Geum.ru

Михаил Мухамеджанов

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   47

Он и в самом деле трудился днем и ночью, причем, ночью почему-то его работоспособность только увеличивалась. Вероятно, это происходило потому, что никто не мешал, и он очень любил ночь. И, наверное, поэтому и ему никогда не было скучно, да и с ним скучать не приходилось.

И если случалось, что он не справляется со своей усталостью, то это уже говорило о том, что все допустимые пределы сильно зашкаливают, даже его могучий организм начинает давать слабину. Это был верный показатель неимоверных перегрузок.

Так что сердобольные преподаватели обижались на него напрасно. Он действительно уже не мог заниматься. Да он бы просто заснул на первых же минутах. Жизнь, вернее, он сам себя загнал так, что необходимо было чем-то жертвовать, чтобы не сломаться совсем.

Вот и в этот раз на лекции он проснулся только, остановленный столом лектора, сделав перед этим несколько кульбитов в проходе, только без опоры на руки. Хорошо еще, что вольная борьба научила его тело группироваться в кувырке, оно совершило это автоматически, иначе бы он просто сломал шею.

Аудитория замерла, а испуганный доцент, решивший, что на скатившемся с тридцатиметровой высоты студенте не осталось живого места, а сам он превратился в мешок с костями, попытался испуганно заглянуть за стол.

Ибрагим увидел его голову на вытянутой шее с расширенными от ужаса глазами, привстал, поднял правую руку и спросил с извиняющейся улыбкой:

- Можно выйти?

- К-к-конечно, – заикаясь, еле выговорил слово преподаватель и, глядя, как Ибрагим встал, отряхнулся и вышел из аудитории, вытер пот со лба тряпкой, которой только что стирал с доски очередную математическую формулу.


-4-

- Ибрагим, дорогой, - обратилась к нему за ужином квартирная хозяйка Валентина Петровна. - Может быть, я лезу не в свое дело, но больше терпеть такого не могу. Сколько можно говорить, что тебе нужно себя поберечь? На тебе же лица нет. Эта ночная работа до добра не доведет. Я тут подумала и решила, что мне твоих денег не нужно.

- Валентина Петровна!.. – попытался он возразить.

- Пожалуйста, не перебивай и выслушай до конца! Потом будешь возражать, - твердо перебила его она.

- Извините! Я вас слушаю.

- То-то! Слушай и слушайся! – улыбнулась она. – Я решила не брать твоих денег, не могу видеть, как ты из-за них жилы из себя тянешь. Уже четвертый месяц смотрю, хватит, насмотрелась. Послушай, что я скажу! Бросай эту работу к чертовой матери и только учись! Пенсии моей, конечно, маловато, но на двоих как-нибудь хватит, а стипендию свою тоже себе оставь! Мне одной много не нужно, даже остается, кое-что скопила. Куда мне их копить, на похороны? Так есть уже, а с собой всего не заберешь. Короче, как-нибудь проживем. Вот выучишься, начнешь работать, тогда и отдашь помаленьку, если буду жива.

Это был уже не первый их разговор в таком духе, начавшийся через месяц после начала их совместной жизни. Теперь Валентина Петровна, славная, добрая женщина решила проявить настойчивость и окончательно взять опеку над полюбившимся квартирантом.

Понравились они друг другу сразу же с первых дней. Ибрагим сначала взял на себя обеспечение дома продуктами, затем потихоньку начал брать остальные хозяйственные заботы, включая прачечную, оплату коммунальных услуг и покупку лекарств. Понятно, что наличие автомашины позволяло это делать без особых проблем. На Валентине Петровне оставалась готовка и уборка, которую скоро Ибрагим тоже начал прибирать к рукам, по крайней мере, в генеральную еженедельную ей уже приходилось только наблюдать, как он драит кухню, места общего пользования, смахивает пыль и моет полы. Естественно, все это он делал намного быстрее, и ее помощь только бы мешала. Даже цветы, которые находились в квартире в большом количестве, он тоже приводил в порядок сам.

