использовалась им: в целях оправдания сложной дипломатической интриги в греческих, испанских и польских делах, в стремлении остаться вдохновителем и руководителем “объединенной Европы¹³. Не обнаружил европейских ответвлений заговора и Николай I в период следствия над декабристами, хотя в официальных заявлениях той поры как раз утверждалось, что декабристы состояли в контакте с европейскими тайными обществами¹⁴, и данную версию следствие добросовестно разрабатывало. В начале 1830-х годов, когда при С.С.Уварове была сформулирована официальная охранительная идеология, a priori допускалось существование объединений европейских революционеров, ищущих случая проникнуть в пределы России или “разложить” умы русской молодежи.

Концепция “всеевропейского заговора” упрочилась после революций, почти одновременно вспыхнувших в Испании, Неаполе, Пьемонте и, как известно, была развита в секретных протоколах конгрессов Священного союза: Аахенском (1818), Троппауском (1820) и Веронском (1822), которые определяли право вмешательства во внутренние дела государств, если обстановка внутри них могла быть квалифицирована как революционная угроза субъектам Священного союза¹⁵.

Однако мифологему “тайное общество” в качестве составляющей меттерниховской абстракции “всевропейский революционный заговор” Александр I эксплуатировал весьма избирательно. С одной стороны, правительство знало о существовании в России настоящих тайных обществ (греческого — с февраля 1817 г.¹⁶, Союза Спасения — с января 1818 г.¹⁷) и даже принимало меры по сохранению этого “секрета”, когда это было необходимо. Но в то же время, следуя интересам реальной политики, Александр оказался вдохновителем военного вмешательства в дела Испании. Испанскую революцию 1820 г., которая прямо не задевала ни Александра, ни австрийское правительство и развернулась под умеренными лозунгами свертывания реакции и возвращения к конституции кортесов 1812 г., было трудно связать с “карбонаризмом” и “якобинством”. Она началась как импровизация и преуспела лишь из-за слабости режима Фердинанда VII. Однако спустя три года испанское революционное правительство приносится в жертву идее сохранения “порядка” в Европе. Это решение обуславливалось как идеологическими, так и вполне прагматическими соображениями. Александр I, который больше всего был заинтересован в восстановлении Испании в качестве традиционного союзника России, поддержал Францию, настаивавшую на защите “от возможного нападения со стороны испанских революционеров”¹⁸. 7 (19) ноября 1822 г. в Вероне принимается протокол, подтверждающий уже апробированные в Неаполе и Пьемонте принципы и формы подавления революции. Так испанская революция, первоначально воспринятая как “справедливая”, была приравнена к тем революциям, которые, по квалификации Александра I, направлялись из единого “революционного центрального комитета”.

Именно соображения политической выгоды, а не страх перед “призраком революции” руководили поведением царя в Вероне и в Троппау. В последнем случае Александр молчаливо позволил Австрии решить “итальянскую проблему” путем вооруженной интервенции. При этом задача борьбы с карбонаризмом в Италии имела в его глазах подчиненное значение. Довольно равнодушно он отнесся к французским карбонариям. Тайная полиция даже не заинтересовалась российскими связями бонапартистов, готовивших в 1818 г. в Нидерландах заговор против Александра¹⁹. Цель этого “тайного общества” была прозрачна и поэтому не вызывала страха. Понятны были Александру и цели Союза Благоденствия, выраженные в его уставе. Эти цели в значительной степени перекликались с его собственными эмансипаторскими мечтаниями. То, что царь знал о “тайных обществах” внутри России, не пугало. Пугало неизвестное. На почве этого страха миф о “тайных обществах” оторвался от реальной деятельности этих обществ в России и начал как бы самостоятельное существование. Александр боролся с “призраками”, но при этом ни одно из существовавших обществ его до 1825 г. не заинтересовало. Даже “дело” В.Ф.Раевского, причастного к Союзу Благоденствия, расследовалось как цепь служебных преступлений, вне связи с целью и задачами Союза²⁰.

