Н. И. Фалеев Цели военного наказании Диссертация

Вид материала

Содержание

§ З1. Цели воинских наказаний в XIX столетии.

Подобный материал:

1 ... 21 22 23 24 25 26 27 28 ... 65

§ З1. Цели воинских наказаний в XIX столетии.

Момент вступления на престол императора Александра I может быть назван поворотным моментом в истории развития идеи о целесообразности воинского наказания. Правосудие времен Павла отличалось своеобразной физиономией, которой не суждено уже повториться в истории: значение военно-уголовного закона было затуманено "усмотрением" и авторитетом командной власти, и военный суд носил характер скорорешительного трибунала, преследующего цели быстроты репрессии в ущерб справедливости. Словом, эпоха Павла явилась колоритным, отражением военного права всего XVIII ст.

15-го сентября 1801 г. появляется многознаменательный указ^⁷, представляющий собой яркую характеристику юстиции времен Павла. Молодой государь, приходя в соприкосновение с судебным материалом, разрешенным в царствование своего отца, все яснее сознавал необходимость произвести пересмотр всех решенных до него уголовных дел.

"Среди всеобщего торжества верных сынов отечества, - говорится в указе, - простирая взор сострадания и на отпадших его чад, винами своими отторгнувшихся от недр его, но не потерявших прав человечества, повелеваем правительствующему Сенату, составив из сенаторов, самим сенатором избранных и на утверждение Нам представленных, особую комиссию, поручить ей, собрать сведения как в самом сенате, так и в местах .заточения и ссылки^⁸, войти в рассмотрение, не найдутся ли в числе потерпевших это наказание всякого рода люди такие, коих вины неумышленны и более относятся ко мнению и образу мыслей того времени, нежели к делам бесчестным и действительный вред государству наносящим". Такова была главная и ближайшая цель учреждения комиссии.

В виде инструкции, Александр I указывал и сферу ее деятельности. "Неоднократно до сведения моего доходило, - писал Государь, - что люди, коих вины важны были только по обстоятельствам политическим и не предполагали впрочем ни умысла, ни разврата, ни бесчестных правил, ни нарушения общего государственного порядка, осуждены и сосланы были, как преступники, на вечное заточение^¹. Часто одно безвинное и совершено случайное прикосновение к делу, один слух, одно слово, без намерения произнесенное, заставляло правительство исторгать из среды общества людей невинных для того только, чтобы сокрыть свидетелей какого-либо происшествия и предупредить саму тень его последствий. Таким образом, именем закона наказывалось не преступление, не порок, но единая возможность разглашения, и государственная тайна догребалась вместе не только со всеми лицами, кои в ней участвовали, но кои могли или предполагали в ней участвовать. Между тем обстоятельства, решения правительство о столь строгой мере, перешли совершенно, но жертвы их остались в том же положении по забвению, по равнодушию, по недостатку искателей, а может быть и по самой неизвестности, куда они сосланы и где теперь находятся. Сей род людей должен составить первый класс в исканиях комиссии и для открытия их она будет в необходимости собирать сведения с самих мест заточения".

Далее указ утверждал, что "было время, когда, сообразуясь правам и общенародным понятиям, правительство полагало себя в необходимости, разделяя преступления и наказания на роды их, назначать степени важности их не по существу вреда, от них проистекающего, но по уважению лиц, к коим они относились. Таким образом, оскорбительные Величеству слова признаны были в числе первых злодеяний, но опыт и лучшее познание о начале преступлений показали, что мнимое сие злодеяние не что другое суть в естестве своем, как сущий припадок заблуждения или слабоумия, и что власть и Величество Государей, быв основано на общем законе, не может колебаться от злоречия частного лица. Сколь ни естественно сие рассуждение, но встретилось оно весьма поздно разуму законодателей и тогда уже, как тысячи жертв принесены были противному предрассудку. Я желал бы открыть и облегчить их участь".

Наконец, к последнему виду деяний были отнесены "преступления не намеренные, без умысла, не предполагающие ни вреда государству, ни разврата в правилах и нравах, происшедшие от неосторожности, от случая, от сопряжения обстоятельств".

В ноябре того же года военная коллегия получила от комиссии предложение доставить к ней "ведомость всем тем без исключения людям, какие по ведомству ее следовать будут к рассмотрению". В виду этого 20 ноября коллегия постановила^² разослать подчиненным ей местам указы, "чтобы они, собрав аккуратнейшим образом сведения о таковых людях и сочинив ведомости, показали в них о каждом: по какому повелению или определениям коллегии, кто из них, в какое время наказан и куда сослан или в местах ведомству их принадлежащих под стражею содержится или по наказании и перемене прежнего состояния в службе находится, и таковые ведомости без малейшего промедления доставили в коллегию"^³. В Архиве главного военно-судного управления сохранились дела, пересмотренные Императором в течение 1801-1802 г^¹.; несмотря на то, что они исключительно относятся к военнослужащим офицерам и нижним чинам из дворян, тем не менее на основании их можно характеризовать эпоху конца XVIII ст. по отношению идеи целесообразности воинского наказания.

Что касается сущности и объема понятия воинского преступления в эпоху Павла, то ни законодательство, ни судебная практика не выработали каких бы то ни было определенных положений. Преступлением считалось всякое действие, за которое назначалось наказание, хотя бы таковое и не грозило виновному по закону; это действие, таким образом, или являлось запрещенным, или только могло быть запрещено и не только законом, но и несложным административным распоряжением. Значительным подтверждением этому служит манифест 2 апреля 1801 г. "об облегчении участи преступников", который освобождал от преследования и наказания виновных "не в смертоубийстве, разбое или лихоимстве"; его отрицательное указание убеждает в том, что только так очевидные и всегда признавшаяся преступными деяния могли получить в закон более или менее устойчивые определения; по отношению ко всем остальным деяниям невозможно было установить какого-либо ограничительного перечня. Тем более, что, под влиянием того или другого обстоятельства, данное действие, уже совершенное, признавалось преступным, и виновник подвергался наказанию; наконец, сами условия военной службы того времени давали административной власти широкий простор в для оценки поведения военнослужащего и соответствия его действий интересам данной минуты, и раз не было такого соответствия, на лицо имелось преступное деяние. Таким образом, никто не мог знать, что преступно и что разрешено^². Император Павел чуть ли ни ежедневно изобретал новые преступления, рост которых, в виду этого, совершался с неимоверной быстротой: сегодня самым подробным образом регламентируется порядок посещения маскарадов, завтра - портным возбраняется шить военнослужащим из немоченого сукна, запрещается танцевать вальс, носить низкие большие букли, обрезанные на концах косы, высокие воротники и т. д.^³ Вновь народившиеся преступления влекут за собой для виновного тяжелые взыскания; преступность растет; жизнь становится невыносимой.

