Geum.ru

Аникин В. П. Былины. Метод выяснения исторической хроно­логии вариантов. М.: Изд-во Моск ун-та, 1984, 288 с

Вид материалаТематический план
Вторая группа
Третья группа
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11
(стр. 52)


ВТОРАЯ ГРУППА

Отдельную группу вариантов сказочно-богатырской версии с элементами духовно-религиозной трактовки сюжета образуют записи: Гильф. № 59, Аст. № 149, Пар.— Сойм. № 54. Общим для них является более сильная, чем в предыдущей группе, сказочность и соответственное появление более сильных религиозно-духовных элементов. Таков пудожеский вариант былины, записанный от Ивана Фепонова, крестьянина деревни Мелентьевской Купецкой волости (Гильф. № 59). Про него А. Ф. Гильфердинг писал, что своим былинам «он научился в молодости от слепого калика Петра Степа­новича Мещанинова, уроженца Бережной Дубравы (Каргопольского уезда, на Онеге-реке)»124.

Сказитель пытался устранить эффект неожиданности в находке шляпы земли греческой. Про сборы богатыря в поездку на Пучай-реку говорится:

Одевает-то он платьице дорожное,

Налагал-то на головку шляпу земли гречецкой...

(столб. 314)

Эта шляпа и оказывается единственным оружием Добрыни: лук, саблю, копье, палицу — все это при появле­нии змеи увез с собой перепугавшийся «младой слуга» богатыря. Такая разработка эпизода вполне в духе сказочного приключения. Сказочная мотивировка обна­руживается и в том, что, хотя Добрыня решает ехать па Пучай-реку, несмотря на предупреждения матери:

«Кто на Пучай-реки на сем свети да езживал,

А счастлив-то оттуль да не приезживал».

(там же)

но сначала не имеет намерения купаться в реке. Певец прибавляет, что только на самой реке в непомерную жару: «Не попомнил он наказанья родительска» (столб. 315). Иными словами, нарушение родительского запрета смягчено присутствием мысли об оплошности, допущенной Добрыней. По оплошности терпят беды и сказочные герои. Та же оплошность допущена богаты­рем и тогда, когда сбитая на землю змея взмолилась и, взывая к Добрыниному милосердию, просит:

(стр. 53)

«Ах ты молодой Добрыня сын Микитинич!

Не придай ты мне смерети напрасный,

Не пролей ты моей крови бесповинныи».

(столб. 315)

«А на ты лясы Добрыня приукинулся»,— поясняет пе­вец. Такие ошибки допускают и сказочные персонажи. Усугубление сказочности выразилось и в том, что мать дает Добрыне «толковую плеть» с наставлением бить не коня, чтобы отряхивал змеенышей, а саму змею. Когда «А й проклятая змея да побивать стала» (столб. 320), послушался Добрыня «наказанья родительска»:

Вынимал-то плетку из карманчика,

Бьет змею да своей плёточкой,

Укротил змею акй скотинину,

А й аки скотинину да крестьянскую.

(столб. 320)

Плетка в варианте И. Фепонова обрела свойства чудес­ного сказочного предмета. Сходную функцию выполняет и шелковый плат, полученный Добрыней от матери: богатырь, когда тяжко стало в бою, приобтер очи ясные и лицо белое — и ему легче стало.

Все перечисленные подробности, введенные в былину, усилили сказочную интерпретацию сюжета в его важ­нейших узлах.

Одновременно с усилением сказочности заметнее вы­ступила религиозно-духовная трактовка отдельных мо­ментов повествования, причем таких, которые оказывают влияние на общую интерпретацию сюжета. Мать в бес­покойной заботе о благополучии сына не отпускает его не только на Пучай-реку, но и на пир князя Владимира:

«А й живи-тко ты Добрыня во своем дому,

Во своем дому Добрыня своей матушки,

Ешь ты хлеба соли досыти,

Пей зелена вина ты допьяна,

Носи-тко золотой казны ты долюби».