Причины неоднозначного отношения правительства Александра I к фактам “революционной” активности, думается, лежат в той коренной трансформации, которую в его понимании претерпела сама идея революции. В юности, как известно, Александр Павлович считал французскую революцию 1789 г. оправданной и закономерной, осуждая только ее “крайности”. Квинтэссенцией его юношеского либерализма можно считать письмо Лагарпу 27 сентября 1797 г., где будущий император аргументировал мысль о том, что “революции” хороши тогда, когда они проводятся “законной властью”, понимая под революцией любые конституционные преобразования и облегчение участи крестьян. Эта мирная революция “сверху” противополагалась им “немирной”²¹. Смещение политических понятий произошло в сознании императора, надо думать, под настойчивым влиянием австрийского канцлера Меттерниха, строгого приверженца теории легитимизма, под которым понималось, главным образом, сохранение старых монархических режимов в Европе. Так, после конгресса в Троппау Меттерних в специальном “мемуаре”, предназначенном для Александра, предложил собственное “исследование причин зла” (т.е. революции), которое неизбежно грозит крушением государствам, если их правители не предпримут коллективных усилий по его искоренению. Вдобавок Меттерних настаивал на свертывании конституционной политики, ибо “среди движения страстей не должно думать о преобразованиях; мудрость требует, чтобы в такие эпохи правительства ограничивались охранением существующего”²². Проникнувшись этой “высшей политической философией”, Александр I стал воспринимать все происходящее глазами австрийского канцлера. Беспорядки в Семеновском полку им были также восприняты как происки партии “революционеров” в самом сердце империи. “Признаюсь, — писал он А.А.Аракчееву из Троппау, — я его (восстание семеновцев — Т.Ж.) приписываю тайным обществам, которые по доказательствам, которые мы имеем, все в сообщениях между собой и коим весьма неприятно наше соединение и работа в Троппау. Цель возмущения, кажется, была испугать меня...”²³ В тех же выражениях Александр определяет сущность “тайных обществ” и предмета их деятельности в 1822 г. в беседе на конгрессе в Вероне с представителем Франции Шатобрианом: “Я покидаю дело Греции, — заявляет Александр, — потому что усмотрел в войне греков революционный признак времени... У каждого есть право на самозащиту, и это право должны иметь также и монархи против тайных обществ; я должен защищать религию, мораль и справедливость”²⁴.

Мы видим, насколько видоизменилось отношение Александра к революции к 1820-м годам. Всякую возможную революцию он считает теперь страшным потрясением и совершенно реальной угрозой, поскольку над ее подготовкой трудится всеевропейский “тайный союз”. Александр почти буквально в различной ситуации повторяет одну и ту же однажды найденную формулировку, возможно, поэтому историка не оставляет ощущение натянутости, искусственной форсированности подобных инвектив.

После конгресса в Троппау-Лайбахе правительство начинает репрессивные действия против отдельных участников тайного общества в России. Они коснулись М.А.Фонвизина, М.Ф.Орлова, П.Х.Граббе, А.Ф.Бриггена. В какой-то степени они были спровоцированы новыми доносами. В 1821 г. заканчивается строительство централизованной и разветвленной тайной полиции в гвардейских и армейских корпусах. Детализированные проекты ее учреждения появились, впрочем, еще накануне войны 1812 г.²⁵ Общая секретная полиция складывается как институт в 1807-1810 гг.²⁶ Тайная полиция в Царстве Польском строится по модели общеимперской полиции. Компетенция всех типов полиции, разумеется, была много шире, нежели борьба с революционными заговорами. Но именно в этом направлении происходит совершенствование ее деятельности. В 1816-1820 гг. структура военной полиции развивается в направлении расширения компетенции полицейских чинов, придании универсальных функций “агентам”. Любопытно, что условием действия полиции становится непроницаемая тайна, она сама превращается в конспиративную организацию, засекреченную от общества, повторяет формы “тайных обществ”, с которыми призвана бороться. Она делится на ряд округов соответственно расквартированию войск, вбирая в себя сеть низших и высших шпионов, называвшихся агентами или “корреспондентами”. Появляются особые агенты, следившие за работой самой тайной полиции. Структура и цель реорганизации системы военной полиции наглядно проявляет страх правительства перед возможностью появления “тайных обществ”, а также распространения либеральных идей в армейской среде. Этот страх, впрочем, разделяли не все.

