Сборник материалов научно-прак­ти­ческой конференции 9 апреля 2009 г. Белгород : оони и рид белюи мвд россии, 2009. 124 с

Вид материала

Документы

Содержание Принцип толерантности применительно «новая политическая» история россии в современной американской и британской историографии

Подобный материал:

• Теория государства и права : сборник методических материалов по написанию курсовых, 2714.56kb.
• Ббк 81. 2, 1721.91kb.
• Научно-практическое пособие Белгород 2009 ббк 67. 401. 133. 121, 1185.42kb.
• Ственный институт наука и студенты: новые идеи и решения Сборник материалов viii-й, 5467.94kb.
• Дополнительной квалификации, 2845.63kb.
• Филологического образования региона сборник материалов российской конференции (18-19, 2002.75kb.
• С. Л. Колесников Сборник материалов областной научно-практической Интернет-конференции, 1483.28kb.
• Томск, Россия Информационные технологии: к истокам некоторых заблуждений Сборник материалов, 293.71kb.
• В. А. Рогожин уголовно-исполнительное право курс лекций, 2424.01kb.
• Программа 66-ой научно-практической конференции студентов, магистрантов и аспирантов, 2743.25kb.

ПРИНЦИП ТОЛЕРАНТНОСТИ ПРИМЕНИТЕЛЬНО

К НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ РОССИИ (ПОСТСОВЕТСКИЙ ЭТАП)


Страхов А.М.,

доктор филос. наук

(БелГУ)


Значение отечественной истории в патриотическом и нравственном воспитании подрастающего поколения и молодых специалистов трудно переоценить, причем важно адекватное освоение последними как положительного, так и отрицательного опыта. Особую актуальность данное обстоятельство имеет для России, в которой, во-первых, сложилась практика политизирования всего социально-гуманитарного знания, включая философию, во-вторых, за короткий исторический отрезок произошли неоднократные и бурные перемены, в-треть­их, что вытекает из первого и второго, присутствует неоднозначность не только выводов и оценок, но даже подачи свершившихся ключевых событий. Порой, следует заметить, подходы к одним и тем же событиям у различных авторов могут быть диаметрально противоположны, а излишняя политизированность и идеологизированность приводят к откровенному субъективизму, препятствующему объективной научной картине происшедшего и происходящего.

Причина не только в личных политических пристрастиях исследователей и комментаторов, но и в особенностях отечественного менталитета (русский человек не склонен к компромиссам, бросаясь из одной крайности в другую), и в идеологической заданности с учетом политической конъюнктуры (в советское время было принято критиковать царскую Россию, восхваляя за редким исключением послереволюционную социалистическую действительность, в первые годы демократической России стало правилом хорошего тона безудержно расхваливать дореволюционное прошлое и всячески очернять советское). «Вот как начинается честное знание – оно спрашивает: “Что это такое?”, а не: “Насколько это ценно?”», – отмечал Ф. Ницше¹. К сожалению, часто доминировало и про­должает доминировать откровенное желание однозначной и пристрастной оценки с мировоззренческих позиций, разделяемых тем или иным автором, вопреки объективному рассмотрению свершившихся событий со всеми их плюсами и минусами.

И это тогда, когда любое явление, включая то или иное историческое событие, содержит в себе как положительные, так отрицательные стороны. В том и состоит противоречивость социального прогресса, как, собственно, прогресса вообще, что он неизбежно сопровождается регрессом: прогрессивное в одном отношении выступает регрессивным в другом. И в определении «прогрессивного» и «регрессивного» в истории следует руководствоваться не личными убеждениями и пристрастиями, а последствиями с позиций внутренних и внешних интересов России как государства. Другое дело, что, конечно, и в трактовке таких последствий, и в понимании российских интересов опять-таки присутствует (и не может не присутствовать!) субъективность, но все же само по себе требование выявления положительных и отрицательных моментов при освещении ключевых событий российской истории предполагает попытку хотя бы частичного преодоления личных пристрастий.