Что касается классификации воинских преступлений по их тяжести, то здесь господствовал полный произвол: никто, даже и сам представитель карательной власти в войсках, не мог в каждом отдельном случае определить: будет ли к виновному применено отставление от службы, или ограничатся строгим выговором, или, наоборот, отправят в

Нерчинск на работу^⁴.

В частности, точно также нельзя было провести различия между воинским и общим преступлением, так как и здесь выдвигались чисто случайные, личные условия, коренившиеся в том же всемогущем "усмотрении начальника".

Но в сущности Павловская армия имела все-таки военно-уголовное законодательство: Воинский Артикул еще продолжал действовать; суды писали свои сентенции, ссылаясь на Артикул; в войсках читались те же грозные военно-уголовные постановления, должные поддерживать дисциплину, и даже во вторую половину царствования Александра I собирались мертвые военно-уголовные определения XVIII ст. и кодифицировались тогдашними законоведами^¹.

При таких условиях рассматривать вопросы о воинском преступлении и наказании с точки зрения закона представляется невозможным. Однако, противоправные деяния, совершавшиеся в армии, представлялись по-прежнему вредными, как интересам государства, так и отдельных лиц; но оценка преступлений всецело была передана конфирмующей власти, на обязанности которой и лежала квалификация преступления. Таким образом, значение их для государства, армии и дисциплины оценивалось в зависимости от индивидуальных свойств начальника, и часто случалось, что однородные по внешней обстановке деяния признавались разными начальниками различными преступлениями. Вместе с этим и институт наказания, не имея уже никаких положительных основ в законодательстве, конструировался начальством по тем или иным соображениям существо наказания, момент его окончания^², его последствия – все находилось в неограниченной и бесконтрольной власти начальника, которая приглашалась также и к определению мест отбытия наказаний, связанных с ограничением свободы.

При таких условиях говорить о целесообразности воинского наказания в эпоху Павла представляется невозможным; тем не менее оно не было простым рефлективным актом, а зачастую имело свои цели, которых почти никогда не достигало.

К счастью дела, решения императора Александра 1, дают возможность установить самым положительным образом те военно-карательные меры, которые практиковались в отношении военнослужащих, а отсюда уже нетрудно будет сделать выводы и о тех целях, которые могли быть достигаемы применением подобных мер.

Число лиц, дела о которых были пересмотрены, доходит до 220-ти. Из этого числа (по всей вероятности, далеко не полного) наименьшее распространение имели меры, направленные против свободы: каторга, поселение и крепость - всего 72 случая, наибольшее – наказания, поражавшие служебные блага виновных: исключение из службы, разжалование и отрешение от должности – 148 случаев.

Останавливаясь в частности на отдельных карательных мерах, следует отметить, что каторга, как высшее наказание, назначавшееся за воинские и общие преступления, применялась иногда и без суда; это наказание влекло за собой различные последствия, как видно из следующего. Лишение чинов присоединено было в 10 случаях; лишение чинов и дворянства в 11 сл.; лишение чинов и "выключка" из военного звания в 2 сл.; лишение чинов, выключка из военного звания и кнут в 1 сл.; лишение чинов, выключка из военного звания и постановление указных знаков в 2 сл.; выключка из военной службы, кнут и постановление указных знаков в 2 сл.; кнут в 1 случае.

Установить исчерпывающим образом те преступления, которые влекли за собой применение каторги, также невозможно и наряду с грабежом, вымогательством мы встречаем растрату казенных вещей, бездействие власти, вымогательство подарков, оскорбление начальников, удержание вещей и денег у нижних чинов и т.п.

Заключение в крепости применялось в большинстве случаев только тогда, когда данным преступлением нарушались или денежные интересы казны, или имущественная неприкосновенность частных лиц; поэтому крепость назначалась довольно часто за растрату казенных денег, невыдачу провианта и жалования нижним чинам, "употребление нижних чинов в партикулярную работу", присвоение казенного имущества, умышленное его повреждение, причинение "обид" обывателям, занятие квартир под постой и т. д., но все это не исключало возможности применять крепость и к виновным в нарушении обязанностей караульной службы, в превышении власти и других чисто воинских преступлениях. В первом случае конфирмующая власть, имея в виду вознаграждение убытков казны, прямо указывала наказание крепостью "для заработка" или "заработать деньги", во втором - заменяло крепостью телесное наказание для привилегированных военнослужащих. Что касается последствий, которые влекло за собой осуждение к заключению в крепость, то установить здесь какие бы то ни было общие положения не представляется возможным; все содержание этого наказания сводилось к принудительным работам, но могло влечь за собой пеструю вереницу всевозможных последствий. Так, из 30-ти случаев применения этого вида воинского наказания присоединялось: лишение чинов в 10 случаях; лишение дворянства - 3 сл.; лишение чинов и дворянства - 14 сл.; лишение воинского звания - 1 сл.; лишение чинов и написание в рядовые -1 сл.; исключение из службы - 1 сл.

Ссылка на поселение (12 сл.) всегда сопровождалась лишением чинов; применялась она довольно часто в случаях причинения побоев, насилия или истязания, что не исключало возможности назначать это наказание и в других случаях. Как последствия ссылки, следует отметить лишение чинов и воинского звания - 4 сл.; лишение чинов и дворянства - 7 сл.; разницу между поселением и ссылкой на житье установить крайне затруднительно, но совершенно основательно можно предположить, что ссылка на житье являлась всегда наказанием срочным, в противоположность поселению, и кроме того, при поселении всегда назначался принудительный труд; сосланные на житье - только удалялись из общества и исключались из службы.

Пестрота и многообразие правопоражающих наказаний, сравнительно с другими, объясняется, с одной стороны, дешевизной подобных мер, с другой - легкостью и удобоисполнимостью. Выдающееся значение среди них получает исключение из службы, которое применялось или в форме наказания, или в виде административной меры до суда^¹. В царствование императора Павла исключению из службы придавалось весьма серьезное уголовно-политическое значение: эта мера, прежде всего, совершенно удаляла из армии нарушителя воинского правопорядка и тем самым устраняла возможную вредность примера; кроме того, применение ее не поглощало государственных средств, оно не заставляло непроизводительно тратить деньги на содержание преступника и т.п. Последствиями этой карательной меры являлись лишение чинов в 49 сл.; лишение чинов и дворянства - 3 сл.; отобрание патентов - 29 сл.; отобрание патентов и заключении в крепость на срок - 2 сл.; заключение в смирительный дом - 1 сл.; ссылка на житье в Сибирь - 2 сл.; лишение чинов и ссылка в Тобольск "под присмотр" - 1 сл.; лишение чинов и заключение в крепость - 1 сл.; лишение чинов и церковное покаяние - 1 сл.; кроме того, в 7 случаях исключение из службы не влекло за собой никаких последствий.

