Построена, как ризома: лабиринт, где пересекаются, сосуществуют, борются, примиряются и расходятся противоречивые философские, религиозные и мистические учения

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 17

8.

«Ментальность современного мира в целом в своих самых существенных характеристиках сформирована именно как результат обширного коллективного внушения, которое не прекращается уже много столетий и которое предопределяет собой весь ансамбль отличительных признаков сознания современного человека... Все профанные искажения так или иначе низводят традицию до чисто человеческого уровня, тогда, как в действительности, наоборот, к традиции имеет отношение только то, что включает в себя элементы сверхчеловеческого порядка.»

Рене Генон «Очерки о традиции и метафизике».

В отличии от Гриши и Юры (да и от многих других любителей философии), для Кости постмодернизм стал не просто модным учением, но глубоким переживанием. Ризома, Хаосмос, плюрализм для него не просто слова, а переживания, - остро ощущаемая данность его собственной жизни. Вместе с тем, он столь же ярко переживает в себе истину гностицизма - однозначную, стройную, центрированную и целостную картину мира, с четко выстроенной горизонталью и вертикалью. При этом вертикаль гностицизма это не просто линейная версия ризомы. Они – равноправны.

Не имея возможности хоть как-то соединить абсолютный плюрализм и Незнание постмодернизма с абсолютным, иерархичным Знанием гностицизма, Костя ощущает в самом существе своем разрыв, - разрыв весьма болезненный. Пока Костя не догадывается, почему ему выпала такая судьба. Для него еще все не столь серьезно. Боль не стала пока нестерпимой...

Однако, все было бы проще, если бы противостояние гностицизм – постмодернизм было единственным для Кости. Есть еще один перекресток, на котором он стоит в нерешительности – перекресток, который внесет в его жизнь еще больше смятения, хаоса и путаницы. Поэтому, прежде чем завязка нашего сюжета будет завершена, и мы сможем окунуться в водоворот событий, переживаний и интерпретаций, я позволю себе небольшой экскурс в «пограничную» область между философией и эзотеризмом – традиционализм, основатель которого - французский философ Рене Генон, большую часть жизни провел в Египте и был известен в мусульманском мире под именем Абд-эль-Вахд-Яхья («Служитель Единого»).

Рене Генон является самым радикальным нонконформистом двадцатого века^⁶⁶. Он вводит понятие «современность». Ну и что, казалось бы? А то, что само введение этого понятия является прорывом. Понять, что мир, нас окружающий, есть не просто ВСЕ, не просто данность, но современность, — это поставить под вопрос базы языка, захватывающие наиболее донный пласт смыслов. Современность играет в доктрине Генона такую же роль, как понятие капитал играет в марксизме. Современность — это все, что нас окружает, и будучи погруженными в ее поток, мы сами становимся частью современности. Следовательно, мы усваиваем метаязык^⁶⁷ современности и ее парадигмы некритично и без дистанции, - как данность. Вводя понятие «современность» и разбирая ее основные черты, Генон выходит за ее рамки. Для него «современность» становится фрагментом, частью, которую можно и нужно поставить под вопрос.

Генон противопоставляет современности Традицию. Он описывает парадигму Традиции, ее структуры, основы ее метаязыка. Так возникает традиционализм. Традиционализм как генонизм сопоставляет между собой два метаязыка: метаязык современности и метаязык Традиции. Этого не делает ни человек современности, ни человек Традиции. Отсюда любопытнейший момент: люди современности пропитаны некритически усвоенными элементами Традиции, и, наоборот, люди Традиции, которые живут сейчас, загрязнены элементами современности, которые они впитывают из среды. Грань, дистанция - видны только для традиционалистов, способных провести сопоставление двух метаязыков.

Современность видит однонаправленное время как главную реальность. Вечность понимается не более чем ментальная абстракция, созданная по контрасту с осмыслением реальности. Вечность для современности — категория негативная, не имеющая бытийного основания. Такое отношение абсолютизирует время как процесс. Бытие выступает только во времени. Вне времени нет бытия. Отсюда вытекает поклонение эфемерности, культ преходящности, догма становления. В чистом виде время мыслится как бесконечная поступательность, не имеющая цели. Традиционализм Генона опрокидывает этот исходный пункт метаязыка современности. Генон утверждает, что вечность есть бытие, его наиболее чистая форма проявления. А время есть процесс фрагментации вечности, умаление ее содержания. Следовательно, время - конечно. Время как процесс деградации относительно и циклично.

Вся система метаязыка современности основана на время-поклонничестве. Традиционализм переворачивает пропорции. Можно себе представить, как сыпется мысль, наука, быт после того, как в базовых механизмах нашего предмышления изменены эти элементы. Последователи Генона считают, что это означает революцию сознания, по силе многократно превышающую все психоделические и социальные перевороты. Раз время под воздействием вечности превращается в цикл, и мы можем схватить все время сразу, то оно превращается в пространственный ансамбль. Это – основа символизма.

В метаязыке современности пространство однородно, в метаязыке же Традиции оно разнородно. То, что лежит справа и слева, с запада или востока, сверху и снизу, — все неравнозначно, качественно отлично. Следовательно, существует два мира вещей. Современные вещи взаимозаменяемы, однородны, серийны. Вещи Традиции дифференцированы, уникальны, символичны, привязаны к метафизическим смыслам.