Показателен факт развала Советского Союза, отношение к которому раскололо общество. Если на одном полюсе одно лишь сожаление вплоть до желания реставрации СССР, то на другом – безудержное удовлетворение от гибели «советской империи». Однако, думается, Россия и проиграла и выиграла, обретя суверенитет. Больше выиграла или больше проиграла – открытый вопрос, ответ на который как раз зависит от убеждений комментатора, но сам такой подход, предполагающий относительно взвешенную позицию, предполагает отход от крайностей к, если так можно выразиться, центризму. Другое дело, что напрасно были проигнорированы при президентстве М.С. Горбачева настойчивые требования прибалтийских республик о выходе из СССР. Свою независимость Латвия, Литва и Эстония обрели, «подобрав» ее без каких-либо договорных и моральных обязательств. Согласись съезд народных депутатов СССР с данными требованиями, оформив выход соответствующими соглашениями, наверное, остались бы на территории Прибалтики военные базы, а значит, в принципе было бы исключено продвижение НАТО на Восток, были бы защищены права русскоязычного населения, а главное – к России относились бы не как к последовательной наследнице «агрессора» СССР, а как к стране, предоставившей суверенитет!

Положительное можно при желании обнаружить даже в полностью зависимой от США столь всеми критикуемой сегодня козыревской политике: раздираемая внутренними противоречиями и экономически ослабленная Россия, тогда страна с протянутой за западной помощью рукой, не могла позволить себе спровоцировать Запад на неминуемые недружественные действия, способные привести к полному краху российской государственности. Не имея международного авторитета, а главное, оснований для него, Россия даже со своим нерастраченным ядерным потенциалом не поднялась бы с колен, не достигла того развития, которое вернуло страну в ряд ведущих держав мира.

Взять, к примеру, сексуальную революцию. С одной стороны, именно она, в конечном счете, привела к равенству полов, к ресексуализации женщины, к заслуженному вниманию к интимной сфере взаимоотношения полов, включая психологическую и медицинскую помощь, разоблачению двойной морали. С.Л. Франк о половой жизни писал: «Лишь одни врачи и психопатологи, из наиболее чутких, знают, какие бури разыгрываются в человеческой душе в этой области и сколько мук, физических и душевных болезней, разбитых и искалеченных жизней причиняют эти глубоко затаенные стихийные бури. И в этой трагической области, которая требует в отношении себя величайшей внимательности, чуткости, осторожности и индивидуализации, где мы так страстно жаждем совета, утешения, подлинной помощи, где нам нужны опытные руководители, чуткие друзья, деликатные, понимающие нашу муку и наш стыд педагоги и разумные врачи, – мы наталкиваемся на непробиваемые стены официальной, беспощадно-строгой, одинаковой для всех морали, мы стоим перед лицом суровых, тупых и к тому же лицемерных судей – ибо сами судьи не лучше судимых и лишь мстят своим судом за свои собственные скрытые мучения»¹. С другой стороны, сексуальная революция девальвировала любовь, сведя последнюю к технике секса, подорвала институт семьи, породила сексуальную ин­дустрию, угрожая трансформироваться в сексуально-техническую революцию, способную покончить уже не только с человеческим (любовью) в человеке, но и с самим человеком как сексуальным партнером. Сексуальная революция вынудила со всей остротой поставить вопрос о половом воспитании, игнорируемом официозом в советское время, но она же свела половое воспитание к половому «развращению». Сексуальная революция открыла дорогу ханжески запрещаемой в СССР здоровой эротике, но она же под видом последней захлестнула Россию порнографией, в т.ч. предназначенной для перверсно настроенного потребителя.