С его появлением жизнь одинокой, шестидесятитрехлетней женщины стала приобретать другой смысл. Она была рада, можно сказать, даже счастлива, что этот заботливый, добрый и уважительный парень скрасил ее одиночество.

По-разному отнеслись к этому ее подружки-соседки и две ее давнишние подруги, составлявшие все ее окружение.

- Валюш, - говорила ей за чаем Светлана, подруга с работы. – Я, конечно, рада за тебя, но все-таки хотелось предупредить, чтобы ты не слишком обольщалась. Парень он, возможно, и хороший, но кто знает, что у него на уме? Сама же говоришь, что он порой бывает непонятным, а иногда такое учудит, что хоть стой, хоть падай? Ну чем он тебя так обольстил, что ты все ему готова отдать даже свою несчастную пенсию? Работает, учится и пусть себя сам содержит. Он же тебе совсем чужой. Мне начинает казаться, что у тебя не все в порядке с головой.

- Вот именно, - вторила ей соседка Марья Ивановна, настроенная более радикально. – Совсем из ума выжила. Я ей говорю, не наш он, ты бы поменьше ему потакала, слушала, а она все: «Ой, да какой он милый, какой умный, добрый, уважительный, скоро за мной горшок выносить будет». Как бы он тебя вместе с горшком не вынес?

- Да, да! – поддакивала ей другая соседка баба Груня, самая старшая из всех. – Правду говорит Ивановна. Уж больно он уважительный, такого же не бывает, чтобы вот так чужую бабку приласкать, да еще баловать, как какую королевну. Где это видано, чтобы просто так за старухой ухаживали? Я вон внучка свого не допрошусь за хлебом сходить. Цельными днями слоняется, паразит, даже глазом не моргнет. Только и общаемся, когда пенсия. Все ему супостату мало. А эта сама добровольно свои гроши порешила отдавать, и кому? Без году неделя знакомы, и на тебе – «Бери, дорогой, бусурманушка, всю меня, да еще со всеми моими потрохами»!

- Светлана, девочки! – изумлялась хозяйка. – Побойтесь Бога, что вы такое говорите? Вы же сами довольны, когда мой Ибрагим и вас уважает. Он же и вам продукты носит, всегда меня спрашивает: «Может, что и вашим подругам захватить»? Баба Груня, а кто вам лекарство это заграничное достал, когда его даже в первой аптеке не было? А ты, Марья? Кто твоего зятя непутевого приструнил, когда с ним даже милиция не справлялась? Вот вы все бубните, что он это все специально делает, а что с меня взять-то? Прописать, как вы говорите, я его не могу, даже если на уши встану. Пенсию, между прочим, он просит, даже требует, чтобы я оставляла на книжке, а остальное? Он что, на единственную серебряную ложечку метит, на мои коронки, которые только наполовину из золота или на эту рухлядь, которая когда-то называлась мебелью? Вы же сами видите, что с его появлением мебель-то, посуда и кое-что другое даже обновилось. Причем, не только в его комнате. Вон недавно телевизор новый притащил, да еще какой, а предлагает его мне. «Смотрите, говорит, дорогая, Валентина Петровна, глаза свои не портите своим старым «Рекордом». Я пыталась было возражать, а он все равно настоял на своем. Тут прихожу и вижу, его «Рубин» у меня на тумбочке стоит, а старый в кухне, над холодильником прилажен. Это, чтобы мне еще и там нескучно было. Сам-то все в институте и на работе, будь она неладна. Ему не то, что смотреть, даже включить его некогда. Ведь он, когда дома бывает, а это очень редко, все с книгой или что-то делает. Я удивляюсь, когда он вообще отдыхает? Только и вижу, только вроде заснул, захожу к нему, свет погасить, а он сидит, пишет или читает. Тут однажды зашла и вовсе обомлела. Он на потолке висит, на железке, которую приладил, подтягивается. Улыбается, говорит, мол, виноват, разбудил, старался тише, соревнования скоро. Он же еще и спортом занимается. Какой же человек все это выдержит?