Оно применялось за: "употребление нижних чинов в партикулярную работу, недонесение о совершившемся преступлении по сентенции военного суда и без суда по приказам генералов, штаб и обер-офицеров считать отставленными от службы", т. е. находящимися в отставке по собственному желанию; для этого тот же указ предписывал военной коллегии «по рассмотрении их дел и по докладу Нам, снабдить их надлежащими об отставке указами». Всех случаев осуждения к исключению из службы (по данным пересмотра) – 97. Это дает основание признать его господствовавшим видом воинского наказания.

Разжалование, или "написание в рядовые" занимает следующее место по своей распространенности: на его долю приходится 52 случая из всего числа осужденных: 47 без выслуги и только 3 сл. до выслуги^¹. Из праволишений и других последствий разжалования в рядовые следует отметить: лишение дворянства – 10 сл.; заключение в смирительный дом – 1 сл.; плети –1 сл.

Лишение чинов, как наказание самостоятельное, имело сравнительно небольшое применение (всего 7 сл.); в виде карательного придатка оно сопровождало: высылку за границу (всего 2 случая относительно иностранцев, состоявших на русской службе), церковное покаяние (1 сл.) и отобрание патентов (3 сл.).

Нам остается отметить последнюю военно-карательную меру: отрешение от начальствования, которое в царствование Павла было применено всего лишь один раз.

В таком виде представляются воинские наказания, применявшиеся в жизни в эпоху Павла.

Как видно из предшествующего, разлад между законом и жизнью к моменту воцарения императора Александра I достиг кульминационного пункта: армия имела свой военно-уголовный кодекс, который, однако, в жизни совершенно не применялся. Еще Екатерининская комиссия^² признавала его несоответствующим "нравам и воспитанию" народа; ко времени Павла это несоответствие проявило себя еще резче, еще колоритнее. Тем не мене, уголовное значение Воинского Артикула стояло вне всякого сомнения. Он был угрозой, хотя и лишенной жизни и практическая смысла; каждому военнослужащему было известно, что закон и воля начальника стоят в непримиримом противоречии, что существование одного исключает существование другого, что, наконец, сам Артикул есть призрак, которому никогда не суждено принять реальную оболочку. В виду этого и угроза получила чисто платоническое значение.

Обращаясь к рассмотрению тех задач, которые преследовались в действительности, нельзя не отметить прежде всего обилия наказаний, имеющих цели удаления виновного. В самом деле, преобладающее большинство случаев применения исключения из службы ясно доказывает, что карательная власть более всего заботилась об устранении вредности, проистекающей или могущей проистекать от правонарушителя, и о дешевизне карательных средств.

Что касается лишения свободы: каторги, заключения в крепость и ссылки на поселение, то здесь военно-карательная власть действовала случайно, без обдуманной заранее системы, действовала наугад и выкидывала преступника за борт. Иногда к этой цели присоединялась цель закрепощения человека на известное время, с целью извлечь из него материальную выгоду, Но дальше этого не шли.

Итак, можно установить, что преобладающее значение во эпоху Павла имели те воинские наказания, которые преследовали цель удаления; эта цель поглощала собой все остальным и превращала отправление карательной деятельности в войсках в акт, почти лишенный всякого смысла и значения.

К воцарению императора Александра все требовало скорейшей реформы. Еще будучи наследником престола, Александр с живейшим интересом следил за отправлением военного правосудия, позволяя себе в иных случаях самостоятельно входить с ходатайствами к императору о помиловании или смягчении участи подсудимых. Понятно, что с восшествием его на престол воинское наказание мало-помалу очищается от свойственных ему придатков и, главное, приобретает значение более или менее целесообразной меры; сам пересмотр уголовных дел Павловской эпохи был предпринят именно с целью придать воинскому наказанию известное утилитарное значение.

Первое время эта работа велась путем конфирмации: сам Государь в каждом отдельном случае входил в подробное рассмотрение всех обстоятельств дела и конфирмовал приговоры совершенно самостоятельно, не считаясь порой даже с мнением специалиста генерал-аудитора или признавая таковые "неправильными и несогласными с требованиями службы"^¹.

Понятно, что этот путь не мог считаться надежным; реформа, обветшалого военно-уголовного законодательства была необходима тем более, что западная Европа заволновалась: во Франции появлялись бесчисленные военно-карательные постановления, дополнявшие или изменявшие революционные законы; в Пруссии происходили работы по созданию нового военно-уголовного кодекса, военные действия Наполеона выдвинули значение армии в государств и требовали поставить ее в соответствие с армиями соседей.

Только в 1811 году стало возможным приступить к работе. Длинный ряд законодательных комиссий в течение XVIII в. не привел к положительным результатам; последняя комиссия, учрежденная в 1801г.^², имела целью создать новые военно-административные и организационные законы^³; что касается новых правил военного судопроизводства и создания нового военно-уголовного кодекса, то эта работа была выполнена в течение нескольких месяцев в особой законодательной комиссии 1811 г., собранной под председательством знаменитого Магницкого^⁴. На эту комиссию был возложен пересмотр многих законодательных постановлений, но в результате ею было создано только учреждение о большой действующей армии, в которое вошло и полевое уложение и полевое судопроизводство.

Несколько отрывков, относящихся к работе комиссии Магницкого, хранящихся в Московском Отделении Общего Архива Главного Штаба, дают возможность видеть, что успеху работ комиссии много способствовало знакомство ее членов с французским законодательством революционной и Наполеоновской эпохи.

Останавливаясь в частности на полевом уголовном положении, необходимо, хотя бы отчасти, провести параллель между французскими военно-уголовными законами и уложением. Едва ли будет ошибкой, если мы заметим, что появление вполне законченного кодекса объясняется именно тем, что комиссия действовала не вполне самостоятельно, а по готовым французским образцам, иначе ее деятельность свелась бы к тем же результатам, как и работы всех предшествующих комиссий.

Однако надо оговориться, что, заимствуя из Франции ее законодательные постановления, комиссия считала это законодательство только образцом, собранием различных законов, которыми она пользовалась строго критически. Перед нею был длинный ряд разрозненных военно-карательных определений, откуда она и заимствовала, по преимуществу, только диспозитивную часть, конструкцию и систему расположения материала; что касается санкций, то комиссия действовала почти самостоятельно.

В самом деле, достаточно взять 1 главу уложения "об измене" и сравнить ее с 3 главой закона 21 брюмера V года. "De trahison", как тождественность обоих законов станет очевидной: § 1 Уложения говорит: "Всякий чиновник в армии и всякое лицо, к армии принадлежащее, какого бы чина, звания или состояния они не были, уличенные в измене, наказываются смертью"; art. 1. французского кодекса: "Tout mili taire ou autre individu, attache a I'armee ou a suite, convaincu du trahison, sera puni de mort"^⁵.