Аналогично с российской демократией в целом. Еще В.В. Розанов метко заметил: «Как аристократия имела свои специфические и неуничтожимые пороки, так их имеет и демократия, и, по-видимому, с тем же неуничтожимым характером»². Очевидны достижения российской демократии, очевидны и немалые издержки, и о первых, и о вторых следует откровенно, не сгущая красок, говорить.

Говорить приходится о многом и многим: вопросы отечественной истории, в т.ч., и быть может, особенно, новейшей не обходят стороной все представители социально-гуманитарного знания. Но как говорить? Довольно часто учащиеся получают одностороннюю интерпретацию ключевых событий в зависимости от личных мировоззренческих позиций преподавателя. Разумеется, последний имеет право на изложение собственного мнения. Но мнение это, во-первых, должно излагаться как одна из возможных точек зрения с изложением альтернативной позиции и с предоставлением учащимся права соответствующего выбора, во-вторых, что выше уже отмечалось, с констатацией плюсов и минусов в освещаемом событии. А об альтернативной позиции говорить следует уважительно, показывая (в идеале) и ее отдельные достоинства. Соответственно, выставляемая на экзамене оценка должна определяться не совпадением мнений, а знаниями и аргументацией экзаменуемого. Методически оправдано позволять учащимся на занятиях собственную пусть даже ошибочную позицию защищать, что к тому же способно спровоцировать дискуссию. А в случае убедительных и убеждающих аудиторию возражений еще и значительно укрепить авторитет преподавателя.

На одних негативных примерах успешное патриотическое воспитание не осуществить. Еще В.В. Розанову было обидно, что у француза – «дорогая Фран­ция», у англичанина – «старая Англия» и т.д., и «только у прошедшего русскую гимназию и университет – проклятая Россия»³.

К ключевым событиям новейшей российской истории необходимо бережное и взвешенное отношение, исходящее из отнюдь не утративших своей непреходящей значимости философских принципов объективности и конкретности истины.

«НОВАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ» ИСТОРИЯ РОССИИ В СОВРЕМЕННОЙ АМЕРИКАНСКОЙ И БРИТАНСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ


Чесовская М.Г.,

канд. истор. наук, доцент

(БелЮИ МВД России)


В начале 1980-х годов в англоязычном россиеведении прозвучали призывы освободить общество от политического груза и изучать его вне контекста противостояния его с государственной властью. Во многом это было связано с кризисом советологии и чрезмерно идеологизированного россиеведения, противопоставлявшего государство обществу. Наметилась отчетливая тенденция переосмысления самой сущностной природы «социального» и «политического», но вместе с тем стала очевидной невозможность уйти от политической истории, поскольку социальные и культурные элементы общества формировались в тесной связи с политической сферой, а в российской истории – под прямым влиянием власти.

В методологическом плане этот поворот в сторону «новой политической» истории не означает повторения пройденного пути: если представители старшего поколения россиеведов изучали проблемы большой политики и глобальные общественные процессы, то сегодня избираются в качестве приори­тетных отдельные проблемы политической истории России в широком культурном и духовном контексте¹.

При рассмотрении проблемных полей, на фоне смены методологических пред­почтений современного англоязычного россиеведения, следует отметить, прежде всего, традиционные направления, которые неизменно привлекали внимание исследователей: проблематика, связанная с предпосылками и характером революционных потрясений 1917 года, различные формы оппозиции власти и влияние Запада. Вне зависимости от теоретических или идеологических императивов эта проблематика всегда была тесно связана с трактовками исторического своеобразия России, особенно имперского периода её истории, с изучением стабильных и нестабильных элементов абсолютистской государственности, процессов модернизации и европеизации. Однако в последнее время она получила новое измерение, поскольку оказалась тесным образом связана с активно идущим сегодня процессом самоидентификациии самой западной цивилизации и с переосмыслением содержания понятия «Запад».

