Geum.ru

Аникин В. П. Былины. Метод выяснения исторической хроно­логии вариантов. М.: Изд-во Моск ун-та, 1984, 288 с

Вид материалаТематический план
Четвертая группа
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11
(стр. 63)

земли греческой». Таким образом, былина обрела мно­гие черты сказки, а былинная трактовка подвига во многом заменилась чисто сказочной.

Вариант былины, записанный Н. П. Колпаковой на Печоре в Усть-Цильме в 1955 году от Т. С. Дуркина (БПЗ. № 45), тоже обнаруживает сильную зависимость трактовки героического деяния Добрыни от сказки. Уже рассказ о детстве богатыря отмечен типичными сказоч­ными чертами. Добрыня растет, матереет «не по годам, не по месяцам — по неделюшкам» и трехгодовалый стал обладателем необычайной физической силы:

На кого осердитсе — возьмет за руку, рука прочь,

Кого возьмет за ногу — нога прочь,

Кого возьмет за голову — голова прочь,

Посередке возьмет — живота лишит.

(ст. 24—27)

Шестилетний Добрыня вооружается палицей шести­десяти пудов, копьем, саблей, тугим луком и калеными стрелочками. Ко всем этим былинным чертам в расска­зе о вооружении богатыря присоединяется повествова­ние о шелковой плеточке — «семи шелков, семи разныих заморских» Этой плеточкой Добрыня и застегал змею лютую, когда другим оружием не смог одолеть чудо­вище. Как в варианте Г. А. Якушева, про плетку мать сказала:

«Много людей к морю ездило,

А мало приезживало.

У тя отец с этой плеточки всегда живой приезжал».

(ст. 81—83)

Мать ничего не говорит Добрыне о змее, она лишь пре­дупреждает, что третья струя будет «зла-относчива» и унесет Добрыню в море. О бое со змеей говорится с подробностями, характерными для сказочно-авантюр­ного сюжета, хотя одновременно эти подробности — об­щая принадлежность былинной героики. Добрыня пус­кает в дело копье, потом — палицу, саблю, бьется рукопашным боем, но сказочный исход схватки обнаружи­вается, когда в дело пущена упомянутая чудесная плеть. Характерно и сказочное уничтожение чудовища:

Нарвал там сырых дубов, развел огонь

И взвалил он змею люту на огоничек.

И докуль не сгорела змея лютая —

Не ложилсе спать Добрынюшка.

(ст. 163—166)

(стр. 64)

И это еще не все: сам пепел от спаленной змеи Доб­рыня зарыл в преглубокую яму и поверх ее навалил «хряща-каменя».

Как сказочный герой, Добрыня спит трое суточек и едет в дальнюю путь-дороженьку искать, где жила змея лютая. Богатырь выручает из плена красавицу — «по всему свету забавницу» (так сказочно преображено имя Забавы), забирает в змеином доме злато-серебро, каменье драгоценное и уезжает «во свое место». На все это приключение уходит целых двенадцать лет. Скази­тель не скрывает принадлежности своей истории к ска­зочному роду, обмолвившись словами: «Скоро сказка скажется, долго дело деетсе». И кончается былина, как сказка, — Добрыня женится: «Он привез себе жену кра­савицу».

Сказочный тип ведения сюжета сильно заслонил героику былинного деяния, но сама по себе героика вы­ступает с достаточной определенностью, хотя это уже героика сказки, а не былины. В варианте Т. С. Дуркина удержаны и некоторые черты духовно-религиозной трак­товки былины, но лишь в незначащих подробностях: имя богатырю дано попами, дьячками, церковными при­четниками, а от бесцельного уродования сверстников Добрыню удерживает маменька, которая велит сыну ходить в «божью церковь» и учит его «божьей грамоте».

Остается повторить, что третья группа вариантов былины, как и предыдущая, вторая, внутренне противо­речива в развитии сюжета. Усиленная разработка ситуации в духе, сказок во многом противоречит героичес­кой сути былины. Противоречия выступают тем замет­нее, что певцы не скрывали своего стремления поднять во мнении слушателей значение героического подвига Добрыни.

ЧЕТВЕРТАЯ ГРУППА

Стремление героизировать деяние Доб­рыни при сохранении сюжетной схемы, уже усиленной влиянием сказки, в особенности заметно в целом ряде вариантов, которые, вместе взятые, образуют отдель­ную, четвертую, группу внутри сказочно-богатырской версии. В эту группу входят варианты: КД. № 48; Кир.

