Geum.ru

Построена, как ризома: лабиринт, где пересекаются, сосуществуют, борются, примиряются и расходятся противоречивые философские, религиозные и мистические учения

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   17

2.


«Мы – дачники в нашей стране... какие-то приезжие люди. Мы суетимся, ищем в жизни удобных мест, мы ничего не делаем и отвратительно много говорим»

М.Горький «Дачники»

  • Ну что ты тут завис, Костик? – на чердак протиснулась голова Гриши Бурлана, - Там уже все готово, ребята ждут. Пойдем!
  • Залезай сюда, смотри, что я раскопал!, - отозвался Костя, сидящий на полу, возле сундука, посреди кучи барахла. В руках его была толстая старая тетрадь в кожаном переплете. – Мать попросила разобрать старый бабушкин сундук. Среди всякого хлама я нашел в нем эту тетрадь. Это дневник деда...
  • Какого деда?, - Гриша влез на чердак и пробрался к Косте через спинки кроватей, развалившееся кресло и какие-то тюки.
  • Моего деда. Его расстреляли еще в тридцать седьмом, как «врага народа». Отцу тогда еще и года не было. Не представляю, как у бабушки сохранился этот его дневник?! И всего одна только тетрадь... Бабушка умерла, когда мы только получили эту дачу, - мне шесть лет было. – Говорил Костя возбужденно.
  • Ну и что в этом дневнике? Трогательная история его ухаживания за твоей бабушкой?, - усмехнулся Гриша, - Пойдем, внизу нас ждут вещи поинтересней...
  • Не торопись язвить, Гриша. Тут информация очень любопытная. Представляешь, - мой дед был членом Ордена розенкрейцеров в двадцать первом году! Общался с самим Мебесом!
  • С ГОМом?
  • Ну да! В России в те времена половина интеллигенции увлекалась мистикой и оккультизмом...
  • Блин, Костя, да ты, брат, оказывается – потомственный гностик! Круто! Слушай, потом покажи мне эти записи. Ну а сейчас пойдём, - Толик с Юркой заждались.
  • Погоди, я еще несколько страниц пролистаю и спущусь к вам. А Толика, кстати, пока за хлебом отправь. Пусть к станции съездит, - хлеб-то мы забыли купить. Как раз минут за пятнадцать управится.
  • Давай, не слишком тут зачитывайся...

Гриша спустился вниз к ребятам, а Костя продолжил чтение. То, что он уже успел прочесть в дневнике своего деда Александра Алексеевича Лисовского, очень его взволновало. Он и предполагать не мог о таких совпадениях в их с дедом интересах. О деде в семье почти никогда не говорили. Бабушка, по словам отца, рассказывала только общую канву биографии: в тридцать третьем они познакомились, в тридцать пятом поженились, а в тридцать седьмом Александра Алексеевича репрессировали. Работал он архитектором. Был интеллигентен, умен, образован. Бабушку обожал, никогда с ней не ссорился, не пил... Вот, пожалуй и все, что Костя о нем знал. Да еще выцветшая фотография в семейном альбоме, где они вдвоем с бабушкой в Ялте...


Уже вошло в традицию, что каждое лето в конце августа четверо школьных друзей приезжали на Костину дачу. Вот уже четырнадцать лет, - с девятого класса. В городе ребята встречались редко, но этой традиции не изменили еще ни разу. Предпоследние выходные августа – с вечера пятницы до воскресенья – это было святое...

Но, пожалуй, настало время рассказать о наших героях чуть подробнее.

Костя Лисовский был невысок и худощав. Двигался и говорил он, чаще всего вяло и меланхолично, хотя временами, когда его охватывало возбуждение, в голосе его появлялись резкие нотки, а в жестах – размашистость и горячность. После школы Костя окончил факультет философии. За страстный интерес к гностикам он еще на втором курсе получил прозвище Василид. Было у него и другое увлечение, никак, на первый взгляд, не перекликающееся с первым – это философия двадцатого века, особенно постмодернизм.

Гриша Бурлан после университета стал психотерапевтом. За восемь лет работы приобрел авторитет и известность в психологических кругах Петербурга, и имел довольно большую частную практику. К тридцати годам отрастил животик, начал лысеть и носил небольшую бородку.

