Н. В. Коровицына восточноевропейский путь развития

Вид материала

Документы

Содержание Глава iii.

Подобный материал:

• -, 647.33kb.
• Тема 1: передовые педагогические технологии и инновации в педагогике, 1450.9kb.
• Путь россии 2011 г. Владимир Шибаев путь россии, 3106.29kb.
• Вступление на путь крестный 3 глава, 2190.5kb.
• Шрамы заживают. Краски оживают, 502.47kb.
• Стратегия развития банковского сектора Российской Федерации на период до 2015 года, 803.48kb.
• И. В. Грачева «Путь трудной чести и добра…», 900.57kb.
• Международный Форум «Транспортная инфраструктура России инновационный путь развития», 33.44kb.
• Инновационная экономика: зарубежный опыт и проблемы развития в россии, 271.64kb.
• Путь Торговли «Путь Торговли», 839.7kb.

§ 4. Героико-романтический финал

консервативной модернизации


Распад в конце 1970-х годов системы ценностей, существовавшей на протяжении около четверти века, сопровождался формированием на ее месте конгломерата ценностных систем. Возникло множество систем, характерных для различных социальных, особенно социально-образовательных, и демографических, в том числе поколенческих, групп населения, для различных исторических эпох – от архаики до постмодерна. Дезинтеграция ценностного фундамента общества подготовила великий перелом в сознании народов региона, его «перестройку», предшествующую смене общественного строя. Смену систем принесли бархатные революции и первая из них - революция Солидарности, которой завершается период консервативной (социалистической) модернизации. С нее же начинается длительный путь общественной трансформации Восточной Европы, в том числе переход народов региона к новой системе ценностей. В авангарде перестроечных процессов находилась Польша, народ которой характеризуется своей «нетерпеливостью»¹⁵⁹ и склонностью к «острым» формам протестной активности¹⁶⁰.

Несмотря на завершение программы социально-экономической модернизации, традиционные ценности – семейные, религиозные, национальные – сохраняли свое первостепенное для восточноевропейцев значение. Прежде всего, это относилось к полякам. То, что Польша первой в восточном блоке отказалась от системы советского типа, М.Жюлковский связывает не столько с приверженностью ее граждан так называемым современным ценностям, сколько, напротив, со всплеском ценностей традиционных¹⁶¹.

Оппозицию коммунистическому режиму в Польше, как впоследствии и в других странах региона, составляли не конкретные социальные силы и не интересы отдельных групп общества, а эмоционально окрашенные идеалы и ценности. Приоритет ценностей над интересами отличает человека традиционного общества, как до известной степени и общества постмодерна, от материалистически и рационалистически ориентированного человека эпохи модерна. В движение Солидарность вошло подавляющее большинство квалифицированных рабочих, свыше половины интеллигенции и членов ПОРП¹⁶². Движение представляло собой культурно-политическое единство людей. Оно создало новую мировоззренческую общность на месте только утерянной в результате распада существовавшей системы ценностей. Это единство на короткое время заполнило собой социально-культурный вакуум «среднего уровня» – между «семьей» и «нацией». А он оставался даже после превращения польского общества в современное - индустриальное и городское.

Накануне революционных перемен восточноевропейцы в большинстве своем не идентифицировали себя с общественно-политической системой, как и в целом с «миром институций». Люди жили в своем «приватном» мире и ориентировались главным образом на его стабильность и незыблемость. Даже молодежь уже особенно не стремилась ни к высокому социальному положению, ни к богатству или славе¹⁶³. Выше всего ценилась комфортабельная и благополучная жизнь, основанная на принципах семейной взаимопомощи и терпимости. Господствовала идиллия микрогруппы, ее традиционных, или «естественных», связей между самыми близкими и надежными людьми. Нарушить эту идиллию в Польше, а вслед затем и других странах смогла только мощная волна политизации, явившаяся результатом пережитого в самом начале 1980-х годов культурного шока, вызванного революцией Солидарности. Это общественное движение продемонстрировало свою способность к быстрой и эффективной массовой мобилизации и демобилизации. Оно было самым мощным в истории соцсистемы, объединив в своих рядах 8-10 млн. человек. Деятельность Солидарности строилась не на принципах индивидуального участия, характерным для гражданского общества, а представляло собой коллективную оппозицию власти. В качестве такого коллектива выступала нация, или польский народ как монолитная структура.

Польская Солидарность вошла в мировую историю как наиболее яркий пример противостояния общества, с одной стороны, и государства, воплощенного в «руководящей роли компартии» – с другой. Стремление к самореализации личности, к получению «равных шансов для каждого» захватило умы рядовых граждан. Сплотившись в движение Солидарность, они действительно ощутили себя коллективной силой. Особенно большое влияние оказал на страну с населением, 90% которого составляют католики, визит Папы Римского в 1979 г. Он способствовал укреплению чувства национально-религиозной идентичности и переходу к мобилизационному этапу общественного развития. Успех забастовок августа 1980 г. усилил надежды на скорые положительные перемены.

Непримиримое противостояние общества с властью началось после введения военного положения в декабре 1981 г. Оно предопределило последующее развитие событий, подготовивших поляков к радикальной смене всего уклада их жизни и системы ценностей. Противостояние имело неотрадиционалистский, ценностно-символический характер («мы и они»), овеяно ореолом героико-романтическим – религиозным и патриотическим. «Нематериалистическим» был сам феномен Солидарности, появившийся и исчезнувший, сыграв свою роль в современной восточноевропейской истории. Для понимания процессов «перестройки» общественного сознания в период между двумя «великими трансформациями» анализ этого феномена имеет ключевое значение.

Польская исследовательница Я.Станицкис называет два главных явления идеологической жизни стран региона, ускоривших крушение коммунизма и повлекших за собой настоящую культурную революцию. А она одновременно явилась и революцией политической. Это, во-первых, открытие в 1970-е годы и последующее широкое хождение понятия «Центральная Европа» как альтернативы понятиям «Восточная Европа», «советский блок», «европейская социалистическая система». Второй же составляющей культурной революции и был феномен Солидарности 1980 г. Он активизировал массы, придав политический смысл чисто моральным категориям, близким и понятным «простому» человеку – таким, как «борьба добра со злом»¹⁶⁴. Именно моральные нормы служили главным критерием дифференциации массового сознания в начале 1980-х годов¹⁶⁵.

Движение Солидарность как моральная революция могло возникнуть только в стране с таким высоким уровнем религиозности, как Польша. Люди здесь яснее представляли себе «какими они должны быть или должны хотеть быть», чем «кто они и кем хотят быть»¹⁶⁶. Только в Восточной Европе, прежде всего у польского народа с его традициями борьбы за независимость и негативной социальной и национальной идентификации, мог возникнуть такой «коллективный субъект», как движение Солидарность. Х.Доманьский ввел понятие «солидарного коллективизма» как отличительной черты польской нации, связанной с признанием значимости «общего дела», готовности к самопожертвованию ради него¹⁶⁷. Поляки более склонны интегрироваться и объединяться «против» чего-либо, чем «за» достижение общей цели¹⁶⁸. Широко известно изречение А.Михника: «Мы отлично знаем, чего не хотим, но чего мы хотим, никто из нас точно не знает». Эта неясность, неопределенность – характерная черта национального склада сознания поляков.