(стр. 65)

VII, прилож., с. 10—И132; Кир. II, с. 40—41; Гильф. № 79; ЭО. 1894, № 4, с. 140—146; Ряб.-Андр. № 4, Сок.—Чич. № 98; Аст. № 133; Пар.—Сойм. № 21; РФ. I, с. 218—219, 219—221, 221—222; РФ. II, с. 242—243, с. 244 — всего четырнадцать вариантов.

Каким образом соединяется героическая трактовка сюжета с усугубленной сказочностью, можно проследить по варианту былины из сборника Кирши Данилова (№ 48). Здесь мать не против того, чтобы ее сын ку­пался во «Сафат-реке» (она же — «Израй-река»): она его лишь просит не плавать за струи и благословляет с этим условием на поездку. Неслушающийся матери Добрыня Никитич нимало не смущен и не испуган опас­ностью, а когда пришлось искать спасения от налетев­шего Горынчища, не потерялся — «не робок был»: за­порошил глаза змею и два хобота ушиб брошенной шля­пой с песком. В былине нет мотива договора. Добрыня убил змея дубиной и повесил на покляпую осину, потом перебил-перервал всех змеенышей, нашел в норе много злата-серебра, спас свою любимую тетушку и сестру князя Владимира Марью Дивовну. А. В. Марков усмат­ривал в варианте Кирши Данилова появление такого «комического элемента», внесение которого в былину привело к утрате змеем «страшного образа». Суждение всецело основано на том, что Добрыня повесил убитого змея на осину, сказав;

«Сушися ты, змей Горынчишша,

На той-та осине на кляплыя». (ст. 86—87)


Маркову казалось, что змей «получает образ колдуна, который боится осины»133. Бесспорно, известный комизм трактовки осложнил действие, но он вовсе не чужд героическому сюжету: надо было показать полное пре­восходство богатыря над чудовищем. Вариант Кирши Данилова удержал все сказочные положения, которые не противоречили героической трактовке действия (Доб­рыня запорошил глаза чудовищу, спас от змея родственницу,

(стр. 66)

добыл богатства и пр.), а те, которые мешали, оказались измененными: видоизменен запрет матери; у Добрыни не возникает какого-либо сожаления об опасности, которой он сам себя подвергает и пр. Вместе с тем в варианте заметен элемент, чуждый героике. В уверенности, что Добрыня погиб, змей приговаривает:

«А стары люди пророчили,

Что быть Змею убитому

От молода Добрынюшки Никитича,

А ныне Добрыня у меня сам в руках!»

(ст. 56—59)

Далее мы увидим, что это глухой отзвук религиозно-духовного понимания богатырского деяния Добрыни. В варианте Кирши Данилова он не получил сколько-нибудь полного развития. Остаток этой интерпретации сохранился и в упоминании «шляпы земли греческой», которую богатырь метнул с песком в змея, в названиях реки, в которой купался: «Сафат», «Израй-река». Еще П. А. Бессонов писал, что восточные топонимические названия «через книги и рассказы бывалых людей дали имя в наших былинах рекам Израю и Сафату близ Киева...»134. С ним согласился О. Ф. Миллер, который писал, что в таких названиях «уже слышен источник книжный»135.

По поводу варианта Кирши Данилова необходимо заметить, что в нем не наблюдается сколько-нибудь сильного проявления сказочной логики. Этим, пожалуй, он отличается от всех остальных, но трудно с уверен­ностью судить о том, отражает ли эта специфика уст­ную традицию, которую вариант представляет. Не ис­ключено, что это свойство — результат особой записи былины, а также возможной правки тех, кто создал сборник: запись «с голоса» чередовалась с пересказом, а в этом случае могли быть допущены неточности136.

(стр. 67)

Не исключал в варианте Кирши Данилова значитель­ные искажения и А. В. Марков137.