Юра Карасев преподавал в Политехническом. Умудрился как-то получить солидный грант на исследования в области ядерной физики. Любил одеться со вкусом – даже на дачу он приехал в стильных джинсах и шелковой рубахе. Французские усики, аромат дорогого парфюма, гармоничность движений... И – почти полное отсутствие эмоций.

Толик Медведенко получил высшее образование в области бизнеса лишь год назад. А сразу после школы, - в начале девяностых, - каким-то образом устроился брокером на биржу. Ему повезло – дела его почти сразу пошли в гору, и сейчас он был директором довольно крупной дилинговой конторы. Его могучее телосложение, непосредственность и обаяние были залогом успеха у женщин.

Толик и привез ребят на своей новенькой “Audi-6”. С собой взяли пару ящиков пива, несколько бутылок водочки (сильно не напивались – так - «для душевности беседы»), мяса для шашлыков...

Все четверо еще со школы увлекались философией, психологией и эзотерикой, и болтовня на эти темы была их любимым занятием во время пикников на Костиной даче. Все, кроме Толика, хвалились своей компетенцией особенно в философии, - были в курсе последних веяний, но профессионалом был только Костя, который глядел на своих друзей, как на начитанных дилетантов. Толик же в области высоких материй знатоком не слыл, зато был весельчаком, балагуром и разбавлял своими выходками споры ребят, когда они становились чересчур серьезными.

Костя, хотя и был профессиональным философом, и после окончания университета почти ни на день не оставлял самостоятельных занятий – несколько его статей вышли в «Вопросах философии» и других журналах, - по профессии почти не работал. Устроиться в девяностых с нормальной зарплатой молодому специалисту было невозможно. Пришлось сменить множество занятий: секретарь в Комитете по делам молодежи, рекламный агент, рабочий в археологических экспедициях, преподаватель на курсах английского языка, и, до недавних пор – даже один из совладельцев небольшого агентства по недвижимости, которое развалилось этой весной. Только с предстоящей осени его, наконец, ждала работа в Университете Педагогического Мастерства. Племянник друга Костиного отца – довольно молодой еще и предприимчивый профессор, заведующий одной из кафедр «Упээма»16 – Георгий Васильевич Хлопонин набрал курс «Постмодернистская педагогика» и взял Костю к себе куратором экспериментальной группы и преподавателем курса философии двадцатого века.

Сразу после окончания школы ребята приезжали на Костину дачу гораздо чаще. Потом все переженились и стали отрываться от семей только на одни выходные в августе. Года через два-три, правда, Костя, Гриша и Толик развелись. Толик женился почти сразу вторично. Костя и Гриша остались холостяками...

Стоит, наверное, чуть подробнее остановиться на истории семейной жизни Кости. В юности он был чрезвычайно застенчив и до третьего курса Университета даже ни с кем не целовался. И вышло так, что его однокурсница - Ольга, влюбившаяся в него, как в талантливого, подающего надежды философа, буквально женила его на себе. Но, после окончания учебы, когда выяснилось, что Костя не в состоянии прокормить ни жену, ни даже самого себя – ушла от него и вышла замуж за преуспевающего бизнесмена. Но они оставались друзьями и довольно часто встречались: пожалуй только в Ольге Костя находил благодарного слушателя, полностью разделяющего и понимающего его идеи и интересы.

Еще одно дополнение. Я довольно часто употреблял слова «Костина дача». Дача, конечно же, была не Костина, а его родителей. Его отец – академик, заведующий крупной клиникой, получил ее еще в восьмидесятом году в престижном тогда месте – поселке Орехово – шестьдесят с лишним километров от города по Приозерскому направлению. Великолепные озера, сосновые леса, соседство с дачами крупных чиновников...

