А. П. Моисеева > С. А. Наумова Г. Ю. Тихонова Т. А. Чухно культурологический практикум

Вид материалаПрактикум
Митрополит Антоний Сурожский. Таинство любви. Беседа о христианском браке. — Сатисъ, Санкт-Петербург, 1994.
Владимир Соловьев
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   14
Вопросы

1. Отражены ли какие-либо характерные черты ментальности традиционного русского общества в письмах Чаадаева?

2. Какой резонанс вызвали «Философические письма» Чаадаева в духовной жизни России?

3. Как оценивает Чаадаев влияние христианства на русскую культуру?

позвонили предводителю Союза потомков российского дворянства Андрею Кирилловичу Голицыну.

Фамилия эта хорошо известна в русской истории. Были его предки государственными мужами, дипломатами, военачальниками, учеными. А сам Андрей Кириллович — художник.

— Не будем идеализировать — и в дворянской среде разные люди были.

— Конечно. Но, знаете, когда твой прадед защищал родную землю, был примером доблести или что-то значительное сделал для отечественной культуры, чувствуешь перед ним свою ответственность, что ли.

Вообще когда потомки знают своих пращуров, а живущие будут знать, что их след в семье не исчезнет, в человеке словно звучит голос предков: а что ты сделал для укрепления достоинства своего рода?

— Надо сознаться, мы над этим не очень-то задумываемся — не приучены. Да и просто мы ленивы, дальше бабушек с дедушками мало о ком знаем, а зачастую и не стремимся знать… А Вы своего деда по отцовской линии помните? Кто он был?

— Историк. Очень образованный человек. Знал одиннадцать языков. Отец — уже только три. А я — ни одного…

— Ну вот мы и до Вас дошли. Скажите, пожалуйста, ваши родители много занимались вашим воспитанием?

— Конечно, и воспитывали достаточно строго. Когда мне было девять лет, началась война. Отца арестовали и осудили на десять лет. Дед вскоре умер, и мама осталась одна с тремя детьми. Заниматься нашим воспитанием ей стало труднее. Мы много времени были предоставлены сами себе. Но мы должны были делать уроки, заниматься языком, домашними делами. У нас был маленький брат, грудной, приходилось заниматься им тоже. Конечно, эти обязанности казались нам скучными, на улице было куда интереснее.

Но с возрастом ко многому возвращаешься и на многое начинаешь смотреть иначе. Когда я сам стал отцом, я стал требовать от своих детей того же, чего отец и мать требовали от меня и от чего я отворачивался, воспринимая их требования как насилие. Мои дети мои требования воспринимают так же. А теперь я понимаю, что родители были правы. И я понимаю также, что ребенка нужно воспитывать в сознании, что он рожден не для увеселений и удовлетворения своих бесчисленных желаний, а чтобы нести свои обязанности и сделать в жизни что-то полезное не только для себя. Человек должен чувствовать за собой определенные обязанности.

А совесть — понятие глубоко духовное. Это нравственный закон, вложенный в человека. Но вряд ли он сам по себе приходит в действие — толчок дает воспитание.

— Как Вы думаете, вашим родителям удалось привить те свойства, которые были присущи их среде?

— Не думаю, что в полной мере. Моего отца, наверное, многое покоробило бы, если бы он меня видел в течение моей жизни. Он был действительно культурным, воспитанным человеком. Это проявлялось во всем — в отношении к женщинам и мужчинам, знакомым и незнакомым. Выдержка, уважение к чужому мнению — пусть даже оно не соответствует твоему, — корректность, скромность в ситуациях, когда обидно, больно или кажется, что собеседник говорит чушь.

— Но то, что мы называем «хорошими манерами», — это ведь форма. Может ли она существовать сама по себе? Какие манеры, по-моему, ни прививай, но если человек признает только себя, они не привьются, фальшь будет видна.

От внутренней культуры, конечно, много зависит. Но я все-таки убежден, что и форма значит не меньше. Мне кажется, что если существуют какие-то правила внешнего поведения, которые человек считает для себя обязанным соблюдать, то все равно хорошо. Особенно это необходимо мужчинам.

— А женщинам?

— Я вообще считаю, что мальчика и девочку нужно по-разному готовить к жизни. И потому я убежденный сторонник раздельного обучения. Если мужчине в будущей деловой жизни может потребоваться, кроме профессиональных знаний, владение риторикой, ораторским искусством, умение вести переговоры, то женщине необходимо уметь принимать гостей, красиво накрыть стол, хорошо готовить (даже из скудного набора продуктов), рукодельничать, приятно вести себя. Она не должна быть белоручкой. И даже если потом она станет спортсменкой или современной Софьей Ковалевской, все это ей никогда не помешает.

В наши планы входит создание такого учебного заведения.

— Что же, возврат к прошлому?

— В какой-то мере да. В прошлом ведь тоже было немало хорошего. Вспомните Царскосельский лицей, где учился Пушкин, или Институт благородных девиц в Смольном. Попытки вернуться к таким традициям уже предпринимаются. Это не реставрация прошлого, а потребность нашего времени.

Меня огорчает то фамильярно отношение к женщине, которое поразило не только наше общество, но и весь цивилизованный мир. Оно было несвойственно прежней русской бытовой культуре. В прежние времена само понятие «прекрасный пол», которое теперь приобрело такой несколько снисходительно-иронический оттенок, было вполне серьезно и отражало отношение к женщине как к существу особому, у которого своя, таинственная суть, заданная ей природой.

Сейчас много спорят — и спорили во все времена, — где женщине предпочтительнее быть: дома, в семье или за их пределами. Я убежден, что предназначение женщины — не сидеть в конторе и не настилать дымящийся асфальт, а заниматься домом, воспитанием детей. В этом ее величие. Отторжение женщины от этой роли — трагедия.

— Вы действительно убеждены, что предназначение женщины — дом, семья?!