(столб. 316)

Добрыня не слушается этой морали и платится тем, что получает от князя опасное поручение. И в других ва­риантах встречается этот мотив, но не высказывается столь враждебное отношение к Владимиру, а косвенно и к тому делу, которое Добрыня выполняет по его воле. Не случайно Добрыня не вознагражден за свой подвиг. Певец говорит:

(стр. 54)

«А й за тую-то за выслугу великую

Князь его нечим не жаловал».

(столб. 321)

В такой интерпретации прямо еще не выразилась духов­но-религиозная трактовка сюжета, но и тут произошло ослабление героического начала в былине.

Перед выездом на опасное дело Добрыня молится богу и святому Николаю:

«А й да молится Миколы да святителю,

А й чтоб спас господь меня помиловал».

(столб. 319)

Вообще, И. Фепонов сделал Добрыню чрезмерно на­божным: даже побив змею в первом бою, богатырь после ночи, умывшись:

Господу богу да он молится

Чтобы спас меня господь, помиловал.

(столб. 316)


Змея — противница Добрыни — кается в своих грехах:

«А не буду я давить да молодыих жон,

А не буду сиротать да малых детушек...»

(столб. 315)

Похищенная змеей дочка-племянница найдена распятой на стене: «В ручки в ножки биты гвоздия железныи» и, по объяснению певца, вообще «роскована» — «прикована к стене руками врозь»125. Картина напоминает казни христианских мучеников и, надо думать, победа над шеей дарована Добрыне вследствие заступничества гос­пода за всех невинно терпящих муки.

Словом, патриархально-религиозное переосмысление сюжета, приведшее к ослаблению героического начала, выразилось в былинном варианте весьма заметно, хотя и не устранило его сказочности, а также той доли героизации, без которой вообще немыслим рассказ о подвиге Добрыни. Нельзя, конечно, не заметить, что вариант И. Фепонова и, как увидим далее, все другие варианты группы таят в себе глубокое внутреннее противоречие. Сюжет лишен художественной цельности: либо Добрыне по плечу необычные дела, либо он, как псе, должен считаться с материнским наставлением и в согласии с моралью жить дома, пить-есть «досыти». И. Фепонов пытается безуспешно согласовать разное понимание сюжетной ситуации, но религиозная мысль

(стр. 55)

является малоудачной формой примирения исключаю­щих друг друга идейных начал.

Многие из указанных свойств и с тем же основным противоречием в интерпретации сюжета можно заме­тить и в варианте Аст. № 148. Общий сказочный харак­тер истолкования сюжета о первом бое Добрыни со змеей вне всякого сомнения. И здесь есть рассказ о за­прете матери — она не дает сыну «прощеньице-благословеньице» ехать на Пучай-реку купаться. Как и сле­дует ожидать, Добрыня не слушается — купается, ны­ряет от берега до берега, при этом говорит себе:

«Что сказала мне родна маменька,

Что Пучай-река есть страховитая,

А страховитая да угрюмая,

А Пучай-река не страховитая,

Не страховитая, не угрюмая».

(ст. 26—30)

Только сказал, как не темные «теми призатемнели» — летит к нему Змеинище о шести хоботах. Тут снова, но по-другому, вспомнил Добрыня родную матушку: «А те­перь пришла мне кончинушка!» (ст. 37). Весь смысл рассказа и его внутренние мотивировки стоят в зави­симости от желания сказительницы А. Ф. Трухавой поднять во мнении слушателей значение материнских слов, которых напрасно не послушался герой. Трактовка эпизода вынесена из сказок: они тоже дают наглядные уроки нерушимой правоты родительских запретов.