Н.Н.Новосильцов, который выступал в Царстве Польском вдохновителем полицейских преследований, сам, по свидетельству О.А.Пржецлавского, не верил в миф о “тайных обществах”. Он “слегка подшучивал над паническим страхом государя насчет карбонаризма и вторжения его в Россию. Он этим подавал, как будто вид, что не разделяет этих опасений” и в то же время “хотел воспользоваться преследовавшим государя (по его выражению) кошмаром” для дискредитации своих врагов²⁷. Цесаревичу Константину опасность распространения тайных обществ в армии и ее революционного разложения первоначально не казалась столь серьезной. Константин переменил мнение, ознакомившись с уставом Союза Благоденствия, который дал ему для прочтения император. 6(18) сентября 1822 г. им составляется проект циркулярного отношения командующим армиями, где говорилось: “События, совершающиеся в некоторых государствах, ведут к достоверному заключению, что общество людей, посягнувших на ниспровержение веками утвержденного порядка в Европе, ... не перестает искать достижения пагубных своих замыслов, ...оно направило виды свои и на силы военные ...” Конечно, мотивом этих зловещих констатаций могла стать переоценка значения выступления семеновцев, но формулируются они как эксплуатация готового мифа о неопровержимом существовании деятельного “всеевропейского” тайного общества²⁸.

В Петербурге тезис о “всеевропейском заговоре” искусственно связывался с деятельностью либеральной партии во Франции, получившей значительное влияние в Палате депутатов после выборов 1817 г.²⁹ В 1822 г. сначала в России, а затем и в Царстве Польском было запрещено распространение журнала “Constitutionnel”, органа французских либералов³⁰.

Формула Меттерниха легла также в основание рескрипта Александра В.П.Кочубею о запрещении масонских лож и тайных обществ в России и о взятии подписки от военных и штатских чиновников о непринадлежности к ним³¹.

Зависимость от этой формулы ощущала и следственная комиссия по делу декабристов. Помимо раскрытия вполне реального “заговора” по факту 14 декабря, следователи не переставали допытываться у декабристов, не состояли ли они в сношениях с иллюминатами через иностранцев, принятых в декабристские общества—И.Полиньяка, кн. Броглио³². О связи с профессором Раупахом, которого еще Магницкий называл иллюминатом, был допрошен в августе 1826 г. Н.М.Муравьев, слушавший лекции Раупаха по всеобщей истории³³.

Несмотря на многолетние и последовательные розыски правите-льством следов “всеевропейского революционного заговора”, таковых в России не обнаружилось. Не осталось здесь разветвленных связей и у греческой “этерии” после ее запрещения. Следствие по делу о тайном обществе в Аккермане и его связях с выступлениями этеристов, начатое М.С.Воронцовым еще в 1823 г., не дало положительных результатов³⁴. Анализ следственного дела, однако, рисует любопытные отношения между участниками общества в Аккермане. Бессарабские помещики, греческий священник и молдавские бояре в течение нескольких лет вели тайную переписку, переезжали с места на место, вербовали сторонников, будучи подвержены всеобщей моде на “тайные общества”. Никакой серьезной помощи грекам они, разумеется, не оказали и не могли оказать. Подобных “мнимых” (т.е. признанных правительством неопасными) обществ только по следственным материалам можно насчитать десятки.

По “извету” отставного майора Унишевского (март 1826 г.) расследовалась деятельность в Киеве двух “подозрительных обществ” офицеров. Поручик Белгородского уланского полка Фукс “открыл” существование в 1820-21 гг. “тайного общества” в г. Слуцке. В октябре 1824 г. портупей-юнкер Антон Жаба сообщал о наличии в Вильне и уездных городах Виленской губернии “тайных обществ”, якобы укрывшихся от внимания следствия по делу о беспорядках в Виленском университете, которое было закончено к тому времени Н.Н.Новосильцовым³⁵. В мае 1820 г. надворный советник и могилевский помещик А.Б.Корвин-Красинский сообщал об “устрашающих его затеях многих неблагонамеренных людей, стремящихся скрытными способами подкопать основания религии ...” Автор последнего доноса, состоявший на тот момент в Библейском обществе, не делал различия между масонскими ложами, политическими обществам в Европе, о которых был наслышан, “читая ежечасно о неисчислимых сумасбродствах, которыми наводнены все европейские земли, о тайных союзах и клубах, к разрушению спокойствия сооружаемых...”³⁶ Прапорщик Казанского драгунского полка Федор Тютчев, брат которого был арестован по делу декабристов, “объявил за тайну, что он зачинщик общества из пяти человек”, в доказательство чего предъявил наколотые на руке “знаки”. В данном случае следствие столкнулось с случаем самооговора. После допросов названных им членов “общества” перед следователями предстало обычное офицерское собратство только что вышедших в службу юношей³⁷. Подобных “расследований”, начатых еще при жизни Александра, можно насчитать несколько десятков.