Вот, пожалуй, та информация, которая необходима нам для начального знакомства с Костей и его друзьями. Поведав ее, я позволю себе немного порассуждать на тему культуры русской дачи. Нет, здесь имеется в виду не тот тип дачной культуры, который в народе получил название «шесть соток» – дружное пропалывание грядок, строительство пристроек и собирание урожая... Речь пойдет о культуре дачного философствования. О традиции, которая повелась с конца девятнадцатого века и нашла отражение во многих рассказах Чехова, Горького, Бунина... Эта традиция в чем-то перекликается с западной культурой общения в кафе. Только западный человек живет в сподручном, обработанном мире, в мире вторичном по отношению к природе. В западном кафе присутствует атмосфера светской жизни, которая берет свое начало от придворного мирка (в отличии от дачи – смеси помещичьего с племенным – деревенским миром). Общение в кафе – это «диалог дворни или аристократов рядом с палатами короля или феодала». Дача же – чисто русское изобретение. Русский живет в двух местах – в городе и деревне, он – между. Эти две точки и дорога между ними отражают основное духовное движение – от центра к периферии и обратно. И именно на периферии - на даче особенно ярко проявляется культура дачного философствования (я не утверждаю, что только там, ибо есть еще культура философствования на кухнях, например). И, все-таки, дачное философствование, в отличии от того же кухонного – менее напряженное, более вальяжное, расслабленное...

О, как любит русский человек потрепаться о высоком, особенно пропустив пару рюмочек, и особливо на лоне природы, в компании товарищей-интеллектуалов, с легкостью жонглирующих десятком-другим выдающихся имен («как говорил дружище Ницше», «милейший Хайдеггер», «старина Бердяев»...)!

Собственно, наши молодые герои именно за этим и собирались на Костиной даче. И не будем их за это упрекать, ибо все это «Человеческое, слишком человеческое», как писал «дружище» Ницше... И добавлял: «Когда одновременно противоречишь чужому мнению и развиваешь свое собственное, то необходимость постоянно принимать во внимание чужое мнение, искажает естественную форму собственного мнения: оно становится более подчеркнутым, резким, может быть, несколько преувеличенным»17. Иными словами, культура дачного философствования подпитывает ни что иное, как самоутверждение. Тоже, впрочем, одну из ценностей человеческого бытия...

Однако, сразу оговорюсь. Для одного из наших героев – для Кости, праздное философствование ребят (которое он слушал и, большей частью, молчал) было надеждой на внезапную зацепку, на неожиданный, случайный ключ к разгадке тайны, которая мучила его уже несколько лет.

Слово «мучила», впрочем, пока еще не совсем подходит, - мучить она его будет несколько позже. Сейчас это был неясный, хотя уже и не праздный интерес, иногда закрадывающийся в душу промельком щемящего чувства, а иногда побуждающий к бесплодным размышлениям: когда бессонной ночью сидишь и, уставившись в одну точку, как бы держишь в каждой руке по понятию, и оба они - выражают истину, и ты предчувствуешь, что между ними можно проложить мостик и тогда все сложится, все встанет на свои места, но... но, в то же время, со всей очевидностью сознаешь, что никакой связки между ними нет и быть не может. Поэтому – из-за того, что на пути академической науки между этими истинами действительно бесполезно было ждать сопряжения, Костя с ребячьей наивностью, слушая болтовню своих приятелей, ждал именно случайности, - какой-то безумной, пусть дилетантской, но дерзкой подсказки... Какая именно тайна завладела его существом, между какими истинами желал он найти связующую нить, - это мы постепенно узнаем из следующих глав...

Пока же (я ведь сказал, что тайна еще не столь сильно терзала его) Костя тоже вполне вписывался в ту самую «культуру дачного философствования» - потребность в самоутверждении, которая у него проявлялась в виде раздражения, периодически испытываемого им, как профессионалом, по отношению к поверхностности рассуждений его друзей.

Это было очень похоже на раздражение Сальери, слушавшего «скрыпача слепого». А Моцарт-то, заметим, смеялся в это время как ребенок...18 Вот Костя и был то раздраженным и «знающим» Сальери, то наивным и открытым случайности Моцартом.

Но что-то я, увлекшись, напустил тумана и нагородил абстракций, надеясь завязать узелок интриги, которая, развиваясь от едва заметного штриха, приведет нас постепенно к лихо закрученному почти детективному сюжету... Извинюсь за эту туманность и, перелистнув страницу, предлагаю вместе с Костей заглянуть в продолжение дедушкиного дневника...


3.