Сама идея солидарности, особенно близка польской культуре, - и массовой, народной, и высокой, элитарной. Она отвечает духу и христианской теологии, и идее общественно-политического предназначения польского романтизма с характерным для него максимализмом и нетерпением. Движение Солидарность, по В.Веселовскому, «глубоко укорененное создание польской культуры»¹⁶⁹. Солидарность посеяла иллюзию скорых, желанных для всей нации преобразований. Она морально подготовила подавляющее большинство поляков к последующему развитию событий, приведя их к принятию идеи смены общественной системы в 1989 г. Но для всего восточноевропейского общества дело не ограничивалось очередной сменой систем. Вместе с ней, по Т.Бодио, «завершилась драматическая и красивая глава польской романтической психо-истории борьбы за независимость»¹⁷⁰. Вся Восточная Европа, как и народы бывшего СССР, оказалась на пороге смены культурно-цивилизационного генотипа, сохранявшегося в условиях консервативной модернизации.

С чего же все начиналось – в Польше, а затем и в других странах региона? С дестабилизации массового сознания под воздействием происходящих политических событий. Они вызвали состояние, близкое к культурному шоку, выразившееся в хаосе и неопределенности жизненных основ, взглядов, установок, представлений по важнейшим вопросам бытия. Исследование 1984 г. показало, что у 49% респондентов в прошедший после событий 1980-1981 гг. период оценка и интерпретация этих событий не совпадала с представлениями их друзей и знакомых, нередко даже противоречила им. Возникшее различие в политических взглядах и мнениях подорвало сплоченность малых групп, внутреннее единство которых казалось очень прочным. Уже данные 1981 г. свидетельствовали о падении значения таких важнейших для поляков ценностей, как личная и семейная жизнь, домашнее хозяйство, рост квалификации¹⁷¹. В период между 1978 и 1984 гг. заметно ухудшилось настроение населения. Особенно возросло чувство беспомощности и депрессии. В 1978 г. это чувство испытывали всегда или очень часто 16,5%, в 1984 – 27,8%. В 1975 г. 1 из 10 рабочих и служащих был разочарован своей жизнью, в 1982 г. – 1 из 4¹⁷².

Утеря жизненных ориентиров вызвала нарушение социокультурной идентичности людей, что под влиянием политического опыта начала 1980-х годов повлекло дестабилизацию всего общественного организма. В этой ситуации движение Солидарность взяло на себя роль недостающей национально-культурной общности. Она воспринималась и как общность политическая, все более решительно противопоставляющая себя социалистическому строю.

Как установила Б.Шацкая, отношение людей к общественной системе Польской Народной Республики в 1965 г. вовсе не было особенно негативным. Однако со временем эта оценка менялась. К 1988 г. достижениями ПНР гордились всего 3%, причем в основном речь шла о периоде послевоенного восстановления. Особенно критично относились к недавнему прошлому страны. «Чем дольше существовало коммунистическое государство, тем больше было количество людей, негативно оценивающих факты и события, но роста числа позитивно оценивающих факты и события, по крайней мере, в политической сфере, не происходило»¹⁷³. В среде студенческой молодежи падал сам по себе интерес к современной истории.

Объектом политизации служили взгляды и представления не только о прошлом, но и о настоящем, то есть весь ценностный мир человека. Среди молодежи распространилось убеждение, что «нельзя быть нравственным, не занимая определенной политической позиции, и каждая политическая позиция имеет определенную нравственную окраску»¹⁷⁴. Взаимное проникновение ценностей политических и общечеловеческих свидетельствовало о кристаллизации определенного этоса - национального. Произошла политизация национального сознания, и нация воспринималась теперь прежде всего как политическое единство.

Но это был и этос поколенческий. Кризисные события сформировали генерацию, ставшую их социокультурным выразителем и движущей силой. «Поколение Солидарности», как и, например, «поколение 1968 г.», обладало общностью сознания и поведения, представлений о причинах и последствиях происходящих событий, характера участия в них. Парадокс заключался лишь в том, что речь шла о генерации «питомцев» социалистической системы, превратившихся в генерацию «бунтарей» против ее порядков. Именно это поколение, еще не вросшее - отчасти в силу своей затянувшейся социально й молодости – в ткань общественного организма, но обладающее значительным нереализованным потенциалом, остро ощутило возникший вакуум целей и ценностей развития. Оно было открыто для восприятия любых альтернатив существующей системе и фактически явилось проводником ее радикальных перемен в жизнь. Процессы политизации захватили именно их – тех, кому в начале 1980-х годов было от 25 до 35 лет.

Основу единства польского общества тех лет («федерации семей, объединенной в национальное сообщество») составляла тесная связь поколений. Она проявлялась, как на уровне общества, так и на уровне семьи¹⁷⁵. Старшее поколение (родительская генерация) отождествляло себя с двумя разновидностями общностей – семьей и нацией. Остальные виды социальных идентификаций – классовые, профессиональные, политические и другие – имели для большинства «отцов» второстепенное значение. Мир молодежи тех лет был несколько менее «приватный». Ее ближний круг тоже составляли семья, друзья, близкие, особо акцентировалась и идентификация с нацией, польским народом. Эти два сообщества и у младшего поколения вызывали наиболее сильные позитивные эмоции. Но у «поколения Солидарности» с его высоким уровнем образования существовала – в отличие от старшей генерации - еще и потребность в «интеллектуальных единомышленниках», людях со схожими взглядами и интересами¹⁷⁶. Это обстоятельство очевидно сыграло немаловажную роль в превращении наиболее активной части 30-летних в движущую силу ускоренной политизации всего общества. Молодежь составила социальную основу движения Солидарность, заняв многие ключевые позиции в ее организационных структурах.

Само старшее поколение традиционно стремилось к тому, чтобы «дети» достигли более высоких социальных позиций, чем сами они. С ними «родители» связывали собственные нереализованные амбиции. В начале 1980-х годов старшие видели в молодежи бескомпромиссных и отважных проводников в жизнь принципов и ценностей, общих для двух генераций. Более образованной молодежи старшие отводили роль лидера движения обновления. В этом заключалось своего рода разделение семейных ролей, соответствующее восточноевропейскому представлению о «народе» как «большой семье».

«Крайние» проявления процесс политизации сознания рубежа 1970-1980-х годов приобрел, разумеется, в среде студенчества – всегда самой критичной и радикально настроенной части общества. Опрос варшавских студентов 1983 г. показал, что наиболее популярным было мнение: «Человек должен участвовать в общественных делах, даже если эта активность не одобряется властью и обрекает человека на риск». Такой вариант ответа выбрало 82% респондентов, тогда как в 1978 г. – всего 28%. В конце 1970-х годов большинство (64%) было готово участвовать в общественных делах, но не на организованной основе (неважно официальной или неофициальной) и если это не представляет опасности. В начале 1980-х годов такую осторожную, конформистскую позицию занимало уже всего 13% опрошенных студентов. В 1982-1984 гг., после введения военного положения именно студенчество заявило о себе как о наиболее решительном оппоненте власти¹⁷⁷.