- Господи, чудо-то, какое! – воскликнула молчавшая до этого подруга Елизавета, самая молодая за столом, лет пятидесяти.

- Вот именно, Лиза, чудо! – улыбнулась хозяйка, подбодренная подругой. – Хоть ты меня одна понимаешь. Для такого парня ничего не жалко. Что мы в жизни видели-то от этих мужиков? Одни только исподние подштанники, да «Подай, принеси!», еще, правда, «Давай в кровать!». Хоть о покойных и не говорят плохо, но мой-то первый, Иван Сергеевич, пусть земля ему пухом будет, бывало, выпьет лишнего и так приласкает, что всю ночь потом утюг к синякам прикладываешь. А уж чтоб помочь по хозяйству, так уж это «Извините». Я ж от него сынишку Вовку прятала у соседей. Все боялась, приложит и изувечит. Как вернулся с войны, не просыхал, праздника все какого-то ждал. Вот Господь его и прибрал, чтобы и сам не мучился, и не других не мучил. А ведь здоровый был, на фронте ни одной царапины. Вовка вырос и весь в отца пошел. Ушел в армию, а вернулся зверь зверем. Тоже пил безбожно, напивался так, что на меня с топором бросался. Жить я ему все мешала. Бог все это видел и его к себе призвал. Про второго мужа даже вспоминать не хочется. Так вся жизнь и прошла. Да чего я вам говорю, у вас всех такого добра и у самих за печку не перекидаешь. А вот мой Ибрагим – это действительно чудо. В армии тоже был, как все, и хлебнул тоже видать, немало. У него знаков всяких серьезных поболе будет, чем у всех моих вместе взятых, даже медаль есть «За боевые заслуги». И это в мирное-то время. И я не удивлена этому потому, как вижу, как он трудится, ведет себя. Одни раз за все время только и видела, как он пил Я, честно говоря, думала, что он вообще не пьет, ан, нет, ошибалась. Может, еще как может! Тут к нему друзья приходили, ну, все честь по чести, посидели, выпили, закусили. Гляжу, мой Ибрагим водку хлещет, да еще стаканами. Ну, думаю, дождалась подарочка. Приглядывать стала, чем все кончится?

- Ну, и чем все окончилось? – поинтересовалась Светлана.

- Да ничем, - улыбнулась хозяйка. – Выпил Ибрагим не меньше бутылки, а может и больше, точно просчитать не могла, проводил ребят, убрался за ними и сел опять читать.

- Да ты что? – изумилась Марья Ивановна. – Неужели так и сел читать?

- Да, Марья, - подтвердила хозяйка. – Сидел и читал, правда, через полчаса так над книгой и заснул. А ребята его все навеселе были, крепко навеселе. Он им еще предлагал остаться, так они шутить начали: «Раз, - кричат, - водки нет, значит, здесь делать больше нечего». Он ведь последнюю бутылку у них отнял и спрятал, еще пригрозил: «Если, говорит, не успокоитесь, вылью, - говорит, - в унитаз!». Испугались голубчики, обиделись, и вывалились, скорее всего, добирать. И никто даже не возразил, видно, уважали его и опасались. Он их, когда провожал, вызвал своего знакомого таксиста из парка и попросил довезти, и все деньги у них отнял. Завтра, сказал, отдаст. Так по их рожам было видно, что найдут они и деньги, и выпивку. «Свинья всегда грязь найдет». И ведь вылакали по полторы бутылки на брата, я потом посчитала. С Ибрагимом их пятеро было, а бутылок – восемь, причем, все в один голос орали, что хозяин пил больше, чтобы им меньше досталось. «В него, - кричали, - вливать, только продукт переводить».

- Ты Валя, прямо сказки говоришь, - вставила свой голос баба Груня. – Наши бы так не смогли, а уж бутылку цельную оставить?.. Это ты лишку хватила. Может, там и не было водки этой проклятой? Воды налил и показал: «Вот он я какой? Смотрите, русское дурачье, какая у меня сила воли»?