Далее, § 2 Уложения соответствует art. 2 французского закона, с незначительными пропусками и переменами против последнего^⁶; в той же главе содержится и IV глава французского кодекса "о шпионстве".

Вторая глава уложения представляет собой сколок с 1-й главы "de la desertion a 1'ennemi"; третья глава напоминает по конструкции закон 19 вандемьера года XII (art 44)^⁷; то же относится и к IV главе Уложения^¹, которая частью заимствована также из закона V года; глава V и VI взяты из VIII и VII гл. закона V года, глава VII уложения из V и VI гл. закона V года. Таким образом, на конструкцию диспозитивной части уложения оказали влияние, по преимуществу, французские законы 21 брюмера V года и 19 вандемьера XII года.

Совершенно иначе было построена секция военно-уголовных постановлений уложения. На систему воинских наказаний повлияли два фактора: с одной стороны, данные французского права, с другой – военно-судебная практика России. Заимствовать систему наказаний из Франции целиком не представлялось возможным, так как это повлекло бы за собой построение новых мест отбытия наказаний, удорожило бы самое наказание, сделало бы его менее подвижным и удобоисполнимым. Надо было заимствовать осторожнее и устанавливать только наиболее дешевые и вместе с тем рациональные меры воздействия. В этой области составители уложения проявили большую самостоятельность и изобретательность.

Параграф 78 полевого уложения устанавливал следующую систему наказаний: смерть, гражданская смерть, лишение всех чинов и изгнание из армии, лишение одного или нескольких чинов, разжалование в солдаты на время или без выслуги, заточение, ссылка и прогнание сквозь строй; к этим видам воинских наказаний уложение в особенной части присоединяло, кроме того, телесные наказания, соединенные с изгнанием из армии, исключение из службы, конфискацию, денежное взыскание и наказания коллективные.

То обстоятельство, что многие из перечисленных наказаний никогда не были знакомы французскому праву, может служить доказательством известной самостоятельности составителей полевого уложения в области воинского наказания.

Останавливаясь, в частности, на каждом отдельном виде наказании, следует отметить преобладающее значение смертной казни: из 73 статей – 27 грозят виновнику смертью. Это наказание могло быть совершено только посредством расстрела через двое суток после утверждения приговора^². Оно применялось за самые разнообразные преступления: измену, подговор к побегу, побег к неприятелю, побег с поля сражения, с часов, неисполнение приказания начальника, поднятие руки на начальника, грабеж, поджог, насилие над женщиной и т.п.^³ В трех случаях уложение предписывало совершать децимацию: в отношении виновных в заговоре к побегу в неприятельскую армию^⁴, в отношении неповинующейся команды^⁵ и части войск, покусившейся на грабеж или поджог, истребление лесов и жатв или убийство жителей^⁶.

Исполнение смертной казни совершалось в присутствии всех войск данной территории; на месте казни приготовлялся столб и вырывалась яма; священник сопровождал преступника до места; затем раздавался барабанный бой; обер-аудитор читал преступнику приговор суда, то же делали перед каждым из батальонов адъютанты; затем на преступника надевалась белая длинная рубаха, и ему завязывались глаза; после этого пятнадцать рядовых при унтер-офицере подходили к преступнику на 15 шагов и делали залп; вслед затем тело казненного снималось со столба и опускалось в яму, а войска дефилировали перед ним.

Такой порядок служит красноречивым доказательством, что постановления уложения о смертной казни вполне самостоятельны. В самом деле, сравнивая данные уложения с законом 12 мая 1793 г.^⁷, регламентировавшим обряд казни во Франции, можно заметить только единственное сходство – в способе уничтожения жизни посредством расстрела; все остальное крайне противоречит данным французского военно-уголовного законодательства. К этому необходимо добавить, что институт децимации, завещанный русскому военному праву со времен Петра Великого, сохранил свою силу и в уложении; говорить о заимствовании этой формы применения наказания не приходится, так как в начале XIX ст. французское право уже не знало ее, а закон Наполеона о децимации дезертиров появился только после издания уложения в 1813 году^¹.

Гражданская смерть, в противоположность смерти физической, построена была по уложению, как и по Воинскому Артикулу, на фикции юридического вымирания личности; ее сущность сводилась к тому, что виновный лишался всех гражданских прав и, как опороченное лицо, устранялся из общества честных людей. Надо думать, что составители уложения построили это наказание, исходя из тех же соображений, которые легли в основу петровского института шельмования. Наконец, они имели перед собой живое воплощение этого института в только что изданном Code penal^², который строил гражданскую смерть (mort civil) на абсолютном праволишении виновного.

Лишение всех чинов и изгнание из армии влекло для осужденного, по полевому уложению, высылку внутрь империи и воспрещение жить в столицах. Уложение говорит об этом виде наказания в § 28, который по своей конструкции совершенно сходен со второй статьей закона от 21 брюмера V года; это дает известную прочность тому соображению, что составители уложения заимствовали это наказание из того же артикула, в котором указывалось, что "tout officier sera destitue, jiuni de trois mois de prison et declare incapable de remplir aucun grade dans les armees de la republique". Составители уложения поступили в данном случае очень просто: деституцию они переделали в лишение чинов, заключение в тюрьму отбросили, в виду полного отсутствия в России удобных для того учреждений, а неспособность к отправлению служебных обязанностей в армии заменили изгнанием из армии. Это соображение подтверждается также и тем, что преступления, за которые угрожало такое наказание, по уложению и по закону 21 брюмера V года, совершенно тождественны^³.

Лишение чинов было заимствовано, по всей вероятности, составителями уложения из всей предшествующей русской судебной практики, которая допускала лишение и одного, и всех чинов. Лишение всех чинов, по своему содержанию, напоминало французскую destitution, следствием которой была потеря всех воинских преимуществ и чинов и возвращение в гражданское состояние. Несмотря на допустимость подобного заимствования, мы полагаем, что институт лишения чинов явился лишь результатом закрепления в законе того, что ежедневно применялось на практике и что было уже известно с петровских времен.

Разжалование в солдаты применялось не только к офицерам и чиновникам, но и к унтер-офицерам, которые при этом подвергались прохождению сквозь строй. При разжаловании на время предписывалось определять осужденных в другие полки, по выбору и усмотрению начальства^⁴, осужденных к вечному разжалованию - в дальние гарнизоны^⁵.

Заточение, как воинское наказание, появляется впервые в русском праве в постановлениях полевого уголовного уложения. Этот вид наказания явился плодом простого заимствования из французского права, где упоминание о нем появляется 4 нивоза IV года (25 декабря 1795), когда сочли необходимым обложить этой мерой подстрекателей к побегу в размере девятилетнего заключения; вслед затем, по Code penal 1810^⁶ года, заточение представляется уже в виде общеуголовного наказания: осужденного помещают в крепость, расположенную на континенте государства, на срок не менее пяти и не свыше 20 лет. Полевое уложение, однако, устанавливая эту меру, сходится с французским законодательством только в отношении места заключения – крепости^¹, но срок в одном случае ставит в зависимость от усмотрения суда, в остальных определяет его в один, два и три года^².