Как и в варианте И. Фепонова, усугубленной сказоч­ностью в развитии действия отмечена и вторая часть былины. Добрыня побеждает змею «плеточкой семи шелков»: плетью он не только заставил коня скакать и топтать змеенышей, но исхлестал змею «на мелкие на часточки». Без чудесной плетки змею было не по­бить. Вообще, заметна сильная апелляция сказительни­цы к материнской мудрости. Мать уговаривает Добрыню остаться дома — не ходить ко князю на почестей пир: «ешь-ка ты досыти», «пей-ка ты допьяна», «держи бес­чётной золотой казны по надобью» (ст. 66—69) — дело происходит, как в варианте И. Фепонова. Как у певца, усвоившего традицию каличьего сказывания, поездка за княжеской племянницей характеризуется как дело, от исполнения которого богатырь охотно бы отказался: дальняя дорога названа «распечальной» и «страховитой» (ст. 156—157). Соответственно звучит и упрек Добрыни:

(стр. 56)

«Уж какая же ты, Забавушка Путятична,

Из-за тебя я ездил-странствовал,

Из-за тебя я со змеей ратился,

Из-за тебя и пролил кровь поганую».

(ст. 225—228)

В соответствии с общей, сходной с вариантом И. Фепо­нова, интерпретацией, развит и мотив мученичества За­бавы: правда, изложен он прозой, но печать разрушения стиха в новейших записях не редкость: «Прошол туды дальше (по «печерам». — В. А), она (Забава. — В. А.) на стену прибита, не мертва, а издевленность над ней» (ст. 295).

Вариант Пар.— Сойм. № 54 отличается от предыду­щих немногими чертами. Главное отличие в том, что из-за сжатости изложения первая часть былины как будто не дает основания говорить об усиленной сказоч­ной трактовке сюжета, и на первый взгляд вариант по характеру разработки сюжета необходимо отнести к первой группе, но все же заметно, что разница между этим вариантом и вариантами первой группы касается характерных подробностей, которые вызывают в памяти соответствующие сказочные положения. Найдя на бере­гу «шапоньку пуховую», Добрыня «нагреб» в нее песку желтого и ударил змею по хоботам. Деталь духовно-религиозного осмысления сюжета в значительной сте­пени утратила здесь прежнее свойство и приобрела ин­терпретацию в духе сказок о находчивости. Сказочной новизной можно считать и такую подробность:

Сидел Олешка во сыром дубу

И выглядел ихну заповедь великую.

(ст. 45—46)

Речь идет о том, что Алеша Попович, стал согляда­таем — видел бой Добрыни со змеей и подал Влади­миру совет, кого надо послать за похищенной племян­ницей. Здесь налицо уточнение мотива, уже нам извест­ного, но развитие его дано в духе действий сказочных антагонистов. Что же касается второй части былины, то здесь усугубленная сказочность выступает в полном соответствии с характером всей группы вариантов. В бою со змеей в решающий миг Добрыне пригодился матушкин платок:

Трое сутки билися, хлеба не едаюци и воды не пиваюци.

Наконец хотел Добрыня приотъехати,

Спомнил Добрыня матушкин платок,

Утер свое лицико белое —

(стр. 57)

Сила у Добрыни стала по-старому,

И смелость стала по-прежнему.

(ст. 104—109)

Сказочность интерпретации сюжета выразилась и в том, что Путятична, как все героини сказок, освобожденные от чудовища, говорит: «Если хочешь ты, Добрыня, я буду твоей молодой женой...» (ст. 128). Добрыня от­казывается: «А только надо мне-ка славушка великая» (ст. 134). Пояснение свидетельствует о преображении сказочной ситуации, но заметна и неловкость, с какой сказительница переосмыслила традицию.

Духовно-религиозные элементы в развитии сюжета остались в объеме всех вариантов с достаточно ясной традицией каличьего сказывания былины: сохранен мо­тив гласа, раздающегося с неба — по воле небес земля «прижрала» кровь змеиную, потекшую от востока до запада так широко, что Добрыня «приужахнулся» и хотел «приотъехати».