- Эх, баба Груня! – усмехнулась хозяйка. – Вот вы жизнь прожили, а, оказывается, так ничего и не видели. Водка там была, самая настоящая водка. Он мне потом из нее компресс делал, да еще на вату лил так, что наш мужик действительно бы умом тронулся. Вот вы все говорите, не наш он, не наш, а он и действительно не похож на наших, потому и странным кажется. Мои бывалочи, да и ваши тоже нацепят на себя свои погремушки, зальют глазенки и давай орать, что они, мол, кровь за родину проливали, потому теперь имеют право пить и гулять, сколько душа пожелает. А он все свои награды прячет, никому не показывает, даже своим друзьям. Я-то и то случайно увидела, спросила, почему, мол, их прячешь, такое богатство носить нужно, они же честно заслужены. А он знаете, что ответил? «Да, - говорит, - они заслужены честно, но у нас почему-то все интересуются, на каком рынке они куплены и за сколько? Зачем, говорит, людей в грех вводить, ведь им не нравится, когда вдруг выясняется, что они заслужены честно. Выходит, они обманулись, плохо о человеке подумали. А кому же такое понравится, - говорит, - что он, оказывается, только плохое в своей голове носит»?

- Ну, надо же, какой умница! – снова восхитилась Елизавета.

- Да, Лиза, умница еще какой и сын очень хороший, - вздохнула хозяйка. – Я тут все время слышу, как он с родителями разговаривает, так у меня сердце кровью заливается.

- От зависти, небось? – поинтересовалась Марья Ивановна.

- И от нее, конечно же, и от того, как он это делает? – стала объяснять хозяйка. – Они ведь очень недовольны, что он здесь остался, все требуют, чтобы домой вернулся.

- Странно! – удивилась Елизавета. – Другие бы за счастье посчитали, что их сын поступил в такой трудный, престижный Вуз. Я бы просто с ума от счастья сошла, если бы мой Игорь там учился.

- Вот именно странно, – продолжала объяснять хозяйка. – Я их тоже никак не пойму. Ведь они ему нисколечко не помогают, наоборот, слышу, как он им деньги отсылает, причем, суммы немалые. Да еще все время уговаривает маму, чтобы не плакала, не волновалась, просит прощения за то, что приехать не может. Все упрашивает, чтобы попросили прощения за него у какой-то тетки, которую уважительно так кличет «тетушкой», чтоб ей пусто было. Видно, она у них самая старшая, верховодит всеми и не желает, чтобы он учился в Москве. Боится, что он женится здесь на нашей девушке. Вот дура старая! Видела бы, как он тут надрывается. Он тут не то, что завести девушку, даже лошадь свою любимую лишний раз навестить не может. Все жалуется, что она там, в конюшне сохнет от тоски. У него же спорт связан с лошадьми. А эти домашние так и звонят, так и шлют грозные телеграммы, чтобы немедленно ехал домой. Ему и так трудно, а тут еще они сердце его на части рвут. А он ведь переживает, еще как переживает. Бывало, зайдешь к нему после такого очередного разговора, а у него глаза на мокром месте. И ведь мгновенно берет себя в руки, улыбается и говорит, что все хорошо, только с домом разговаривал, вот и затосковал чуток. Ну, как такого не пожалеть? Вот вы говорите, что ему от меня что-то нужно, а он тут однажды пришел и заявляет: «Мне, - говорит, - комнату в общежитие дали, могу, - говорит, - от вас съехать. Я, - говорит, - наверное, вам надоел»? Я, как услышала, так меня в жар бросило. Все, думаю, кончилось мое счастье! Слава Господу, что говорил он все это грустно, да еще тихо так добавил, что ему не очень хочется уезжать. «Привык, - говорит, - к вам, - ко мне значит, - и к вашим подругам. Вместе, как-то веселей. Благодарен, - говорит, - за то, что в трудную минуту не оставили одного, помогли пережить». Он нас все почитай за родных принял, а вы? Помогать ему не надо. Это еще подумать нужно, кто, кому помогает? Вот и думайте после этого, выжила я из ума, али нет?

