Geum.ru

Н. В. Коровицына восточноевропейский путь развития

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

ЗАКЛЮЧЕНИЕ




Куда же привел народы региона восточноевропейский путь развития, наполненный драматическими переменами, взлетами и падениями, ожиданиями и разочарованиями? Как преобразила серия межцивилизационных сдвигов второй половины ХХ века повседневную жизнь человека, его «природу», представление о счастье и успехе? Как соотнести масштабы жертв и приобретений трех поколений восточноевропейцев в эпоху великих перемен?

Социокультурный портрет восточноевропейского человека конца прошлого столетия предстает в материалах исследования А.Фирковской-Манкевич339. Сравнение его результатов с данными опроса варшавской молодежи 1960-х годов, полученными З.Бауманом, демонстрирует устойчивость иерархии жизненных устремлений поляков. Важнейшие ее черты неподвластны течению времени.

Каждый второй поляк в середине 1990-х годов воспринимал понятие «успех» прежде всего в материальных, финансово-экономических категориях. Причем ориентированные на благосостояние одновременно отрицали ценности самореализации. Это пессимисты, не ожидающие от жизни ничего хорошего, не удовлетворенные своим материальным положением пассивные неудачники. Большинство представителей этой группы составляют мужчины среднего возраста из деревень или небольших городов, с невысоким уровнем образования, рабочие или крестьяне.

Напротив, настроенные на самореализацию, стремящиеся воплотить в жизнь свои мечты, планы, амбиции, желания отрицают «материалистическое» представление об успехе. Эта группа – во многих отношениях зеркальная противоположность первой. Состоит она из молодых высокообразованных специалистов, уровень жизни которых превышает средний. Они оптимисты, идущие на риск и уверенные в себе и в том, что в будущем добьются успеха.

Две группы, выявленные польским социологом, символизируют собой два социокультурных полюса восточноевропейского общества, характерных для него на протяжении всей второй половины ХХ в. Один из них представляет «простого» человека, обывателя, с переходным социокультурным статусом, находящегося на полпути от аграрного общества к индустриальному и ориентированного на обеспечение относительно невысокого, но стабильного благополучия своей семьи, на частную жизнь. Его пессимизм в 1995 г. оправдан: по сравнению с периодом «домашнего социализма» он действительно пережил серьезное ухудшение своего положения.

Другой социокультурный полюс образуют «элитарные слои», тип человека «образованного». Вопреки экспансии прагматизма периода либеральной трансформации, появилась новая плеяда молодых постматериалистов, напоминающих первое поколение массовой интеллигенции конца 1970-х годов, их родителей. Насколько надежды на будущее следующего поколения образованного класса – уже второго или третьего – оправдаются, и не повторит ли оно ошибок отцов, их «путь поколения Солидарности», покажет уже ближайшее десятилетие.

Общество восточноевропейского типа и в конце ХХ века сохраняло по существу двучленную структуру. Оно состояло из людей «простых» и людей «образованных». Это последователи и продолжатели двух традиционных для народов региона «классов» и характерных для них культурных традиций – крестьянской и дворянско-аристократической. Ускоренные модернизация и постмодернизация второй половины прошлого столетия привели к появлению различных переходных, маргинализированных вариаций этих двух базисных, «родовых» слагаемых общества. Среди них и рабочий класс, и новая, как и «дважды новая» интеллигенция.

Самым неожиданным результатом исследования А.Фирковской-Манкевич можно считать обнаружение ею категории людей – единственной в польском обществе, - уже достигших, по их собственному мнению, успеха. Кто же они? Мало чем примечательные по своим социальным характеристикам, хотя достаточно образованные (закончившие как минимум среднюю школу) женщины, имеющие семью и детей. Как оказалось, ощущение успеха ближе людям, определяющим это понятие не в материальных, но и не в социальных категориях, а в категориях счастливой семейной жизни. «Успешность» зависит от двух основных социально-демографических факторов – возраста и семейного положения. С возрастом это ощущение увеличивалось. И второе: семейные чувствовали себя наиболее преуспевающими.