В духе французского постструктурализма механизмы общественной эволюции стали изучаться с учетом наличия в любой социальной общности «неструктурируемого элемента», который, выходя из-под контроля системы, становится движущей силой всякого развития. Усложнение видения природы исторической эволюции социокультурного пространства России сориентировало исследовательский интерес в направлении скрытых, но действенных способов социальной регуляции поведения личности и социальных групп в обществе, а так же неинституционных механизмов ограничения власти.

На уровне конкретно-исторических исследований появились проблемные блоки, изучающие явления и процессы, ранее ускользавшие из поля зрения исследователей. Если прежде исследование «неструктурируемого элемента» исчерпывалось изучением революционного движения, как формы непримиримой оппозиции государственной власти, то сегодня внимание исследователей привлекают все известные виды социальной девиации. Проблемные блоки этого направления включают в себя самый широкой спектр социальных явлений: от истории гениальности, неинституционных форм научной и профессиональной идентификации, до истории преступности и других форм культурно осуждаемых социальных отклонений (алкоголизм, проституция и т.д.)¹.

Существенной новацией современных подходов является отказ рассматривать все явления и процессы в дореволюционной России через призму революционных событий, утратил своё определяющее значение сам рубеж 1917 года. Общей тенденцией является стремление объяснить не столько причины падения империи, сколько истоки её столь длительного существования. Современные исследователи, как отметили в своих ретроспективных обзорах накопленного исследовательского опыта Р. Суни и П. Дьюкс, дистанцируются как от трактовок Октябрьской революции как государственного переворота, характерного для «традиционной политической истории» 1960-70-х годов (в современном варианте эта точка зрения представлена в упомянутой выше работе Р. Пайпса, написанной в 1990-е годы), так и от ревизионистских концепций социальных историков, утвердившихся в 1970-е годы, в центре которых стоит теория социального конфликта между «верхами» и «низами», обусловленного объективными социально-эконо­ми­ческими предпосылками, но завершившегося непредвиденной формой авторитаризма – большевистским режимом².

В 1990-е происходят радикальные изменения самих подходов к изучению политических конфликтов вообще и революционных потрясений, в частности. В русле культурно-антропологического дискурса приоритетное внимание уделяется языку, культуре, идеям и представлениям, господствовавшим в массовом сознании и пропаганде, субъективному опыту, связанному с разными формами дискриминации и их роли в формировании политических культур власти и сопротивления ей. Рассмотрение революционных событий в неразрывной связи с гетерогенным пространством традиционно ориентированной массовой культуры приводит исследователей к подчас неожиданным выводам о революции как неотъемлемой составляющей имперского периода и о большевизме как о побочном продукте российского абсолютизма¹.

Размывание общепринятых ранее хронологических границ принципиально изменяет исследовательское пространство, актуализируя опыт имперской, абсолютистской государственности, придает ей характер системообразующего фактора для всей дальнейшей истории страны. П. Холквист, например, рассматривает тоталитарную государственность как вспомогательную функцию современного государства и один из вариантов контроля за поведением населения. Автор намеренно игнорирует политическое содержание, которым ранее исчерпывалось понимание тоталитарных форм правления, и трактует их как необходимый этап эволюции системы управления, её перехода от «территориального» к «правительственному» (отраслевому) типу. Политический надзор в этом контексте представляет собой лишь «один из инструментов эффективного управления населением» и является неотъемлемой частью общеевропейского опыта, включая опыт Российской империи и СССР².

Таким образом, революционные события 1917 года представляются как наиболее яркое проявление специфических черт исторического развития страны, которые нуждаются в более обстоятельном анализе. П. Дьюкс призывает своих коллег к сравнительному изучению революций в Англии, США, Франции и России, что позволит рассмотреть проблемы радикальной трансформации государственных структур в комплексе, сопоставить факты, определить общее и особенное в их развитии, начиная как минимум с XVIII века. Не вызывает сомнения и практическая направленность этого исследовательского дискурса, поскольку он ориентирован на получение такого знания о специфике России, с учетом которого Запад сможет строить отношения с ней³.

