А. Я. Флиер история культуры как смена доминантных типов идентичности

Вид материала

Документы

Содержание Таксономические уровни субъектов идентичности

Подобный материал:

• 1. История лингвистики как смена научной парадигмы, 382.35kb.
• Типология культур это учение о видовых отличиях культур как основных типов мировой, 41.61kb.
• Программа «Мир в зеркале культуры». Формирование общечеловеческой и гражданской идентичности, 2216.99kb.
• Контрольная работа по предмету «История физической культуры»: по теме: Всеобщая история, 61.48kb.
• Петербургская Государственная Академия Культуры Факультет: «История мировой культуры», 2776.06kb.
• Предметом социологии Сорокин всегда считал взаимодействие социальных групп, функционирующих, 800.59kb.
• Вопросы: Философия как история философии, 46.36kb.
• С. В. Соболь 200 г. Экзаменационные вопросы, 130.05kb.
• Учебное пособие по философии содержание, 3346.11kb.
• Вмировой политической науке описаны сменяющие друг друга поколения международных систем,, 449.16kb.

Таксономические уровни субъектов идентичности


Приступая к рассмотрению этого вопроса, прежде всего нужно отметить тенденцию постоянного изменения таксономического уровня сообществ, в рамках которых становится доминантной та или иная идентичность, ведущая, судя по всему, к постепенному повышению этого уровня.

На раннем первобытном этапе таким базовым сообществом выступал род – малая социальная группа, все члены которой хорошо знали друг друга лично и постоянно общались, чем обеспечивалась необходимая культурно-коммуни­кационная плотность. На позднем первобытном этапе эту функцию стало выполнять племя, размеры которого, как правило, тоже позволяли практически всем соплеменникам лично знать друг друга и регулярно общаться (племя отличается от рода не столько большими размерами, сколько иным режимом личных взаимоотношений своих членов). В последующей истории встречаются функциональные наследники типологии первобытного рода в виде фамильных кланов, тейпов и т.п. Современным продолжателем этого типа общности является нуклеарная семья (основанная на институте брака).

В аграрную эпоху основным типом социальной общности, в рамках которой можно выделять доминантную идентичность, был этнос. Этнос – это уже слишком крупная общность, чтобы все его члены лично знали друг друга и непосредственно общались. Но единство языка и системы обычаев в принципе позволяет всем членам одного этноса легко понимать друг друга в любых формах коммуникации и быть не только понятными лингвистически, но и предсказуемыми в поступках, регулируемым общими для всех обычаями, нравами, традициями. Этническую общность можно определить как «отложенную коммуникацию», вполне возможную и совершенно несложную в случае необходимости.

В аграрную эпоху также развивались в качестве столь же актуальных сословная и религиозная (конфессиональная) солидарность и идентичность. Сословная общность (к ней принадлежат также варны и касты) может быть в определенном смысле рассмотрена как своеобразное продолжение родовой общности, поскольку принадлежность к тому или иному сословию была связана преимущественно с биологическим происхождением человека от определенных родителей, предполагавшие соответствующие социальные последствия такого происхождения. Следует отметить, что принадлежность к определенному сословию не обязательно сопровождалась какими-либо имущественными или профессиональными преимуществами или ущемлениями (хотя на практике чаще всего так и было). Главное в данном типе социального устройства заключалось в том, что члены разных сословий регулировались в своей жизнедеятельности разными юридическими основаниями, заметно отличавшимися друг от друга. Они не столько имели разные практические возможности, сколько разные права для осуществления таких возможностей. Члены одного сословия также не знали друг друга лично, но культурно обычно были ближе друг к другу, нежели представители разных сословий. Т.е. это тоже была в своем роде «отложенная коммуникация».

Религиозная (конфессиональная) идентичность аграрного периода истории отличалась большим разнообразием вариантов. В тех случаях, когда речь шла о национальных религиях, фактический состав верующих, как правило, совпадал (или не очень различался) с общим составом этноса. При этом национальная религия и этническая идентичность составляли целостный синкретический комплекс, в большой мере дополняя, а порой и заменяя друг друга¹. В этой ситуации о параметрах собственно конфессиональной идентичности можно сказать то же самое, что и об этнической; по своим социально-коммуникативным функциям они не очень отличались друг от друга.