В 1990-е годы в Польше верили, что они счастливы, люди старше 40 лет, состоящие в браке, специалисты или служащие, но живущие за пределами крупных городов – в сельской местности или малых городах. Они довольствовались своим материальным положением, состоянием своего жилища. «Успех» в их представлении – это счастливая семейная жизнь, эмоциональная общность с близкими. Волна меркантильных ожиданий, догоняющего Запад потребления, монетаризации сознания, прокатившаяся по посткоммунистическому обществу, не задела их. По возрасту, месту жительства и очевидно профессии они остались в стороне от шоковых преобразований, продолжая жить органичными их духовному миру ценностями, усвоенными в молодости – времени расцвета неотрадиционализма.

Вот только образование, профессиональное достижение – несомненные детерминанты успеха, более того, смысла жизни молодежи той поры утеряли прежнее значение. Они воспринимались людьми теперь уже среднего и старшего возрастов только как ключ к материальному благополучию. Еще одно отличие «новой» эпохи от «старой» заключалось в осознании, что надежды и устремления человека определяются объективной реальностью, а не субъективным ценностно-символическим представлением о ней. Вместе с романтической эпохой, когда господствовало убеждение «каждый человек – творец своей судьбы», ушла и свобода превращений восточноевропейской души. Неукротимость этих превращений все-таки уступила перед натиском эпохи «сплошного» материализма. Навсегда ли?

Между уровнем дохода и человеческим счастьем нет прямой зависимости. Не зависит счастье ни от одного из известных миру социальных индикаторов или их сочетания, которое может лишь отчасти объяснить причину появления этого состояния. Да и экономический рост сам по себе не важен по сравнению с гораздо более существенным вопросом: «что он несет человеку?». Так и попытка осчастливить восточноевропейцев догоняющим Запад ростом потребительских стандартов дала скорее противоположный эффект. Я.Чапиньский, писавший еще в первой половине 1990-х годов о «заземлении польского духа», обращал внимание, что в действительности чувство счастья не коренится в объективных условиях жизни. Во всяком случае, в самóм современном западном обществе оно возникает под влиянием субъективных факторов340. Там ощущение счастья как психологического благополучия значительно меньше, чем в нынешней Восточной Европе, зависит от внешних обстоятельств, а также возраста, семейного и материального положения, образования человека.

На протяжении нескольких послевоенных десятилетий ценностная система восточноевропейцев в основных своих параметрах сохраняла поразительную стабильность на фоне бурных модернизационных преобразований. Социокультурную доминанту той системы и основу самоидентификации человека в ней, как и до середины ХХ в., составляли семья и нация – две базисные категории, по своей сути традиционные.

Для поляков и в конце прошлого века их «польскость» имела ключевое значение. Как и в 1970-е годы, в 1990-е в этой стране оставался описанный Ст.Новаком «социологический вакуум» и дефицит социальных идентичностей человека. Он сочетался с универсальностью его национального статуса. В иерархии самоопределения национальная принадлежность превосходила по частоте упоминаний все остальные статусные параметры личности. Ее «вес» не снижался даже с ослаблением религиозной идентичности341. Абсолютное большинство людей (72% молодежи в 1991 г., 85% взрослого населения в 1995 г.) представляло себя: «я – поляк». Национальность акцентировалась чаще, чем религиозная вера, многократно чаще, чем определение себя как «гражданина мира» или «европейца». Столь сильное проявление национальной идентичности в западноевропейских странах присуще только этническим меньшинствам, особенно борющимся за получении автономии. Также часто, как «я - поляк», декларировался лишь статус матери и жены (замужними женщинами) и чуть реже – отца и мужа (женатыми мужчинами)342. Причем молодежь 1990-х годов жила теми же ценностями, что отцы и деды, и связь времен не нарушалась. Для всех поколений, как и для людей разного уровня образования, профессии, стиля жизни и, что самое главное – материального положения, национальная ориентированность была главенствующей. Само национальное сообщество воспринималось как большая семья, объединенная кровно-родственными узами. Национальная идентичность возникает на основе не разума, а чувства, эмоции: основной критерий «польскости», по своему значению не сравнимый ни с одним другим, - «быть поляком в сердце»343.