К варианту КД. № 48 непосредственно примыкают сравнительно недавно введенные в научный обиход за­писи былины у русских старожилов низовьев Индигир­ки (РФ. I, с. 21,8—219; РФ. I, с. 219—221 и РФ. I, с. 221—222). Начинаются все эти три варианта сходно с вариантом КД- № 48: умирает отец героя Никита, оставив вдовой Омельфу (Амелфу) Тимофеевну «с ча­дом милым, спорожденным». Сыну далась грамота — аналогичным образом характеризуется малолетний Доб­рыня в варианте Кирши Данилова. Отличие наблюдает­ся в рассказе о том, как Добрыня испрашивает у «ронной матушки» благословение ехать в чисто поле стре­лять гусей-лебедей и еще — птицу-сероутицу («чицу шероучитцу»). В варианте Кирши Данилова Добрыня просится съездить на Сафат-реку (Израй-реку) «купатися». В индигирских вариантах мать благословляет Добрыню и предупреждает, что у Почай-реки доймут его «жары петровские» — тогда-то пусть Добрыня сни­мет с себя все цветное платье, но только не «черну» «пухову шляпу». В шляпу следует набить «хрущата песку». И еще сказала мать, чтобы Добрыня не плыл за третью струю (в варианте Кирши Данилова запрет плыть и за первую; и за вторую струю). Мать знает, что коварная быстрая третья струя унесет Добрыню к Змеюнище-Лиходеюшшо (РФ. I, с. 220) — он же «Жмеядищо-Лихорадищо» (РФ. I, с. 222). В одном из индигирских вариантов действие разнообразится тем, что мать дает Добрыне еще и трех слуг верных (аналог «дружинушки» из варианта КД. № 48). Если в вариан­те Кирши Данилова молодцы из дружины оказываются осторожными и не смеют купаться, то в индигирском варианте «слуги верные, неизменные» подзадоривают Добрыню: когда он заплыл только за две струи, но не решается плыть дальше, слуги говорят:

(стр. 68)

«Ещо не чеш тй, хожяин наш прыласковый,

Не чеш твоя хвала молодецкая,

Не вислуга твоя богатырская».

(РФ. I, с. 219, ст. 53—55)

В тех вариантах, в которых нет слуг-дружинников, эти слова Добрыня говорит сам себе и плывет за третью струю. Как и в варианте Кирши Данилова, понесло бо­гатыря в «пещору белокаменну». Тут Добрыня попадает к тетушке Марье Елизастовне — Изославной (в вариан­те Кирши Данилова — Марья Дивовна). Когда герой оказывается в жилище чудовища, пленница, как в сказ­ке, предупреждает Добрыню о грозящей опасности: «Тебя Змеина живьем проглотит» («Чиба жмеина живком хвачит»). Если в варианте Кирши Данилова встре­ча с телушкой происходит вслед за боем, в котором Добрыня побил чудовище, то индигирские варианты за­ставляют Добрыню биться со змеей согласно драмати­ческой логике сказок — после встречи с родственницей. Змея налетает на Добрыню — о пророчестве «старых людей» (КД. № 48) не упоминается. Чудовище грозит:

«Выходи, Добрынюшка!

Если хочешь, Добрынюшка, я чиба (тебя) живком хвачу,

Если хочешь, Добрынюшка, я чиба жмеям (змеям) скормлю,

Ещо хочешь, Добрыня, дымом задушу».

(РФ. I, с. 219, ст. 73—76)

Или:

«Хочешь, Добрыня, огнем чиба спалю».

(РФ. I, с. 221, ст. 61)

Павший было на колени Добрыня встает — и бьет змею своей черной шляпой. Тут и слуги верные стали стрелять из луков. Добрынина тетушка спасена. Богатырь отво­зит ее к своей матери. В варианте РФ. I, с. 219—221 Марья Изославная — Не тетка Добрыне. Она говорит богатырю: «Уж не этот ли мой суженой» (ст. 71). В варианте РФ. I, с. 221—222 эпизод с пленницей вообще отсутствует, хотя Добрыня (здесь он назван Михайлушкой) наделен героическим характером. Змей падает в сине море или на сыру землю с рассеченными желез­ными хоботами, с пропоротой белой грудью.

Таким образом, в целом индигирские варианты су­щественно дополняют вариант из сборника Кирши Да­нилова и, не расходясь с ним ни в чем существенном, проясняют тот тип сюжетной традиции, который здесь

(стр. 69)

отмечен еще более тесной близостью к сказке при удер­жании общего героического пафоса.