Ссылка, назначаемая по уложению, заменила собой французское "fers"^³. В подтверждение этого приведем следующее соображение: §§ 55, 56, 58, и 59 уложения, предусматривающие продажу продовольствия, прием испорченных продуктов, обмер и обвес и употребление больной скотины лицами, заведующими продовольствием, вполне соответствуют art. 5, 3 10 и 9 закона 21 брюмера V года; в последних вид наказания указывается "fers"^⁴, которое в полевом уложении заменено ссылкой. Таким образом, составители решили обложить эти преступления более мягкими наказаниями, приближающимися, по своему содержанию, к французской каторге. Ссылка отбывалась осужденными в Сибири^⁵.

Наиболее интересным представляется вопрос о наказании прохождением сквозь строй. По уложению, оно применялось в случаях побега солдата с часов или караула, отсутствия на месте во время похода против неприятеля, сна на часах, ограбления мертвых и раненых^⁶. Мера этого наказания обозначается положительно только в двух параграфах: 67-ом – через пятьсот человек один раз, 68-ом – вдвое; в остальных случаях вопрос о мере остается открытым. В таком виде представляется прогнание сквозь строй по уложению.

Что касается французского права, то в эпоху революции оно не применяло этого вида наказания; впоследствии уже в императорскую эпоху, когда Наполеон повел борьбу с дезертирством, появляется закон 19 вандемьера II года (12 октября 1803 г.)^⁷, который, устанавливая наказания за побеги, в V разделе говорит: "Les deserteurs condamnes a la mort con-tinueront a etre passes par les armes". Этот случай был единственным в течение всего времени существования революционного законодательства. Конструкция диспозитивной части § 13 уложения и art. 44 (tit. IV) закона дает основание предполагать здесь заимствование со стороны составителей уложения, которые единственный случай распространили на ряд преступлений и, таким образом, наследство Воинских Артикулов получило полное признание.

Сказать что-либо о форме исполнения этого наказания представляется затруднительным, и закон 19 вандемьера об этом умалчивает; тем не менее, различие между французскими и русскими законами очевидно, и если французское право в прохождении сквозь строй видело один из способов лишения жизни, то уложение смотрело на эту кару, как на простое телесное наказание. Помимо всего этого, полевое уголовное уложение содержит в себе несколько смутных указаний относительно многих карательных мер, не указанных в числе воинских наказаний, перечисленных в лестнице (§78); к таким мерам относятся, напр., телесные наказания, соединенные с изгнанием из армии, который могли применяться только к лицам, принадлежащим к армии: мастеровым, подрядчикам, маркитантам, слугам^⁸ и т. д. (исключая чиновников различных наименований) - словом, к тем только, кто, в силу особого закона, был обязан подчинением воинскому правопорядку. Сравнивая §28 уложения, где установлено это наказание, с art. 2 tit. VIII закона 21 брюмера V года, можно заметить, что составители уложения признали необходимым заменить указанное во французском законе "prison" наказанием телесным, с присоединением к нему изгнания из армии. Последнее следует считать, как замену "destitution", применявшуюся во Франции к чиновникам (employes).

Изгнание из армии, в соединении с исключением из службы, применялось только к начальствующим лицам - офицерам в тех случаях, когда подчиненная ему команда совершением преступных действий показывала неспособность офицера к несению им своих командных обязанностей; например, в случае обнаружения командой трусости или подачи ею жалоб на начальника^¹. Следует заметить, что это наказание, под именем исключения из службы давно уже практиковалось в русской армии; составители без всякой нужды присоединили к этому изгнание из армии, не поясняя существа этого придатка и его уголовного значения. Впрочем, можно с основательностью предположить, что исключение из службы с изгнанием представляло собой позорное лишение воинской чести^², следы которого уже намечались в революционном законодательстве Франции.

Это соображение подтверждается тем, что в том же уложении встречаются совершенно самостоятельные наказания: и исключение из службы и изгнание из армии. Первое угрожало начальникам, оскорблявшим подчиненных офицеров^³, второе назначалось за кражу и прием краденого^⁴. Таким образом, исключение из службы было чисто военно-карательной мерой, применявшейся за воинское преступление; наоборот, изгнание из армии представлялось дополнительной уголовной мерой к денежному взысканию, так что главным наказанием являлся штраф, а изгнание уже вызывалось необходимостью удалить из армии непригодное ей лицо. Надо думать, что такое удаление имело своею целью подействовать на духовную сферу виновного, на его честь, почему и носило позорный характер.

Из денежных взыскании следует отметить: конфискацию всего имущества виновных в грабеже, разбое, поджоге и приеме краденого^⁵, и денежный штрафе, в виде цены украденных, испорченных и т.п. вещей, ординарного, двойного и тройного размеров: по закону 21 брюмера V года денежный штраф мог достигать и четырехкратного размера^⁶.

Коллективные наказания, являющиеся самостоятельным видом уголовных мер уложения, могли применяться в случаях совершения преступления целой частью войск. Так, за неповиновение зачинщики и участвовавшие начальники подвергались смертной казни; начальники, не предупредившие преступления – разжалованию до выслуги; нижние чины – децимации^⁷; то же относится и к случаям грабежа, поджога и т. п.

Совершенно оригинальный характер носило наказание команды, проявившей в бою трусость: на другой день после преступления у нее отбирались знамена, офицеры лишались шпаг, низшие чины ружей; затем команда выводилась перед войско и, неся вместо знамени белую доску с надписью: "трусы", проходила перед ним, после чего нижние чины размещались по разным полкам, офицеры подвергались изгнанию из армии и исключению из службы^⁸.

Таким образом, полевое уголовное уложение в отношении системы наказаний построило нечто отличное от французского законодательства. Воинские наказания, по уложению, были приноровлены исключительно к военному времени, т.е к таким моментам государственной жизни, когда воинское преступление могло иметь ужасающие последствия, когда обуздание толпы являлось потребностью, когда жизнь, свобода, имущество теряли свою неприкосновенность и становились легко доступными для посягательств. Воинское преступление требовало быстрой репрессии, не задающейся другими целями, кроме уничтожения проявившейся злой воли у преступника и "латентной" преступности у окружающих; для этого требовалось быстрое действие – карательная мера – легко осуществляемая, несложная по существу, недорогая по приспособлениям и ужасающая по содержанию. Но смертная казнь не удовлетворяла этому последнему требованию. В самом деле, за мародерство уложение угрожало виновному лишением жизни, отнятием высшего человеческого блага, и в то же время начальники в действующих армиях не находили достаточно средств для борьбы с этим преступлением. Кутузов тотчас же по прибытии к армиям всеподданнейше доносит (19 августа) о необыкновенном мародерстве; гр. Аракчеев вносит этот вопрос на рассмотрение комитета министров, где сочли возможным ограничиться новой присягой и церковным проклятием, но в заключение решились издать приказ к войскам, основанный не на идее устрашения, а на началах чисто нравственного характера^¹.