«В “последних вопросах бытия” мы нисколько не ближе к истине, чем самые отдаленные предки наши. Это всем известно, и тем не менее, многие продолжают размышлять о бесконечности, не имея никаких надежд на возможность добиться сколько-нибудь удовлетворительных результатов. Очевидно, результат, в том смысле, в каком это слово обыкновенно понимается, совсем и не нужен»

Лев Шестов «Апофеоз беспочвенности»


«Быть немного мистиком ныне считается признаком утонченной культурности, как недавно еще считалось признаком отсталости и варварства... ныне оккультизм делается внешне популярным, вызывает к себе интерес в широких кругах и подвергается опасности стать модным. Оккультизм, по всей вероятности, есть и сила и мода завтрашнего дня»

Николай Бердяев «Смысл творчества»


«После встречи с Генрихом Оттоновичем Мебесом я стал часто мысленно возвращаться ко времени моего первого знакомства с мистицизмом и с розенкрейцерством, в частности. Я хочу написать о том, что предшествовало моему знакомству с Борисом Зубакиным, которое и определило направление моего дальнейшего развития.

Полгода назад в Смоленске я, будучи студентом Высших Архитектурных Курсов, готовил диплом – проект здания для Народного Комиссариата Просвещения. Мой друг и сокурсник – Леонид Шевелев был страстным любителем современной русской поэзии. Долгими зимними вечерами и даже ночами, когда работа над дипломом по тем или иным причинам откладывалась, Леонид декламировал Александра Блока, Валерия Брюсова, Андрея Белого, Николая Гумилева и Велимира Хлебникова... Причем, у него было замечательное свойство разбирать многие стихотворения буквально построчно и искать в каждой фразе особый смысл. И это ему прекрасно удавалось, благо Леонид был великолепно образован в области философии, особенно восточной, в чем я ему сильно уступал. Некоторые его рассуждения я стенографировал, надеясь в дальнейшем все-таки уловить ход его мысли, который от меня ускользал во время наших бдений.

Вот несколько отрывков бесед с Шевелевым:

  • Саша, как ты относишься к символизму Блока? – спросил он однажды.
  • Я не очень хорошо понимаю Блока, да и вообще современных поэтов. Слишком много иносказаний, туманных намеков. Из Блока я читал только «Двенадцать». Ты ведь знаешь, что мне больше по душе классика: Пушкин, Лермонтов, Тютчев...
  • Классика это, конечно же, хорошо, но сейчас совсем другое время. Идет смена эпох, переустройство мира и именно теперь поэзия достигла того накала, состояния обнаженного нерва, когда каждое слово становится многозначным символом. В «Двенадцати» мы несомненно встречаемся с этим, но это не весь Блок...
  • Прости, Леонид, - перебил я его, - но я как раз и не понял эти самые многозначные смыслы в «Двенадцати». Может быть поэтому мне стало неинтересно...
  • Тебе, Саша, нехватает дисциплины мышления, попытки читать между строк. Ведь поэтическая речь Блока, - это язык иносказаний, словарь условных таинственных знаков, которым он пользуется с исключительным искусством для выражения в поэтических символах глубинных - мистических переживаний. Такие переживания невозможно передать в словах классического поэтического языка. Вот тебе несколько метафорических образов Блока: «ночь», «мрак», «туманы», «сумерки», «мгла», «ветер», «вьюга», «метель», «заря», «рассвет», «лазурь», «весна», «дальняя страна»...
  • И где тут мистика? Обыкновенные слова, которые каждый из нас использует по несколько раз на дню...
  • В таких иносказаниях передаются события мистической жизни поэта..., - Шевелев запнулся, задумался и помолчав минуту, продолжил, - Как бы тебе это объяснить, - тут мы явно вступаем в область мифопоэтики. Метафорические символы, служат для описания личного ощущения поэтом его особого – мифологического ощущения мира. Поэт использует, например, лексику и символику реальных религий, сект, мифологий... Потом, его лирический герой – всегда исключителен, отделен от толпы, противопоставлен ей. Он – избранный...
  • Ну, а не избранный ли, например, Онегин у Пушкина? А тем более – Фауст у Гете?
  • Да, но здесь имеется в виду другая избранность, стремление к выходу за пределы обычного пространства-времени, к мистическому переживанию запредельного, к ощущению единения с необычным. И еще – разного рода упоминания о Невыразимом, Непостижимом, - своего рода «апофатическая» поэтика. Послушай-ка, как перекликаются строфы Валерия Брюсова с экстатическим ритуалом жрецов какого-нибудь древнего племени:


Я многим верил до исступленности,

С такою надеждой, с такою любовью!