Несколько иной была картина в ситуации с мировыми религиями, которые исповедовали разные народы. Здесь сочетание конфессиональной идентичности и этнической носило ситуативный характер. Обычной нормой было преобладание по значимости конфессиональной идентичности над этнической. Но известно немало исторических примеров, когда в рамках мировых религий национальное начало оказывалось более важным. При этом сегментировались национальные варианты этих религий, что нередко приводило и к образованию самостоятельных направлений в рамках той или иной мировой религии. Например, шиизм в исламе или англиканство, а затем и другие направления протестантизма в христианстве в существенной мере прошли именно такой путь.

В целом в системе доминантных идентичностей аграрной эпохи следует отметить преобладание общностей, в рамках которых тотальное коммуницирование всех со всеми было теоретически возможным, если бы в этом возникла необходимость. Разумеется, такие сообщества не обладали технической возможностью территориально собрать всех своих членов вместе, но серьезных проблем взаимопонимания при такой встрече не возникло бы.

Совершенно иную картину мы наблюдаем, когда беремся рассматривать доминирующие идентичности индустриальной эпохи. Здесь социальными общностями, в рамках которых складываются основные типы солидарности и идентичности, являются не коллективы, сплоченные единством языка, нравов и обычаев, как в аграрную эпоху, а такие общности, в основе единства которых лежит единообразие социальных ролей, которые людям приходится играть в той или иной ситуации. Имеются в виду прежде всего роли политического гражданства и роли участников того или иного социально-экономи­ческого класса.

В большинстве индустриальных государств членами гражданской нации¹ являются люди, имеющие в большем или меньшем масштабе разное этническое происхождение, принадлежащие к разным религиям, культурам, традициям, нередко даже говорящие на разных языках и придерживающиеся разных этно-бытовых обычаев. Они объединены в целостное сообщество институционально – едиными законами, единой системой образования, единой национальной идеологией и политическим самосознанием, национальными СМИ, национальной литературой и т.п. Это создает принципиально иную ситуацию ощущения их социальной общности, нежели при стихийном единстве этнических (по существу соседских) обычаев. Это общность, в каком-то смысле «навязанная сверху», от лица государства. Именно государство в данном случае выступает главным системообразующим фактором единства нации, оно является инстанций, наиболее заинтересованной в поддержании и сохранении ее единства, а с распадом государства распадается и соответствующая нация (примеры чего мы в последние десятилетия наблюдаем своими глазами)¹.

Еще сложнее ситуация с социально-классовым единством и идентичностью. В отличие от социально-сословного единства, которое в той или иной мере обеспечивалось различием в юридических правах представителей разных сословий, классовое единство и различие складываются экономически, отражают различное имущественное положение людей и их вовлеченность в разные структуры собственности и трудовой деятельности, в конечном счете, их разные социальные роли в имеющейся социальной системе. Сословное деление отражало различие в возможностях потребления, классовое – разную вовлеченность в процессы производства.

Следует подчеркнуть, что члены классовых общностей находятся в непосредственной социальной коммуникации главным образом с теми, кто работает с ними в одной организации (на предприятии). И если процесс возникновения в их среде корпоративной (по месту работы) солидарности и идентичности более или менее очевиден, то возникает вопрос о том, насколько солидарность и идентичность более общего, классового масштаба в их среде рождается стихийно, а в какой мере она искусственно провоцируется и стимулируется заинтересованными политическими структурами. Я полагаю, что в той или иной мере (ситуативно) имеет место и то, и другое, но доминирует в этом процессе именно «навязанная идентичность», простимулированная идеологически (властью или ее оппонентами).

Так или иначе, можно заключить, что для солидарности и идентичности индустриального этапа развития в целом специфичны характеристики и особенности, в большей или меньшей мере искусственно сконструированные и тем или иным техническим способом навязанные извне заинтересованными инстанциями. Я не вкладываю это заключение никаких отрицательных коннотаций. Просто я отмечаю, что для индустриального этапа социального развития характерен именно такой путь становления солидарности и идентичности.