Таковы и два илимских варианта, записанные К. А. Копержинским в августе 1943 года в Иркутской области (деревня Березник Нижнеилимского района): РФ. II, с. 242—243; РФ. II, с. 244. Сюжет в этих запи­сях собиратель характеризует как скомканный и упро­щенный138, но это не мешает уловить его сходство с индигирскими записями. Один из илимских вариантов тоже начинается со смерти отца Добрыни:

Стариуся Микита и перестриуся.

Аставляет Микита житьё-бытьё...

(РФ. II, с. 242, ст. 1—2)

Об учении осиротевшего Добрыни ничего не сказано. Говорится лишь о том, что он стал охотиться на гусей-лебедей и на «серую утицу пушистую» (в обеих запи­сях). Оба варианта содержат Добрынину просьбу, об­ращенную к матери, отпустить его «в Опочай-реку» и предупреждение матери об опасности поездки, только об этом говорится короче, чем в индигирских записях. Обе илимские записи повторяют рассказ о слугах, но в наиболее полной записи (РФ. II, с. 242—243) он пере­осмыслен. Мать говорит:

«Даю тибе три слуги верныя, благоверныя:

Первую слугу — пуховой каупак,

Вторую слугу — саблю вострую,

Треттю слугу — жальце булатное».

(РФ. II, с. 242, ст. 16—19)

Мотив-предупреждение о струях восстанавливается по дальнейшему изложению, а в записи РФ. II, с. 244 он подается в виде прозаической вставки: «Две-то струи наказывала плыть, а третью струю — не плыви». Исключение повествования о дружинниках-слугах имеет следствием усиление героической темы — на Опочай-реке Добрыня действует, всецело полагаясь на себя:

Богатырское сердце рассердилося,

А могучие плечи расходилися,

Белые ручки размахалися,

Тогда и поплыл Добрынюшка треттю струю.

(РФ. II, с. 243, ст. 27—30)

(стр. 70)

Правда, герой мог и не знать, чем именно грозит ему нарушение запрета плыть за третью струю — это могло бы существенно сказаться на трактовке героического действия, — но все же и в этом полузабытом варианте сказительница заметила, поясняя свой рассказ: «Она (мать. — В, А.) знат, что с ним будет» (с. 242). Так что в целом илимские варианты обнаруживают достаточно сильное стремление воздать должное героическому дея­нию Добрыни. Это видно и по дальнейшему изложению. На обычную угрозу Змеишша Тугарышша сжечь огнем, залить водой, задавить землей Добрыня отвечает, что, хотя змей захватил его «на худой путё, на жидкой воде», но вот на крутом бережку он, Добрыня, «разделается» с чудовищем. Выскочивший из воды богатырь «набирает каупак со каменнями» и завязывает его «киской шоуковой» (шелковой). Копержинский считает эту подроб­ность идущей от «древнейших версий»: Добрыня «перед лицом опасности как будто колдует...»139. «Киской шоуковой» означает «пучком ниток», — поясняет собира­тель. — Вероятно, здесь слово «кисть», перешедшее в тип склонения слова «вода» («киста»). Творительный падеж единственного числа — «кистой». Сказительница произнесла «киской», так как в ее говоре, как явление реликтовое, наблюдается мена т и к»140. Колпаком с камнями, завязанными пучком шелковых ниток, Добры­ня и побивает змея — действует он и саблей, «жальцем булатным». Здесь наблюдается обычная для былины двойственность: Добрыне помогает и чудо, и оружие. Змей обещает Добрыне в обмен на пощаду — цветное драгоценное платье, но богатырь непреклонен:

Святые отцы писали-отписалися:

«Не бывать Змеишшу Тугаришшу,

Не бывать Змеишшу Тугаришшу на свете живому быть».

(РФ. II, с. 243, с. 55—57)

Тема спасения тетушки в иркутских вариантах отсут­ствует, а мотив пухового колпака и упоминание о про­рочестве святых отцов — явная реминисценция духовно-религиозного осмысления сюжета. В итоге илимские варианты при некотором отличии от индигирских и от

(стр. 71)

варианта из сборника Кирши Данилова обнаруживают сходную трактовку сюжета: сильный сказочный компо­нент при столь же сильной героизации богатыря и на­личие духовно-религиозных элементов.