Из всего этого вытекает фундаментальная разница в основных ценностях. Основная ценность современности — это человеческая жизнь (как жизнь потребителя и производителя). В Традиции человеческая жизнь не является высшей ценностью. Она лишь средство к трансформации и обожению. Высшая ценность для Традиции — преображение и трансцендентное...

Возвратимся к Косте. Тот разрыв, который он ощущает в себе, рано или поздно заставит его искать мостик между Христоцентрированностью и ризомой. А единственный выход в этом случае состоит в том, чтобы ввести Христа в мир современности, а ризому в мир Традиции. Попытки ввести Христа в современность осуществлялись на протяжении двух тысячелетий многократно, да что там – постоянно, и заканчивались профанацией. Профанацией - потому что не было встречного движения – ризомы в мир Традиции, что для Традиции - кощунство, ибо претендует на разрушение ее основ, которые неизменны по определению.

Но, если судьба ставит перед тобой задачу, ты уже не можешь отступить. И нет смысла ссылаться на то, что задача некорректна, неакадемична, невыполнима. И нет смысла заискивать и извиняться перед современностью или Традицией... Косте остается только осознать этот крест, взвалить его на себя и сделать все от него зависящее, чтобы ввести Христа в современность, а ризому в Традицию. Хотя бы в своем сознании... А может быть и не только в своем... Почему и зачем выбрала судьба для этой странной задачи именно Костю и справится ли он с ней – мы постепенно узнаем, двигаясь за разворотом событий, который, как я полагаю, будет все более ризоморфным и в то же время - Христоцентрированным...

Ну, а пока все еще не столь драматично. Пока у нас субботнее утро и Костя, проснувшись, с наслаждением читает дневник своего деда...

9.

«Бытие, отрешенное от единственного эмоционально-волевого центра ответственности - черновой набросок, непризнанный возможный вариант единственного бытия; только через ответственную причастность единственного поступка можно выйти из бесконечных черновых вариантов, переписать свою жизнь набело раз и навсегда.»

Михаил Михайлович Бахтин «К философии поступка».

«Еще две недели назад, Володя Ругевич рассказывал, что у него гостит их общий с Зубакиным друг, с которым они близко сошлись в Невеле, молодой и очень талантливый ученый Миша Бахтин. Володя рассказывал о его удивительной манере общения, потрясающей эрудиции и необыкновенной влюбленности в свое дело. И приглашал к себе в гости, - познакомиться и пообщаться с этим талантливым молодым человеком. И вот только вчера я сподобился откликнуться на приглашение, о чем не только не жалею, но, признаться, даже потрясен.

Небольшая квартира, которую занимал Ругевич располагалась на Загородном проспекте. Открыл мне незнакомый худощавый молодой человек, лет двадцати шести, в очках и с курчавой непослушной шевелюрой:

Вы Александр? Проходите, Володя на кухне. А меня зовут Михаил.
Очень приятно...

Из кухни донесся голос Ругевича:

Я сейчас чай приготовлю. Саша – чувствуй себя как дома. Миша, а ты покажи ему мои рисунки.

Мы с Михаилом зашли в маленькую уютную комнатку, с небольшим овальным столиком, диваном и четырьмя стульями. На стене над диваном висел портрет пожилой женщины, написанный акварелью.

Это мать Володи, - пояснил Михаил.
А рисовал он сам?
Да. Давайте я покажу вам его работы.

Михаил вышел в коридор и вскоре вернулся с папкой рисунков. Это были портреты – в основном графика, но встречалась и акварель. Выполнены они были весьма умело.

Володя говорил мне, что вы тоже знакомы с Борисом Зубакиным... – Михаил ходил по комнате, поминутно присаживаясь то на стул, то на диван, снова вскакивая... Во время всей нашей встречи он, казалось неугомонно искал себе место и никак не мог найти.
Да, несколько месяцев мы с ним довольно часто общались в Смоленске.
Удивительный человек. Я бы даже сказал выдающийся! Мой ровесник, а уже – профессор! Но дело не в этом, конечно же. Борис обладает каким-то особым обаянием. Представьте, в первый же день знакомства в Невеле мы стали с ним друзьями! Борис – пример того редкого ныне типа людей, которые обрели в себе самом ответственный центр исхождения поступка...
Как это? - не понял я.
Извините, - заволновался Михаил и заходил по комнате, тормоша руками и без того растрепанные волосы, - Я несколько увлекся. Сейчас Володя принесет чаю и я обязательно расскажу вам про свою теорию поступка.

Я рассматривал портреты Ругевича и неожиданно нашел среди них два знакомых лица – Жукова и Брунгильду. Красота Брунгильды была особенно подчеркнута в рисунке. Гармония линий лица, нежная припухлость губ, даже как будто бы особый, манящий блеск глаз.

В это время на пороге комнаты показался Владимир с подносом: чайник и три стакана в посеребренных подстаканниках...