Таким образом, устрашительное воздействие смертной казни парализовалось рядом других причин, между прочим нуждой в людях; благодаря этому, оно теряло свойства действительности и неизбежности и получало характер платонической угрозы. Телесные наказания точно также должны были являться тем чувствительным злом, которое могло спасти армию от нарушений.

Не меньшее значение имели также меры, направленные к удалению виновных: они или удаляли виновного вовсе из армии, не позволяя ему никогда встать в ее ряды, или удаляли его временно от несения тех обязанностей, при исполнении которых им было совершено нарушение. В первом отношении излюбленными средствами являлись: лишение всех чинов и изгнание из армии, исключение из службы и изгнание. Закон в корне уничтожал возможность будущих нарушений и со стороны самого преступника, который удалялся из армии, как неспособный к занятию военных должностей, и со стороны окружающих, которые, с удалением виновника, видели осуществление наказания и сознавали его неизбежность. Точно также и те меры, который лишали виновного возможности оставаться на высоте его служебного положения, преследовали те же задачи удаления, устранения от должности, дабы преступник не мог впасть в рецидив и соблазнить других; так были установлены: лишение чинов и разжалование в солдаты. Обе эти меры были далеки от целей исправительного воздействия на волю преступника; такое значение, только отчасти, имело разжалование на время; все же остальные меры были наиболее дешевыми и простыми способами удаления преступника.

Ссылка и заточение, как принудительное лишение свободы, точно также преследовали цели очищения армии от порочных членов, не заботясь вовсе о самом преступнике, о его перевоспитании. Государство боролось, оно переживало кризисы своего существования, все материальные средства направлялись непосредственно на эту борьбу. Можно ли было думать о порочном члене армии, заботиться о состоянии его нравственных свойств, отнимать у себя известную долю материальных средств на устройство и организацию исправительных заведений, если это самое лицо – совершитель преступления – своим действием свидетельствовал свою опасность для общего блага, и наконец, сама забота о преступнике не могла ли сделаться новым преступлением, ненужной роскошью, слабостью государственной власти?

Таковы были задачи воинских наказаний.

Начала, высказанные полевым уложением, по окончании войны стали завоевывать себе все более и более места, так как уложение значительно обновило военно-уголовное право и, по своему содержанию более отвечало потребностям армии. Из воинских наказаний наибольшим распространением стали пользоваться: телесное наказание в отношении нижних чинов и разжалование в отношении офицеров. Первое выросло в чудовищную форму^¹, второе выродилось во всеобъемлющую кару^². Современники утверждали, что ни то, ни другое наказание не только не достигали целей, но даже уничтожали всякое представление о цели. Произвол разрастался, армия была лишена положительного закона. Устав 1839 г. явился благодеянием для государства и воинского правопорядка.

Само собой разумеется, что он далек был от идеала; наоборот, его постановления, основанные частью на Воинском Артикуле, частью на полевом уголовном уложении, представляли собой потерявшие жизненность данные, тем не менее, благодаря его появлению, все правоотношения в армии вошли в норму, были урегулированы, и воинский правопорядок получил известную прочность. В этой именно регламентации правоотношений и следует видеть светлую сторону устава 1839 г., так как во всем остальном он в сущности повторял старое^³.

Система воинских наказаний по уставу 1839 г. представляла собой какую-то хаотическую смесь уголовных кар, поражавших своей пестротой и излишним богатством. В самом деле, сводя воедино все эти многочисленные виды наказаний и, по возможности, классифицируя их по благам, на которые они направлялись, мы получаем следующее.

Во главе всех карательных мер была поставлена смертная казнь; за нею следуют наказания, поражавшие свободу виновного: ссылка на каторжную работу, на поселение в отдаленные губернии, заключение в арестантские роты, заточение в крепости, арест на гауптвахте, отдача в солдаты; к наказаниям, поражавшим честь виновного, принадлежали политическая смерть, гражданская смерть, лишение всех прав состояния, шельмование, лишение дворянства, чинов, орденов, знаков отличия, патентов, отставки, временных отпусков, испрошение прощения, исключение из военного звания, отрешение от должности, отставление и исключение из службы, изгнание из армии высылка за границу, перевод в другие части войск. Из телесных наказаний: клеймение, прогнание сквозь строй, кнут и плети.

Нельзя не согласиться, что военно-уголовный устав 1839 г. "положил первое твердое основание к постепенному усовершенствованию военно-уголовного законодательства", но вместе с тем, что по существу своему он был "не что иное, как простой свод существовавших прежде постановлений", которые не могли образовать "полного и стройного целого"^¹.

Самым существенным недостатком устава является сложность, неясность и пестрота системы наказаний и несоответствие их тяжести преступлений; к этому необходимо присоединить, что и сами цели наказаний не имели прочного основания.

В самом деле, кроме целей устрашения, излюбленных в ту эпоху, появляется и цель исправления, но в крайне убогой форме, благодаря чему и само исправительное воздействие оказывалось далеко не отвечающим своей задаче.

Хотя все воинские наказания преследовали не одну, а несколько задач, тем не менее доминирующую цель легко усмотреть.

Устрашение не самого виновного, а окружающих должно было достигаться следующими мерами:

Смертной казнью, которая применялась и в мирное и военное время. Она могла быть осуществлена через расстрел и повешение и допускала в мирное время замену ссылкой на каторжные работы^². Сам обряд лишения жизни^³ был заимствован из полевого уголовного уложения, с прибавкой некоторых положений из Воинских Артикулов, относящихся к повешению^⁴. Доказательством тому, что воинский устав представлял собой только свод предшествующего законодательства, следует указать на децимацию, которая появилась в уставе как простое перенесение положений полевого уложения^⁵. Чтобы придать смертной казни значение реальной меры, устав, по примеру своих предшественников, присоединил к ней ряд правоограничительных придатков: лишение права распорядиться своим имуществом при смерти^⁶ и шельмование; вследствие этого имущество передавалось законным наследникам, а виновные подвергались особому обряду: сниманию мундира, преломлению шпаги над головой офицера и отобрании оружия у нижних чинов.