В 1978 г. желанной общественной системой для него была эгалитарная, уже в 1983 г. – неэгалитарная. В 1978 г. главным препятствием развитию Польши студенческая молодежь видела лень, пьянство, низкую квалификацию, то есть личностные качества, а плохой организации политической и экономической жизни в стране отводилась второстепенная роль. Спустя 5 лет ситуация изменилась на противоположную. Теперь главной причиной кризиса считалась неадекватность самой общественной системы. 20-летние ставили перед собой цель переместиться за пределы этой системы – либо переходя на работу в негосударственные учреждения, либо эмигрируя в поисках возможности самореализации и повышения уровня жизни, а также ради «сохранения человеческого достоинства». Приверженность политическим идеалам быстро сменялась верой религиозной. В ней искали и находили новую - альтернативную - идентичность¹⁷⁸.

Уже в середине 1980-х годов (!), как установил И.Кшеминьский, наиболее молодая часть польского общества не отождествляла себя с целями коренных преобразований политической и экономической систем, с демократическими переменами. Недоверие к ним нередко проявлялось в агрессивной форме. Поляки первыми среди народов региона столкнулись с новой общественно-экономической реальностью и падением благосостояния. В этой ситуации для молодежи преобладающим стало желание покинуть страну. Она считала, что только так сможет избежать падения уровня жизни.

Процесс политизации массового сознания и системы ценностей населения Польши имеет четкие хронологические рамки. Это конец 1970-х – середина 1980-х годов, когда аналогичные процессы начались в остальных странах восточного блока, в том числе в нашей. Польша первой продемонстрировала образец массовой политической мобилизации в условиях смены общественного строя. Возможности его тиражирования в странах региона были обусловлены общим типом их развития во второй половине ХХ в., его социальными итогами и последствиями.

Революция сознания, состоявшаяся в Польше в первой половине 1980-х годов, а в большинстве других стран во второй их половине, сформировала массовую оппозицию системе. И в этом заключалось ее историческое значение для судеб народов восточноевропейского региона, всего международного сообщества. Самое поразительное, что все действительно «бархатные», эмоциональные всплески сознания, составлявшие сущность этой революции, были инспирированы самой господствующей идеологией, сформировались на ее основе и были направлены на ее обновление и развитие, но никак не крах. Социальную основу движения обновления составили крупнопромышленные рабочие и высококвалифицированные специалисты, госслужащие, воспитанные системой советского типа, образованные ею и «буквально воспринявшие тезис о своей ведущей роли в обществе»¹⁷⁹. Более того, у них сформировалось исключительное чувство независимости и самоуверенности, которое проявлялось в амбициозных личных и общественных устремлениях.

Польские данные 1978 г. свидетельствовали о том, что рабочий класс этой страны на исходе соцмодернизации настроен наиболее решительно. У него отмечалось заниженное ощущение страха, беспокойства и завышенная самооценка¹⁸⁰. Такое сочетание служило источником авторитарных наклонностей, нонконформизма рабочего класса. Он испытывал потребность в сильных, харизматических лидерах, которые изменят реальность в соответствии с его идеалами, был нетерпим к различиям во мнениях даже в собственной среде¹⁸¹. Это не исключало того, что на рубеже 1970-1980-х годов ценность свободы слова наиболее высоко превозносилась именно квалифицированными рабочими¹⁸². Они обладали особой «психологической силой», за которой стояло сознание их значимости в обществе, ощущение своего единства и стремление преодолеть существующее социальное неравенство.

В 1980 г. рабочий класс почувствовал вкус к спонтанно организованным коллективным акциям, протестная активность усилила его ощущение себя как сообщества. Лозунг на воротах Гданьской судоверфи гласил: «Пролетарии всех предприятий, соединяйтесь!», а на митингах звучал национальный гимн. Движение имело выраженный патриотический и социалистический характер. Рабочие требовали воплощения в жизнь фундаментальных принципов социализма, крайне чувствительно относясь к любым отклонениям от его доктрины. В их требованиях не содержалось каких-либо принципиальных идей и ценностей, идущих вразрез с существующей стратегией общественного развития.

Социальные идеалы и предпочтения оставались практически неизменными на протяжении нескольких десятилетий. Хорошей, справедливой общественной системой считалась в 1972-1974 гг. такая, в которой были: 1. Равенство жизненных шансов для всех независимо от социального происхождения; 2. Удовлетворение основных человеческих потребностей; 3. Свобода слова и возможность высказывания различных мнений; 4. Влияние граждан на управление обществом. С этих же пунктов начинался и список требований рабочих во время забастовок лета 1980 г. Опрос конца года показал аналогичную иерархию ценностей¹⁸³. Фактически события того года, по оценке специалистов, вызваны не изменением системы ценностей, сложившейся в период создания «основ социализма», а, напротив, порождены массовым желанием привести общественные реалии в соответствие с этой системой. Не только в 1972-1974 гг., но и в 1978 г. никто не мог предвидеть последующего развития событий и предсказать начало общественного кризиса.

Выходя в 1980 г. на баррикады, люди хотели закрепления равенства шансов и прав, справедливого распределения материального вознаграждения в зависимости от величины трудового вклада (реализации принципа «каждому по труду»), отношений братства и ликвидации социальных барьеров, демократического контроля над действиями власти, экономической безопасности. Как очень важные тогда же называли следующие ценности: равенство и справедливость (90% опрошенных), сохранение общественного порядка (82%), расширение возможностей свободного выражения людьми своих взглядов (71%), усиление влияния людей на решения властей (61%). Вместе с тем положение о росте возможностей получения высоких доходов для людей способных и энергичных встречало гораздо меньшую поддержку (26%). Таким образом, именно равенство и справедливость – основополагающие принципы общественного устройства трех предшествующих десятилетий – оставались приоритетными. Ценности политической демократии ранжировались ниже, но тоже достаточно высоко¹⁸⁴.

В 1977-1979 гг. 70% опрошенных заявили, что «социальные различия в Польше велики и их необходимо сократить». 80% считало, что люди в польском обществе не равны¹⁸⁵. А с конца 1980 г. уже около 90% интеллигенции и рабочих отмечало большие различия между высшим и низшим уровнями оплаты труда в стране. Существовало мнение, что шкала оценки труда нуждается в изменении и что высшие заработки должны быть сокращены и даже ликвидированы. Максимальные оклады, выплачиваемые в исключительных случаях, особенно возмущали людей¹⁸⁶. Эгалитарная идеология господствовала в Польше в 1950-1960-е годы. В революционном 1980 г. она вновь неожиданно пережила кратковременный, но интенсивный подъем, который вскоре сменился спадом, продолжавшимся до конца десятилетия.