А узнал! Да, брат, от такой женщины, как Вера, скажу я тебе, можно рассудок потерять и во все тяжкие пуститься... Ну так что же вы – познакомились уже?
Да, Михаил даже обещал мне рассказать о своей теории.
Ого! Отлично! Миша Бахтин – это гений. Гений! Как только он примется рассказывать, ты, Саша, это сразу же поймешь.
Ну что ты, Володя... – смутился Михаил.
А что? Я так понимаю, что твоя «Философия поступка» это действительно гениальное произведение.
Я же пока только половину написал, - пытался защититься Бахтин.
Ну и что? Одно только твое «не-алиби в бытии» чего стоит! Однако давайте пить чай. Миша, сложи, пожалуйста, рисунки на диван.

Мы уселись за стол... Точнее было бы сказать, что уселись мы с Ругевичем. Бахтин и минуты усидеть не мог. Казалось, он был чем-то взволнован.

Михаил, извините за бестактность, у вас какие-то неприятности? – спросил я.
Да нет, это он мыслит. Мыслит, пойми! – ответил вместо Бахтина Ругевич, - Такие люди редки...
Саша, вы не обращайте внимания. Я несколько рассеян. Я действительно ищу сейчас те слова, которые, через обращение к единой и единственной ответственности, помогут преодолеть пропасть между культурой и жизнью. Преодолеть их дурную неслиянность...
Нет, ты только посмотри на него, Саша! – восторгался Ругевич, - Князь Мышкин^⁶⁸ собственной персоной, да и только!

Сравнение было довольно-таки удачным. Михаил производил впечатление человека в высшей степени искреннего, наивного, рассеянного и, в то же время, необычайно увлеченного.

Позволь, Миша, я расскажу как я понял то, о чем мы с тобой столько говорили, - продолжал Владимир.
Буду даже очень рад этому, - отозвался Бахтин.
Ну так вот, - оживился еще более Ругевич, - Миша считает главным стержнем человеческого бытия поступок. И называет его единственным событием свершаемого бытия. Вообще, единственность у Миши – основная категория. И вот то, о чем я уже упомянул, - «не-алиби в бытии», - каково? Нет, ты вникни! Не-алиби в бытии, а!? Это вот не-алиби как ни что иное подчеркивает предельную ответственность человека за себя самого, за свою жизнь. Когда ты без алиби, тебе просто некуда спрятаться, некуда убежать от того, чтобы поступать исключительно ответственно...
Нужно только подчеркнуть, - не удержался Михаил, - что необходимо осознание активной причастности бытию со своего единственного места в бытии.
Я не совсем понял, что такое единственное место в бытии. И как оно может быть не единственным? – спросил я.
Конечно может! А как же?! – горячился Владимир, - Это ведь осознать нужно! Пока не осознал – ты как будто размазан то здесь то там. А вот когда ты признал, что у тебя нет алиби, что защититься от бытия нечем, то тут ты эту самую единственность и ощутил.
Вот-вот! – опять вступил Михаил, - Бытие человека определяется диалектическим взаимоотношением между единственностью наличного бытия и целым бытия. И взаимоотношение это реализуется в изначальном акте утверждения своего не-алиби в бытии. Этим-то актом полагается ответственный центр исхождения поступка, в результате чего поступок обретает необходимую конкретность и укорененность.

Мы с Ругевичем обменялись взглядом. Увидев мою растерянность, Владимир снова взял инициативу:

Перевожу специально для тебя, Саша. Если следовать логике Михаила, то мы получаем, что, в результате осознания не-алиби в бытии, на смену Хомо Сапиенс приходит Человек Поступающий. Выявляется неслучайность всякого поступка. Философия, которую развивает Миша, это особая – нравственная философия. Понимаешь теперь, насколько это действительно гениально!

Я сидел потрясенный. Не все было понятно мне, но я ясно видел, как передо мною развернулись какие-то совершенно новые горизонты. Переход от Хомо Сапиенса к Человеку Поступающему – это же революция, новая фаза развития человечества! Все-таки я спросил:

Но ведь сейчас мы вряд ли найдем много Людей Поступающих, тех кто осознал свое не-алиби в бытии. Получается, Михаил, что вы построили философию будущего?
Я и сам, признаться, так же считаю, - подтвердил мою гипотезу Ругевич, - Таких людей, как говорил Достоевский – один, ну, много два, да и те где-нибудь в Египте в затворе спасаются...
Категорически с тобой не согласен, Володя! – взорвался Бахтин, - Говоря так, ты тем самым утверждаешь, что поступок иррационален. А он в своей целостности, напротив, более чем рационален. Он – ответственен.
Извини, Миша, но этого я так и не могу понять и принять, сколько мы с тобой об этом не говорили, - развел руками Ругевич.
Хорошо, посуди сам, пережить чистую данность нельзя. Поскольку я действительно переживаю предмет, - вот, к примеру, этот стакан с чаем, - хотя бы переживаю-мыслю, он – стакан этот – становится меняющимся моментом свершающегося события...
Какого события?
Переживания-мышления этого самого стакана. А если это так, то он обретает заданность, то есть, дан в неком событийном единстве, где неразделимы моменты заданности и данности, бытия и должествования.
Ну и что ты хочешь этим сказать? Это все только отвлеченные категории, - Ругевич скривил губы, а ведь минуту назад восторгался и кричал о гениальности теории Михаила! Бахтин же все убыстрял шаг, перемещаясь из угла в угол маленькой комнатки. Казалось, что еще немного и он взлетит над нами.
Все эти отвлеченные категории как раз и являются моментами живого, конкретного, наглядного и единственного события... Ну да Бог с ним, со стаканом, - Михаил внезапно остановился, будто его постигло озарение и он, наконец, поймал долгожданную нить Ариадны в своих размышлениях, - Вот живое слово – что может быть нагляднее – уже тем, что я заговорил о нем, я стал к нему в неиндифферентное, а заинтересованно-действенное отношение. Поэтому-то слово не только обозначает предмет, но своей интонацией выражает и мое ценностное отношение к предмету, выделяет желательное и нежелательное в нем. И, тем самым, делает предмет моментом живой событийности.
Уж больно ты абстрактно рассуждаешь, Миша, я уже и нить потерял. Мы ведь поспорили было о том, что людей, осознающих свое не-алиби в бытии почти что не найти, а ты вон в какую поэзию пустился... – Ругевич уже не горячился, а будто бы даже слегка увял.
Погоди, - продолжил Бахтин, так же неподвижно стоящий в том самом месте, где его настигло озарение, - я туда как раз и веду. Все действительно переживаемое, переживается как данность-заданность, интонируется, имеет эмоционально-волевой тон, вступает в действенное отношение ко мне в единстве объемлющей нас событийности. Так вот, эмоционально-волевой тон – неотъемлемый момент поступка, даже самой абстрактной мысли, поскольку я ее действительно мыслю. Таким образом, даже самая абстрактная мысль осуществляется в бытии, приобщается к событию, а значит, является ответственным поступком.

Я перестал стенографировать. Я впал в какой-то гипноз, рассеяно глядя в окно, безвольно наблюдая проезжающий трамвай, извозчиков, прохожих... Я отчетливо понимал только, что присутствую при выдающемся событии, при откровении, которое, быть может откроет новую страницу в человеческом познании, но ум мой категорически отказывался понимать те слова, что произносил Михаил. Они не вмещались в меня, обтекали меня какими-то чудными потоками, но не вливались внутрь. Прошло несколько времени, может быть, минут десять или двадцать, - Ругевич с Бахтиным продолжали о чем-то горячо спорить, причем Бахтин так и стоял, как вкопанный, - и тут только я вдруг вышел из оцепенения. Понимание снова возвратилось ко мне. Слова, произносимые моими товарищами опять стали втекать в меня. Говорил Владимир:

И все-таки, ответь мне: всякий ли поступок каждого человека является поступком ответственным? Или же только для немногих избранных людей это так?
Я тебе об этом и толкую. Эмоционально-волевой тон, объемлющий всякое единственное бытие-событие, не есть пассивная психическая реакция, а некая должная установка сознания, нравственно значимая и ответственно-активная. Это осознанное движение сознания превращает возможность в действительность осуществленного поступка. Поступка – мысли, чувства, желания... Эмоционально-волевым тоном мы обозначаем именно момент моей активности в переживании, осознание переживания как моего, принятия его как моего, а, стало быть, ответственности за него. Момент свершения мысли, чувства, слова, дела есть активно-ответственная моя установка. Это эмоционально-волевая установка по отношению к контексту единой и единственной моей жизни.

Бахтин стал вновь прохаживаться по комнате, но уже не как прежде, не порывисто и скоро, а неторопливо и задумчиво. Весь ритм его переменился. А вместе с тем и тон. Минуту спустя он остановился и произнес:

Я прошу вас извинить меня, но я должен немедленно записать то, что сейчас было сказано.

Сказал и вышел в другую комнату, где включил свет, а затем заперся. Был поздний вечер. Несколько минут мы сидели молча. Ругевич покачал головой:

И все же я остаюсь при своем первоначальном мнении, что далеко не каждый из нас поступает ответственно. Миша – гений, и то, что он говорит - верно, но верно только по отношению к нему, да может еще к нескольким таким же гениям...
А к Мебесу и Зубакину это относится, как ты думаешь?
Несомненно! А больше из известных мне людей и назвать-то некого... Такие, брат, дела.

Вышел я от Ругевича уже заполночь. Вышел, так и не попрощавшись с Михаилом, которого Владимир попросил не тревожить. Я зашагал пешком к себе на Васильевский остров. При тусклом газовом освещении пустынные улицы казались мне таинственными. Падал мокрый снег, но это совершенно не раздражало меня. Я вглядывался в темные глазницы домов и чудилось мне, что за ними, несмотря на зримую темноту, пульсирует жизнь, осознание. Редкие одинокие прохожие, даже пьяные, были в ту ночь для меня уже не как прежде – простыми, обыкновенными людьми, а Человеками Поступающими, представителями новой расы. Расы, как будто родившейся только этой ночью, в момент озарения Миши Бахтина, и сразу же заполнившей всю Землю...

(Петроград, ноябрь 1921 года)

10.

«Что же, в конечном счете, есть мораль Гегеля? Любое действие, будучи отрицанием существующей данности, является дурным: грех. Но грех может быть прощен. Каким образом? Посредством успеха. Успех оправдывает преступление, поскольку успех – это новая реальность, которая существует. Но как можно судить об успехе? Для этого нужно, чтобы история закончилась».