ТРЕТЬЯ ГРУППА

Новую группу вариантов рассматривае­мой сюжетной версии образуют шесть записей: Гильф. № 64; Сок.—Чич. № 10,80; Конаш. № 5; Пар.—Сойм. № 34; БПЗ. № 45. Эта группа во многом напоминает обе предыдущие, в особенности вторую, и именно уси­ленной сказочной интерпретацией второго боя Добрыни, но сравнительно с предыдущими эта группа вариантов устранила или стремится устранить традицию духовно-каличьего осмысления сюжета; но что эта группа все же первоначально связана с вариантами, содержавши­ми в себе элементы духовного стиха, в этом можно убе­диться при ближайшем рассмотрении вариантов, да и по некоторым косвенным данным.

Вариант Гильф. № 64 был записан от пудожского сказителя Потапа Трофимовича Антонова. Об этом ска­зителе А. Ф. Гильфердинг писал, что былинам он вы­учился от своего деда, а тот, в свою очередь, «перенял их от слепого калика Мины Ефимова из Андомы (Вытегорского уезда)»126. П. Т. Антонов или сказитель, от которого он перенял былину, пытались уйти от снижения

(стр. 58)

героического смысла подвига Добрыни, и это стрем­ление особенно заметно там, где Добрыня говорит: «Не боюсь я змеи теперь поганый». По той же причине князь Владимир одаривает богатыря платьем и казной, кланяется «до самой земли», сказав:

«Никого не мог найти я во Киёви, —

Из тых только из богатырёв,

Только ты один нашолся Добрынюшка».

(столб. 346—347)

При таком понимании смысла богатырского деяния ска­зителю было нетрудно опустить ряд эпизодов, которые особенно не соответствовали героизации. Тем не менее черты усиленной сказочной интерпретации сюжета, ко­торые легко уживались с религиозно-духовным истолко­ванием богатырского подвига, остались и в варианте П. Т. Антонова.

Сказочной, интерпретацией отмечены те же самые эпизоды, что и в варианте И. Фепонова (Гильф. № 59 из второй группы): это и эпизод со шляпой греческой, ко­торая, судя по тому, что, раздеваясь, Добрыня снимает ее, была взята из дома. Это и дальнейшее развитие действия: крестовый брат Добрыни Потык, заменивший собой младого слугу, при появлении змеи в испуге уска­кал, оставив Добрыне только шляпу — ситуация типич­на для сказочного приключения. Подобно сказочным героям, Добрыня поверил обманным речам змеи:

А на те лясы Добрыня приукинулся,

Спустил-то змею да на свой волю.

(столб. 340)

Такой же сказочностью, как и у И. Фепонова, отмечена разработка мотивов плеточки из семи шелков и «тальянского плата»: мать говорит, что, когда рука призамашется, «свет со глаз как потеряется» и змея станет «потаскивать» и «побрасывать», надо утереться — «поводить» платом по лицу по очам: «будешь лучше старого». Платком надо «поводить» и по толстым ребрам усталого коня, а плеткой махнуть — и склонится змея на сыру землю: вот тогда и рвать ей хоботы — предать смерти. Как и у И. Фепонова, сказочность чудесных предметов вне всякого сомнения.

Помимо этого в варианте П. Т. Антонова есть новая сказочная подробность: Добрыня жалуется на тяжесть поручения не только матери, но и коню:

(стр. 59)

«Ах ты мой конь есте добрый,

А не знаешь топерь ты незгодушки!

А Владимир князь столен-киевской

Он накинул службу тяжелую».

(столб. 344)

Эпизод вполне в духе сказок: недаром автор литера­турной сказки П. П. Ершов при создании типичного сюжета о чудесном коньке не преминул воспроизвести этот сказочный мотив.