Таким образом, можно заключить, что система сообществ, в рамках которых формируется доминантная идентичность, эволюционирует в сторону постепенного укрупнения.

Сначала это малая социальная группа, в рамках которой все ее члены лично знакомы и постоянно коммуницируют (первобытная эпоха).

Затем средняя социальная группа, отличающаяся высокой коммуникативной проницаемостью в плане понимания, и в пределах которой людей технически разделяют в основном расстояния между поселениями. Идентичность такой социальной группы формируется преимущественно стихийно, и внешними границами ее распространения являются именно пределы зон свободного понимания между людьми – языковые, религиозные и др. (аграрная эпоха).

И наконец, огромная социальная группа с разнообразной (неоднородной) коммуникативной проницаемостью в плане понимания и постепенно возрастающими техническими возможностями для коммуницирования на расстоянии (средствами связи и массовой информации). Идентичность такой общности носит во многом сконструированный и навязанный извне характер (прежде всего навязанный политически), а ее внешние границы очерчиваются границами полномочий той институции, которая эту идентичность конструирует (индустриальная эпоха).

Что же наступает ныне? Теоретически развивая выявленную тенденцию, можно предположить, что доминантные идентичности постиндустриальной эпохи должны территориально и культурно охватывать уже транснациональные пространства, технические возможности для коммуникации при этом должны радикальным образом вырасти, но содержания этих коммуникативных контактов могут оказаться затрудненными для понимания неподготовленными участниками. Пока можно с определенностью отметить то, что масштабы общностей, в пределах которых становятся актуальными новые идентичности, действительно растут. Полтора века назад начали появляться международные движения (например, коммунистическое или движение феминисток), а в последние полвека транснациональные организации, компании, в рамках которых люди ощущают интернациональную солидарность, базирующуюся на том или ином основании (идеологическом, корпоративном, профессиональном и др.). Одновременно имеет место действительно лавинообразное возрастание технических возможностей коммуницирования, фактическое разрастание этих возможностей до общечеловеческих масштабов, благодаря современным средствам связи и особенно Интернету. Вместе с тем, пока трудно сказать что-либо определенное касательно упрощения или возрастания сложности понимания между участниками коммуникаций.

На чем же основывается современная идентичность? Прежде всего еще далеко не исчерпали себя основания для солидарности, характерные для индустриальной эпохи – национальное, классовое, профессионально-отраслевое. Но в последние полвека уже начали активно проявлять себя и новые основания, связанные преимущественно с впечатлениями и увлечениями (стилевыми направлениями в искусстве и отдельными исполнителями, видами спорта и отдельными командами, молодежными движениями культурной саморепрезентации и экстравагантными религиозными учениями и т.п.). Эти увлечения, благодаря современным средствам коммуникации, имеют более или менее интернациональный характер. Но пока еще не понятно, какие собственно социальные интересы они выражают, и какие типы социокультурных общностей на этой основе могут сложиться. Насколько устойчивой останется такая идентичность, станет ли она доминантной и какие еще основания общности ее дополнят со временем, сегодня предположить трудно.


Типология оснований доминантной идентичности


Далее мне хотелось бы рассмотреть систему оснований, на которых формируются доминантные идентичности. Так же, как и в предыдущем случае, когда солидарность и идентичность являлись «двумя сторонами одной медали» социального самоощущения и самовыражения людей, и здесь можно говорить об основаниях коллективной солидарности и идентичности как о двух аспектах рассмотрения единой проблемы. Основания доминантной идентичности на том или ином этапе исторического развития неотрывны от генеральных целеустановок деятельности на рассматриваемом этапе. К чему люди стремились, на этом основании себя и идентифицировали. С этими целями деятельности и основаниями самоидентификации были тесно связные и фундаментальные основания для тех или иных экзистенциальных выборов и предпочтений, актуальных для членов сообществ рассматриваемой эпохи.