— В принципе да. Я не настаиваю на том, что каждая женщина обязана заниматься только домом, есть разные потребности и устремления, это все очень индивидуально. Но ее место в доме никто не может заменить. Есть какие-то сферы деятельности, более естественные женской сущности, и невозможно уводить женщину из этих сфер без ущерба для нее.

— Я думаю, что многие женщины сочтут Ваши представления консервативными. Они больше соответствуют типу женщины, который оставила нам классическая литература XIX века. Может быть, он опоэтизирован, этот тип, но что он реалистичен для того времени — безусловно. И какой бы идеал женщины ни формировало наше время, мы все еще как бы невольно соотносим его с тем идеалом. Вы согласны?

— Пожалуй. Тот тип женщины действительно очень привлекателен. Потому что в прошлом в основе воспитания лежали принципы нравственности, духовности. Будущая женщина воспитывалась в понимании дозволенных ей возможностей, определенных границ поведения, за рамки которых она не могла выходить. Кстати, ограничения распространялись равно и на мужчин, и на женщин всех сословий, только, конечно, у каждого сословия были свои традиционные установления, которые регулировали поведение человека. Не знаю, доводилось ли Вам встречать в глубинке людей, еще приверженных тем принципам. Мне доводилось. И, посмотрите, как прочны были эти основы нравственности, если в иных людях, несмотря ни на какие разрушения, они еще сохраняются. Эти люди генетически нравственны.

И, конечно, в любом сословии в девочке воспитывалась скромность как непременная черта облика. Если, например, в той же деревне девушка или женщина имела какое-то «незаконное» увлечение и все об этом узнавали, то ей ничего не оставалось, как — с головой в омут. Нет, я вовсе не за то, чтобы девушки от бесчестья бросались с обрыва в реку, но что само понятие стыда ушло — печально. В этом я вовсе не склонен винить только женщин. Отношение мужчин — такое вот непочтительное, запанибратское, которое теперь стало едва ли не нормой, — оно тоже ответную реакцию порождает…

Мои родители были очень разные по характеру, темпераменту, но это не разрушало их отношений, как и многолетние разлуки. Они умели подавлять свой эгоизм. И никогда не жаловались на жизнь, я, во всяком случае, никогда этого не слышал — даже от мамы. Она с достоинством справлялась с тем, что выпало на ее долю. Она ждала отца, хранила верность ему, духовную близость — она выполняла свой человеческий, женский долг.

Для меня вообще самое дорогое — семья, которая сохраняет внутреннюю чистоту отношений. Есть семьи, где внешне как будто все хорошо, а у мужа и у жены — своя жизнь, свои друзья, увлечения. Может, это их устраивает. У нас же дома, как говорит моя жена, «домострой». Но соединяет нас глубокая духовная связь.

— Извините, Андрей Кириллович, а Вы лично в своем отношении к женщинам придерживаетесь той линии, которую проповедуете?

— Я всегда по отношению к женщинам испытывал почтение, старался не допускать фамильярности. К сожалению, не всегда это получалось… И если мне будет дозволено пожелать женщинам что-то, то, кроме семейного благополучия, счастья, здоровья детей, я пожелал бы им хранить в себе чувство достоинства, очень болезненно реагировать на малейшее проявление мужского хамства. Протестовать против него всеми доступными женщине средствами… Может, иногда и пощечину отпустить, а?

— Боюсь, теперь опасно таким образом протестовать, можно и сдачу получить…

— Да-а… Конечно, мы попали в сложное время, очень трудное, но это не может служить оправданием распущенности.

Вопросы

1. Что, на Ваш взгляд, составляло основу дворянской культуры?

2. Укажите, в чем заключалась особенность дворянского воспитания?

3. Насколько удалось потомкам дворянства сохранить свою культуру в современном мире?

4. Ваше отношение к дворянской культуре? Можно ли ее назвать «высокой» культурой? Почему?

Л. Н. Толстой. Исповедь. Собрание сочинений в 22 т. т. 16. М., 1983.

Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя — то, что, кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью, — единственная вера моя в то время была вера в совершенствование. Но в чем было совершенствование, и какая была цель его, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя умственно, я старался совершенствовать свою волю, совершенствовал себя физически, всякими лишениями приучая себя к выносливости и терпению. И все это я считал совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше не перед самим собою или перед богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т. е. славнее, важнее, богаче других. Да, без веры в высший идеал все вырождается в эгоизм.

Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался высказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть — все это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чувствовал, что мною довольны. Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство… Не было преступления, которого я бы не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком. Так я жил десять лет. В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни. Для того, чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и высказывать дурное. Я так и делал. Сколько раз я ухитрялся скрывать в писаниях своих, под видом равнодушия и даже легкой насмешливости, те мои стремления к добру, которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого: меня хвалили. Из сближения с этими людьми я вынес новый порок — до болезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему. Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и говорить, писать, печатать — как можно скорее, как можно больше, что все это нужно для блага человечества. И, не замечая того, что мы ничего не знаем, что на самый простой вопрос жизни: что хорошо, что дурно, — мы не знаем, что ответить, мы все, не слушая друг друга, все враз говорили, иногда потакая друг другу и восхваляя друг друга с тем, чтоб и мне потакали и меня похвалили, иногда же раздражаясь и перекрикивая друг друга, точно так, как в сумасшедшем доме.

Тысячи работников дни и ночи из последних сил работали, набирали, печатали миллионы слов, и почта развозила их по всей России, а мы все еще больше и больше учили, учили и учили, и никак не успевали всему на учить, и все сердились, что нас мало слушают. Настоящим, задушевным рассуждением нашим было то, что мы хотим как можно больше получать денег и похвал. Для достижения этой цели мы ничего другого не умели делать, как только писать книжки и газеты. Мы это и делали. Но для того, чтобы нам делать столь бесполезное дело и иметь уверенность, что мы — очень важные люди, нам надо было еще рассуждение, которое бы оправдывало нашу деятельность. И вот у нас было продумано следующее: все, что существует, то разумно. Все же, что существует, все развивается. Развивается же посредством просвещения. Просвещение же измеряется распространением книг, газет. А нам платят деньги и нас уважают за то, что мы пишем книги и газеты, и потому мы — самые полезные и хорошие люди. Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было.