Как уже оказано, певец или тот, от кого он перенял былину, пытался переиначить дошедшую до него тра­дицию каличьего сказывания былины и опустил прямые религиозные реминисценции, откровенную духовную трактовку сюжетных сцен, но в варианте сохранились косвенные последствия прежней трактовки. Так, Добрыня видит, как летит змея и несет в когтях дочку Вла­димира, и хотя это его печалит, но без приказа князя он и не думает ехать на новый бой со змеей. В такой разработке сюжета выразилось ослабление героическо­го начала и именно вследствие действия патриархально-религиозной трактовки сюжета. Общие проявления ее П. Т. Антонов устранил, а частности остались, и они находятся в прямом противоречии со стремлением пев­ца героизировать деяние Добрыни. На более мелкие противоречия внутри варианта указывал в свое время А. В. Марков127.

Существенным противоречием в основе сюжетной трактовки отмечен вариант былины, пропетый Григо­рием Алексеевичем Якушевым (Сок.— Чич. № 10). Ю. М. Соколов отметил среди учителей сказителя П. Т. Антонова, приходившегося Г. А. Якушеву дедом по матери, и Ивана Фепонова128, вариант которого тоже, как мы это видели, отмечен печатью сильной сказоч­ности. Для Г. А. Якушева характерно стремление по­яснить смысл сюжетных ситуаций, и в пояснениях об­наруживают себя сказочные мотивировки сюжетного действия. Мать не желает пустить Добрыню на пир:

«Не знайся-ко, дитя, да ни с князяма,

Не знайся-тко, дитя, с боярами...»

(ст. 76—77)

Опасение, что ничего доброго не будет для сына от

(стр. 60)

общения с ними, вскоре подтвердилось: по совету боярина Карамышинского, свидетеля боя богатыря со змеей, Добрыне велят ехать за княжеской племянницей. Узнав об этом, мать не удержалась от упрека:

«Говорила я тибе слова да не дурная:

Не знайся-тко, дитя, да ни с князямы,

Не знайси-тко, дитя, ни с боярамы».

(ст. 185—187)

Дидактическая мысль, стоящая за развитием эпизода, свидетельствует о его сказочной основе. Как в сказках, здесь ждешь совета герою приниматься за дело, коли уж так все случилось, — и, действительно, певец спел:

Как недосуг сидеть да усиживать,

Наб коня-то он оседлывать.

(ст. 191—192)

В варианте Г. А. Якушева, как в вариантах с усилен­ной сказочной трактовкой сюжетной ситуации, Добрыня сшиб змею дареной материнской плеткой. Причем оказывается, что плеть — давнее и верное средство про­тив змеи. Мать сказала:

«Как раньше твой-то батюшка поежживал,

Этой плеткой Змеи да видь побивал,

Змею этой плетоцькой да пошибал».

(ст. 233—235)

Как и победители чудовищ в сказках, герои былин зна­ют, как приняться за дело: умение владеть чудесным предметом ведёт к успеху.

В связи с общей усиленной сказочной трактовкой сюжета стоит и видоизменение хода действия: князь Владимир не просто велит вернуть ему похищенную родственницу, но и привезти ее — «не ранена была бы, не кровавлена». Это условие заставляет вспомнить труд­ные задания в сказках, а также былину о Сухмане, которому Владимир тоже поручил привезти лебедь не ранену, не кровавлену. Добрыня выполняет поручение князя при обстоятельствах, которые тоже вызывают в памяти сказку. Добрыня приезжает за девицей, когда «змеи-то в горах не случилосе»: «Улётено у Змеи во други земли» (ст. 245). В сходную ситуацию попадают и сказочные герои, а потом случаются погоня и бой с чудовищем. Схватка бывает вскоре и тут же на месте. Сообразно героической трактовке сказочный сюжет у Г. А. Якушева преображен: герой отвозит девицу ко сы­рому дубу, а сам возвращается к горам, чтобы сразиться

(стр. 61)

со змеей. Богатырь действует не украдкой как по­хититель, а как неустрашимый воин, верный героической этике. К этому примешиваются и соображения о без­опасности княжеской племянницы:

«Если мне пуститсе в Русиюшку, —

Застанет Змея да Поганыих.

Со Змеем битьсе-ратитьсе, —

Убьем то мы ее, красну девушку».