Любопытно сравнить стилистику доносов, поданных до и после августа 1822 г. Создается впечатление, что до официального запрета “тайных обществ” доносчики не эксплуатировали тезис о наличии “всеевропейского заговора”. Говорилось лишь о зависимости настроений российской молодежи от идей либерализма. К примеру, А.М.Грибовский определял Союз Благоденствия не как филиал “европейского тайного союза”, а как общество, заведенное в России “из подражания”³⁸. Зато А.К.Бошняк уверенно писал в следственный комитет по делу декабристов: “В то время как европейские карбонарии занимали внимание государей, в глубине мирной и процветающей России образовался узел якобинства, завязанный за границей, его целью было пустить глубокие корни в империи, которая одна была препятствием ... к всеобщему ниспровержению престолов”³⁹. Следствие, однако, не признало эти соображения убедительными. Обилие доносов, основательных и ложных (так называемых “изветов”), сделанных в корыстных или провокационных целях, ярко очерчивает общественную атмосферу 1820-х годов, из которой, собственно, вышло “тайное общество” как феномен культуры. Эти процессы, думается, протекали синхронно в ряде европейских государств, не исключая и Россию. Само правительство еще в 1820 г. провело безошибочные параллели между Союзом Благоденствия, сведения о котором были получены на тот момент, и прусским “Союзом добродетели”.

По собственному почину развивал мысль о проникновении в Россию иллюминатства М.Л.Магницкий. Эмиссарами иллюминатов были объявлены университетские профессора. Инсинуации М.Л. Магницкого и Д.П. Рунича были полны ссылок на “всем известное” зло. “Известность” как бы избавляла Магницкого от точного определения “зла” и, главное, от аргументированного объяснения, в чем состоит связь между преподаванием философии и угрожающей России революционной опасностью⁴⁰. В 1824-1825 гг. Магницкий снова пишет о том, что “тайные общества” невозможно уничтожить простым запретом их деятельности и призывает усилить духовное противодействие “духу иллюминатства”, бороться с “тайными обществами” их же методами. “Точно так же, как не можно уничтожить готового подкопа, заткнув его, а надобно сделать контрмину, нельзя и обществ тайных уничтожить нигде, кроме других обществ, кои бы их в течение некоторого времени поглотили. Обществами сими разумею я церковь и воспитание”, — резюмирует Магницкий.

Так или иначе серией правительственных распоряжений 1821-1822 гг. российские университеты были признаны опасными учреждениями и разделили участь немецких. Особенно пострадали Казанский и Петербургский университеты. До конца 1820-х гг. замечается здесь спад уровня преподавания и объема преподаваемых наук, убыль числа студентов. Произвольные сближения, которые допускал Магницкий, при желании правительства могли служить аргументом в пользу центральной идеи о связи всех вольнодумцев между собой. Репрессии против университетов, очевидно, рассматривались в то время как “превентивные” меры, проводимые не вследствие выявленных фактов воздействия агентов “всеевропейского революционного заговора” на российское студенчество, а во избежание такой возможности. Ни разу за время преследований просвещения и литературы до 1825 г. обвинение не было конкретизировано, оставаясь обтекаемой формулой о необходимости бороться с “всеевропейским” революционным духом. Я.Н.Толстой, впоследствии агент III отделения, не сомневался, что общество “Зеленая лампа”, в которое он был принят, было “тайным обществом” по всем своим признакам, как и общество “Добра и Правды”, в которое он был приглашен С.М.Семеновым только потому, что оба были составлены из серьезных и уважаемых людей⁴¹.

Д.И.Завалишин, обдумывая в 1824 г. задачи и структуру Ордена восстановления, по существу, повторял старую модель Тугенбунда, своеобразного “национального союза” против зла во главе с императором. Неудивительно, что это “второе издание” Союза Благоденствия встретило, по словам самого Завалишина, благожелательное отношение Александра, которому, не хватило времени лишь “распорядиться” и возглавить общество⁴². Такая интерпретация не представляется невероятной, если учесть, что оставаясь типичным “тайным обществом”, с точки зрения Александра, завалишинский Орден обещал быть вполне “благонамеренным”. Заметим, что с начала царствования Александра в России распространились так называемые вольные общества, в деятельности которых было много сближавшего их с “тайными обществами”: система отбора членов, регламентация деятельности, внутренняя иерархия, пропаганда если не политических, то научных и литературных идей, наконец, символика. Далеко не все происходящее внутри такого общества отражалось в его протоколах. И все же при отсутствии ориентации на конспиративность они не могли восприниматься как “тайные общества”. Таковы Варшавское общество любителей наук, “Зеленая лампа”, “Арзамас”. Вообще можно предположить, что между классической политической конспирацией в духе карбонаризма и последней моделью “вольных обществ” располагается множество промежуточных типов. Каждый из них развивается в русле доминирующей культурной традиции с большими или меньшими отклонениями.