Александр Кожев «Введение в чтение Гегеля»

Спалось Толе Медведенко плохо. Тяжело спалось. Всю ночь какой-то тяжелый, будто бы свинцовый шар наваливался на Толю. От шара этого некуда было спрятаться. Он был везде. И везде он настигал Толю, давил его. И еще: Толя каким-то образом знал во сне, что шар этот называется Хаосмос. Уже проснувшись он никак не мог понять связь между тяжелым шаром и услышанным вчера впервые понятием Хаосмоса, к которому он проникся даже некоторым восторгом. А проснулся Толя довольно рано для выходного дня, - часов в восемь. Долго лежал, ворочался. Заснуть снова не удавалось. Мысли были отрывочны и крутились вокруг одного стержня: ему казалось, что он в чем-то по крупному проиграл. А в чем – никак не мог разобраться. А проиграть ему было никак нельзя. Невозможно было ему – Толе Медведенко – проиграть, да еще и по крупному. Он просто не мог этого себе позволить. А тут, вдруг, как будто кто-то ненароком указал ему на то, что он обделался. Только вот в чем? То, что он хуже приятелей разбирался в философии? Это фигня. Это в расчет не берется. На работе все было в порядке. Пятилетний сынишка только радовал. С женой давно были выстроены надежные отношения. И хотя любви давно уже не было, и даже секс с Людой был очень редким – у Толи было много других женщин, - они выглядели, как образцовая пара. Старались не вмешиваться в дела друг друга. Хозяйство Людмила вела прекрасно. Никогда его не ревновала... Все было хорошо, все было налажено в его жизни, но закравшаяся утром мысль о крупном проигрыше, - чудная, собственно, мысль, - не давала покоя.

Не найдя никаких причин, но так и не успокоившись, часов в десять Толя вышел на крыльцо и закурил. Вскоре, сладко потягиваясь и позевывая, вышел Гриша. Хлопнул Толю по плечу:

Здоров, Толян! Как спалось?
Хреново.
Что так?
Да ладно, - Отмахнулся Толя.

Тенью проскользнул Юра, даже руку пожал как тень – незаметно.

Купаться идешь?
Подожду Костю.
Ладно, а мы, пожалуй, отправимся. Встретимся на пляже?
Возможно.
Угрюмый ты нынче, Толик. Случилось что?

Толя не ответил. Сидел на крыльце и курил третью сигарету. А погодка была прекрасная. Для конца августа очень даже замечательная. Начинало припекать солнце. Воздух был сухой и теплый, даже душный. Улица, та ее часть, что была видна за забором, все более оживлялась. Дачники торопились на пляж. Пешие, на велосипедах, на машинах... Юра и Гриша, захватив полотенца и коврики, направились к калитке.

Ну что, завернем сегодня Косте про языковые игры и мир как текст?
А может завтра, на закуску?
А я бы после вчерашнего именно сегодня этот козырь выложил...

Костю пришлось дожидаться еще около часа. К этому времени мучительный осадок сна и его последствия несколько притихли, зато мысль Толи набрела на тему, которая действительно была для него болезненной. Крупным проигрышем это конечно не назовешь, но тем не менее, Толя обычно старался не думать об этом. Он не любил создавать себе проблемы.

Костя, проснувшись, первым делом прочитал про встречу деда с Бахтиным и вышел из дому в приподнятом настроении.

Гришка с Юрой уже проснулись?
Они уже час как на озере.
Пойдем и мы?
Если хочешь, можем на машине...
Господь с тобой. Ты, Толик, разучился ходить пешком. Пройдемся – двадцать минут по солнышку.

Пройтись было очень кстати. Может быть по пути рассказать Косте о том, что его беспокоило?

Косте, в свою очередь, не терпелось поделиться тем, что он прочитал. Только Толик вряд ли поймет. Кто такой Бахтин и чему тут радоваться? – Это не для него. Гриша с Юрой, пожалуй, смогут оценить. Что ж, подождем до озера.

Идти было хорошо. Я – хреновый пейзажист, поэтому не буду подробно описывать прелести дачной дороги к озеру: все эти сосновые запахи, пригорки, с которых открываются виды на промытый солнцем лес, веселые разноцветные дачки и сияющие в янтарных лучах шикарные коттеджи, наконец - молоденькие дачницы в открытых купальниках и темных очках... Я ограничусь одной только фразой: хорошо было идти! Даже Толик расслабился.