Вера наша выражалась словом «прогресс». Только изредка не разум, а чувство возмущалось против этого общего в наше время суеверия, которым люди заслоняют от себя свое непонимание жизни. Так, в бытность мою в Париже, вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела, и то, и другое врозь застучало в ящике, я понял — не умом, а всем существом, — что никакие теории разумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка и что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, — я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я с своим сердцем. Другой случай сознания недостаточности для жизни суеверия прогресса была смерть моего брата. Умный, добрый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и мучительного умирания.

Вопросы

1. Насколько характерны такие взгляды на жизнь для русской литературы?

2. Почему, согласно Л. Н. Толстому, стремление к самосовершенствованию не может являться истинной ценностью, формирующей жизненные позиции?

3. Л. Н. Толстой пишет о сильном влиянии общественного мнения на отдельного человека. В чем причина столь сильного воздействия общества на личность? Почему человек легко поддается чужому мнению?

4. В чем Л. Н. Толстой видит истинный критерий прогресса? Выше мнение относительно прогресса в культурном бытии?

Митрополит Антоний Сурожский. Таинство любви. Беседа о христианском браке. — Сатисъ, Санкт-Петербург, 1994.

Любовь

Любовь — удивительное чувство, но оно не только чувство, оно — состояние всего существа. Любовь начинается в тот момент, когда я вижу перед собой человека и прозреваю его глубины, когда вдруг я вижу его сущность. Конечно, когда я говорю: «Я вижу», я не хочу сказать «постигаю умом» или «вижу глазами», но — «постигаю всем своим существом». Если можно дать сравнение, то также я постигаю красоту, например, красоту музыки, красоту природы, красоту произведения искусства, когда стою перед ним в изумлении, в безмолвии, только воспринимая то, что передо мной находится, не будучи в состоянии выразить это никаким словом, кроме как восклицанием: «Боже мой! До чего же это прекрасно!..» Тайна любви к человеку начинается в тот момент, когда мы на него смотрим без желания им обладать, без желания над ним властвовать, без желания каким бы то ни было образом воспользоваться его дарами или его личность, — только глядим и изумляемся той красоте, что нам открылась.

Когда я нахожусь лицом к лицу с человеком, которого вижу глазами любви, не глазами безразличия или ненависти, а именно любви, то я приобщаюсь этому человеку, у нас начинается нечто общее, общая жизнь. Восприятие человека происходит на глубине, которая за пределами слов, за пределами эмоций. Верующий сказал бы: когда я вижу человека в этом свете, в свете чистой любви, то я вижу в нем образ Божий, икону. Знаете, каждый из нас представляет собой икону, образ Божий, но мы не умеем этого помнить и не умеем соответственно относиться друг к другу. Если бы только мы могли вспомнить, что перед нами икона, святыня!.. Это совсем не значит, что такая икона во всех отношениях прекрасна. Мы все знаем, что порой случается с картиной великого мастера, или с иконой, или с любым другим произведением искусства, с любой формой красоты: любая красота может быть изуродована — небрежность, обстоятельства, злоба могут изуродовать самый прекрасный предмет. Но когда перед нами произведение великого мастера, картина, которая была отчасти изуродована, осквернена, мы можем в ней увидеть либо испорченность, либо сохранившуюся красоту. Если мы смотрим на эту картину, на любое произведение искусства глазами изумленной любви, то видим прекрасное, а об остальном можем горевать, плакать. И мы можем решить, порой, всю жизнь отдать на то, чтобы все поврежденное в этом образе, в этой картине, в этом произведении искусства — восстановить. Это дело любви: посмотреть на человека и одновременно увидеть в нем его неотъемлемую красоту — и ужаснуться тому, что жизнь сделала из него, совершила над ним. Любовь — это именно и есть крайнее, предельное страдание, боль о том, что человек не совершенен, и одновременно ликование о том, что он так изумительно, неповторимо прекрасен. Вот если так посмотреть на человека хоть один раз, можно его полюбить, несмотря ни на что, вопреки всему, что бросается в глаза другим людям.

Как часто бывает, что любящему другого кто-нибудь скажет: «Что ты в нем нашел? Что ты в ней нашел?» — и человек даст совершенно бредовый ответ: «Да разве ты не видишь, до чего она прекрасна, до чего он красив?..» И оказывается: да, так оно и есть, этот человек прекрасен, потому что любящий видит красоту, а нелюбящий, или безразличный, или ненавидящий видит только раненность. Вот об этом очень важно помнить, что любовь реалистична до конца, что она объемлет человека всецело и что она видит, она зряча, но вместо того, чтобы осуждать, вместо того, чтобы отрекаться от человека, она плачет над изуродованностью и готова жизнь положить на то, чтобы все болезненное, испорченное было исправлено и исцелено. Это — то, что называется целомудренным отношением к человеку, это — настоящее начало любви, первое серьезное видение.

Я уже говорил о любви как о созерцательном состоянии, при котором человек, глядя на другого, видит в нем, за пределами его внешних черт, невзирая на звуки его голоса, невзирая ни на что, какую-то глубину, которая является для него иконой, которая является для него красотой. Эта красота отчасти повреждена жизнью, прошлым, обстоятельствами, но она тут единственна, она и важна в этом человеке; хотя, конечно, и поврежденное должно быть принято во внимание.