Наибольшее массовое недовольство вызывали представители элиты, которую в то время составляли активисты ПОРП. Именно они персонифицировали так болезненно ощущаемое поляками неравенство. Незаслуженные материальные привилегии представителей властных структур вызывали негодование рядовых граждан¹⁸⁷. Самое любопытное, что принципов эгалитаризма чаще придерживались верующие (78,4%), чем неверующие (50,4%) и, напротив, реже члены ПОРП, чем беспартийные или члены других партий. В рядах «руководящей силы общества», официально провозглашавшей необходимость роста эффективности производства, в среднем ниже была и ориентация на политику полной занятости. Кроме того, более высокопоставленные группы населения, к которым принадлежали многие члены ПОРП, вообще имели меньшую склонность ориентироваться на ценности равенства и справедливости, близкие людям с низким социально-образовательным статусом¹⁸⁸.

Л.Коларская и А.Рихард пришли к выводу о «туманном представлении о реформе» в сознании людей. Народ просто хотел иметь «хороший» общественный порядок, подразумевая под ним одновременно и эгалитарную модель, но и признание принципа вознаграждения за эффективность. Считалось, что это два независимых друг от друга элемента социальной справедливости¹⁸⁹. Поляки в начале 1980-х годов действительно невысоко оценивали существующие принципы общественного устройства, указывая в то же время на необходимость их более последовательного воплощения в жизнь. Недостаточность его заставила «детей системы» предпринять самостоятельную попытку «приближения теории к практике». Самым главным считалась «моральная коррекция» существующей системы. Среди детерминант «психологического благосостояния» людей в середине 1980-х годов наиболее часто упоминались: человеческое достоинство как необходимость уважения со стороны окружающих, потребность в смысле жизни в повседневном и «метафизическом» его понимании (стремление к вере во что-то или кого-то). Существование такого смысла наполняло жизнь человека целесообразностью и надличностным значением. В апреле 1981 г. в дискуссии о программе Солидарности было использовано выражение «движение морального возрождения», что оставило глубокий след в общественном сознании¹⁹⁰.

В исследовании «Поляки-81» приводится высказывание лидера ячейки Солидарности на одном из крупнейших заводов, в котором он противопоставил «людей, имеющих дачи, виллы, дома, машины и т.п. и людей, всего этого не имеющих». Он задавался вопросом, «как смогли они приобрести все это, добиться такой судьбы за 20-30 лет»¹⁹¹. Именно в массовом эгалитаризме тех лет наиболее отчетливо проявлялись системные источники сохраняющегося традиционализма. На волне политизации 1980-х годов уравнительные тенденции заявили о себе с особой силой. Еще в 1984 г. ведущие специалисты считали, что «этот тип отношений так глубоко укоренен в общественном сознании, что радикальная рыночная реформа не встретит массовой поддержки»¹⁹². Эксперты говорили о необходимости перехода к системе, обеспечивающей, напротив, большие гарантии труда и его справедливого вознаграждения.

Дестабилизация системы ценностей социалистического общества произошла в Польше в конце 1970-х годов, но отказ от идеи социализма – только десятилетие спустя, в 1989 г. Даже среди молодежи в 1987 г. 58% в целом одобрительно относилось к социалистической модели развития. Противоположного мнения придерживалось 28,9%. И лишь два года спустя взгляды зеркально трансформировались; соотношение сторонников и противников социализма составило 28,8% и 60,4%. Другой пример. В 1987 г. 69,9% молодежи считало, что социализм принес больше приобретений, чем потерь, или по крайней мере столько же, а 23,3% думало иначе; в 1989 г. их пропорция составила уже 39,7% и 55%¹⁹³.

По степени несогласия с официальной политикой к студентам примыкали молодые рабочие. Следующие за ними в этом ряду – рабочие старшего поколения с крупных промышленных предприятий – новостроек первых пятилеток. Рабочие старшего возраста с небольших предприятий, напротив, демонстрировали наиболее высокий уровень поддержки власти. Таким образом, противостояние системе определялось степенью интегрированности в нее или зависимости от нее: чем они были выше, тем – вопреки здравому рассудку - большее недовольство она вызывала.

Мало кто, наверное, в то время серьезно задумывался о реальных экономических последствиях происходившего. Вся общественная жизнь была пронизана мифологизмом, а массовые протесты имели характер преимущественно символический. Причем изначально существовало явное противоречие между декларативным принятием идеи общественной трансформации и отсутствием реальной, деятельной поддержки ее реализации. Преобладало мнение, что рано или поздно ситуация исправится автоматически как «естественное вознаграждение за принесенные народом жертвы»¹⁹⁴. Сам протест выражался языком «морального сюрреализма». Для общественных конфликтов в Восточной Европе в целом характерна театральная, ритуальная атмосфера. Особенно это относится к Польше, где наиболее сильны традиции политического символизма¹⁹⁵.

Саму революцию Солидарности Я.Станицкис считает попыткой создания молодым поколением новой утопии, или «собственной версии догматизма». Радикальные оппоненты режима одновременно принадлежали к числу приверженцев его фундаментальных черт¹⁹⁶. Период «нормализации», начавшийся в Польше с введения военного положения, характеризуется как ситуация интеллектуального, когнитивного хаоса. Большинство людей в те годы подтверждало существование социального конфликта, но лишь немногие могли определить свое место в нем, понять по какую сторону баррикад они находятся.

Причины такого положения надо искать в особенностях культуры и менталитета народов региона, в их истории. Так, в Польше не была развита традиция политической демократии в западном – рационалистическом – понимании. Ее аналогом выступала шляхетская демократия, тесно взаимосвязанная с понятием «равенства». Демократия этого типа ориентировалась больше на идеи и ценности, чем на факты и политическую практику. Для нее характерна вера, что «все возможно, но ничего нельзя сделать»¹⁹⁷. К тому же польская демократическая традиция – изначально коллективистская. Наследием прошлого является и разделение на «мы» и «они», или «общество» («народ») и «государство». Привычка к солидаризму связана с ориентацией на согласие и межличностную гармонию, а не на «закон и порядок». Поэтому политическое участие имеет характер скорее ритуальный, чем реальный. Этос романтического героизма и мессианства, сочетание религиозных мотивов и патриотических целей составляют политическую традицию Польши. Программа Солидарности производна от нее, как и от национальных и христианских ценностей, которые польское общество воспроизвело в современных условиях, в основном подсознательно¹⁹⁸. Основу этой программы составила концепция коллективной социальной ответственности.

Автор и исполнитель программы Солидарности – образованный класс. Он сформировался под влиянием национального, политического и культурного канона польского романтизма, культа трагического героя, подчинения политической активности моральным требованиям и приоритета эмоций над рационалистическим типом поведения. Мифологизация политики, сведение ее к этической сфере, подмена политической конкретики абстракциями – результат огромного влияния художественной литературы на формирование политической традиции страны в ХIХ в. Это влияние сохранилось и даже усилилось во время войн и общественных кризисов ХХ в. Оно характерно и для 1948-1989 гг., когда литература выполняла роль «невидимого правительства», а «польским героем» был, по выражению И.Курчевской, ангелоподобный член идеального с моральной точки зрения сообщества, католик, защитник наследия национальной культуры, но не гражданин в представлении западной демократии¹⁹⁹.