Мнение ее подруг несколько изменилось в пользу квартиранта, но каждая по-прежнему осталась при своем. Светлана все равно требовала осторожности, Марья Ивановна и баба Груня предупреждали о новых, непредвиденных странностях и только одна Елизавета была восхищена необычным азиатом, полностью одобрив желание и действия подруги, обещая оказывать посильную помощь. Что же, может это и правильно? Менять убеждения, как перчатки, не самое лучшее человеческое качество.

Между тем, Ибрагим напрочь отмел предложение Валентины Петровны, считая, что садиться на шею женщине, которая его приютила и берет за комнату всего тридцать пять рублей, было бы форменным свинством. При его заработках эти деньги ничего для него не стоили. В кафе с друзьями за один только вечер он мог оставить намного больше. И все же приходилось ломать голову, как сохранить те завоевания, которые достались с таким трудом?

Прежде всего, институт. Время бежало быстро и незаметно. Приближались экзамены, уже начались зачеты. Преподаватели вздыхали, ругались, требовали усердия, но, увы, знаний это не прибавляло, а пробелы были такими глубокими, что нужно было начинать с самых азов. В противном случае двигаться дальше было просто невозможно. Особенно досаждала высшая математика.

А ведь еще хотелось жить полной жизнью: бывать в театрах, на концертах, участвовать в общественной жизни института, заниматься музыкой... Все время съедали институт, спорт и работа. Причем работа выматывала так, что на институт и спорт перепадали крохи. А это грозило не только потерей стипендии. Надо было действительно чем-то жертвовать.

И с горьким сожалением он решил оставить полюбившийся ему таксопарк.

Прощание было грустным и теплым. Больше других грустил дядя Леша, даже всплакнул. Хлопнув рюмку водки, он пожелал, всего доброго, не забывать, не притронулся к накрытому столу и быстро ушел, чтобы не травить сердце. Остальные «гудели» до самого утра, вспоминая ратные подвиги удалого «восточного витязя». Сам витязь незаметно исчез в разгар самого пиршества. Ему было не до этого. Нужно было думать, что делать дальше?

Он понимал, что догнать ребят уже не в состоянии. До зимней сессии оставалось меньше месяца. Был только один выход, полностью переключиться на спорт, тем более преподаватели со спортивной кафедры буквально ходили за ним «по пятам». Увы, это тоже не достигало желаемого результата. Теперь ему хотелось учиться. Он неожиданно почувствовал вкус к этой трудной и весьма интересной науке. А, кроме того, он знал, что его спортивная карьера будет недолгой, во всяком случае, становиться профессиональным спортсменом ему не хотелось ни в коем случае.

Послабления и выгоды, которые давало общество «Буревестник», были крайне незначительными по сравнению с теми же армейскими, а времени на спорт уходило больше, чем на ту же работу. Учиться и заниматься спортом одновременно, было еще труднее, к тому же полностью исчезала возможность дополнительного заработка. Правда, при достижении каких-либо значительных успехов, институтское руководство пошло бы на то, чтобы организовать ему какую-нибудь зарплату, например, устроить лаборантом на какую-нибудь кафедру. Такое уже практиковалось, но, как правило, к таким студентам относились, как к «потерянным», да еще ожидающим, что кто-то что-то подбросит? А уж это могло случиться только в самом ужасном конце. О какой независимости тогда можно было говорить? И все же пришлось хотя бы на время идти даже на это. Спорт, единственное, что могло его выручить. И он решил снова усиленно заняться современным пятиборьем, неплохие результаты в котором уже имел в армии, где ему в этом виде спорта присвоили звание «Кандидата в мастера спорта».

Выбор именно этого вида спорта оказался не случайным.