Надежды и ожидания, которыми восточноевропейское общество жило в преддверии революционных перемен, в начале 1980-х годов и двадцатилетие спустя остаются «двигателем» его развития. Рассудок не вытеснил веру, лишь посеял постоянно растущий пессимизм и беспокойство за судьбы своей семьи и страны. Ощущение счастья и удовлетворенности жизнью в посткоммунистическом регионе значительно ниже по сравнению с Западом. И это еще одна, объединяющая восточноевропейские народы, характеристика. Болгары, литовцы и румыны, согласно результатам одного из международных сравнительных исследований, одни из самых «несчастных» в мире344. Наибольший в регионе процент «счастливых» регистрировался психологами у самых рационалистически мыслящих – восточных немцев и чехов345. В том, что этот процент действительно велик, заставляют усомниться реальные характеристики нынешнего духовного самочувствия этих народов, приведенные выше. Можно лишь добавить следующее.

Величайшим парадоксом трансформации в Чехии называют обществоведы этой страны существующее здесь «явное отвращение к западноевропейской модели капитализма»346. Чешская республика идентифицирует себя как среднеевропейское государство, своеобразный мост между Востоком и Западом. Ей намного ближе смешанная модель экономики, чем «чистый» либерализм. Критическое отношение к нему увеличивалось, особенно во второй половине 1990-х годов, по мере нарастания кризисных явлений в экономической и политической жизни страны347. К тому же, как считают чешские социологи, за либеральные ориентации, выражавшиеся в лозунгах «каждый должен позаботиться о себе сам», часто принимали характерное для этого народа отрицание всего чужого, иностранного, усилившуюся в годы радикальных перемен национальную замкнутость и эгоизм348.

Для современной чешской культуры характерно сочетание, «гибрид» ценностей солидарности, прежде всего «семейно-родственной», и индивидуализма349. Именно чешскому менталитету социальная ориентация особенно близка. Поэтому ностальгия по временам стабильности, безопасности и сплоченности очень близка чешскому человеку350. Несмотря на предназначавшийся на экспорт образ Чехии как «оазиса реформ», недовольство абсолютизацией принципа свободы и вседозволенности существовало здесь на протяжении всего прошлого десятилетия и особенно в его конце. На пороге нового тысячелетия 65% чехов соглашалось одновременно и с тем, что «каждый должен сам заботиться о своем обеспечении и росте уровня жизни», но и с тем, что «государство должно обеспечить каждому приемлемый уровень жизни»351.

Именно в среде чешской интеллигенции впервые возникло стремление к гуманистическому обновлению общественной системы советского типа. Оно вылилось в события Пражской весны. Но даже на пике реформаторских устремлений в июле 1968 г., по социологическим данным, только 5% отвечало положительно на вопрос о том «хотели бы вы возвращения капитализма?»352. Самое любопытное, когда в следующий раз решалась судьба страны в ноябре-декабре 1989 г., опросы продемонстрировали завидную стабильность взглядов чешского человека: те же 5% хотели бы установления капиталистического порядка. А 90% разделились на две примерно равных части. Одна предпочитала «социализм с человеческим лицом», другая – «экономику смешанного типа»353.

Неудивительно, что по истечении первой декады либеральной трансформации именно в Чехии ученые, прежде всего социологи, вновь заговорили о необходимости корректировки курса теперь уже рыночных реформ и самого модернизационного проекта, лежащего в их основе. Я.Келлер поставил под сомнение само понятие общественного прогресса, который акцентирует экономическое развитие и рост материального благосостояния, принципы меритократии, частной собственности, индивидуальной свободы, повышения эффективности, и явно недооценивает не менее значимые социальные аспекты эволюции общества, разрушая мир семьи и неформальных организаций354. На вопрос о том, стоило ли менять общественную систему, в 1999 г., после 10 лет реформ прагматичные чехи уже реже давали положительный ответ по сравнению с романтичными поляками (соответственно 55 и 67%)355.