Политическая смерть состояла в том, что виновного по лишении всех прав состояния клали на плаху или ставили под виселицу, затем переламывали над головой шпагу и ссылали его на каторжную работу. Это наказание явилось с самостоятельным значением уже со времени появления указов 23 марта 1753 г. и 30 сент. 1754 г.; с тех пор оно получило большое распространение, как наиболее дешевая и верная карательная мера. В виде последствия политической смерти для виновного наступало: прекращение его родительской власти и брака, если дети и жена добровольно не следовали за осужденным, и лишение права быть завещателем и наследником^⁷.

Гражданская смерть, заимствованная из полевого уложения, в уставе 1839 г. получила обработку; ее сущность сводилось к тому, что виновный был лишен всех прав состояния, затем сослан или на каторгу, или на поселение; устав поэтому часто отождествлял понятие гражданской смерти и лишения прав, которое, в свою очередь, обязательно влекло лишение чинов, чести, доброго имени и знаков отличия, с отобранием грамот и аттестатов^¹.

Каторжная работа в мирное время служила наказанием, заменяющим собой смертную казнь, причем в приговоре о ссылке было запрещено употреблять слово "вечно"; за воинские преступления к виновным офицерам, при этом, могло быть присоединено и шельмование^².

При ссылке в Сибирь на поселение осужденные в мирное время передавались гражданскому начальству, а в военное время отправлялись из армии к начальству пограничному.

Телесные наказания, которые по уставу 1839 г. являлись самым распространенным видом воинского наказания, имели несколько подразделений: прохождение сквозь строй, кнут, плети, и "наказание розгами". Составители устава 1839 г. полагали, что "жестокие, телесные наказания, установленные воинскими артикулами", должны быть заменены шпицрутенами, в виду указа 1 января 1782г.^³, которым повелевалось военной коллегии в определении наказаний руководствоваться Наказом Екатерины II; кроме того, они ссылались на указы Александра I^⁴, где запрещено было употребление слов "нещадно и жестоко", наконец на повеление 20 апреля 1825 г.^⁵, которое предписывало конфирмующим приговоры лицам заменять плети шпицрутенами, "как служащее более примером". Таким образом, в основе соображений составителей лежали вполне гуманные побуждения. Однако, принимая во внимание меру этого наказания и способы его выполнения, приходится заключить, что побуждения составителей не имели никакого реального значения. В самом деле, шпицрутены применялись к нижним чинам, не изъятым от телесного наказания, в громадном большинстве преступлении воинского или общего характера. Высшим размером этого наказания было 6000 раз, хотя в отношении тех из нижних чинов, которые были признаны виновными в "неповиновении и дерзости против начальников перед фронтом", разрешалось, с Высочайшего утверждения, применять шпицрутены и свыше 6000 раз^⁶.

Обряд исполнения этого наказания состоял в следующем: время назначалось обыкновенно поутру на самом рассвете^⁷; осужденный выводился на место экзекуции под конвоем, состоящим из унтер-офицера и четырех рядовых с ружьями, при чем два из них шли впереди, а два позади осужденного; затем, после команды "на караул", аудитор прочитывал приговор, а люди выстраивали "шереножную .улицу"; затем виновный отводился на правый фланг, профосы раздавали людям прутья, по одному на каждого человека, барабанщик бил дробь и бой к экзекуции, при этом виновный шел в строю за конвойным унтер-офицером, который держал перед ним обращенное к нему штыком ружье; офицеры и унтер-офицеры наблюдали, "чтобы арестанту было учинено, неослабно заслуженное им по суду наказание". По окончании экзекуции раздавался отбой, а виновный отправлялся "буде нужно" в госпиталь для пользования^⁸.

Кнуты и плети применялись исключительно к казакам вместо шпицрутенов. Первоначально, в отношении Донских казаков, существовало исключение, и они, в силу Высочайшего повеления 20 апреля 1825 г., подлежали шпицрутенам, но впоследствии по представлению войскового атамана, 2 января 1826 шпицрутены были заменены плетьми. Число ударов определялось в зависимости от тяжести преступления, но без употребления слов "нещадно и жестоко" и во всяком случае, не могло превышать пятидесяти ударов; к наказанию кнутом присоединялось: а) клеймение – постановление на лбу и на щеках указных знаков и б) ссылка на каторжную работу; при наказании плетьми публично через палача – ссылка в Сибирь на поселение или в арестантские роты.

Все перечисленные меры имели в виду достижение целей устрашения. В самом деле, начиная от смертной казни и кончая телесным наказанием, законодатель стремился к одной цели: осуществляя уголовную угрозу над преступником, преимущественно в присутствии сослуживцев осужденного, изобретая для этого особые ритуалы, торжественные и оставляющее впечатление, призывая, наконец, к экзекуции товарищей осужденного, он хотел тем самым показать публично, что угроза уголовного закона – не платоническое воздействие, а угроза реального значения, осуществляемая и на словах, и на деле. Военнослужащего лишали жизни, заточали в рудники, ссылали на поселение, избивали шпицрутенами и только для того, чтобы свидетели этого действия почувствовали весь грозный смысл закона, прониклись сознанием необходимости подчинения ему и умертвили в себе все противоправные побуждения. Во всех этих наказаниях личность виновного оставалась в тени: он или оставлял свою жизнь, принесенной в жертву цели общего предупреждения, или удалялся на такое далекое расстояние от своих сотоварищей по оружию, что никакое с его стороны действие не могло дойти до них и сыграть роль порочного примера.

Одной из колоритных особенностей устава 1839 г. являлось неприменение (юридически) угрозы смертной казнью в мирное время, кроме лишь случаев побега к горцам или в Турецкую Империю; иностранцы совершенно справедливо указывали, что русское военно-уголовное законодательство, отказавшись от применения смертной казни в мирное время, в то же время установило прогнание сквозь строй – ту же смертную казнь, но квалифицированную значением и замаскированную наименованием телесного наказания. Понятно, что при таких условиях давать этому наказанию какое-либо другое значение не представляется возможным, так как оно слишком реально служило идее устрашения, гораздо реальнее, нежели пустая угроза смертной казнью за исключительное преступление. И несмотря на то, что наказание шпицрутенами еще в начале 30-х годов было официально признано соответствующим мучительной смертной казни, тем не менее военно-уголовный устав не отказался от шести тысяч ударов, разрешая даже повышать это число для выдающихся преступлений против дисциплины и предписывая в остальных случаях ограничить это число тремя тысячами. Но дабы устрашительное воздействие уголовного закона не потеряло своего значения, Высочайшее повеление 1834 г. об ограничении телесного наказания не было предано гласности, составив таким образом секрет конфирмующей власти^¹.

Для наилучшего достижения целей устрашения, военно-уголовный устав не ограничивался только фактическим лишением жизни, ссылкой на каторгу и т.п.; ко всему этому он присоединял еще позорящие наказания, которые, взятые в отдельности, являлись бы не менее страшными карами: клеймение, шельмование, лишение чести, чинов и т.п. Они, усиливая угрозу, вместе с тем заставляли окружающих подумать не только о себе, но и о других, заинтересованных в их судьбе лицах. Впрочем, может быть, законодатель и рассчитывал, что каторжные работы, ссылка на поселение и прогнание сквозь строй могли иметь значение исправительных мер, но эти средства были настолько бедны и так мало отвечали своей задаче, что говорить о них в этом смысле не приходится^¹.