Но если говорить о созерцании, то можно ли говорить и о том, чтобы создать какие-то живые человеческие отношения? Созерцать Бога, созерцать икону, созерцать красоту природы, вглядываться в картину, переживать глубоко музыку — это все понятно; но каким же образом такое созерцание может привести к каким-то настоящим, подлинным человеческим отношениям? Мне кажется, ответ в том, что созерцание это открывает и того, и другого, обоих, к состоянию, когда они могут на самой глубине своей слиться в единство, могут за пределами всяких слов друг друга понимать и чувствовать. Кто из нас не сидел с дорогим ему человеком — матерью, женой, мужем, другом — в вечерний час, когда спускались сумерки, когда все затихало вокруг. Вначале идет разговор, потом он замирает, но остается какая-то тишина; мы прислушивались к звукам: к потрескиванию дров в камине, к тиканью часов, к внешним отдаленным шумам; потом и эти звуки исчезают, и наступает глубочайшая тишина, безмолвие души. И вот в этом безмолвии души вдруг чувствуешь, что стал так близок своему другу, тому человеку, который рядом находится. Это, конечно, не слияние в том отношении, что один человек делается другим, но оба соединяются на такой глубине взаимного переживания, где слов больше не нужно: они вместе, и если любовь достаточно глубока, они стали одним целым.

Мы все думаем, будто знаем, что такое любовь, и умеем любить. На самом деле очень часто мы умеем только лакомиться человеческими отношениями. Мы думаем, что любим человека, потому что у нас к нему ласковое чувство, потому что нам с ним хорошо; но любовь — нечто горазда большее, более требовательное и, порой, трагичное.

В любви есть три стороны. Во-первых, человек любящий дает, хочет давать. Но для того, чтобы давать, для того, чтобы давать совершенно, давать, не делая получающему больно, нужно уметь давать. Как часто бывает, что мы даем не по любви, настоящей, самоотверженной, щедрой любви, а потому, что, когда мы даем, в нас нарастает чувство своей значительности, своего величия. Нам кажется, что давать — это один из способов утвердить себя, показать себе самому и другим свою значительность. Но получать от человека на этих условиях — очень больно. Любовь только тогда может давать, когда она забывает о себе; когда человек дает, как один из немецких писателей сказал, как птица поет, от избытка своего: не потому, что требуется, вынуждается у него дар, а потому, что давать — это песнь души, это радость, в которой можно себя забыть для радости другого человека.

Вопросы

1. Что есть любовь в христианском понимании?

2. Назовите три «составные» любви.

3. В чем заключается смысл жертвенности в любви для христианина?

4. Как научиться любить?

5. Какой смысл имеет любовь, понимаемая в христианской традиции?

6. Возможно ли такое понимание любви вне христианского вероучения? Ваше мнение?

Хрестоматия по истории русской культуры. — М.: Аз, 1996. — С. 42 — 46

Владимир Мономах

В Лаврентьевском списке «Повести временных лет» под 1096 г. содержится «Поучение» Владимира Мономаха, (1053 — 1125), бывшего не только выдающимся государственным деятелем Древней Руси, но и незаурядным писателем. От традиционного жанра поучений сочинение Мономаха отличают конкретно-исторические черты. Автору «Поучения» удалось создать идеальный образ государственного деятеля, борющегося за единство русских земель. «Поучение» включает и автобиографию автора, являющуюся первым сочинением этого жанра в русской литературе.

В хрестоматии «Поучение» дается в сокращении (перевод Д. С. Лихачева).

Поучение

…Сидя на санях1 , помыслил я в душе своей и воздал хвалу богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои, или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться.

Прежде всего, бога ради и души своей, страх имейте божий в сердце своем и милостыню подавайте нескудную, это ведь начало всякого добра. Если же кому не люба грамотка эта, то пусть не посмеются, а так скажут: на дальнем пути, да на санях сидя, безлепицу молвил…

Поистине, дети мои, разумейте, что человеколюбец бог милостив и премилостив. Мы, люди, грешны и смертны, и если кто нам сотворит зло, то мы хотим его поглотить и поскорее пролить его кровь. А господь наш, владея и жизнью и смертью, согрешения наши превыше голов наших терпит всю нашу жизнь. Как отец, чадо свое любя, бьет его и опять привлекает к себе, также и господь наш показал нам победу над врагами, как тремя делами добрыми избавляться от них и побеждать их: покаянием, слезами и милостынею. И это вам, дети мои, не тяжкая заповедь божья, как теми делами тремя избавиться от грехов своих и царствия небесного не лишиться. Бога ради, не ленитесь, молю вас, не забывайте трех дел тех, не тяжки ведь они. Ни затворничеством, ни монашеством, ни голоданием, которые иные добродетельные претерпевают, но малым делом можно получить милость божью.… «И благословен, господи, и прославлен зело!» «Всякие чудеса и эти блага сотворил и совершил. И кто не восхвалит тебя, господи, и не верует всем сердцем и всей душой во имя отца, и сына, и святого духа, да будет проклят!»

Прочитав эти божественные слова, дети мои, похвалите бога, подавшего нам милость свою; а то дальнейшее — это моего собственного слабого ума наставление. Послушайте меня, если не все примите, то хоть половину.

Если вам бог смягчит сердце, пролейте слезы о грехах своих, говоря: «Как блудницу, разбойника и мытаря помиловал ты, так и нас, грешных, помилуй». И в церкви то делайте, и ложась. Не пропускайте ни одной ночи, — если можете, поклонитесь до земли; если вам занеможется, то трижды. Не забывайте этого, не ленитесь, ибо тем ночным поклоном и молитвой человек побеждает дьявола, и что нагрешит за день, то этим избавляется. Если и на коне едучи, не будет у вас никакого дела, и если других молитв не умеете сказать, то «господи помилуй» взывайте беспрестанно втайне, ибо эта молитва всех лучше, — нежели думать безлепицу, ездя.

Всего же более убогих не забывайте, но, насколько можете, по силам кормите и подавайте сироте и вдовицу оправдывайте сами, а не давайте сильным губить человека. Ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его. Если и будет повинен смерти, то не губите никакой христианской души. Говоря что-либо, дурное или хорошее, не клянитесь богом, не креститесь, ибо нет тебе в этом никакой нужды. Если же вам придется крест целовать братии, или кому-либо, то, проверив сердце свое, на чем можете устоять, на том и целуйте, а поцеловав, соблюдайте, чтобы, преступив, не погубить души своей. Епископов, попов и игуменов чтите, и с любовью принимайте от них благословение, и не устраняйтесь от них, и по силам любите и заботьтесь о них, чтобы получить по их молитве от бога. Паче же всего гордости не имейте в сердце и уме, но скажем: смертны мы — сегодня живы, а завтра в гробу; все это, что ты нам дал, не наше, но твое, поручил нам это на немного дней. И в земле ничего не сохраняйте, это нам великий грех. Старых чти, как отца, а молодых — как братьев.