Ценности революции Солидарности характеризуются польскими авторами как фундаменталистские. Я.Станицкис назвала сам феномен этой революции «красивым, но политически опасным». «Красивая болезнь» 1980-1981 гг., связанная с появлением и крахом Солидарности обернулась «польской драмой».²⁰⁰

Борьба за национальное самоопределение одновременно с коллективной оппозицией компартии послужила мощным мобилизующим фактором. Как и в «классических» национальных движениях Х1Х в., дух самопожертвования во имя патриотических и гражданских символов объединил общество, независимо от различия интересов составляющих его групп. Требование Солидарности «мы хотим, чтобы Польша стала Польшей», оказывало большое эмоциональное воздействие. Но непонятным оставался ответ на вопрос: о какой именно Польше идет речь? Легко было заявить в 1981 г., что коммунистический режим «чужд устремлениям и ценностям польского народа», и гораздо трудней было по завершении революционных перемен в 1989 г. определить реальное содержание этих устремлений и ценностей²⁰¹.

Солидарность представляла собой «ценностно-ориентированный монолит», а не сообщество заинтересованных в достижении конкретных целей групп общества. Разделительная линия между противоборствующими силами пролегала не в социальной или классовой плоскости, а в ценностной, то есть культурной, точнее культурно-политической, или социально-психологической. Фактически общественная функция этого движения свелась к разрушению социалистической системы. Предпосылки институционального краха этой системы возникли после распада ее ценностной основы. Однако этос Солидарности, провозглашавшиеся ею идеалы, были бесконечно далеки от социокультурной реальности общества либерально-демократического типа, от рыночной экономики, частной собственности, политического плюрализма, западной демократии. Солидарность как тип культуры - несмотря на свою антикоммунистическую направленность - тяготела скорее к предшествующему периоду консервативной модернизации с ее неотрадиционалистским заключительным этапом, чем к сменившей его эпохе прагматизма.

Прошло, тем не менее, совсем немного времени, и культурно-символический ландшафт всего восточноевропейского общества радикально преобразился. Сразу после крушения коммунистического режима «предмет общественного противостояния был исчерпан», и обнаружилась близость позиций двух совсем недавно непримиримых «антагонистов» – Солидарности и ПОРП, как и самих национально ориентированных демократов и коммунистов-реформаторов в Польше и других странах региона. «Отцы» бархатной революции из категории «мы» перешли в категорию «они», но «победители» вместе с «побежденными» оказались, по выражению З.Баумана, «бездомными». О двух персонофицированных символах революции он написал так: «Прошлые битвы сплотили Михника и Ярузельского между собой теснее, чем победа Михника связала его с теми, кто пришел позже разделить плоды этой победы»²⁰². Путь, приведший к разрушению социалистической системы, оказался бесперспективным с точки зрения «новой реальности».

Об изменении социально-психологической атмосферы в польском обществе начала 1980-х годов свидетельствует динамика суицида. Она еще раз подтверждает, что не существует индикатора этой атмосферы более чувствительного, чем этот. Как установила М.Ярош, 1981 год с его эйфорией борьбы за свободу, демократию, светлое будущее принес существенный – на 35% - спад показателя самоубийств и других форм девиантного поведения и в городской, и в сельской среде. Была нарушена тенденция постепенного роста суицидальности населения, существовавшая на протяжении всего послевоенного периода. Революция Солидарности доказала свою силу, и люди получили надежду на разрешение в ближайшее время всех проблем, отказавшись или отложив совершение самоубийства. Как в ситуации всяких открытых конфликтов – войн и революций, – человеческая жизнь тогда возросла в цене.

Однако уже после 1982 г. в условиях ослабления социального единства и утраты веры в улучшение жизни в обозримом будущем, темпы совершения самоубийств вновь начали расти – в городе и селе, во всех социальных группах (кроме управленцев). После введения военного положения былая сплоченность общества вокруг целей, ценностей, символов революции Солидарности уступила место тенденциям дезинтеграции. Подавленность и фрустрация среди рабочих и интеллигенции росли, что и нашло отражение в динамике показателей самоубийств. В «победном» 1989 г. суицидальность вновь снизилась, как и 8 лет назад. Но опять ненадолго: с 1990 г. она повышается, демонстрируя ту же тенденцию, что и после 1982 г.²⁰³

Кризисный тип развития восточноевропейского общества в 1980-е годы сформировало прежде всего несоответствие возрастающих массовых потребностей, ожиданий, с одной стороны, и снижающейся эффективности экономики, всей общественной системы, с другой. На основе этой системы была осуществлена послевоенная модернизация, создавшая две влиятельные социальные группы – рабочий класс и интеллигенцию. Их попытка «морального обновления», гуманизации социалистической системы обернулась ее полным крахом и радикальным изменением нравственных ориентиров всего восточноевропейского общества.

С 1984 г. снижается количество людей, которые способны положиться на свои собственные возможности в изменяющемся мире. «На себя» в решении важных проблем могли рассчитывать в 1980 г. 47,6%, в 1984 г. – 63,4%, в 1988 г. – 43,4%, в 1990 г. – 32,8%. С середины 1980-х годов явно нарастает осознание восточноевропейским человеком неспособности достижения жизненных целей, его беспомощность перед лицом наступающей эпохи прагматизма. В ситуации «чужеродного окружения» восточноевропеец как обычно находит фундамент своего существования в семье, родных, друзьях, знакомых. На них рассчитывали в 1980 г. 20,4%, в 1984 г. – 36,1%, в 1988 г. – 43,2%, в 1990 г. – 43,3%²⁰⁴.

Уже в 1980-е годы начался переход от эмоционально-символической, ценностной основы жизнедеятельности к материалистической. В польском общественном сознании, пребывавшем в состоянии мировоззренческого вакуума, происходили важные сдвиги: шло принятие рыночных принципов экономической жизни. Изменения в ментальной плоскости – сфере «бархатных» преобразований – получили название «перестройки», или «революции сознания». Они имели стадиальный характер. Процессы политизации сознания под влиянием культурного, психологического шока, вызванного революцией Солидарности, вскоре сменились процессами его «экономизации». Побеждало стремление к смене общественной системы, но уже не ради абстрактных идеалов «морального обновления», а в ожидании роста личного благосостояния.


§ 5. Смена ориентиров революции сознания

(от политических требований к экономическим ожиданиям)


Ухудшение в самом начале 1980-х годов после «декады успехов» материального положение населения имело далекоидущие для судеб общественного развития последствия. Спад уровня жизни происходил одновременно с появлением новых, прежде не существовавших источников получения доходов. Открывая возможности дополнительных заработков на негосударственных предприятиях, люди приходили к идее смены общественной системы, уже не удовлетворявшей их материальные потребности.