Ты ведь знаешь, Костя, у меня никогда не было проблем с женщинами...
Знаю. – С девятого класса Костя был очевидцем многочисленных Толиных побед. Знал он и о том, что скрывается за фасадом его благополучной семьи – чисто деловые отношения, давно уже утратившие хоть какую-то чувственность...
Так вот, сегодня я понял, что именно с женщинами у меня и есть самые большие проблемы, - Толя остановился, положил тяжелую руку на плечо Косте и, как бы ожидая эффекта от своих слов, неотрывно смотрел на него.
Не понял...
А проблема вот какая... Женщин-то у меня было немеряно, я давно и счет потерял. Мне совсем несложно завоевать почти любую и довольно быстро затащить ее в койку. Но стоит мне несколько раз переспать с какой-то женщиной, как я теряю к ней всякий интерес. Нет, не то... Я не просто интерес теряю: женщина, в которую я только что был влюблен, которую хотел страстно, о которой мечтал, вдруг становится мне противна. Я нахожу в ней изъяны где только возможно: во внешности, в поведении, в манерах. Я не понимаю, как я мог всего только день тому назад хотеть ее, потому что вижу ее уже как в кривом зеркале. Буквально в кривом. Естественно, тут же посылаю ее... А дальше – новая. С женами – ты догадываешься, наверное, - та же история. Только Людку я терплю из-за Вовки, сына. Да и не напрягает она меня. Тут мы как-то приспособились...
Проблема-то в чем? Что остановиться ни на ком не можешь?
Да. И в том, что после влюбленности обязательно отвращение наступает. И очень быстро.
В твоей жизни любовь-то была?
Какая там любовь... Да и не мыслю я, Костя, такими высокими категориями.
Ты бы с Гришкой посоветовался. Он же спец в этих вопросах.
Обращался я к нему. Год назад. Там случай уже был – мама не горюй. Довольно долго – недели две – домогался я одну девчонку. Красивая была, чертовка. Ну вот, а как трахнул ее, тут из меня такая ненависть поперла, что я ее чуть не прирезал. Натурально. Еле сдержался. И, конечно, рванул к Грише.
И что?
Он меня в кресло посадил, закрой, мол, глаза, что видишь, да что чувствуешь... Представь свою внутреннюю женщину, своего внутреннего мужчину, говори от их имени... Вспомни были ли какие фантазии насчет матери... Ну и всякая лабуда в этом духе... К той девчонке ненависть прошла, но дальше все как было, так и продолжается.
Ну а Гришаня-то чего тебе сказал?
Сказал, что у меня дескать подсознательное желание все время себе самому доказывать, типа как Раскольников, что я не вошь дрожащая. И для этого мне постоянно нужны новые и новые победы. Для меня победа вообще в любом деле важна. А поражений я в принципе не переношу...
А почему отвращение, ненависть? Как это Гриша толкует?
А это, чтобы быстрее от одной жертвы к другой переходить... По большому счету, Гриша меня так и не вылечил. Сказал, что это у меня очень глубоко сидит. Я, правда, не очень-то и заморачиваюсь на эту тему. Сейчас у меня стратегия такая: как только один раз трахнул – сразу отваливаю, не дожидаюсь, пока отвращение появится. Не пойму я только, почему сегодня с утра меня что-то зацепило... Может ты, Костя, что подскажешь?

До озера оставалось метров двести. Оно еще не показалось – вид открывался за поворотом, но слышны были плеск воды, шум голосов, музыка из машин... Костя предложил сесть на небольшой полянке. Минут пять сидели молча. Оба были озабочены, но каждый по-своему. Толя вдруг пожалел, что открыл свою болевую точку. А Костя погрузился в размышления. Он отчетливо осознал, что обращаться к своему личному опыту бесполезно – в его жизни вообще не было никакого покорения женщин и, тем более, бросания их и отвращения. Были лишь странные отношения с Ольгой, где скорее она вела себя, как мужчина, - вся инициатива шла от нее. Да и длилась эта его интимная жизнь с Ольгой каких-то полгода-год. А Толик открылся и Костя почувствовал ответственность. Ему нужно было как-то оправдать свои знания, пусть и не прожитые в собственной личной жизни.

Я, Толя не психотерапевт, но скажу тебе вот что. Твое желание постоянно доказывать себе, что ты победитель, вызывает у меня ассоциацию с моделью, которую описал еще Гегель^⁶⁹, а потом, уже в начале двадцатого века, развил русский философ Александр Кожев^⁷⁰, который в двадцатых годах эмигрировал во Францию и собрал вокруг этой темы весь французский бомонд. Это - модель раба и господина. А то, что именно сегодня тебя тряхнуло – это как раз закономерно, - ведь ночью мы говорили о постмодерне, о плюрализме, об отсутствии центра, подчинения и власти. Вот твое подсознание и среагировало: как это – отсутствие власти? Стало быть, все твое нутро на теме господина и раба замешано...

Толя встал и заходил по полянке. Хотя двигался он неторопливо, видно было, что ему стоит немало усилий сдерживать волнение. Наконец он произнес, причем, произнес сдавленным голосом:

Я не совсем уловил суть твоих слов, но что-то ты во мне зацепил. Как-то мне не по себе. Сердце колотится, голос вот дрожит... Расскажи-ка мне про господина и раба. – Голос хоть и сдавленный, но в нем появились повелительные нотки.
Давай я начну издалека, чтобы ты немного успокоился, а потом постепенно подойду к сути.
Слушай, а чего это меня так заколбасило, когда ты про господина и раба заговорил?
Не торопись. У меня есть на этот счет гипотеза, и я ее хочу проверить, только нужно, чтобы ты сначала расслабился, а когда тебя снова вставит, ты сразу скажи.
Лады. – Толя сел на траву, голос его уже не дрожал. – Я слушаю.
Тогда начнем с истории. Кожев, о котором я тебе говорил, был мужик продвинутый. Писал диссертацию в Париже под руководством одного из отцов экзистенциализма – Карла Ясперса^⁷¹. Знал китайский, тибетский языки и санскрит. Разделял идеи буддизма хинаяны^⁷² и пытался их соединить с философией всеединства Владимира Соловьева^⁷³. Особенно увлекался Гегелем. И вот, где-то в конце двадцатых годов Кожев двинул очень дерзкую идею о том, что будущее мира и смысл настоящего, а заодно и значение будущего зависят от того, каким образом мы проинтерпретируем Гегеля. И дал свою интерпретацию. Причем в той версии, которую дал Кожев, гегелевская теория вполне способна была соблазнить поклонников Ницше, каковых было пруд пруди в те годы.
Я вроде успокоился, - перебил Толя. – Ты давай, переходи ближе к делу, а то все пока вокруг да около. Впрочем, про Ницше я бы послушал...
Про Ницше я не буду, а вот про то, что интерпретация Гегеля, данная Кожевым была в духе ницшеанства пропитана духом авантюры и риска, - пару слов скажу. Теория Кожева угрожала самой личности, выводя за стереотипы общепринятого добра и зла. Ну и как водится, на такую идею слетелось множество всякого продвинутого люда. Кожев, не долго думая, собрал семинар, где он и обкатывал свои идеи, которые вскоре положили начало так называемому неогегельянству. А разработал он только одну тему – тему отношений господина и раба, но разработал досконально. Это было актуально и воспринялось сразу многими людьми и направлениями. Поэтому на семинарах Кожева собирался весь цвет парижской элиты и, среди прочих, кстати, те, кто впоследствии стоял у истоков постмодерна и предшествующих ему направлений.

Костя увлекся. Он забыл уже свою первоначальную цель и перестал обращать внимание на реакции Толика. Тот сидел как в трансе, уставившись в одну точку и, похоже, погрузившись в себя и не особо вслушиваясь в Костину речь. Костю же несло:

Там был молодой Жак Лакан^⁷⁴, в будущем знаменитый мэтр французского психоанализа. Там был Жорж Батай^⁷⁵ - французский Ницше, как его называли, - человек, поставивший в центр своего учения религию, жертву, жестокость и, так же, как и многие его современники - те же сюрреалисты - не готовый довольствоваться чистой мыслью. В центре его идеологии стояла, как и у Ницше, фигура Диониса и тема празднества, такого, когда общественный экстаз доходит до пароксизмов. Тут-то, говорил Батай, и происходят человеческие жертвоприношения. И он со своими последователями очень долго носился с этой идеей жертвоприношения. Желающих быть жертвой оказалось много, но не нашлось ни одного, кто согласился бы быть палачом... А Батай все пытался прорваться в область сакрального. Для этого и нужно было жертвоприношение... В сакральное, как считал Батай, не выйти без какого-то события, превосходящего человеческие возможности, без того, что выбрасывает нас за грань возможного. Для выхода за грань возможного он даже ввел понятие «трансгрессия», которое потом прочно вошло в терминологию постмодерна. Но в отличии от многих других попыток проникнуть в область сакрального, Батай учитывал и социальное измерение и даже политику. То есть, в его философии была и вертикаль и горизонталь... Как раз тогда все активнее поднимал голову фашизм, и Батай увидел в этом принципиальный вызов. Для Баттая фашизм - это была реализация темы сакрального, которое лежит за пределами наших дневных, выстроенных рассудком, схем. Фашизм для него был подтверждением того, что есть некие огромные силы, лежащие за этими пределами, но он считал, что из-за низкого уровня сознания, фашизм пытается прорваться в сакральное этаким своеобразным подростковым образом. Чудовищные последствия фашизма Батай предсказал еще в начале тридцатых. Он хотел предложить альтернативный шаг в сакральное, но по-взрослому, что ли... Но фашизм и война помешали этим замыслам...

Толя вышел из оцепенения. Уже пару минут он прислушивался к вдохновенному полету Костиной мысли и был явно раздражен, не понимая, к чему тот ведет.

Слушай, хватит мне лапшу на уши вешать! Ты обещал про господина и раба, а несешь черт знает что!
Извини, увлекся. Сам не заметил... Хотя, то, что я говорил, нас к этой теме потихоньку и подвело.
Ну так и давай сразу к делу, блин!

Костя впервые видел своего друга в таком состоянии. Сегодня его явно кидало из стороны в сторону. То тревога, то откровенная злость, что было так несвойственно обычно флегматичному и самодовольному Толику, каким Костя его знал. Его гипотеза все более оправдывалась. Зная, что Толя сейчас весь, как обнаженный нерв, зная, что то, что он, Костя, сейчас скажет, может привести не только к катарсису, но и к непредсказуемому срыву, Костя все же рискнул раскрыть свою гипотезу и тем самым продавить болевую точку Толика. Либо пан, либо пропал, будь что будет! Подобной рискованности Костя от себя не ожидал. Ведь если такая машина, как Толик, потеряет вдруг контроль над собой, то можно, пожалуй, и косточки не собрать. А начиналось-то, казалось с пустякового разговора! Сейчас Толик был на грани, он едва сдерживал себя. – Почему!? Вспомнился старый анекдот: голова выкатывается из под колес трамвая и говорит «Ни хрена себе, сходил за хлебушком!».