В дому своем не ленитесь, но за всем сами наблюдайте; не полагайтесь на тиуна или на отрока2, чтобы не посмеялись приходящие к вам ни над домом вашим, ни над обедом вашим.

На войну выйдя, не ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не предавайтесь, ни спанью, сторожей сами наряживайте, и ночью, расставив охрану со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте рано; а оружия не снимайте с себя второпях, не оглядевшись по лености, внезапно ведь человек погибает. Лжи остерегайтесь, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело. Куда бы вы ни держали путь по своим землям , не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим, ни селам, ни посевам, чтобы не стали проклинать вас. Куда же пойдете и где остановитесь, напоите и накормите нищего, более же всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол; если не можете почтить его подарком, то пищей и питьем; ибо они, проходя, прославят человека по всем землям или добрым или злым. Больного навестите, покойника проводите, ибо все мы смертны. Не пропустите человека, не поприветствовав его, и доброе слово ему молвите. Жену свою любите, но не давайте им власти над собою. А вот вам и основа всему: страх божий имейте превыше всего.

Если не будете помнить это, то чаще перечитывайте: и мне не будет стыдно, и вам будет хорошо. Что умеете хорошего, то не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь — как отец мой3, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь от других стран. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится. Добро же творя, не ленитесь ни на что хорошее, прежде всего в церкви: пусть не застанет вас солнце в постели. Так поступал отец мой блаженный и все добрые мужи совершенные. На заутрене, воздавши богу хвалу, потом на восходе солнца и, увидев солнце, надо с радостью прославить бога и сказать: «Просвети очи мои, Христе боже, давший мне свет твой прекрасный». И еще: «Господи, прибавь мне год к году, чтобы впредь, в остальных грехах покаявшись, исправил жизнь свою»; так я хвалю бога и тогда, когда сажусь думать с дружиною, или собираюсь творить суд людям, или ехать на охоту, или на сбор дани, или лечь спать. Спанье в полдень назначено богом; по этому установленью почивают ведь и зверь, и птицы, и люди.

А теперь поведаю вам, дети мои, о труде своем, как трудился я в разъездах и на охотах с тринадцати лет. Сначала я к Ростову пошел сквозь землю вятичей; послал меня отец, а сам он пошел к Курску. И снова, вторично, ходил я к Смоленску со Ставком Гордятичем, который затем пошел к Берестью4 с Изяславом5, а меня послал к Смоленску; а из Смоленска пошел во Владимир6. Той же зимой послали меня в Берестье братья на пожарище, что поляки пожгли, и там правил я городом утишенным. Затем ходил в Переяславль7 к отцу, а после пасхи из Переяславля во Владимир — в Сутейск8 мир заключать с поляками. Оттуда опять на лето во Владимир. Затем послал меня Святослав9 в Польшу: ходил я за Глогов до Чешского леса10, и ходил в земле их четыре месяца. В том же году и сын родился у меня старший, новгородский11. А оттуда ходил я в Туров, а на весну в Переяславль и опят в Туров.

И Святослав умер, и я опять пошел в Смоленск, а из Смоленска той же зимой — в Новгород; весной — Глебу12 в помощь. А летом с отцом — под Полоцк, а на другую зиму со Святополком13 — под Полоцк, и выжгли Полоцк; он пошел к Новгороду, а я с половцами на Одреск войною и на Чернигов. И снова пришел я из Смоленска к отцу в Чернигов. И Олег пришел туда, из Владимира выведенный, и я позвал его к себе на обед с отцом в Чернигове, на Красном дворе, и дал отцу 300 гривен золота. И опять из Смоленска же придя, пробился я через половецкие войска с боем до Переяславля и отца застал вернувшегося из похода. Затем ходили мы опять в том же году с отцом и с Изяславом к Чернигову биться с Борисом и победили Бориса и Олега14

А всего походов было 80 и 3 великих, а остальных и не упомню меньших. И миров заключил с половецкими князьями без одного 20, и при отце и без отца, а раздаривал много скота и много одежды своей. И отпустил из оков лучших князей половецких столько: Шаруканевых двух братьев, Багубарсовых трех, Осеневых братьев четырех, а всего других лучших князей 100. А самих князей бог живыми в руки давал: Коксусь с сыном, Аклан Бурчевич, таревский князь Азгулуй, и иных витязей молодых 15, этих я, приведя живыми, иссек и бросил в ту речку Сальню. А врозь перебил их в то время около 200 лучших мужей.

А вот как я трудился, охотясь…

А вот что я в Чернигове делал: коней диких своими руками связал я в пущах десять и двадцать, живых коней, помимо того что, разъезжая по равнине, ловил своими руками тех же коней диких. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня на бедре меч оторвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бедра и коня со мною опрокинул, и бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал, и руки и ноги свои повреждал — в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своей, не щадя головы своей.

Что надлежало делать отроку моему, то сам делал — на войне и на охотах, ночью и днем, в жару и стужу, не давая себе покоя. На посадников не полагаясь, ни на биричей15, сам делал, что было надо; весь распорядок и в доме у себя также сам устанавливал. И у ловчих охотничий распорядок сам устанавливал, и у конюхов; и о соколах, и о ястребах заботился. Также и бедного смерда и убогую вдовицу не давал в обиду сильным, и за церковным порядком и за службой сам наблюдал.

Не осуждайте меня, дети мои, или другой, кто прочтет: не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей, но хвалю бога и прославляю милость его за то, что он меня, грешного и худого, столько лет оберегал от тех смертных опасностей и не ленивым меня, дурного, создал, на всякие дела годным…

Вопросы

1. Можно ли на основании этого текста говорить о менталитете русской культуры?