В первобытном обществе (имеются в виду его ранние стадии – палеолит и мезолит с присваивающим, охотничье-собирательским типом кормления), как представляется, главной экзистенциальной целью было обеспечение демографической устойчивости сообществ. В этой связи почти вся деятельность таких сообществ заключалась в добывании пропитания и размножении, т.е. не очень существенно отличалась от жизнедеятельности животных. И хотя на первобытном этапе истории уже появились религия и искусство, не будем забывать, что по своим социальным функциям они тоже служили обеспечению задач пропитания и размножения (тематически были связаны преимущественно с этим). Главный дефицит, преодолению которого была посвящена жизнь этих сообществ, был дефицит безопасности, если понимать в числе опасностей угрозу голодной смерти, заболеваний, встреч с дикими животными и др.¹ Вариантов для выбора каких-либо альтернативных решений у людей этой стадии исторического развития сообществ, как правило, не было. Выбор осуществлялся на основании непосредственной витальной необходимости.

В подобных условиях главным основанием для солидарности, а, следовательно, и идентичности в таких сообществах должно было являться то, что давало наибольшую плотность взаимодействия, взаимопонимания, взаимовыручки. Человек в одиночку при существовавшем тогда уровне технической обеспеченности деятельности мог осуществить очень мало; в идеале все должно было делаться коллективно. И наилучшим, наиболее эффективным психологическим основанием для солидарности и практической организации деятельности в этих условиях было кровнородственное единство. Община представляла собой единую семью с характерным именно для семьи гендерным и возрастным распределением ролей. Собственно никаких иных социальных функций, кроме подобных семейных, у людей того времени и не было.

На позднем первобытном этапе (начиная с неолита и перехода к производящему типу хозяйствования) на роль основного социального объединения стало выдвигаться племя (поначалу состоявшее из двух или нескольких долгое время сохранявшихся относительно автономными родов). В этих условиях в качестве дополнения к кровнородственному единству стало приходить единство культурное (первоначально имевшее скорее «внешнеполитические» функции – отчуждения от соседей, нежели внутренние коммуникативные и регулятивные, хотя и это постепенно набирало актуальность), что в целом уже более характерно для аграрной стадии развития.

Аграрная эпоха, как мне представляется, стратегически была обращена к цели достижения культурной устойчивости сообществ. Имеется в виду стремление к высокой культурной гомогенности всякого тем или иным образом локализовавшегося общественного образования. Это в первую очередь касалось вопросов языковой и обыденной нормативности и соответствия поведения и сознания людей принятым данном обществе культурным стандартам, что можно назвать стремлением к «цивилизационному соответствию», что было очень характерно для античных обществ, для древнего Китая и др. (дихотомия «цивилизация/ варвары»). Это достаточно ярко выражалось и в актуальности проблематики религиозного единства и связанной с ней религиозной нетерпимостью, что было характерно для европейского Средневековья (и западного, и восточного), да и для всего Ближнего Востока и Южной Азии (дихотомия «единоверцы/ино­вер­цы»). Разумеется, в этих тенденциях встречались и показательные исключения, связанные с какими-то особыми условиями истории какого-то общества (например, религиозная терпимость Римской империи и арабского Халифата), которые тем более обращают на себя внимание своей эпохальной нетипичностью.

В связи с такой высокой значимостью культурной устойчивости, соответственно особой важностью обладал и принцип культурной достаточности. Это означает, что языковое и обыденное (выраженное во владении обычаями), а на позднем этапе аграрной эпохи преимущественно религиозно-обря­довое соответствие местным нормам рассматривалось как главная форма социальной лояльности человека, как основание для доверия к нему. Таким способом поддерживалось культурное единомыслие в тех пределах, которые позволяли эффективно управлять обществом и общественной жизнью как в режиме внешнего управления (со стороны власти), так и в режиме самоуправления (с помощью обычаев).