* * *


Массовое сознание в 1820-х гг. обнаруживает прямую зависимость от официальной интерпретации “тайных обществ”. Лишь немногие современники способны были взглянуть на политические потрясения в Европе как на цепь взаимосвязанных событий, отнюдь не спровоцированных “силами зла”. Отношение же к тайным обществам чаще всего было негативным. Так, А.П.Ермолов пишет А.А.Закревскому летом 1819 г.: “Много раз старались меня вовлечь в общество масонов; я не опровергаю, чтобы не было оно весьма почтенно, но рассуждаю как простой человек, что общество, имеющее цель полезную, не имеет необходимости быть тайным.”⁴³ Н.И.Тургенев в 1816 г. полагал, что тайное общество необходимо для блага народа. Оно может быть массовым и даже общенациональным, но без подобной организации трудно подготовить реформы. Для Тургенева важна практическая ориентация такого союза, а не его политическое лицо, оппозиционность или лояльность правительству. Модель такого союза после чтения А. Вейсгаупта он увидел в обществе иллюминатов. 25 июня 1817 г. он записывает в дневнике: “В Вейсгаупте... ясно доказывается польза и необходимость тайных обществ для действий важных и полезных: некоторые должны действовать, все должны наслаждаться плодами действий.”⁴⁴ Зависимость сознания современников от стереотипов проявлялась на всех общественных уровнях. Р.С.Стурдза-Эдлинг мрачно пророчествует в 1821 г.: “Если не произойдет чуда, общество скоро будет потрясено. Происшествие в Петербурге (речь о выступлении Семеновского полка—Т.Ж.) убедительно доказывает, что ни одна страна не будет избавлена от бедствий.”⁴⁵ Люди старшего поколения предостерегали молодежь от пагубного влияния тайных обществ, как будто сонмы их “эмиссаров” ходили по улицам российских городов. Полицией было перехвачено письмо, адресованное некоему Хвощинскому и наполненное невероятными изобличениями: “Все твои письма явно открывают, что ты есть собрат какому-нибудь тайному обществу... Все тайные общества, под каким бы благотворительным названием ни были, есть яд. Честный человек должен жить, не таясь.”⁴⁶. В тех же примерно выражениях курский помещик Александр Иванович Арсеньев советует “образумиться” своему сыну Федору, артиллерийскому поручику.⁴⁷ Как и предыдущее, это послание отложилось среди перлюстрированной переписки.

События 14 декабря расставляют все по своим местам. Николай I и государственные сановники до начала следствия верили в пресловутых “эмиссаров” всеевропейского тайного общества и, как оказалось, напрасно. И напротив, связь 14 декабря с внутриполитическими событиями предшествующих лет ощущалась далеко не всеми. По письмам графини М.Д.Нессельроде, отправленным сразу же после выступления на Сенатской площади, отчетливо видно, что люди ее круга восприняли случившееся как грандиозное недоразумение, которое трудно было связать с образом европейских революционеров. Петербургская знать с трудом могла поверить, что в ближайшей среде родственников-приятелей-сослуживцев мог созреть замысел государственного переворота. Гораздо легче было вообразить и здесь действия “эмиссаров” карбонаризма. “Нити заговора... простираются очень далеко, — пишет графиня брату — А.Д.Гурьеву, — Вы припомните теперь массу обстоятельств, стоявших в связи с этим событием и доказавших, что оно подготовлялось годами... Мне кажется, что сообщая вам обо всех этих удивительных вещах, я просто грежу: каким образом у нас может повторяться нечто подобное тому, что происходит в Турине?” Графине понятен военный бунт : “из любви к беспорядкам” или в пользу Константина Павловича, которого она ненавидит, но не разветвленное и автономное тайное общество. В то же время ей кажется, что она припоминает “тысячу всевозможных слухов и толков относительно некоторых сумасбродных голов, которые чтобы осуществить свои либеральные принципы, искали случая вызвать потрясение, как то было в остальной Европе. Пример их собратьев в Неаполе и Пьемонте отнюдь не послужил им уроком; они так же потерпели неудачу, несмотря на размеры своего заговора”⁴⁸. Все, что непосредственно предшествовало 14 декабря, называется очень конкретно: “всевозможные толки по поводу молодежи, по поводу настроения офицеров 2-й армии, в пору, когда Раевский командовал одним из ее корпусов”⁴⁹.