2. Если да, то какова специфика менталитета традиционного русского общества? Какие источники можно привлечь еще и расшифровать структуру менталитета?

Владимир Соловьев

Смысл любви

Ложь и зло эгоизма состоят вовсе не в том, что этот человек слишком высоко себя ценит, придает себе безусловное значение и бесконечное достоинство: в этом он прав, потому что всякий человеческий субъект как самостоятельный центр живых сил, как потенция (возможность) бесконечного совершенства, как существо, могущее в сознании и в жизни своей вместить абсолютную истину, — всякий человек в этом качестве имеет безотносительное значение и достоинство, есть нечто безусловно незаменимое и слишком высоко оценить себя не может (по евангельскому слову: что даст человек в обмен за душу свою?). Непризнание за собою этого безусловного значения равносильно отречению от человеческого достоинства; это есть основное заблуждение и начало всякого неверия: он так малодушен, что даже в самого себя верить не в силах, — как может он поверить во что-нибудь другое? Основная ложь и зло эгоизма не в этом абсолютном самосознании и самооценке субъекта, а в том, сто приписывая себе по справедливости безусловное значение, он несправедливо отказывает другим в этом значении; признавая себя центром жизни, каков он и есть на самом деле, он других относит к окружности своего бытия, оставляя за ними только внешнюю и относительную ценность.

Есть только одна сила, которая может изнутри, в корне, подорвать эгоизм, и действительно его подрывает, именно любовь.

Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно, всем нашим существом признать за другим то безусловное центральное значение, которое, в силу эгоизма, мы ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра нашей личной жизни.

Истинное назначение любви состоит не в простом испытывании этого чувства, а в том, что посредством него совершается, — в деле любви.

Всем известно, что при любви непременно бывает особенная идеализация любимого предмета, который представляется любящему совершенно в другом свете, нежели в каком его видят посторонние люди. Любящий действительно видит, зрительно воспринимает не то, что другие. И для него, впрочем, этот любовный свет скоро исчезает, но следует ли отсюда, что он был ложным, что это была только субъективная иллюзия?

Мы знаем, что человек кроме своей животной материальной природы имеет еще идеальную, связывающую его с абсолютной истиной или Богом. Помимо идеального или эмпирического содержания своей жизни каждый человек заключает в себе образ Божий, т. е. особую форму абсолютного содержания. Этот образ Божий теоретически и отвлеченно познается нами в разуме, а в любви познается конкретно и жизненно.

Духовно-физический процесс восстановления образа Божия в материальном человечестве никак не может совершиться сам собой, помимо нас. Необходима деятельная вера, нравственный подвиг и труд, чтобы удержать за собой, укрепить и развить этот дар светлой и творческой любви, чтобы посредством него воплотить в себе и в другом образ Божий.

Дело истинной любви прежде всего основывается на вере. Коренной смысл любви, как было уже показано, состоит в признании за другим существом безусловного значения. Признавать безусловное значение за данным лицом или верить в него (без чего невозможна истинная любовь) я могу, только утверждая его в Боге, следовательно, веря в самого Бога и в себя как имеющего в Боге средоточие и корень своего бытия. Эта триединая вера есть уже некоторый внутренний акт, и этим актом полагается первое основание к истинному воссоединению человека с его другим и восстановлению в нем (или в них) образа триединого Бога.

В любви, истинно понимаемой и истинно осуществляемой, эта божественная сущность получает средство для своего окончательного, крайнего воплощения в индивидуальной жизни человека, способ самого глубокого и вместе с тем самого внешнего реально-ощутимого соединения с ним. Отсюда те проблески неземного блаженства, то веяние нездешней радости, которыми сопровождается любовь, даже несовершенная, и которые делают ее, даже несовершенную, величайшим наслаждением людей. Отсюда же и глубочайшее страдание любви, бессильной удержать свой истинный предмет и все более и более от него удаляющейся.

Здесь получает свое законное место и тот элемент обожания и беспредельной преданности, который так свойствен любви и так мало имеет смысла, если относиться к земному ее предмету в отдельности от небесного.

Вопросы

1. В. Соловьев говорит о том, что эгоизм — всегда ложь и зло. Ваше мнение?

2. В чем состоит смысл и ценность любви в ее христианском понимании?

3. Почему любовь способна вызвать противоположные состояния — и неземного блаженства, и глубочайшего страдания?

4. Соотнесите любовь и веру в Бога.

5. Любовь и бессмертие — связаны ли эти две сущности бытия?

6. Насколько позиция В. Соловьева в отношении любви соответствует христианской концепции любви?

Соловьев В. С. Сочинения в 2 т. Т. 2 / Общ. ред. и сост. А. В. Гулыги, А. Ф. Лосева; Примеч. С. Л. Кравца и др. — М.: Мысль, 1998. — 822 с.

Тайна прогресса

Знаете ли вы сказку?