(ст. 254—257)

В тесной связи с вариантом Г. А. Якушева находятся варианты, записанные от Федора Андреевича Конашкова (Сок.—Чич. № 80, Конаш. № 5), который с давних лет знал Г. А. Якушева и «с большим вниманием» слу­шал его пение былин129. Однако и при отрицательном решении вопроса о прямой зависимости пения Ф. А. Конашкова от пения Г. А. Якушева останется фактом тес­ная связь их вариантов. Интерпретация сюжета в ва­риантах Ф. А. Конашкова ничем существенно не отли­чается от варианта Г. А. Якушева130. В частностях об­наруживается общее для вариантов Ф. А. Конашкова и Г. А. Якушева отношение к преодоленной традиции каличьей трактовки сюжета. Показательно, что Ф. А. Конашков знал сказки и, когда рассказывал, «сравнивал их с былинами». Он размышлял о возможности их сближения: «Сказка интересна, на мотив только не про­бовал петь»131.

В варианте Ф. А. Конашкова (Сок. — Чич. № 80) мать, истощив слова на уговоры Добрыни не купаться в «Пучай-реке», говорит напоследок:

«...Воротись-ко ты, цяделко!

А ведь положишь ты головку неповинную,

А еще молод ты, да Добрынюшко.

А вперед бы ты, Добрыня, окупалсе ведь,

Когда же ты, Добрыня, да освещался ведь».

(ст. 13—17)

И Ф. А. Конашков еще прибавил:

А ведь были-то заветушки завицины,

А были-то заветы во божьей церквы,

А ведь и во Пучай-реки да покупатисе.

(ст. 18—20)

(стр. 62)

Речь идет о каком-то церковном завете купаться Добрыне в Пучай-реке. Можно считать, что перед нами еще не встречавшийся ранее элемент религиозно-духовной трактовки сюжетного действия, но он неорганичен. Само его присутствие может свидетельствовать только об остатках преодоленной трактовки сюжета. Впрочем, и сам Ф. А. Конашков при вторичном пении своего варианта в 1938 году (Конаш. № 5) опустил эту духов­но-религиозную реминисценцию.

Внутреннее противоречие, типичное для вариантов рассматриваемой группы, заметно и в исполнении были­ны пудожским певцом Никитой Антоновичем Ремизо­вым (Пар.—Сойм. № 34). Сохраняя и даже усугубив сказочные черты сюжета, Н. А. Ремизов одновременно подчеркнул героический облик Добрыни. Князь Влади­мир, созвавший на пир многих богатырей, не может найти среди них того неустрашимого, кто смог бы «во­ротить» ему племянницу. Владимир говорит:

«Как есть у мня надёжна великая

Как на Добрынюшку топерику Никитича...»

(ст. 31—д2)

Вместе с тем Добрыня, как сказочный герой, которого неволят, печалится. Вернувшись от князя домой:

Как сел-то он теперь за дубовый стол,

И сел-то он теперь, закруцинился.

Все перипетии опасного, боя переданы с характерными для сказки деталями. Добрыня отвечает на слова змеи, заранее торжествующей победу: «Как если бог-то не покинет, то свиньям не съесть». Подробно говорится о том, когда и сколько, голов срубил богатырь у семи­главой змеи. И, может быть, всего очевиднее проявляет­ся сказочность сюжета в эпизоде, рассказывающем о помощи, оказанной богатырю конем в решительный момент боя. В отличие от действия в других вариантах былины Добрыня предусмотрительно оставляет змее одну из голов, чтобы змея могла указать ему, где ее жилище. Здесь томится полон: попы-дьяки, «великие начальники» и «множество простонародия». Былинная композиция совмещает первый бой со вторым — стано­вится одночастной, пронизанной единством действия, типичным для сказки. Остатки духовно-религиозной трактовки сюжета восстанавливаются предположитель­но: надо думать, «киер» (кивер) заменил собой «колпак