Другой аспект, обладавший особой значимостью в общей композиции разных идентичностей, характерной для этого времени, заключался в нерушимой в своей целостности сословной иерархизированности общества аграрной эпохи. Такая жесткая сословная организация позволяла поддерживать политический порядок в условиях, когда практически все товары потребления – еда, одежда, предметы бытового обихода, оружие, не говоря уже о более специальных товарах (художественных и иных символических) обладали большей или меньшей дефицитностью. Как известно, внутренняя политика – это набор методов поддержания порядка в режиме потребления при дефицитности предметов этого потребления¹. Сословная дифференцированность аграрного общества, с помощью которой общая иерархия в построении сословий поддерживалась разными юридическими правами представителей разных сословий и их соответствующими возможностями «доступа к столу», достаточно эффективно обеспечивала порядок потребления с тем, чтобы «за обедом не было толкотни». Малоэффективная экономика, основанная на индивидуальном ручном труде и физической энергетике (преимущественно самого человека и домашних животных), не могла произвести больше продукции, что компенсировалось жесткостью распределительной системы. Аграрная эпоха – это прежде всего эпоха господства жесткой распределительной системы.

Но наступала пора индустриальной эпохи. Историческая цель индустриальной эпохи – социальная устойчивость, достигаемая не за счет усиления репрессивного характера функционирования социальной системы (хотя имели место и такие попытки – нацизм, социализм), а за счет усиления социальной справедливости общественного устройства. При всем многообразии задач, которые решались сообществами и их экономиками, основная социальная задача, реализации которой было посвящен этот этап истории, так или иначе, сводилась к переструктурированию общества и организации его на более справедливых началах. Это касалось принципов социальной организации – все равны перед законом, все обладают равными стартовыми возможностями, и социальные преимущества получает лишь тот, кто своей деятельностной активностью (в рамках закона) завоевал их сам. Это касалось и принципов культурной организации – осуществлялся переход от этнической и конфессиональной системы культурной локализации, при которой от человека требовалось, чтобы он в совершенстве владел местной обыденной и религиозной культурой и принимал активное участие в ее манифестациях, к национальному типу. В национальном типе культурной организации господствующую культуру нужно было просто признавать, не нарушать ее демонстративно, публично, проявлять к ней пассивную политическую лояльность, и этого, как правило, было достаточно. Дома, за зарытыми дверьми человек имел право придерживаться любых иных обычаев. Таким образом, преодолевался дефицит справедливости, который ранее был обусловлен не только разными правами разных сословий, но и категоричностью требований «культурного соответствия», при котором даже малейшее отклонение от стандарта рассматривалось как ересь и жестоко наказывалось.

Такое изменение отношения к «идеологической выдержанности» процедур и продуктов деятельности среди иных своих последствий привело и к тому, что постепенно предпочтение стало отдаваться не нормативному характеру результатов деятельности, а ее качественным параметрам, не привычности и предсказуемости свойств продукта, а его функциональной успешности. Выбор начал производиться не по признакам сущностного (хотя порой и вариативного по формам) повторения исторически оправдавших себя образцов, как в аграрную эпоху, а по признакам фактической целевой эффективности произведенного продукта, независимо от степени его традиционности и соответствия местным нормам. Это в равной мере касалось и символического продукта, и искусство Возрождения явилось первым сигналом начавшегося процесса смены критериев социального выбора.

Итак, перед нами совершенно очевидное развитие параметров выбора от витальной необходимости и характерного для нее принципа «каждому по его биологической устойчивости» (жизнеспособности) в первобытную эпоху, к культурной необходимости и принципу «каждому по его вере» (культурной принадлежности) в аграрную эпоху и далее к социальной необходимости и принципу «каждому по его труду» (социальной полезности) в индустриальную эпоху. Что же дальше?

Мне представляется, что в постиндустриальную эпоху будет доминировать стремление к обеспечению политической необходимости, основное на принципе «каждому по его культурным предпочтениям». Это отчасти похоже на коммунизм в его марксистском определении «каждому по потребности». Конечно, обеспечить такое изобилие материального достатка, какое сулили нам классики коммунизма, экономика еще не может, однако человечество движется к своеобразному «культурному коммунизму», при котором будет обеспечено устойчивое культурное многообразие и равноправие. С этой целью будет преодолеваться дефицит толерантности и преимущественно политическим путем.