В глухом лесу заблудился охотник; усталый, сел он на камне над широким бурливым потоком. Сидит и смотрит в темную глубину и слушает, как дятел все стучит и стучит в кору дерева. И стало охотнику тяжело на душе. «Одинок я и в жизни, как в лесу, — думается ему, — и давно уж сбился с пути по разным тропинкам, и нет мне выхода из этих блужданий. Одиночество, томление и гибель! Зачем я родился, зачем пришел в этот лес? Какой мне прок во всех этих перебитых мною зверях и птицах?» Тут кто-то дотронулся до его плеча. Видит: стоит сгорбленная старуха, какие обыкновенно являются в подобных случаях, — худая-худая, а цветом как залежавшийся цареградский стручок или как нечищеное голенище. Глаза угрюмые, на раздвоенном подбородке два пучка седых волос торчат, а одета она в дорогом платье, только совсем ветхом — одни лохмотья. «Слышь, добрый молодец, есть на той стороне местечко — чистый рай! Туда попадешь — всякое горе забудешь. Одному дороги не в жизнь не найти, а я прямехонько проведу — сама из тех мест. Только перенеси меня на тот берег, а то где мне устоять поперек течения, и так еле ноги двигаю, совсем на ладан дышу, а умирать-то у-ух как не хочется!» — Был охотник малый добросердечный. Хотя словам старухи насчет райского места он совсем не поверил, а в брод идти через раздувшийся ручей было не соблазнительно, да и старуху тащить не слишком лестно, но взглянул он на нее — она закашлялась, вся трясется. «Не пропадать же, — думает, —древнему человеку! Лет за сто ей, наверно, будет, сколько тяготы на своем веку понесла, — нужно и для нее поднатужиться». — «Ну, бабушка, полезай на закорки, да кости-то свои к нутру подтяни, а то рассыплешься — в воде не соберешь». Вскарабкалась старушка к нему на плечи, и почувствовал он такую страшную тяжесть, точно гроб с покойником на себя взвалил, — едва шагнуть мог. «Ну, — думает, — теперь уж на попятки стыдно!» Ступил в воду, и вдруг как будто не так тяжело, и там с каждым шагом все легче да легче. И чудится ему нечто несодеянное. Только он шагает прямо, смотрит вперед. А как вышел на берег да оглянулся: вместо старухи прижалась к нему красавица неописанная, настоящая царь-девица. И привела она его на свою родину, и уже он больше не жаловался на одиночество, не обижал зверей и птиц и не искал дороги в лесу.

В каком-нибудь варианте всякий знает эту сказку, знал ее и я еще с детства, но только сегодня почувствовал за нею совсем не сказочный смысл. Современный человек в охоте за беглыми, минутными благами и летучими фантазиями потерял правый путь жизни. Время, как дятел, беспощадно отсчитывает потерянные мгновения. Тоска и одиночество, а впереди — мрак и гибель. Но за ним стоит священная старина предания — о! в каких непривлекательных формах — но что же из этого? Пусть он только подумает о том, чем он ей обязан; пусть внутренним сердечным движением почтит ее седину, пусть пожалеет о ее немощах, пусть постыдится отвергнуть ее из-за этой видимости. Вместо того чтобы праздно высматривать призрачных фей за облаками, пусть он потрудится перенести это священное бремя прошедшего через действительный поток истории. Ведь это единственный для него исход из его блужданий, — единственный, потому что всякий другой был бы недостаточным, недобрым, нечестивым: не пропадать же древнему человеку!

Не верит сказке современный человек, не верит, что дряхлая старуха превратится в царь-девицу. Не верит — тем лучше! Зачем вера в будущую награду, когда требуется заслужить ее настоящим усилием и самоотверженным подвигом? Кто не верит в будущность старой святыни, должен все-таки помнить ее прошедшее. Отчего не понесет он ее из почтения к ее древности, из жалости к ее упадку, из стыда быть неблагодарным. Блаженны верующие: еще стоя на этом берегу, они уже видят из-за морщин дряхлости блеск нетленной красоты. Но и неверящие в будущее превращение имеют тоже выгоду — нечаянной радости. И для тех, и для других дело одно: идти вперед, взяв на себя всю тяжесть старины.

Вопросы

Известно, что традиция — один из механизмов преемственности в культуре.

1. Какую роль играют для будущего старинные традиции прошлого?

2. Как в сегодняшней культуре России используются давние российские традиции — с добром к соседу и прохожему, с почтением к старшему, с любовью к родителям?

3. Можно ли утверждать, что человек пришел в мир, чтобы творить добро?

Солженицын А.  В круге первом. Т. 2. М.: ИНКОМ НВ, 1991.

Сейчас Кондрашева втянули в разговор о том, надо ли в картинах следовать природе или нет.

— Например, вы хотите изобразить окно, открытое летним утром в сад, — отвечал Кондрашев. Голос его был молод, в волнении переливался и, если закрыть глаза, можно было подумать, что спорит юноша. — Если, честно следуя природе, вы изобразите все так, как видите, — разве это будет в с е? А пение птиц? А свежесть утра? А эта невидимая, но обливающая вас чистота? Ведь вы-то, рисуя, воспринимаете их, они входят в ваше ощущение летнего утра — как же их сохранить в картине? как их не выбросить для зрителя? Очевидно, надо их восполнить! композицией, цветом, ничего другого в вашем распоряжении нет.

— Значит, не просто копировать?

— Конечно, нет! Да вообще, — начинал увлекаться Кондрашев, — всякий пейзаж (и всякий портрет) начинаешь с того, что любуешься натурой и думаешь: ах, как хорошо! ах, как здорово! ах, если бы удалось сделать так,, как оно есть! Но углубляешься в работу и вдруг замечаешь: позвольте! Да ведь там, в натуре, просто нелепость какая-то, чушь, полоне несообразие! — вот в этом месте, и еще вот в этом! А должно быть вот как! вот как!! И так пишешь! — задорно и победно Кондрашев смотрел на собеседников.

— Но, батенька, «должно быть» — это опаснейший путь! запротестовал Рубин. — Вы станете делать из живых людей ангелов и дьяволов, что вы, кстати, и делаете. Все-таки, если пишешь портрет Андрея Андреича Потапова, то это должен быть Потапов.

— А что значит — показать таким, какой он есть? — бунтовал художник. — Внешне — да, он должен быть похож, то есть пропорции лица, разрез глаз, цвет волос. Но не опрометчиво ли считать, что вообще можно знать и видеть действительность именно такою, какова она есть? А особенно — действительность духовную? Кто это — знает и видит??.. И если, глядя на портретируемого, я разгляжу в нем душевные возможности выше тех, которые он до сих пор проявил в жизни — почему мне не осмелиться изобразить их? Помочь человеку найти себя — и возвыситься?!

— Да вы — стопроцентный соцреалист, слушайте! — хлопнул в ладоши Нержин. — Фома просто не знает, с кем он имеет дело!

— Почему я должен преуменьшать его душу?! — грозно блеснул в полутьме Кондрашев никогда не сдвигающимися с носа очками. — Да я вам больше скажу: не только портретирование, но всякое обращение людей, может быть, всего-то и важней этой целью: то, что увидит и назовет один в другом — в этом другом вызывается к жизни!! А?