И мне был сладок мой бред влюбленности,

Огнем сожженный, залитый кровью.

Как глухо в безднах, где одиночество,

Где замер сумрак молочно-сизый...

Но снова голос! зовут пророчества!

На мутных высях чернеют ризы!

"Брат, что ты видишь?" - Как отзвук молота,

Как смех внемирный, мне отклик слышен:

"В сиянии небо - вино и золото! -

Как ярки дали! как вечер пышен!"

Отдавшись снова, спешу на кручи я

По острым камням, меж их изломов.

Мне режут руки цветы колючие,

Я слышу хохот подземных гномов.


Леонид декламировал с чувством, прикрыв глаза, как бы и сам погружаясь в некий сказочный мир. Эта атмосфера захватила, признаюсь, и меня, но кроме неуловимого чувства я так ничего и не понял.


В следующий раз мы вернулись к этой теме через несколько дней. Леонид был в гостях у преподавателя Архитектурных Курсов, профессора Красильникова, под чьим руководством он готовил дипломную работу. Вернувшись, он вытащил несколько листов бумаги, где была переписана поэма Николая Гумилева (это имя уже тогда не рекомендовалось произносить вслух при посторонних) «Заблудившийся трамвай» и, пока я читал, взволнованно ходил по комнате.


«Шел я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни и дальние громы -

Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен...

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену,

Мы проскочили сквозь рощу пальм,

Через Неву, через Нил и Сену

Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,

Бросил нам вслед пытливый взгляд

Нищий старик, - конечно, тот самый,

Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно

Сердце мое стучит в ответ:

Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет.

Вывеска... кровью налитые буквы

Гласят - Зеленная, - знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом, как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,

Дом в три окна и серый газон...

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон!

Машенька, ты здесь жила и пела,

Мне, жениху, ковер ткала,

Где же теперь твой голос и тело,

Может ли быть, что ты умерла!

Как ты стонала в своей светлице,

Я же с напудренною косой

Шел представляться Императрице,

И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода -

Только оттуда бьющий свет,

Люди и тени стоят у входа

В зоологический сад планет.

И сразу ветер, знакомый и сладкий,

И за мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке

И два копыта его коня.

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине,

Там отслужу молебен о здравии

Машеньки и панихиду по мне.

И все ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить...

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.»

  • Ну как? – спросил Леонид, когда я закончил читать.
  • Довольно оригинально... – начал было я, собираясь добавить, что ничего такого сверхвыдающегося не вижу.
  • Оригинально! – передразнил Леонид, - да неужели ты не понимаешь, что это не просто стихи, - это Откровение, мистическое озарение!
  • Тогда поясни мне это и не кричи так громко.
  • Хорошо, я постараюсь тебе объяснить. Это стихотворение - о путешествии в себя, о познании себя в качестве другого. Лирический герой «Заблудившегося трамвая», соприкоснувшись со своими прежними жизнями, самым непосредственным образом наблюдает их! Как и герой самого знаменитого в западноевропейской литературе видения – «Божественной Комедии» Данте, герой стихотворения с самого начала оказывается в незнакомой местности. Но если Данте видит перед собой лес, то у Гумилёва это таинственный город.
  • Ну и что?
  • А то, что перед нами не простой трамвай, а мистический! И «звоны лютни» и «дальние громы», и «огненная дорожка» приобретают особый смысл. Всё это следует воспринимать не метафорически, а буквально. В таком случае перед нами оказывается некое мистическое чудовище, появление которого сопровождается криком ворон, то есть традиционным знаком рока и опасности. Одновременно этот трамвай - мистическая машина времени, свободно перемещающаяся героя в его прежние жизни.
  • Хорошо, а почему ты начал со сравнения с Данте?
  • Гумилёвское видение имеет много общего с «Божественной Комедией» Данте, в которой тот называет своего спутника Вергилия - «вожатый». У героя «Заблудившегося трамвая» тоже есть «вожатый», но это вожатый не столько лично его, сколько всего трамвая, вожатый - вагона. А Машенька у Гумилёва во многом играет роль Беатриче. И подобно тому, как вожатый у Данте исчезает перед появлением истинной путеводительницы, Беатриче, вагоновожатый у Гумилёва в последний раз упоминается перед упоминанием Машеньки19...