Конечно, речь здесь идет не о государственно-политической устойчивости правящего режима, а о социальной устойчивости общества, достигаемой политическими средствами. Когда я говорю о политических средствах, я не имею в виду, что они будут насильственными (согласно известной сентенции Ф. Энгельса). Политические средства и методы в данном случае я отличаю по тому признаку, что они прежде всего преследуют цель соблюдения процедурной стороны дела, соответствующей установленному порядку, абстрагируясь от конкретного содержания проблемы. Целью использования этих средств станет установление устойчивости самого общества в качестве «общества доверия», имеющего прежде всего культурный характер. Будет политически соблюдаться процедура культурного равноправия так же, как в демократическом обществе индустриальной эпохи соблюдается процедура гражданского и юридического равноправия всех членов общества. Естественно, этот процесс имеет и свои негативные стороны, уже отмечавшиеся в литературе¹.

При такой высокой степени процедурной стандартизации условий деятельности и возрастании объективных возможностей для сравнения их результатов, наиболее успешными должны проявлять себя проекты и решения, в которые вложено больше таланта и которые являются наиболее перспективными по своим возможностям. В отличие от аграрной эпохи, когда «правильность» совершенного действия определялась и вознаграждалась в основном по идеологическим признакам (блага и возможности как награда за верность), и индустриальной эпохи, в которую приемлемость действий определялась и вознаграждалась по признакам их экономической эффективности (блага и возможности как награда за утилитарную полезность), теперь основанием для предпочтения и признания становится заложенная в действие возможность его усовершенствования, модернизации (блага и возможности как награда за перспективность). Соответственно и выбор осуществляется не по основаниям культурной достаточности (как в аграрную эпоху) или качественной предпочтительности (как в индустриальную эпоху), но на основании модернизационной перспективности того, что выбирают, высокой вероятности его дальнейшего развития.

Как всегда в числе первых на этот путь вступило искусство, которое стало экспериментировать с романами, которые может дописывать сам читатель, картинами, которые может дорисовывать сам зритель, и прочими возможностями для модернизации и нестандартной интерпретации. Разумеется, это потребовало определенной психологической ломки в культурном самосознании общества, дескрализации понятия «шедевр», что с большим успехом было осуществлено сразу по нескольким каналам: постмодернизмом с его цитатной иронией («нет такой глупости, которую еще не сказали до нас»), массовой культурой с ее «Джокондой с усами» и т.п. Но ведь это только первые шаги, отличающиеся своеобразной художественной экстравагантностью. Дальше будет «Джоконда без усов», но...

Но в этом кроется и еще одна опасность. Ситуация культурной избыточности и отказа от нормативных критериев, возникающая таким образом, создает для власти (понимаемой в наиболее широком смысле) дополнительные возможности для манипулирования общественным сознанием, потребностями и интересами людей, навязывании им искусственных потребностей, чем власть эффективно пользуется¹. Я предполагаю, что такой манипулятивный метод социального управления в имеющейся социокультурной и информационно-коммуникативной ситуации («управляемый хаос») в обозримой перспективе станет основным, позволяющим достигать наиболее впечатляющих результатов в вопросах социальной стабилизации и регулирования социальных притязаний населения. Конечно, рано или поздно общество и с этим справится; не ясно только как быстро и какой ценой.

Попробуем отобразить направленность социокультурного развития в таблице.

эпохи	первобытная	аграрная	индустриальная	постиндустриальная
цели	демографическая устойчивость, достигаемая императивно, посредством индивидуальной социализации	культурная устойчивость, достига­емая репрес­сивно, посредством социальной дифференциации	социальная устойчивость, достига­е­мая конвенционально, посредством социальной интеграции	политическая устойчивость, достигаемая манипулятивно, посредством создания ситуации культурной избыточности
преодолеваемый дефицит	дефицит безопасности	дефицит единомыслия	дефицит справедливости	дефицит толерантности
общие основания для выбора возможностей	выбор на основании витальной необходимости	выбор на основании культурной достаточности	выбор на основании качественной предпочтительности	выбор на основании модернизационной перспективности