Об устной традиции, отмеченной усиленной героиче­ской трактовкой при общем следовании сказочной ло­гике, можно говорить, опираясь и на запись былины от Трофима Григорьевича Рябинина (Гильф. № 79). Мать наставляет Добрыню, чтобы не ездил в чисто поле к горам Сорочинским, не топтал змеенышей, не купался во Пучай-реке: ее струи быстры; одна — «быстрым быстра», а другая — быстра, «быдто огонь секет». Как обыч­но, Добрыня не слушается — и в чисто поле поехал, и в реке купался — перешел Пучай-реку за все ее струи «от бережка до другого», стал нырять. И тут случилось то, что следовало ожидать, если принять во внимание сюжетную логику сказки:

Да из далеча далёча из чиста поля,

Из-под западнёй да спод сторонушки,

Да й не дождь дожжит да й то не гром громит,

А й не гром громит, да шум велик идет...

(столб. 472)

Налетело змеинищо Горынищо о трех головах. Т. Г. Рябинин продолжает:

И у того ли у молодого Добрьшюшки

Его сердце богатырско не ужахнулось.

(столб. 473)

Это уже не сказочная трактовка сюжета, а героическая, которая соответствует былинной идеализации персона­жа, но все-таки и сказочная трактовка ситуации по-своему сохранилась. Сказитель заставляет Добрыню вспомнить о словах матери:

И он воспомнил тут свою да родну матушку:

«Не велела мне да родна матушка

Уезжать-то далече в чисто поле...»

(там же).

Добрыне припомнились все подробности материнского наказа: и то, что мать не велела ездить к горам Соро­чинским, к норам змеиным, и, конечно, не купаться во Пучай-реке. Мысли героя о своем поступке завер­шаются горьким сожалением: «Да и не за то ли зде-ка ноньчу страньствую?» (там же). Герой победил Змеи­нищо, но весь рассказ о подвиге сочетается с моралью сказок не пренебрегать советами старших,

(стр. 72)

Рассказывая о второй поездке Добрыни, Т. Г. Рябинин опять не оставляет сказочной схемы сюжета и не забывает типичных сказочных подробностей: Добрыня видел, что змея унесла Забаву, но сам по своей воле не поехал за нею. Он словно ждет приказа Владимира, а получив его, как все сказочные герои, унывает, при­нимает утешения матери: «Утро мудренее живет вечера» (столб. 477) и пр. Зато в дальнейшем рассказе сказитель необычайно усилил героическую трактовку сюжета тем, что не развил мотива помощи, которую, как правило, мать оказывает сыну, вручив ему чудесную плетку. Здесь Добрыня предоставлен самому себе. Мать, плачет при проводах сына — она думает:

Как войдет-то ен во норы в змеиный,

Да войдет ко тым змеям ко лютыим,

Поростбчат-то его да тело белое,

Еще выпьют со Добрыни суровую кровь.

(столб. 477)

Добрыня, однако, не гибнет. Когда его конь стал «припадывать», он по своему разумению пустил в дело плеть — бил коня «не жалухою»: богатырская скачка спасла Добрыню. Т. Г. Рябинин опустил не только ска­зочную мотивировку победы Добрыни над чудовищем, но и мотивы небесной помощи. В богатыре столько от­ваги и силы, что Горынищо, имевший случай убедиться в непобедимости богатыря, без боя отдал ему и Забаву, и огромный полон, томившийся в норах. Такой исход былины указывает на прочность первой победы Добрыни: Змеинищо боится богатыря. Этой сюжетной мотивировки не понял А. В. Марков. В своем обзоре вариантов он высказал мнение, что у Т. Г. Рябинина «второй бой сильно скомкан»141, но это не деформация, а поиск новой сюжетной мотивировки. Ей соответствует и то обстоятельство, что герой возвращает Владимиру Забаву — о какой-либо личной выгоде победы для богатыря, как это случается в сказочных вариантах, речь даже не заходит.

Вариант Т. Г. Рябинина показывает, на какой основе сюжет былины принял усиленную героическую трактов­ку. Песенно-эпический рассказ, до конца не освобожден­ный от сказочной интерпретации, не обрел общей законченности

(стр. 73)

и лишь в ряде моментов преодолел сюжетные положения сказки.