— Одним словом, — отмахнулся Рубин, — понятия объективности для вас и здесь, как нигде, не существует.

— Да!! Я — необъективен и горжусь этим! — гремел Кондрашев-Иванов.

— Что-о?? Позвольте, как это? — ошеломился Рубин.

— Так! Так! Горжусь необъективностью! — словно наносил удары Кондрашев, и только верхняя койка над ним не давала ему размаха. — А вы, Лев Григорьевич, а вы? Вы тоже необъективны, но считаете себя объективным, а это гораздо хуже! Мое преимущество перед вами в том, что я необъективен — и знаю это! И ставлю себе в заслугу! И в этом мое «я»!

— Я — не объективен? — поражался Рубин. — Даже я? Кто же тогда объективен?

— Да никто!! — ликовал художник. — Никто!! Никогда никто не был и никогда никто не будет! Даже всякий акт познания имеет эмоциональную предокраску — разве не так? Истина, которая должна быть последним итогом долгих исследований, — разве эта сумеречная истина не носится перед нами еще до всяких исследований? Мы берем в руки книгу, автор кажется нам почему-то несимпатичен, — и мы еще до первой страницы предвидим, что наверное она нам не понравится — и , конечно, она нам не нравится! Вот вы занялись сравнением ста мировых языков, вы только-только обложились словарями, вам еще на сорок лет работы — но вы уже теперь уверены, что докажите происхождение всех слов от слова «рука». Это — объективность?

Нержин громко расхохотался над Рубиным, очень довольный. Рубин рассмеялся тоже — как было сердиться на этого чистейшего человека!

Кондрашев не касался политики, но Нержин поспешил ее коснуться:

— Еще один шаг, Ипполит Михалыч! Умоляю вас — еще один шаг! А — Маркс? Я уверен, что он еще не начинал никаких экономических анализов, еще не собрал никаких статистических таблиц, а у ж е   з н а л, что при капитализме рабочий класс есть абсолютно нищающий, и самая лучшая часть человечества и, значит, ему принадлежит будущее. Руку на сердце, Левка, скажешь — не так?

— Дитя мое, — вздохнул Рубин. — Если б нельзя было заранее предвидеть результат…

— Ипполит Михалыч! И на этом они строят свой прогресс ! Как я ненавижу это бессмысленное слово «прогресс»!

— А вот в искусстве — никакого «прогресса» нет! И быть не может!

В самом деле! В самом деле, вот здорово! — обрадовался Нержин. — Был в семнадцатом веке Рембрандт — и сегодня Рембрандт, пойди перепрыгни! А техника семнадцатого века? Она нам сейчас дикарская. Или какие были технические новинки в семидесятых годах прошлого века? Для нас это детская забава. Но в те же годы написана «Анна Каренина». И что ты мне можешь предложить выше?

— Позвольте, позвольте, магистр, — уцепился Рубин. Так по пущей-то мере в инженерии вы нам прогресс оставляете? Не бессмысленный?

— Паразит! — рассмеялся Глеб. — Это подножка называется.

— Ваш аргумент, Глеб Викентьич, — вмешался Абрамсон, — можно вывернуть и иначе. Это означает, что ученые и инженеры все эти века делали большие дела — и вот продвинулись. А снобы искусства, видимо, паясничали. А прихлебатели…

Вопросы

1. Проанализируйте предложенный текст. Как автор решает проблему объективности? Ваше мнение: существует ли объективность в мире? Какое начало доминирует в окружающей нас действительности: объективное или субъективное восприятие?

2. Главное в человеческом общении и в искусстве: сопоставьте свое мнение с позицией автора.

3. Прогресс в исторической реальности и в искусстве: сравните Вашу оценку сущности прогресса с мнением А. Солженицына.

4. Ваше мнение относительно цитаты «… может быть, всего-то и важней… : то, что увидит и назовет один в другом — в этом другом вызывается к жизни.»

Солженицын А.  В круге первом. Т. 1. М.: ИНКОМ НВ, 1991, с. 100-101.

Нержин понял Народ … по-новому, как не читал нигде: Народ — это не все, говорящие на нашем языке, но и не избранцы, отмеченные огненным знаком гения. Не по рождению, не по труду своих рук и не по крылам своей образованности отбираются люди в народ.

А — по душе.

Душу же выковывает себе каждый сам, год от году.

Надо стараться закалить, отгранить себе такую душу, чтобы стать человеком. И через то — крупицей своего народа. С такою душой человек обычно не преуспевает в жизни, в должностях, в богатстве. И вот почему народ преимущественно располагается не на верхах общества.

…Оказалось, что у Народа не было перед ним никакого кондового сермяжного преимущества. Вместе с этими людьми садясь на снег по окрику конвоя, и вместе прячась от десятника в темных закоулках строительства, вместе таская носилки на морозе и суша портянки в бараке Нержин ясно увидел. Что люди эти ничуть не выше его. Они не стойче его переносили голод и жажду. Не тверже духом были перед каменной стеной десятилетнего срока. Не предусмотрительней, не изворотливей его в крутые минуты этапов и шмонов. Зато были они слепей и доверчивей к стукачам. Были падче на грубые обманы начальства. Ждали амнистии, которую Сталину труднее было дать, чем околеть. Если какой-нибудь лагерный держиморда в хорошем настроении улыбался — они спешили улыбаться ему навстречу. А еще они были много жадней к мелким благам: «дополнительной» прокислой стограммовой пшенной бабке. Уродливым лагерным брюкам, лишь бы чуть поновей или попестрей.

В большинстве им не хватало той точки зрения, которая становится дороже самой жизни.

Оставалось — быть самим собой (выковывать свою душу).

Вопросы.

1. Как Вы определите сущность ментальности, исходя из понимания народа, представленного в данном отрывке из романа А. Солженицына?

2. Какие еще произведения А. Солженицына характеризуют ментальность?

Н. Бердяев. Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого. //YMCA-PRESS, Париж, 1952.