Дружба со спортом началась еще с детства. Благодаря физическим данным и отменному здоровью, он без особого труда овладевал одним видом спорта за другим и, как правило, добивался неплохих результатов. Сначала дед, а потом уже тетушка с отцом только подогревали в нем это. Он неплохо бегал, боролся, плавал, прыгал в высоту и длину, отлично метал ножи, копье, стрелял и скакал на лошади. С появлением горнолыжников в Варзобском ущелье он освоил еще и горный слалом.

Учителя физкультуры и тренеры спортивных секций, куда он попадал, сразу же обращали на него внимание, отдавали ему предпочтение, забывая об остальных, и начинали строить грандиозные планы. Увы, их планы благополучно рушились, как только воспитанник овладевал, как он считал, достаточными навыками, добивался вполне приличных результатов, даже получал спортивные разряды. Дальше ему становилось неинтересно. Дальше планы его и тренера полностью расходились в диаметрально противоположные стороны. Тренер желал и требовал, что он забыл обо всем на свете и думал только о том, как повысить свои результаты? Он же спокойно и безжалостно оставлял этот вид спорта, чтобы приступить к изучению следующего, в котором можно было почерпнуть новые знания и навыки. Остановиться на чем-то одном, как он считал, было глупо, скучно и нецелесообразно.

Действительно, он и так неплохо бегал, а тут еще предлагалось превратиться в лошадь или сайгака, чтобы носиться с ними наперегонки под палящими лучами солнца. Больше всего его раздражало то, тренер ехал перед ним на машине, посматривал на секундомер и истошно орал в мегафон, чтобы он прибавил ходу. Такая же картина наблюдалась и в секции по плаванию, когда пребывание в бассейне становилось просто невыносимым. У него от напряжения уже сводило конечности, а наставник требовал немедленно сделать еще три – четыре заплыва, чтобы закрепить успех.

К сожалению, в республике совершенно не уделяли внимания игровым видам спорта, во всяком случае, волейбол, баскетбол, теннис и другие подобные спортивные игры были в таком зачаточном состоянии, что многие граждане о них даже представления не имели. Неплохо был представлен только футбол, но Ибрагим ненавидел его только за тот ажиотаж, которым его окружали. Особую ненависть в нем вызывали фанаты-болельщики. Когда со спортом было покончено, Ибрагим очень жалел, что так и не смог подружиться с мячом или шариком для настольного тенниса.

Вот чем бы он по-настоящему и с удовольствием занялся дома, так это конями. Они были его страстью, заветной мечтой. Ради них он был готов на многое, но конному спорту почему-то тоже не уделяли должного внимания, а держать в городе лошадей, да еще спортивных было просто немыслимо. Этого не могла позволить себе даже тетушка, а на тех несчастных, заморенных клячах, обитавших в конюшне сельскохозяйственной академии, не то, что скакать, даже покататься не позволяла совесть. Приходилось довольствоваться теми кобылами, что удавалось выклянчивать у председателей совхозов и колхозов, чтобы принять участие в спортивных праздниках. Навыков, полученных еще в детстве, у деда Ниязи, ему вполне хватало, чтобы успешно выступать на скачках и состязаниях по любимому народом «козлодранию».

Когда ему в армии на третьем году службы неожиданно предложили заняться пентатлоном, он не поверил своему счастью. Ему впервые предложили стать хозяином лошади, причем, не какой-нибудь, а настоящей, спортивной, с хорошей родословной. И за это всего лишь нужно было освоить еще и фехтование. Трудно было себе представить, где и как его можно было применить в жизни, но он согласился и на это. Как-никак это тоже было новое, увлекательное занятие. Бегать, плавать, стрелять он умел и неплохо, поэтому на эти тренировки времени много не потребовалось. Короче, через месяц, и он, и тренер считали, что уже можно показывать свои успехи. А еще через два месяца на первом ответственном соревновании он занял третье, призовое место, хотя ему так толком и не удалось освоить шпагу.