Вместе с тем восточноевропейский путь развития больше соответствовал экономическим и культурным реалиями именно Польши. Общество крестьянского типа являлось своеобразным исходным пунктом трансформационных процессов второй половины прошлого века в нынешних посткоммунистических странах. Крестьянским трудом занимались от 40 до 48% дедов нынешних польских горожан356. Стремительные социальные перемещения периода социализма сформировали многочисленный рабочий класс и массовую интеллигенцию, госслужащих, которые инициировали процессы «обновления» общественной системы в странах Восточной Европы. Но ни чешское диссидентское движение 1970-х годов, ни польское движение Солидарность не принадлежали к числу «либеральных». Более того, их политическая направленность второстепенна по отношению к общегуманистической, нравственной, прежде всего - к попытке восстановления и утверждения ими в восточноевропейской среде ценности человеческого достоинства.

Критическое переосмысление обеих - пережитых и нашим народом - великих трансформаций с гуманистических позиций, с точки зрения их «человеческого лица» и в 1960-е, и в 2000-е годы начиналось в Чехии. Эта наиболее индустриальная, с развитой демократической традицией среднеевропейская страна представляла собой уже в середине ХХ в., на старте модернизации «отклоняющийся» случай на общерегиональном фоне. Чехия служила для соседей по «системе» своего рода образцом наиболее успешного и быстрого реформирования – не только рыночно-демократического, но и социалистического (в 1950-е годы). В то же время именно здесь появлялись антимодернизационные, социально ориентированные альтернативы реформаторским проектам прошедшего полувека. Они разрушали мифы о «всесилии прогресса», преодолевали его идеализацию народами региона, склонными к чрезмерным ожиданиям. В перечне ресурсов, или потенциалов развития нынешнего чешского общества на первое место здесь ставится не что иное, как традиционная социальная сплоченность357.

Чешская нация принадлежит к числу «старых» наций. Это «оазис» не столько ускоренных общественных изменений, сколько стабильности, приверженности консервативным национальным ценностям. Ориентация на такого рода ценности характерна и для остальных народов региона, расположенного между европейским Востоком и Западом, на стыке цивилизаций. Неадекватность западной капиталистической модели их собственной историко-культурной традиции, как и необходимость принципиальной корректировки стратегии второй великой трансформации к концу 1990-х годов стала очевидной. «Правые по высказываниям, но левые по делам» чехи отчетливо осознали эту неадекватность и сформулировали ее в тезисе: «Пора возвращаться из наших странствий домой»358.

По сей день в обществе восточноевропейского типа противостоят друг другу или, напротив, образуют единство традиция и современность, ценности культурные, нематериальные, символические и экономический рационализм, эмоции и рассудок. Экспансия рыночных структур так и не дала ожидаемого роста индивидуализма в Восточной Европе. Склонность полагаться на себя оставалась, по подсчетам польских социологов, на одном уровне и в 1984 г., и в 1998 г.359 В период рыночных преобразований первой половины 1990-х годов наблюдался, как ни странно, даже некоторый спад индивидуалистических наклонностей, воли к самостоятельному принятию решений, инициативности, особенно, у интеллигенции, дрейфовавшей в сторону конформизма, и частных предпринимателей. Их «золотой век» пришелся на завершающий этап существования коммунистического режима. Желание работать в частном секторе начало снижаться в Польше уже с 1991 г., в других странах – на 1-2 года позже. «Увлечение» капитализмом оказалось в Восточной Европе непродолжительным, а предпринимательская активность прочно ассоциируется теперь с необходимостью нарушения закона и моральных норм.