Таким образом, в рамках традиционных проблем исследовательский процесс развивается с учетом расширения понятия «политического», признания необходимости сравнительного анализа, перемещения фокуса исследования из столиц в провинцию и расширения их хронологических рамок. Кроме того, методологические новации последних десятилетий, отработанные на проблематике политической истории, приобретают универсальный характер и играют важную роль для изучения истории имперской России.

С преобразованиями в Советском Союзе, начавшимися со второй половине 1980-х годов, особую актуальность приобретает реформаторская проблематика, ставшая популярной ещё в 1960-е годы и развивавшаяся в рамках теории модернизации. Блок проблем, связанных с предпосылками реформ, их ходом и результатами для российского общества разных периодов его истории, позволяет рассмотреть ключевые проблемы истории российской государственности, прежде всего, абсолютистского периода, абстрагируясь от жесткой хронологической привязки, и позволяет выявить сложившиеся исторические традиции преобразовательной деятельности.

Неслучайно, поэтому проблемы исторического опыта реформирования России стали предметом активного обсуждения на целом ряде конференций, проходивших под эгидой авторитетных организаций – Исследовательского совета по об­ще­ственным наукам (SSRC) и Национального фонда гуманитарных наук (NEC): «Реформы в России и СССР» (Мичиган, 1986 год), «Великие реформы в России 1856-1874» (Пенсильванский университет, Филадельфия, 1989 год), «Реформы в истории России Нового времени» (Институт Кеннана, Вашингтон, 1995 год), «Судебная реформа в России, 1864-1994» (Торонто, 1995) и другие. По итогам этих конференций были изданы сборники статей¹. Анализ материалов конференций по­ка­зывает сложность осмысления западными исследователями исторических особенностей быстроменяющегося российского общества.

В центре внимания оказались основные группы вопросов: центральные и местные органы государственной власти, связь государства с обществом; предпосылки и особенности формирования основ гражданского общества в России; гендерная история и культурология пола, история деревни в самом широком культурологическом контексте. Иными словами, в русле процесса активного переосмысления проблемных полей современного россиеведения, изучение реформаторской деятельности государства оказалось интересным как для исследователей, ориентированных на традиционную проблематику, так и для представителей новейших тенденций и направлений в науке.

Важнейшим следствием смены исследовательских парадигм с политологической и социологической на этнокультурную историю стало рассмотрение России как многонациональной империи, смещение исследовательских интересов в сторону провинции и окраин страны. Приоритетной проблематикой становятся вопросы истории национальных окраин, нерусских народов. Решающую роль в становлении имперской парадигмы современного россиеведения – «новой имперской» истории или «новой истории империи» – сыграло влияние постколониальных исследований и модели ориентализма, сфокусировавшей внимание на формировании образа Востока в общественном мнении Запада, на осмыслении сущности Востока в быстроменяющемся современном мире².

Имперская проблематика, применительно к истории российской государственности, с новой остротой поставила проблему цивилизационного самоопределения России. В этой связи особую значимость приобретают этнографические исследования проблем приспособляемости традиционных структур полиэтничных континентальных империй к мощному инокультурному влиянию, что особенно актуально для России. Центральной проблемой этого научного направления является изучение механизмов взаимодействия имперской власти и национальных культур, поиск компромиссов, способствовавших сохранению в течение длительного исторического периода стабильности многонациональных и поликонфессиональных обществ¹.

Бурное развитие имперской парадигмы в современном англоязычном россиеведении заметно оживило и традиционные подходы, занятые изучением государственной проблематики. Продолжая традиции предшественников, изучавших историю высших эшелонов власти, вопросы взаимодействия местной власти с центральным аппаратом, новомыслящие историки, всё же, вопреки принятой классической логике теории модернизации, отстаивают идею относительной самостоятельности местной администрации, автономности провинциального общества². Со всей очевидностью встаёт необходимость более глубокого изучения российских реалий, особых моделей участия «общественности» в жизнедеятельности государства.