Хорошо, слушай про раба и господина. Вернемся к Кожеву и его теории...
Да хрен с ним, с твоим Кожевым, ты суть излагай!
Не горячись ты! Я суть и излагаю, - Костя хотел хоть как-то оттянуть развязку, и Кожев был своеобразным буфером, хотя бы ненадолго, - Так вот, Кожев видел конфликт между господином и рабом как центральное событие истории, которое определяет ее развитие и устанавливает ее цель. Мир человеческой истории начинается с борьбы за признание, в результате которой победившие становятся господами, а побежденные - под угрозой смерти - выбирают удел рабства. Господин, победивший раба в борьбе, обретает вместе с этим, качества человека. И только отрицающие действия человека созидают историю.
Не понял. Хотя... блин, мистика какая-то! Как только ты касаешься этой темы, у меня в глазах темнеет, сердце колотится. Хрен знает что такое. – Внутри Толи боролись страх и агрессия, быстро сменяя друг друга.
Я имел в виду человеческое отрицание себя: не будь тем, кто ты есть, а будь противоположностью этого. Сущность человека заключается в том, что он способен поставить желание победить выше желания выжить. Таким образом, в фигуре господина психологическая, моральная реальность берет верх над реальностью биологической. Раб не является человеком в силу того, что он заботится о выживании больше, чем о победе. В силу этого его биологическая сущность преобладает над моральной. В то же время, господин парадоксальным образом не достиг основной цели - признания своей человеческой сущности, так как оно может прийти только со стороны раба, который, однако, признает в господине лишь биологическую силу, а не его человеческие качества. Более того, в конечном счете биологическая реальность господина - его тело - берет верх над его человеческой сущностью, - ведь он предоставляет всю деятельность по освоению природы рабу. Получается парадокс, из которого никак не выйти...

Толя опять заходил по полянке. Схватил крупную шишку и запустил ее в проехавшего мимо велосипедиста. Тот остановился:

Эй, ты что, мудак что ли?
Я, бля, сейчас тебе покажу мудака, - Толя сжал кулаки и двинулся к велосипедисту. Тот не долго думая закрутил педали и скрылся за поворотом.

«Ни хрена себе, сходил за хлебушком» – вертелось в голове у Кости.

– Ну, я понял, что я всю жизнь только и делаю, что доказываю себе, что я не раб, а господин! Ну и что мне теперь делать?! – Толя кричал. Костя попятился от него на несколько шагов и тоже перешел на повышенный тон:

Знаешь такую формулу: «Я – раб, я – царь, я – червь, я – Бог»? Так вот – это крест каждого человека! Кем бы он ни был. Раб и царь – это горизонталь, социальный уровень, а червь и Бог, - ничтожество и всемогущество, - вертикаль, духовный уровень. И каждой сильной личности, конечно хочется быть именно Богом и царем, но никак не червем и рабом. Но тут-то и подвох, потому, что это невозможно. Каждый из нас – это все четверо. Ты пытаешься вытеснить раба в подсознание, но и там он тебя достает. Выход один: принять, что ты и раб, и червь, но и царь, и Бог в одно и то же время. Для тебя же важно, в первую очередь, перестать бороться с рабом в себе и принять его. Пойми – это удел человеческий, распятие, если хочешь! Не изгнать нам из себя никого из этой четверки. Можно только принять их. Принять и только тогда стать человеком! В этом и есть настоящая сила!
Принять? Да ты с ума сошел! – Толик, однако, не взорвался, как предполагал Костя. Видно было, что ему удалось-таки взять себя в руки. Он криво улыбнулся:
Ладно пошли купаться. Надоела мне что-то эта болтовня. Кстати, ты сам-то принял в себе раба и царя, и Бога, и этого, как его?
Червя. Да нет, Толя, если честно говорить, то не принял еще...
То-то! А меня учишь...

Через пять минут они были уже на озере и среди сотни тюленями развалившихся, загорающих тел, разыскали Гришу и Юру. Толя не хотел с ними общаться и быстро скинув брюки и футболку посеменил по горячему песку к воде.

Костя уже без особого энтузиазма поведал приятелям о Бахтине, пообещал вечером дать им почитать дневник деда и тоже стал раздеваться. Внутри него самого тоже что-то как будто бы оборвалось. Апатия... От утреннего радостного возбуждения не осталось и следа. Уже собираясь нырнуть, он увидел, как Толик, только что вышедший из воды, подсел к какой-то смазливой блондинке...

Несмотря на то, что ему было уже тридцать лет и он прожил множество жизней как мыслитель, Костя оставался мальчиком, которого еще почти не коснулась настоящая жизнь. Сегодня, остро, как никогда ранее он понял это. Он плыл все дальше от берега, глотая слезы. Драма жизни: я – раб, я – царь, я – червь, я – Бог, пожалуй, впервые стала просачиваться из рассудка в самое его существо. Но это был еще только первый, маленький укол Реальности. Кто знает, сколько времени пройдет, прежде чем он, наконец, повзрослеет...

Blog

Построена, как ризома: лабиринт, где пересекаются, сосуществуют, борются, примиряются и расходятся противоречивые философские, религиозные и мистические учения