Слишком слаб оказался в Восточной Европе нравственный, культурный фундамент «буржуазности» в отличие от глубоко укорененной, идущей от феодально-аристократической традиции, склонности к карьере высококвалифицированного специалиста или управленца, госслужащего. Образовательная ориентация является для народов региона долговременной, базисной.

В условиях бума высшего образования периода социализма с его культом учебы в 1973 г. около 46% родителей в Польше стремилось, чтобы их дочь поступила в вуз, 35% - сын. В 1996 г. – после шоковой терапии и несмотря на нее - эти показатели достигли соответственно 63% и 60%, в 1999 г. - 70% и 65%. И это в ситуации, когда университетский диплом уже не обеспечивал соответствующего социального статуса, когда наблюдалось явное перепроизводство высококвалифицированных специалистов. В 1998-1999 гг. шансы занять или не занять положение менеджера, интеллектуала у обладателей этих дипломов практически сравнялись360. Более того, в большинстве стран произошло относительное «обнищание» образованного среднего класса, во всяком случае, работников бюджетной сферы, а реальный доступ к высшему образованию для широких слоев населения был фактически ограничен новыми – финансовыми – барьерами. Однако для людей, принадлежащих к первому поколению массовой интеллигенции, для их детей «образовательная стратегия» социального продвижения остается главной и практически единственной. Причем в польском обществе с его преимущественно традиционным подходом к распределению мужских и женских ролей доля обладателей университетских дипломов среди них почти одинаковая: женщины даже чуть опережают мужчин по этому показателю361. Образовательная мобильность всегда составляла «стержень» восточноевропейского пути развития. Сама же сфера образования, культуры в обществе восточноевропейского типа остается наиболее развитой, передовой по сравнению со сферами экономической или политической.

Наконец, не что иное, как положение образованного класса, начиная с первых выступлений чешской интеллигенции, с Пражской весны было главной причиной обострения социально-политической ситуации и последующей смены стратегий общественного развития в странах региона. Недостаточность материального вознаграждения профессиональной компетентности особенно остро воспринималась квалифицированными специалистами, которые с 1970-х годов составляли массовый слой восточноевропейского общества. Они начали революцию Солидарности, вылившуюся в серию бархатных революций и смену общественного строя. Можно с большой долей уверенности предполагать, что обеднение образованного класса в результате либерализации приведет не только к негативному пересмотру ее социальных последствий, но и нарастанию общественного напряжения в странах региона.

Уже вторая половина 1990-х годов вернула привычное для восточноевропейца отношение к государству, его роли в общественной и экономической жизни, как и к проблемам социального равенства. Проэтатистский, антилиберальный сдвиг массового сознания, зафиксированный польскими социологами, сопровождался сдвигом проэгалитарным. Эгалитаризм, чрезвычайно сильный в начальный период революционных преобразований в Польше в 1980-1981 гг., понижался вплоть до 1990 г., чтобы еще через десятилетие вновь вернуться к исходному высокому уровню362. В период всплеска либерализма рубежа 1980-1990-х годов было трудно поверить, что труд наемного работника в госсекторе опять станет более предпочтительным по сравнению с аналогичной деятельностью в частном секторе. «Хорошей» общественной системой, как и два десятилетия назад, считается теперь соединение эффективной экономики с социальной справедливостью.

Западная модель развития и стратегия жизни с ориентацией на «индивидуальный успех» во второй половине прошлого десятилетия перестала в глазах людей служить безусловным образцом для подражания. Аналогичным образом во второй половине 1950-х годов, после окончания периода сталинизма для восточноевропейцев утеряла свою универсальность и наднациональный смысл советская модель развития. С завершением программы форсированной индустриализации в Восточной Европе началось восстановление ее национального и регионального своеобразия, специфики ее пути развития. Процессы «адаптации специфики к образцам» сменились процессами «адаптации образцов к специфике» двадцатилетие спустя, к рубежу 1970-1980-х годов. Второй этап восточноевропейского развития оказался наиболее благоприятным для возрождения в странах региона национальных традиций, формирования их социальных носителей.