Леонид еще немного походил по комнате, затем выпил воды и продолжал:
  • Смотри, что дальше. Мир Машеньки - это мир православия. И если вначале герой стихотворения близок оккультизму, то, после встречи Машеньки оккультизм отодвигается на второй план. Поэтому, «вбирая» в себя ещё одно своё прежнее «я», «я» возлюбленного Машеньки, человека, вне всякого сомнения, православного, герой Гумилёва и сам делается - хотя бы отчасти - православным. Об этом говорят и восхищение твердыней Исаакиевского собора, и молебен о здравье Машеньки. Но, приобщаясь к православию через «вбирание» в себя своего прежнего «я», визионер не порывает и с той оккультной традицией, в рамках которой построено видение. Так, он внезапно начинает осознавать, что человеческая свобода есть «свет», исходящий из космоса...
  • Какое-то странное православие... Такого не бывает.
  • В том-то и дело! С точки зрения православия религиозная связь с космосом означает поклонение «твари вместо Творца»20, а «свет», исходящий из космических глубин и, по словам героя, являющийся единственным источником человеческой свободы, есть для православного христианина не что иное, как инфернальный соблазн, прелесть, поскольку свобода дарована человеку Богом, а отнюдь не космосом и не планетами. Помнишь у Луки: «Итак смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма?»21. Поэтому Гумилёвское видение - отражение его духовного мира, а именно, отражение его внешне православной, а в сущности-то, оккультно-языческой религиозности...

- Это понятно. Сейчас многие поэты, да и вообще интеллигенты парадоксальным образом сочетают православие и оккультизм. А в чем, собственно, Откровение?

- Хорошо, давай разберем по строкам. Итак, первый этап жреческого действия - это говорение на языке животных или богов, или слушание их речи, или какое-либо иное приближение к ним. В «Заблудившемся трамвае» этот этап осуществляется во второй и третьей строках:

«Шёл я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни и дальние громы -...»

- Музыка вполне может трактоваться как язык богов, а уж соотнесение грома с громовником само просится на язык. После выполнения этой части ритуала жрецу открывается вертикаль, по которой он может выйти за пределы обыденного мира в литургическое время, в Рай, в царство мёртвых, предков, богов, преисподнюю... В стихотворении эта вертикаль задаётся строками:

«...Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку...»

- Причём трамвай выполняет в этом стихотворении роль - одновременно - лодки Харона, инициационного монстра или иной разновидности транспорта-медиума, вывозящего жреца за пределы обыденного. На пути к освобождению, Раю, необходимо миновать некое пламя, огонь - огненный меч Архистратига Михаила, например. Гумилев делает этот шаг в строках:

«В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.»

- Девятая строка «Мчался он бурей тёмной, крылатой...», следующая сразу после прохождения огненного барьера, стремительно выбрасывает нас по вертикали в предвечное время следующей строки «Он заблудился в бездне времён...»: слова «мчался» и «бурей» говорят о стремительности; слово «тёмной» - приближение к хтоническому, древнему; слово «крылатой» даёт вертикальное направление. Смотри дальше: вагоновожатый неумолим, как Харон; трамвай, словно инициационный монстр, глух к просьбам инициируемого.

«Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Поздно...»

- Остатки рационального ума вынуждены отступить перед надвигающейся Нирваной, раем...

«...Уж мы обогнули стену,

Мы проскочили сквозь рощу пальм...»

- Стена была ещё одной преградой, оградой Эдема. Упоминание пальм и - далее - Нила, Бейрута, Индии, – экзотических символов, расположенных на Юге и на Востоке, говорит нам о том, что трамвай уже в Раю: ведь большинство мифов локализует Рай, помимо небес «где-то на Юге», большинство алтарей устраивается в восточном приделе, именно на востоке встаёт источник тепла и света - Солнце.