Сравнительно новой на современном этапе является проблема формирования основ гражданского общества в России³. Предметом исследования становятся, отличные от западных, социальные группы и культурные модели, которые оказывали реальное влияние на политику власти, поскольку имели глубокие исторические корни. Всё это ведёт к пересмотру содержания самой категории «гражданское общество», к наполнению её более широким и, следовательно, универсальным смыслом. Поэтому к началу 1990-х годов в решении проблемы «гражданского общества» наметился определенный концептуальный сдвиг.

Влияние левых идеологий, в том числе и феминистского толка, способствовало развитию в этом русле принципиально нового направления – гендерных исследований, прежде всего в рамках крестьянской тематики, что позволило переместить социальную проблематику в более широкий культурологический контекст⁴. Усилиями молодого поколения американских и британских ученых удалось сформировать новые проблемные поля современного зарубежного россиеведения, в рамках которых сегодня активно разрабатываются проблемы влияния семьи на трудовые отношения, на формирование социокультурного пространства, на процесс идентификации личности, на модели политики и государственных структур¹.

Приоритетное развитие названных новаторских направлений было подкреплено соответствующими организационными мероприятиями. Например, активизировали свою работу Исследовательский совет по общественным наукам и Национальный фонда гуманитарных наук (США), которые спонсировали научные изыскания по ключевым проблемам: власть и система управления на разных уровнях, её взаимодействие с обществом; проблема становления основ гражданского общества в России; гендерная проблематика и культурология пола; история крестьянства.

Ведущим научным обществом по изучению российской истории сегодня является Американское общество по развитию славянских исследований, выпускающее свой бюллетень (Newsnet) и журнал (Slavic Review). В Великобритании, с наращиванием объема работ, набирают силу старые центры, такие как Школа славянских и восточноевропейских исследований Лондонского университета, созданная ещё в 1931 году при содействии Т.Г. Масарика, появляются новые центры, ведущие исследования по всему спектру проблем.

Развитие концепта «Евразия», наполнение его историческим содержанием актуализировало работу по имперской проблематике, которая велась в созданных ранее научных центрах, например, в Русском Институте (ныне институт Гарримана – Harriman Institute) Колумбийского университета, созданном ещё в 1946 году, в Центре Российских Исследований (ныне Центр Дэвиса) Гарвардского университета, в Гарвардском Украинском Исследовательском Институте и Канадском институте украинских исследований (Harvard’s Ukrainian Research Institute; Canadian Institute of Ukrainian Studies) и т.д. В финансировании этих и других ведущих исследовательских центров наблюдается неуклонный рост активности частных фондов.

Вследствие децентрализации академической жизни существенно расширились международные связи, в том числе и с российскими учеными. Неотъемлемой составляющей академической жизни стали многочисленные международные конференции, симпозиумы, конгрессы². Важную роль в этом направлении деятельности играют Американский Совет преподавателей русского языка и литературы и Американский Совет по сотрудничеству в области образования и изучения языков (АСПРЯЛ/АКСЕЛС), работающие при финансовой поддержке Информационного Агентства Соединенных Штатов Америки (USIA).

Примечательным становится и тот факт, что расширяются и географические границы англоязычного россиеведения, включающего в себя сегодня новые регионы: наряду с США и Великобританией, россиеведческая проблематика становится всё более популярной в Канаде, Австралии, Южной Корее, Японии. Очевидно, что молодые национальные историографические традиции названных стран, сохраняя собственную идентичность, развиваются под доминирующим влиянием исторического россиеведения США и Великобритании, как в теоретико-методологическом, так и в конкретно-историческом плане.

Открывшиеся в последние десятилетия возможности работы в российских архивах дали мощный импульс подлинно научным, глубоким размышлениям об исторических судьбах России, что способствовало вытеснению старых догм и стереотипов, господствовавших ранее в профессиональном сознании западных ученых.