Снижение жизненного уровня еще могло бы быть принято старшим поколением, которое в Восточной Европе составляли преимущественно выходцы из малообеспеченных слоев крестьянства, или «эмигранты из бедности», потенциально готовые к лишениям. Однако падение благосостояния было неприемлемо для второго поколения образованных горожан, ориентированного на западные стандарты потребления. Они уже не ощущали «поступательности развития» и жизненной перспективы, которую в свое время давало «отцам» участие в восходящих социальных перемещениях. К 1980 г. в Польше количество людей неудовлетворенных втрое превосходило средний западноевропейский уровень²⁰⁵. Росло чувство собственной бесполезности, обиды на окружающий мир. Многие ощущали свою сопричастность происходящему в стране и считали, что ситуация в обществе ухудшилась на рубеже 1970-1980-х годов в гораздо большей степени, чем их собственное положение²⁰⁶.

Перед младшим поколением особенно остро стоял квартирный вопрос: каждый второй его представитель являлся очередником на получение жилья. Отвечая на вопрос о наиболее важных личных и семейных проблемах, в начале 1980-х годов люди чаще всего упоминали жилье, предметы домашнего обихода, величину заработков. То есть круг наиболее актуальных вопросов концентрировался в материальной плоскости. И в общенациональном масштабе больше всего беспокоило людей состояние экономики, рождавшее у них как потребителей ощущение дискомфорта²⁰⁷.

Результаты эмпирических исследований демонстрировали девальвацию труда в госсекторе экономики. Он стремительно терял свое значение детерминанты уровня благосостояния индивида и его семьи. Большинство населения даже считало, что «в нашей стране мало чего можно достичь трудом», и «я теряю веру в возможность достичь чего-либо с помощью труда». Свыше четверти опрошенных, а среди высокообразованных слоев 42% констатировали снижение всякого желания трудиться²⁰⁸.

Одновременно происходил рост занятости в частном секторе экономики, главным образом в торговле. Совершенно неожиданно общество приняло высокие доходы «частников», оправдывая их высокой степенью риска предпринимательства. Вместе с тем аналогичные по величине доходы в госсекторе, особенно у управленцев, вызывали протест. Постепенно формировалось привыкание к возрастающим социальным и экономическим различиям.

Одним из первых показателей масштабности происходивших в польском обществе перемен явился быстрый рост с 1982 г. показателя самоубийств среди крестьянства. В предшествующее десятилетие он был минимальным, в несколько раз ниже по сравнению с остальными группами населения. Стабильность это показателя отражала благополучие и безмятежность стиля жизни восточноевропейского села того времени. Большинство крестьян – не только польских – считало 1970-е годы лучшим периодом своей жизни. Доходы их превысили тогда доходы работников несельскохозяйственного сектора, а «психологическое благополучие» создавала экспансия неотрадиционализма, характерная для завершающего этапа консервативной модернизации (антимодернизации). 1980-е годы в корне изменили эту ситуацию, что выразилось в появлении и широком распространении в обществе «синдрома антикрестьянского мышления».

Еще в исследовании «Поляки-80» социологи констатировали существование «рабоче-крестьянского союза». Жители села приветствовали процесс перемен, инициированных рабочим классом. В свою очередь горожане, особенно квалифицированные рабочие, поддерживали стремление крестьян к участию в движении Солидарность, к усилению позиций крестьян-единоличников. Но уже в следующем – 1981 г. – ситуация радикально изменилась. Буквально за год произошла полная переоценка массовым сознанием вопроса о том, чье положение лучше – жителей города или села. В 1980 г. 36,8% горожан и 52,2% жителей села считало, что первые находятся в лучшем положении, а в 1981 г. – соответственно уже всего 4,1 и 14,9%. Аналогичное соотношение города и села по доле отдающих предпочтение селу составило 35,7:20,3 в 1980 г. и 72,4:53,1% в 1981 г.²⁰⁹.

Изменение отношения к крестьянству и сельской жизни произошло в условиях, когда Польша впервые испытала ощутимое снижение уровня жизни населения. Экономика находилась в состоянии стагнации уже не первый год, но спад производства и сопровождавший его продовольственный кризис случились именно в 1980-1981 гг. В конце 1981 г., накануне введения военного положения эти процессы приняли обвальный характер, коснувшись буквально всех. Дефицит товаров первой необходимости дестабилизировал общество, повлек значительные изменения в массовом сознании, в том числе и по вопросу о приоритетах жизни в городе и селе. Горожане увидели явные экономические преимущества существования «от земли», предпочтительность положения, в котором оказалось крестьянство, и сами начали поиск путей возврата к сельскохозяйственной деятельности.

Революция Солидарности, действительно, была высшей точкой сплочения нации. В 1980 г. все группы общества обладали схожими взглядами и представлениями. А уже в 1981 г. начался процесс их социальной дифференциации. Первой ее жертвой пал базисный для социалистического строя «союз рабочих и крестьян». Духовное единство общества, существовавшее в 1980 г. на волне политизации массового сознания, исчезло с переходом к следующему этапу развития в условиях включения людей на «индивидуальной основе» в формирующиеся рыночные отношения. Менялись не только ценностные ориентации населения, но и социальная структура общества, характеристики, интересы, положение отдельных его групп: культурная дезинтеграция влекла дезинтеграцию социальную. Группы, наиболее преданные общественной системе на начальном этапе ее существования, переходили в категорию ее главных противников. Это относится в первую очередь к «народной» интеллигенции.

Распадался альянс квалифицированных рабочих и интеллигенции – движущая сила революции Солидарности. Основу их единства составляли тогда общие эгалитарные устремления. Однако с 1984 г. – польская социология может датировать этот перелом с точностью до года - взгляды и интересы интеллигенции и рабочего класса эволюционировали в противоположном направлении. Динамика их материального и социального положения уже тогда значительно различалась.

Как установила Я.Коралевич, опыт революционного участия привел к снижению авторитарных наклонностей у рабочих и, напротив, их росту у интеллигенции. Причем относительное увеличение этих наклонностей во втором случае превосходило по величине относительное уменьшение их в первом. У высокообразованных в середине 1980-х годов нарастало чувство беспомощности и депрессивное состояние²¹⁰. Неуверенность в себе, ощущение беспокойства формировали авторитарный настрой интеллигенции. Сочетание его с социальным дискомфортом, который она испытывала в то время, превратило интеллигенцию в движущую силу перестроечного движения и последующей смены общественной системы. Политизированная и стремящаяся к улучшению материального положения, интеллигенция (и госслужащие), сомкнувшись с реформаторским крылом компартии, привела Восточную Европу ко второй великой трансформации. Стремительная трансформация социокультурного облика самой интеллигенции является одной из наиболее общих закономерностей развития стран региона в переходный «от социализма к капитализму» период.

Вместе с тем экономический кризис и спад уровня жизни остановили распространение антиэгалитарных взглядов среди квалифицированных рабочих, сблизив их с малоквалифицированной частью этого класса и, напротив, отдалив от интеллигенции. За «потолок» заработков выступало в 1981 г. почти одинаковое количество специалистов (68,8%) и квалифицированных рабочих (71,6%), а уже в 1984 г. – соответственно 41,1 и 57,4%, в 1988 г. – 37,0 и 63,0%. В 1990 г. сторонников эгалитарных взглядов среди квалифицированных (60,0%) и неквалифицированных (59,0%) рабочих уже почти вдвое больше, чем среди специалистов (33,0%)²¹¹.