Смоленская помещица А.С.Лыкошина записала в своем дневнике 1 октября 1820 г.: “Много говорят о каких-то революционных тайных обществах, рассеянных по всей Европе: Тугенбунд в Германии, карбонарии в Италии, Гетерия в Греции, масонов везде, темная молва о каком-то громадном заговоре, имеющем будто бы агентов и в России. Меттерних пугает нашего либерального, прекрасного Александра, чтобы склонить его на свои деспотические меры”⁵⁰. Заметим, что Лыкошина принадлежала к кругу наиболее просвещенных провинциальных дворян. Ее муж был близок к кружку П.П.Пассека.⁵¹ Сама она была близко знакома с семейством Якушкиных-Шереметевых. Среди ее друзей был А.С. Грибоедов. Тайные общества она воспринимала как нечто постороннее, весьма далекое и неопределенное, по крайней мере до 1824 г., которым датированы записи о “сходках” в имении Якушкина⁵². Тем не менее мифологема управляет сознанием и этой современницы .

Напротив, весьма эмоциональны обвинения А.Ф.Воейкова, брошенные в адрес декабристов. “Все, что изобрел ад, французские якобинцы, гишпанские и итальянские карбонары и английские радикалы, было придумано нашими переимчивыми на злодейства Пугачевыми ...” Участники выступления 14 декабря названы извергами, “отрекшимися от доброго имени”⁵³. За этими проклятиями проглядывает как везде тенденция и зависимость от публицистических штампов, но кроме внешнего уподобления “арзамасец” А.Ф.Воейков, знакомый в свое время со многими из тех, кого он проклинает, о деятельности “тайного общества” в России ничего определенного сказать не может.

Допустим, что авторы писем, попавшихся перлюстратору, не предвидели подобного оборота и высказывались более или менее свободно (о практике перлюстрации обыватели в то время не подозревали). Очевидно тогда, что большинство корреспондентов обсуждают тему тайных обществ и вольнодумства (чаще применительно к Европе) точно в тех же выражениях, к каким прибегали официальные публицисты, в каких понятие “тайное общество” определяется императорским рескриптом 1 августа 1822 г⁵⁴.

Словом, средний россиянин, не стоявший близко к государственной тайне и привязанный к мифологеме, в 1820-е гг. весьма смутно представлял себе тайное общество как организацию, но серьезно зависел от официального тезиса о его вмешательстве в судьбы народов и дела правительств. В то же самое время практика подражания западным культурным образцам проявлялась в заведении чуть ли не в каждом уездном городишке или клуба, или офицерского собрания, или общества, по возможности отделенного от официального распорядка, которое условно считалось “тайным”. Получалось, что официально изобличенный “всеевропейский заговор” обывателю трудно было отождествить с домашними “тайными обществами”. Отсюда, думается, сама двойственность массового употребления этого понятия, сбивающая с толку исследователей.

Несмотря на универсальность многих элементов структуры “тайных обществ”, в Европе они, как правило, приобретали специфические национальные формы. Цели “карбонариев” в Италии были отличны от целей Тугендбунда, но те и другие интерпретировались в русле национально-освободительной идеи. Подобная окраска присуща так называемым преддекабристским и раннедекабристским обществам, но только в той мере, в какой они зависели от общепатриотического подъема антинаполеоновских войн. Конспиративные формы “Союза спасения” или “Ордена русских рыцарей” были слабо связаны с весьма неопределенной программой и характером деятельности этих обществ. Неудивительно, что и то, и другое оказались недолговечным. Патриотическая идея в России в 1814 — 1816 гг. не могла быть конструктивна. В Пруссии же, покоренной Наполеоном, создание патриотического союза, понятого как общенациональный, и возглавленного королем (символом нации), было в 1807 — 1809 гг. вполне естественным и ожидаемым ответом на национальное унижение. Тайные общества в Европе, ориентированные на внешнее действие, имели конкретную политическую цель. Не то было в России. Члены декабристских организаций никогда не были единомышленниками. Все первое пятилетие их существования прошло в продолжительных дискуссиях о политической программе. Это не могло не проявиться в аморфности, незакрепленности организационной модели декабристских “обществ”⁵⁵.