Скрупулёзное изучение источников в широком контексте социальных, политических, институционных, культурных отношений становится приоритетной задачей в рамках современных исследовательских подходов. «Архивная революция» сопровождалась существенным расширением возможностей работы не только в центральных, но и в местных российских архивах, интенсивной работой по систематизации архивных фондов по российской истории, находящихся в зарубежных хранилищах и, наконец, совершенствованием методов работы с источником и способов его интерпретации.

Оживление работы с архивами в 1980-1990-е годы совпало с активизацией деятельности ЮНЕСКО и Международного совета архивов по составлению путеводителей к источникам по истории народов мира. Результатом стали многочисленные справочники, каталоги, библиографические обзоры, издававшиеся в странах Европы и США, что значительно облегчило исследовательский процесс¹.

Мода на Россию подтолкнула к систематизации российских архивных хранилищ не только в ведущих научных центрах (Гуверовского института войны, революции и мира, Колумбийского университета, Национального архива США), но и в региональных научных центра².

Крупнейшими хранилищами документов и материалов по истории России в Великобритании являются Государственный архив, Британский музей, Бодлеанская библиотека в Оксфорде, Библиотека Объединенной великой ложи в Лондоне. Богатейшие коллекции архивных материалов по истории России в США содержатся в Национальном архиве США и Библиотеке Конгресса в Вашингтоне; в Архиве русской и восточноевропейской истории и культуры и библиотеке Колумбийского университета в Нью-Йорке; в Библиотеке Гуверовского института войны, революции и мира; в Русском исследовательском центре Гарвардского университета в Кембридже; в Йельском университете в Нью-Хейвене.

Американские и британские архивные хранилища располагают такими материалами, как: коллекция документов по истории русских масонских лож XVIII века; богатая коллекция документов по истории русского народничества и социал-демократического движения; материалы министерства внутренних дел эпохи П.А. Столыпина; по истории русских земств; фонды А.И. Деникина, И.Г. Лорис-Ме­ли­ко­ва и других; коллекция документов Государственной думы; фонды учреждений царской охранки; «Парижского центра» бывшей русской заграничной агентуры; Московского губернского земства; коллекция документов и материалов по истории императорской фамилии за 1800-1917 годы и другие.

Таким образом, расширение источниковой базы современных исследований происходит за счёт архивных материалов, опубликованных материалов дворянских и земских собраний, законодательных актов, статистических исследований, воспоминаний, материалов периодических изданий и т.д. Методы анализа источника отличаются большим разнообразием: от контент-анализа до ставшей популярной в контексте постмодернистской парадигмы семиотики. Особое значение при этом придается тексту как посреднику между исследователем и событием. Критическое отношение современного историка к тексту источника основано на понимании того, что одна и та же реальность, кодированная разными способами, дает различные, иногда противоположные тексты. Методы семиотического анализа источника предполагают дешифровку разных уровней кодирования текста (выявление элементов политического, религиозного, философского, этического порядка).

Названные выше новейшие исследовательские направления – лишь малая часть сложного, внутренне многообразного исследовательского пространства современного англоязычного россиеведения. Все эти, безусловно, позитивные, процессы дали основание исследователям говорить о «научном ренессансе» в отношениях между российской и мировой наукой¹.

Для работ, которые можно отнести к новейшим веяниям, характерно гармоничное сочетание эмпирических и концептуальных элементов. Их авторы, наряду со знанием фактического материала, стремятся к определенным обобщениям, что в целом способствует концептуализации существующих ныне тенденций. Констатируя плюрализм теоретических подходов к пониманию ключевых проблем истории российской государственности в современной англоязычном россиеведении, необходимо отметить, что важнейшей тенденцией остаётся идея когерентности научных теорий, исходящая из возможности объединения исследовательских моделей различного уровня абстракции в интегративную научную теорию.