Наоборот, военно-уголовный устав для достижения задач исправления стремился дать и другие средства. К ним принадлежали: ссылка в арестантские роты, разжалование, заточение в крепости, содержание под арестом, лишение чинов, испрошение прощения и отчасти денежные взыскания. В сущности, воздействие посредством указанных мер было далеко от исправления, в действительном значении этого слова; вернее сказать, эти меры имели в виду цель частного предупреждения, стремление сделать преступника безвредным и, путем применения к нему наказания, заглушить в нем противоправные побуждения.

Насколько самому законодателю представлялась неясной задача исправительных наказаний, достаточно указать, что арестантские роты открывали свои двери и военнослужащим и гражданским лицам, осужденным на срок и бессрочно, для принудительного лишения свободы и "для исправления поведения". Разумеется, подобное смешение различных начал не могло отозваться благоприятно на целесообразности самой карательной меры, и стремление лишить виновного физической возможности искоренить зло (бессрочное заключение) и исправить его поведение (срочное заключение) парализовались другим.

Такое же значение имело и разжалование в солдаты. Когда таковое назначалось без выслуги, то виновнику тем самым создавалось препятствие "исправить свое поведение" настолько, чтобы быть впоследствии реабилитированным, разжалование же на срок имело целью заставить виновника новой отличной службой заслужить прощение; в виду этого устав запрещал определять в точности срок выслуги, "как обстоятельство, которое, завися от отличной службы, не может быть предусмотрено"^². Чтобы придать этой угроз реальное значение, закон предписывал, чтобы разжалованные несли только строевую службу, они не могли посещать общества и "иметь связи с офицерами"^³. Разжалованные без выслуги отсылались в дальше гарнизоны, причем, как и срочные, лишались патентов, орденов и знаков отличия.

Заточение, по уставу, подразделялось на заточение в казематах и на гауптвахте; наказание было срочным, причем срок стоял в зависимости от тяжести нарушения. Мы не останавливаемся на других карательных средствах, имевших те же цели; заметим лишь, что все они являлись мало удовлетворяющими задачам законодателя.

Что касается удаления порочных членов, то эта цель так глубоко проникла во всю военно-карательную систему, что почти в каждом наказании можно было видеть ее следы. Такому ее значению содействовала дешевизна, простота и удобство карательных мер, к которым принадлежали исключение из службы, отрешение от должности, исключение из военного звания, ссылка в отдаленные губернии, за границу, отставление от службы, изгнание из армии. Одни из этих мер в результате достигали удаления виновного вовсе из армии, другие – устранения от занимаемой им должности.

Исключение из службы было самой сильной мерой; оно почти всегда сопровождалось воспрещением состоять на государственной службе или занимать какие бы то ни было должности, связанные с властью, доверием или чинопочитанием^⁴; к нему присоединялось иногда и воспрещение пребывания в столицах^⁵.

Изгнание из армии с лишением чинов и исключение из службы с изгнанием из армии – наказания, применявшиеся во время войны, представляли собой те же карательные меры, о которых говорило уже полевое уложение.

Исключение из воинского звания было естественным придатком к осуждению виновного к наказанию, отбытие которого сопровождалось прекращением служебных функции, как например, при осуждении к каторге, арестантским ротам и т. п.

Отставление от службы влекло за собой один правоограничительный придаток: "чтобы впредь никуда не определять", хотя могло применяться и без этого. Оно назначалось в случае подачи просьбы об увольнении военнослужащего при объявлении похода, злоупотреблении со стороны караульных чинов, неисполнении указов и т.п., словом, когда деяние виновного обнаруживало недостаточность воспитания в нем сознания своего служебного долга^¹.

В виде временной меры, удалявшей нарушителя от несения его обязанностей, устав 1839 г. называл отрешение от должности как низший вид наказаний этого рода. Отрешение состояло в том, что виновный на известный срок лишался занимаемого им служебного положения, что влекло для него известные невыгодные материальные последствия. Эта мера имела целью, с одной стороны, возбудить в наказанном желание исправить свое поведение, с другой – в виду засвидетельствованной виновником "лености, медленности" и т.д. в исполнении распоряжений начальства, удалить его от должности, как лицо, неспособное к ее выполнению. Ссылка на житье в отдаленный губернии и высылка за границу имели небольшое применение. Последняя применялась только в отношении иностранцев, находившихся на военной службе, причем у виновных отбирались патенты и грамоты на чины и ордена.

Таким образом, военно-уголовный устав 1839 г. преследовал воинскими наказаниями цели устрашения, частного предупреждения и удаления.

Будучи "сводом предшествовавших законов", устав не был самостоятельным кодексом^²; недостатки его явились результатом кодификационной работы; все, что было нецелесообразным в предшествующих уставах, повторилось и в нем самом, и армия, хотя и имела уголовный кодекс, тем не менее она по-прежнему нуждалась в установлении действительных карательных мер, способных уничтожить преступность. Устав 1868 г. положил начало новому военно-уголовному законодательству, которое послужило основанием для целого ряда реформ, имевших целью возвести воинское наказание на степень целесообразного акта, соответствующего задачам существования армии.

Вышеизложенное приводить к убеждению, что идея о целесообразности воинского наказания шла у нас медленными шагами, неохотно изменяя свое содержание.

Достаточно сказать, что начала, выставленные Петром Великим в его Воинском Артикуле и им же самим признанные мало действительными, дожили до конца 60-х годов XIX в.; это обстоятельство говорит лучше всего за то, что нашему военно-уголовному праву, в течение его исторического существования, более всего была свойственна неподвижность форм наказания.

До издания устава 1839 г. в русской армии практиковалось отставление от службы офицеров за дурное поведение. Оригинально, что вместе с отставлением им разрешалось поступать вновь на службу первыми офицерскими чинами. Это наказание назначалось в дисциплинарном порядке и не влекло каких-либо других последствий, но в случае "впадения виновного в прежние пороки" он отдавался под суд "для поступления по законам". Судьи обыкновенно назначали в этих случаях вновь отставление от службы, но с воспрещением "поступать впредь в оную". В виду этого в 1830 году было Высочайше повелено присуждать их к разжалованию в рядовые до выслуги, чтобы "по закоснелой безнравственности своей они не сделались в тягость обществу и не обременяли бы местное начальство бесполезным надзором за их поведением".

Blog

Н. И. Фалеев Цели военного наказании Диссертация

Содержание

§ З1. Цели воинских наказаний в XIX столетии.