Многие свойства сюжетной интерпретации варианта Т. Г. Рябинина обнаруживаются и в пении былины его сыном Иваном Трофимовичем Рябининым. Как и в ва­рианте Т. Г. Рябинина, в его варианте, повествующем о первом бое Добрыни со змеей, оказался эпизод топ­тания змеенышей у Сорочинских гор. Богатырь по соб­ственному почину, а не по совету матери заставляет плетью коня скакать и отряхивать змеенышей. Героиче­ская интерпретация действия и в этом варианте замет­но усилена тем, что заменила собой обычную в этом случае сказочную трактовку. Правда, героическая трак­товка эпизода купания уступает в силе трактовке соот­ветствующего эпизода у Т. Г. Рябинина: у Ивана Ря­бинина говорится, что Добрыня «закручинился» — «запечалился»: вспомнил о запрете материнском. Мы ви­дели, что вспоминал о словах матери богатырь и в ва­рианте Т. Г. Рябинина, но там прямо сказано, что он не испугался. И. Т. Рябинин ограничился чисто сказоч­ным запоздалым сожалением богатыря. При этом суть героического действия и в варианте И. Т. Рябинина осталась той же. Так что и в том, и в другом варианте сказочную частность можно считать проявлением про­тиворечивости между героической трактовкой и остав­шимися непреобразованными сказочными традициями. При отнесении варианта И. Т. Рябинина к рассмат­риваемой группе, кроме соображений, извлекаемых из самой былины, надо принять во внимание и прямую за­висимость его сказительского мастерства от мастерства отца. Хотя Е. А. Ляцкий и считал, что варианты сына и отца «производят впечатление двух близких копий с неизвестного оригинала»142, но этот вывод не был до­казан. Его истинность надо поставить под сомнение: сравнение варианта сына с вариантом отца было осу­ществлено Е. А. Ляцким через сближение частностей, а не через изучение общего плана и идейно-художест­венных свойств былинного сюжета.

Традиция интерпретации сюжета о Добрыне-змееборце, идущая от Т. Г. Рябинина, отчетливо выразилась и в варианте, пропетом Иваном Герасимовичем

(стр. 74)

Рябининым-Андреевым (Ряб.-Андр. № 4): вероятно, Вариант перенят от его отчима Ивана Трофимовича Рябинина, который, в свою очередь, усвоил былину от отца. Иван Герасимович Рябинин в полном согласии с семейной традицией сохранил сильную сказочную основу былины и одновременно героизировал деяние Добрыни. Удер­жана и внутренняя противоречивость действия. Бога­тырь жалуется на свою судьбу: наложил на него, не­счастного, князь Владимир «немалую служобку, вели­кую» (ст. 134). Однако Добрыня так силен, что змея не смеет с ним биться:

«Нагой был Добрынюшка Микитинец

А у той ли славной у Пучай-реки,

А он чуть не отрубил моих голов змеиныих, -

А теперь у молодого Добрынюшки

Во правой руки да й сабля вострая,

Во лявой руки копье да й муржамецкое».

(ст. 267—272)

Добрыня топчет змеенышей, без совета матери заставив коня скакать. Словом, об этом варианте можно сказать почти то же, что и о варианте Трофима Григорьевича Рябинина, приняв во внимание, конечно, что сохрани­лась лишь запись второй части былины, хотя и по ней видно, какой могла быть первая часть.

Варианты, в разное время записанные от П. И. Рябинина-Андреева, принадлежавшего к семье прославлен­ных сказителей из Кижей (Сок.—Чич. №98; Аст. № 133), можно с некоторым основанием отнести к рассматри­ваемой группе: в них рассказано только о первом бое Добрыни со змеей, но и здесь, как в вариантах Т. Г. и И. Т. Рябининых, богатырь без совета матери пускает
в дело плеть. Правда, тут же эта богатырская трактов­ка сюжета в значительной степени устраняется из-за раскаяния героя:

«Не велела мне ведь родна й матушка

Она ездить на горы Сорочинския;

А топтать ведь малыих змеёнышей»,

(Аст. № 133, ст. 68-70)

Здесь мы вновь сталкиваемся с противоречивым сочетанием разных трактовок сюжетного действия.

Противоречивость сюжетной трактовки выступила с наибольшей силой в пудожском варианте Пар.—Сойм. № 21. У сказителя И. Т. Фофанова, по справедливому замечанию собирателей А, Д. Соймонова и Г. Н. Париловой, ъ