Расхождение позиций двух «социальных столпов» восточноевропейского общества, происходившее на протяжении всех 1980-х годов, подготовило бархатную революцию. Специалисты пришли к ней с выраженными либеральными взглядами, основанными на радикальном антикоммунизме. В 1988-1990 гг. доля сторонников безграничной приватизации среди польской интеллигенции удвоилась²¹². Эта группа населения была уверена, что имеет наибольшие шансы преуспеть при новом строе, а молодая ее часть оценивала свою личную свободу выше, чем экономическую безопасность.

Совершался отказ от предпринятой Солидарностью попытки создания гражданского общества чисто политическими методами, не связанными с введением института частного предпринимательства. Итогом этого отказа было сближение интеллигенции с нарождающимся слоем предпринимателей. Другой его итог - прогрессирующая деградация социального и морального статуса рабочего, повлекшая падение его политической активности.

Еще в начале 1980-х годов социально-политическая дифференциация польского общества не совпадала с социально-экономической, они существовали относительно независимо друг от друга. Политическая идентичность формировалась на организационно-институциональной основе (профсоюз, партия, движение), экономическая – на основе общественных групп и слоев с соответствующим уровнем образования и доходов. В последующие годы политические ориентации наполнялись экономическим содержанием. Одновременно повышение жизненного уровня становилось для восточноевропейца гораздо более важной задачей по сравнению со сведением счетов с компартией. Сама же политическая система интересовала теперь людей лишь настолько, насколько она предоставляла возможности осуществления их материальных интересов и ожиданий.

Данные по Словении свидетельствовали, что здесь главной причиной массовой неудовлетворенности старым режимом и требования его смены был не характер самого этого режима, а спад уровня материального благосостояния. Компартия находила среди населения Словении в 1980-е годы довольно стабильную поддержку. По данным 1990 г., 65% словенцев безразлично относились к тому, кто находится у власти, лишь бы был положительный результат правления²¹³.

Такое ключевое для восточноевропейца понятие, как эгалитаризм, утрачивало свое политическое содержание, превращаясь в постулат прежде всего экономический²¹⁴. Эгалитаризм терял интенсивность лишаясь политического – протестного – содержания его лозунгов. С их помощью велась борьба с «системой» за право беспрепятственного выражения альтернативных ей политических взглядов. По мере приобретения этого права отпадала и необходимость в самих эгалитарных лозунгах. Исследователи датируют начало смены преимущественно эгалитарных взглядов польского общества на преимущественно неэгалитарные концом 1981 г. К этому времени эгалитаризм уже потерял свой – решающий – политический смысл. Еще в 1980 г. его лозунги служили проявлением оппозиции режиму, но всего полтора года спустя в условиях разворачивающейся экономической либерализации они «не работали». Не возросла их актуальность и после введения военного положения в стране 13 декабря 1981 г.: уже возобладала уверенность в невозможности повышения эффективности экономики в рамках централизованной системы управления.

Вплоть до конца 1980-х годов, как свидетельствуют результаты социологических исследований, эгалитаризм терял свои позиции. В ответ на вопрос, нужно ли устанавливать максимальный предел заработной платы, в 1980 г. 90% ответили позитивно, в 1981 г. – 78%, в 1984 г. – 56%. За необходимость значительной дифференциации зарплат в зависимости от квалификации выступало соответственно 54:62:81% опрошенных²¹⁵.

Процесс неуклонной смены эгалитарного типа сознания на антиэгалитарный (при принятии меритократических принципов оплаты труда) служил основой трансформации мировоззрения восточноевропейца. Именно поэтому он находился в центре внимания социологов Польши. Эта страна первой осуществила исторический переход под названием «бегство из социализма». Польский опыт этого перехода раскрывает логику, или модель системных изменений в регионе в целом.

Хотя рыночные категории для подавляющего большинства восточноевропейцев оставались полной абстракцией, на неясную и неопределенную идею экономической реформы ими возлагались большие надежды. «Насыщение» общественного сознания неэгалитарными представлениями и последующее снижение их привлекательности происходило по мере прояснения реального содержания рыночной экономики и ухода от ее мифологизированного образа. Если в конце 1970-х годов эгалитарные постулаты служили выражением общественного протеста, несогласия с несправедливой системой распределения, то к середине 1980-х годов ту же функцию начали выполнять постулаты неэгалитарные. Что характерно, в обоих случаях речь шла о стремлении к равенству шансов, к справедливости, к тому, чтобы заработки зависели только от индивидуального трудового вклада. Ожидали экономических реформ и «эгалитаристы», и «антиэгалитаристы», по-своему представляя их смысл и последствия. Каждая из групп общества рассчитывала, что именно ей реформы принесут наибольшую выгоду.

Стремились к реформам и члены коммунистической партии, считая их важнейшим пунктом своей экономической программы. Принадлежность к партии не означала предпочтения той или иной хозяйственной системы²¹⁶. Как установили польские социологи, члены ПОРП - наравне с наиболее «продвинутыми» высокообразованными контингентами – ждали неэгалитарных последствий реформ, предвидя в результате их дифференциацию доходов. На рыночные механизмы, которые должны сделать распределение материальных благ более справедливым, коммунисты-реформаторы возлагали большие надежды.

Открытие в начале 1980-х годов каналов рыночной экономики одновременно со снижением реальной зарплаты в госсекторе и ростом доходов работников частных предприятий, рождало мечты восточноевропейца о быстром обогащении. Начался отток рабочей силы из госсектора в частный. Он послужил мощным импульсом к широкому распространению альтернативной модели поведения и стиля жизни, прежде практически неизвестной. Люди теряли социальные гарантии, но приобретали надежду на более высокие заработки и экономическую независимость. Более индивидуалистически ориентированное младшее поколение особенно активно откликнулось на возникшие возможности реализации своего «частного интереса». Стартовавшая в те годы либерализация экономики дала людям желанную перспективу повышения уровня жизни и перехода к новым стандартам потребления. Легитимация различных форм занятости, как и незанятости, расширение диапазона трудовых возможностей в конечном счете и предопределили успех капиталистической революции.

Все эти перемены, однако, не означали отказа людей от системы государственного протекционизма. Склонность к нему сформировал не только 40-летний период социализма, но и досоциалистическое прошлое народов региона, их традиции – крестьянская и религиозно-католическая²¹⁷. Попытка их преодоления составила главное содержание нового этапа общественного развития Восточной Европы, начало которого пришлось уже на 1980-е годы. Главной тенденцией изменения массового сознания того десятилетия был переход от всеобщего стремления к «хорошей общественной системе» к выбору между обществом «индивидуальных возможностей, акцентирующим индивидуальную свободу», и обществом «государственных гарантий», в котором власть берет на себя ответственность за обеспечение основных нужд индивида. Политическую идеологию с ее делением на левых и правых, либералов-демократов и консерваторов-коммунистов сменяла идеология экономическая. В ее рамках «линия фронта» проходила между нематериалистами (постматериалистами) и материалистами, между неотрадиционалистами и прагматиками. Материалисты и прагматики в этот период постепенно завоевывали господствующие позиции в обществе и его сознании. Новая социокультурная парадигма превращалась в доминанту всего последующего развития восточноевропейского общества. Кульминацией этого превращения явилась политика шоковой терапии начала 1990-х годов.