«Через Неву, через Нил и Сену

Мы прогремели по трём мостам...»
  • Переход через воду всегда символизирует переход через время, смену типа времени: Зигфрид, миновав водную преграду, попадает из средневековой Бургундии в первобытную пещеру Брунгильды; Харон перевозит души через Стикс - из линейного времени жизни в сосредоточенное в необозримой точке время Царства Мёртвых. Мост сам по себе является символом перехода - уже хотя бы просто в силу своего прямого назначения. Мостов - три, и тут мы можем себе напомнить дантовские триады из «Божественной Комедии», христианскую Троицу, и вообще сакральную окраску этого числа.

Итак, поэт в царстве мёртвых. Там он встречает нищего старика, «что умер в Бейруте год назад», и разыскивает Машеньку, тоже умершую. Однако, поэт задаётся вопросом «Где я?», что, как и слово «вдруг» во второй строке, говорит о внезапности данного путешествия для него самого. Как и подготовленное посвящение, оно включало инициационную смерть-перерождение, но часто отличалось от него внезапным «прозрением на много вёрст», т.е. - способностью окинуть внутренним взором огромные пространства.
  • Начинаю что-то улавливать...
  • Так вот пойми, Саша, - подобная инициация и то, что называется поэтическим вдохновением, - явления одного порядка. Упоминание в одной строке Невы, Нила и Сены говорит о том самом «прозрении на много вёрст». О внезапном прозрении говорят и строки, отвечающие на вопрос "Где я?":

«Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет.»

- Упоминание «Индии Духа» лишний раз указывает нам на медитативное состояние поэта: «Индия Духа» ассоциируется с йогой и медитацией. Смерть-инициацию поэт проходит в седьмой и восьмой строфе. Однако, подвергнувшись инициации внезапно, без соответствующей подготовки, по вдохновению, он не может подобно опытному мистику свободно передвигаться в том пространстве. Увидев «Дом в три окна», где «Машенька... жила и пела», он может лишь кричать:

«Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон!»

- Претерпев страдания от собственного бессилья и раскаявшись в грехах, поэт достигает полного окончательного прозрения:

«Понял теперь я: наша свобода -

Только оттуда бьющий свет,

Люди и тени стоят у входа

В зоологический сад планет.»

- Он, как удачливый мистик, удостаивается созерцания фаворского света; слово «сад» прочитывается как «рай», «эдем»; «планеты» говорят о единении с Космосом, а слово «зоологический» - о необходимости животного безмыслия для этого единения. Кроме того, упоминание зоологического сада, где смотрят на животных, говорит нам о созерцательной медитативной технике, а то, что у его входа стоят вместе «люди и тени», - о тождестве для посвящённого «этого» и «того» мира. Как бы в награду за это понимание прорывается:

«...ветер, знакомый и сладкий,

И за мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке

И два копыта его коня.

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине...»

- Поэт вышел из состояния медитативного транса, но он уже посвященный, и поэтому знакомый окружающий мир уже иной, сакрализованный: памятник Петру I за мостом летит на поэта, но при этом не двигается - это застывшее, ритуальное время. Кроме того, копытное животное почти всегда сопровождает Мировое Древо, то есть, - вертикаль, по которой можно выйти за пределы. Такой ритуальной вертикалью, врезающейся в Небеса, здесь является Исаакиевский Собор: религиозный храм, имеющий славу крупнейшего купольного сооружения в мире, а следовательно, несущий на себе печать величия и единичности, прочно стоящий на земле, а наверху имеющий изваяния ангелов, «верной твердыней врезанный в вышине», он вполне читается как инкарнация Мирового Древа, стоящего на границе Порядка и Хаоса. Новое понимание посвященным природы времени отражается в его желании отслужить «молебен о здравии» покойной Машеньки, живой в царстве мёртвых, и панихиду по себе, живому, но умершему при инициации и умрущему в будущем, которое есть всегда:

«И все ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить...»

- Но, полное единение с Универсумом, вхождение в сакральное время для живого человека невозможно: оно возможно только на нефизическом плане и только на краткое время, в моменты вдохновения или медитации. Человеку, познавшему реальность высшую, в реальности обыденной «трудно дышать и больно жить», ибо лишь там, в мифологическом, сакральном времени-пространстве, можно жить по-настоящему, испытывая наиболее подлинные, наиболее сильные чувства:

«...Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.»


Николай Гумилев, как я потом узнал был учеником Генриха Оттоновича Мебеса...