«Революция потребителей», сопровождавшая либеральную трансформацию, радикально изменила вектор восточноевропейского пути развития. Благодатную почву этот процесс нашел среди людей с переходным статусом, несоответствием культурных и социальных характеристик, без определенного мировоззрения. Численность их резко возросла в ходе форсированной модернизации, индустриализации и деиндустриализации, быстрого роста и стремительного упадка рабочего класса, появления массовой интеллигенции и ее распада. Стремление нового образованного класса, новых горожан к личностному самовыражению, возникшее в условиях перехода к постмодерну, было направлено в материальную плоскость. Материальное потребление превратилось, по выражению П.Штомки, в кратчайший и наиболее надежный способ самореализации. На фоне формирования «человека экономического» потребности более высокого ранга – духовные, или нематериалистические (постматериалистические) в 1990-е годы в Восточной Европе не получили развития и распространения, даже пережили явный спад. В определенном смысле пути социокультурной эволюции двух частей Европы – Западной и Восточной - на этом историческом этапе не сблизились, как ожидалось в 1989 г., а разошлись.

Близкие народам рассматриваемого региона неэкономические принципы общественной жизни на рубеже 1980-1990-х годов неоправданно предали забвению. Переход к прагматизму и материализму, отказ от модернизаторской миссии интеллектуалов резко сузили спектр духовных потребностей восточноевропейского общества и их социальную основу. Из центра развития современной цивилизации восточноевропейский регион переместился на ее отдаленную периферию. Смена парадигмы общественного развития и резкое снижение безопасности народов региона привели к мобилизации традиционных социальных механизмов выживания и самосохранения. Возврат к традиционализму сочетался с господством материалистической мотивации жизнедеятельности. Однако подобное сочетание характерно для начальных ступеней цивилизационной эволюции.

Третий – постсоциалистический – этап восточноевропейского развития стал временем частичной потери социокультурного потенциала, наработанного на втором, позднесоциалистическом его этапе с характерными для него романтическими представлениями, идеалистическими ожиданиями и утопическими проектами. Жизненный и профессиональный опыт старшего и особенно среднего поколения, сформировавшегося в атмосфере «тихой» (постматериалистической) революции, оказался не востребованным, а сами они – неподготовленными к условиям существования в обществе риска и жесткого прагматизма. Вторая великая трансформация связана с разрушением историко-культурной традиции народов региона. В условиях глобализации и радикального индивидуализма утеря самобытности, или идентичности, рекультурация как радикальный ценностный слом представляют собой главную угрозу будущему народов. «Могущество самобытности» - сегодня главный ресурс противостояния отдельного человека и сообщества людей стремительно изменяющейся действительности.

Все три этапа восточноевропейского пути развития – ранне-, поздне- и постсоциалистический – представляют собой три взаимосвязанные ступени данного типа исторической эволюции. Они складываются в общую картину эпохи перемен, объединившей судьбы нашего народа и родственных нам народов региона Восточной Европы. Отличительную особенность их культуры составляет ориентация на семью, близких, свой народ, его самосохранение, на солидарное жизнеустройство, обеспечивающее социальную защищенность и безопасность, надежность всего жизненного уклада. Не в материальном благосостоянии или гражданских свободах, а в принадлежности к своей семье и нации восточноевропейский человек и в начале ХХI века находит самого себя, смысл своей жизни, свое счастье. Так было до начала эпохи перемен и после ее завершения.

Народы региона восприняли обе модернизационные «волны» – идущие и с востока, и с запада. Изменилась их повседневность, формы общения, стиль жизни, мировоззрение, но сохранилось неповторимое «человеческое лицо» восточноевропейца, его национальное своеобразие, духовный потенциал и живая традиция, передающаяся из поколения в поколение. Полувековой путь перемен и странствий ведет наших соседей обратно в родной дом. Настала пора и нам последовать их примеру.