Раньше других почувствовал возможность создания “тайного общества” в России Н.И.Тургенев. Он, один из немногих, полагал, что и в России “тайное общество” могло бы предложить свою “национальную идею”: освобождение крестьян. Только тогда создание тайного союза значило бы больше, чем простое подражание европейским образцам. Разногласия М.Ф.Орлова и Н.И.Тургенева по поводу целей союза известны. В декабризме были люди, совершенно игнорировавшие соображения Н.И.Тургенева о первенстве целей “общества” над организационными формами. “Союз спасения”, составленный как импровизация, при отсутствии определенной политической цели, был абсолютно нежизнеспособен. Правительство даже не успело заметить его существования. Ориентация на государственный переворот (а не на дворцовый в духе ХVIII века) должна была бы вызвать к жизни по-настоящему массовую организацию, жизнеспособную при условии связи ее членов правилами строжайшей конспирации. Образец таковой был уже предложен движением карбонариев во Франции и Италии⁵⁶. Опыт карбонариев, однако, был практически бесполезен из-за отсутствия самой возможности создания массовой организации в России. Подобная организация не могла быть сословно-дворянской по составу, тогда как по условиям существования должна была быть пронизана иерархией конспиративных связей и правилами, подобными военному уставу. К традиции противостояния верховной власти и опыту заговора в России к тому времени приобщилось только дворянство, и то немногочисленная, наиболее интеллектуально независимая его часть.

Сказанного достаточно, чтобы усмотреть причину “кризисов декабризма” 1818-19; 1820-21 гг., весьма подробно освещенных в литературе, в противоречии между аморфностью организационной структуры “общества” и весьма решительно поставленными в самом начале целями, которые в свою очередь мало отвечали национальным потребностям и политической ситуации первого пятилетия существования декабризма. Пожалуй, только деятельность Союза благоденствия в какой-то степени оправдывала факт появления “тайного общества” в России. Она и была замечена императором, который, однако, не собирался оказывать “домашнему Тугендбунду” свое покровительство. Идеологи же Союза рассчитывали на поддержку власти, хотя искали ее не от имени “тайного общества”, а как частные лица. О подобных попытках можно говорить применительно к Н.И.Тургеневу.

Так, для Н.И.Тургенева еще в 1820 г. не была чужда мысль о возможности для Александра I в силу его освободительных стремлений опереться на тайное общество в деле освобождения крестьян. Мысль о других формах взаимодействия тайного общества с правительством, — например, о том, что последнее может не только руководить общественным мнением, но и следить за благонадежностью граждан, в разное время приходила в голову М.Ф.Орлова и Д.И.Завалишина. Эта “внутренняя” незримая полиция, разумеется, составленная из самых благородных людей, должна была бы при необходимости осуществлять “нечувственный присмотр за всеми другими так называемыми вольными, явными и тайными обществами”⁵⁷. И в этих далеко не случайно возникших проектах можно обнаружить стремление повторить историю Тугендбунда, разворачивавшего свою деятельность в государственных масштабах. В основе этого грандиозного проекта лежала иллюзия о возможности участия тайного общества в правительственной деятельности. Наиболее универсальной формой участия и представлялось “тайное общество”, соединяющее людей действия. Далеко не сразу было осознано, что в русском обществе весьма мало людей, способных государственно мыслить, при немалом числе способных действовать. Даже в обществах декабристов можно насчитать едва ли десяток “государственных умов”. В отличие от университетской Германии с ее городской культурой, в России исключалось “общество” в форме общенационального объединения. Вне военной среды вообще исключалась сколь-нибудь массовая организация. Ничего похожего на военные организации французских карбонариев, насчитывавшие десятки тысяч человек, мещанско-офицерские по составу, представить в России невозможно. Французский военный заговор 1820-1822 гг. в свою очередь был раскрыт, однако многотысячные судебные процессы над его участниками не породили мифотворчества, как это было в России. Причина этого—социально-психологическая. Для француза “тайное общество” при всей идеологической нагрузке этого понятия выступало частью политической реальности, в России же оно оставалось стереотипом в общественном сознании.


Глава 7

А.С.Карцов