Как и культурный, или культурно-политический шок (прообраз советской перестройки), вызванный революцией Солидарности, экономический шок, который повлекла реализация программы Бальцеровича, первыми среди народов региона испытали поляки. Между двумя этими потрясениями в Польше прошло ровно десятилетие. Именно оно стало решающим для перехода «от социализма к капитализму». Не в 1990-е, как принято считать, а уже в 1980-е годы на руинах распадающегося в социальном и культурном отношениях восточноевропейского общества началось формирование совершенно новых структур, соответствующих реальности раннекапиталистического типа. Жесткий материализм эпохи либерализации зарождался в атмосфере всеобщего духовного подъема, вылившегося в эйфорию бархатной революции 1989 г. Важным фактором этого подъема явился всплеск материальных потребностей населения, происходивший на фоне бурного роста частнопредпринимательского слоя и утверждения идеологии «индивидуальных возможностей».

Правда, эта идеология так и не стала доминирующей даже в странах центральноевропейского субрегиона. По данным 1991-1992 гг., более предпочтительной по сравнению с идеологией «государственных гарантий» она была только для чехов, в меньшей степени для поляков. Уже для словаков, а тем более венгров соотношение сторонников «индивидуальных возможностей» и «государственных гарантий» было 20%:34% и 15%:43%²¹⁸. Венгры, раньше всех остальных начавшие экономические реформы, смогли к этому времени оценить преимущества системы «гарантированного благополучия». Рыночная свобода была для них уже не мечтой, а суровой реальностью.

Однако в преддверии и сразу после революции 1989 г., получившей название «демократической», само понятие «демократии» воспринималось на массовом уровне скорее в экономическом, чем в политическом смысле. Поляки и венгры чаще всего определяли это понятие через тезис об «экономическом процветании в стране», словаки – через «государственные гарантии экономического равенства и удовлетворения основных потребностей», чехи – через оба этих тезиса и еще: «справедливая в равной мере ко всем система». Народы региона считали политическую оппозицию и свободу критики правительства менее важными проявлениями демократии, по сравнению с вышеназванными ее проявлениями²¹⁹. Причем поддержка демократии не означала, например, отказа от авторитаризма, этноцентризма или ксенофобии²²⁰.

Само участие в политической деятельности шло у поляков после революции Солидарности 1980 г. на спад. По данным 1985 г., всего около 15-17% взрослых граждан Польши вообще интересовались политикой, причем около половины их составляли члены ПОРП²²¹. Рост интереса к политической сфере не отмечался польскими социологами даже в решающий исторический период – 1988-1989 гг.

Утверждалось инструментальное представление о демократии как верном и эффективном пути к обеспечению экономического и социального благосостояния индивида и общества в целом. Еще несколько лет назад также интерпретировалось «строительство социализма». Именно в силу отношения людей к демократии как единственной возможности значительно повысить уровень жизни, в кратчайшие сроки «догнать Запад» по уровню потребления процесс смены политического режима, последующий социальный и национальный распад восточноевропейского общества и получили мощную массовую поддержку.

Для более развитых с экономической точки зрения наций – чешской, словенской – выход из состава федеративных государств (чехословацкого и югославского) оправдывался перспективой более быстрого по сравнению с другими, менее развитыми нациями приближения к западным экономическим стандартам. Словенские авторы пишут: «…поддержка радикального отделения от Югославии была обусловлена прежде всего прагматическими, а не «идеологическими» факторами»²²². В свою очередь демократические ориентации восточных немцев не в последнюю очередь объяснялись желанием жителей бывшей ГДР присоединиться к богатому западному собрату²²³.

Потенциальная материальная выгода превратилась в ключевой фактор массовой поддержки революционных перемен. Сравнительное исследование стран Западной и Восточной Европы начала 1990 г. показало, что на общем фоне у поляков самое позитивное отношение к понятию «капитализм». В целом восточноевропейцы оценивали его преимущества выше, чем жители самих капиталистических стран²²⁴. Это была «кульминация» формирования рыночно-демократической ориентации, начавшегося в 1980 г. Но поддержка демократического строя стала итогом «рационального выбора», а не «морального суждения».

Грядущая демократия породила массовые ожидания, по масштабу не уступающие, а возможно даже превосходящие ожидания, созданные коммунистическим режимом. В обоих случаях декларировались обещания существенного роста благосостояния человека. Самое начало процессов либерализации, сопровождавшееся резким падением уровня жизни, оказалось прямо противоположным ожидавшемуся.

Вся вторая половина ХХ в. была для Восточной Европы временем ускоренного перехода от традиционализма к современности. Народы региона мучительно расставались с мифологизированным, идеалистическим образом действительности, с иллюзиями, которые довлели над сознанием и бытием, с завышенными ожиданиями – образовательными, социальными, экономическими. Однако старые мифы и иллюзии мгновенно сменялись новыми, оставаясь важнейшим импульсом жизнедеятельности людей. И это составляло специфику восточноевропейского пути развития.

Интенсивная и массированная прагматизация и материализация сознания восточноевропейца началась еще в 1980-е годы - период глобального изменения парадигмы общественного развития, когда возросло значение его духовных факторов. Противоположную направленность приобрел вектор развития рассматриваемого региона. Именно в этот период была фактически утеряна возможность непосредственного перехода Восточной Европы от нематериалистической к постматериалистической мотивации жизнедеятельности человека. Отход от традиционализма выразился в отказе от сохранявшегося приоритета духовного начала социальной эволюции над материальным, который существовал на протяжении всего предшествующего пути развития. «Вершиной» его явилась «народная» интеллигенция – выразитель традиций национальной культуры и создатель феномена социалистического постмодерна.

Процесс культурной трансформации Восточной Европы как сообщества народов, ориентирующегося на преимущественно традиционную систему ценностей, начался в последней четверти ХХ в. К рубежу 1970-1980-х годов восточноевропейское общество, прошло путь первой великой трансформации, или социалистической, по сути консервативной, модернизации. Оно пережило мощные социальные перемещения и превратилось в индустриальное и городское, сохранив многие традиционные культурные структуры. Второй этап этой модернизации – вторая великая трансформация - ориентированы на изменением этих, глубинных, структур восточноевропейской действительности, то есть исторически сложившегося типа культуры народов региона во всем его национальном многообразии. Две модернизирующие трансформации разделил переходный период «перестройки» - сначала моральной, затем политической и, наконец, экономической. В новой общественной реальности, ориентированной уже не на советские, а западные образцы развития, началась форсированная «вестернизация» восточноевропейского типа сознания.


ГЛАВА III.


ВТОРАЯ ВЕЛИКАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ: