Geum.ru

Раскол и сектантство в русской народной жизни

Вид материалаДокументы
II. Соловецкая тюрьма.
Писано в 1880 году.
III. Больной или преступник?
Очерк "Еретики" был напечатан осенью 1880 года в газете "Голос": NoNo 227, 229 и 234.
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
ЕРЕТИКИ.

(Очерки из давно и недавно прошедшего).

---

I.

В монастыре.

  

   Это было в Соловках. Стоял теплый, но мглистый, пасмурный и туманный вечер. В сопровождении знакомых монахов я обходил галерею, устроенную внутри массивной каменной стены, что со всех сторон окружает монастырь. Я только что приехал в Соловки, почти ничего еще не видел в них и потому мои новые знакомые считали своим долгом знакомить меня со всеми примечательностями монастыря.

   - Вот это оружейная палата, - говорил отец Кирилл *), указывая на стеклянную дверь в стене, которая вела в маленькую комнату, уставленную разного рода копьями, пищалями, пала-

  

   *) Имена братии изменены.

  

   - 176 -

  

   шами и т. п. - А вот туда будет ризница наша. У нас богатеющая ризница. Завтра утречком пожалуйте, так вам все, как следует, покажут... А вон там, налево, - продолжал мой спутник, указывая вниз, внутрь монастырского двора: - дома для братии... вот эти комнаты с занавесками-то отца архимандрита.

   Монах смолк и тяжело вздохнул, проговоривши скороговоркою: "а, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас".

   - А это что такое? - спросил я, указывая на небольшую деревянную дверь в каменной башне, чрез которую мы проходили в это время.

   - А ничего, так; в прежние времена, говорит, тут-та еретиков сажали.

   - Каких еретиков?

   - За ереси, значит. Отступников от веры православной. В прежнее время их здесь многое-множество было. По разным башням в каменных клетках сидели; другому, говорят, такая клетка выпадала, что ни встать, ни лечь невозможно, сиди целую жизнь, да и кончено. А выпускали отсюда редко; тут сидели, тут и умирали.

   Я начал было расспрашивать об этом времени, стараясь узнать, не сохранилось ли в монастыре каких-нибудь преданий и рассказов об этой мрачной эпохе, каких-нибудь сведений и подробностей о более выдающихся исторических личностях, побывавших здесь в качеств колодников, арестантов и ссыльных, но, увы, мне немедленно же пришлось убедиться, что мои спутники не были склонны удовлетворять мое любопытство.

   Долго еще ходили мы по монастырю, рассматривали картины, нарисованные на стенах церквей, заходили в темные, таинственные усыпальницы,

  

   - 177 -

  

   где тускло и печально мерцали одинокие лампады; читали надписи на гробницах и могилах, которые во множестве рассеяны около церквей, и т. д. Картины изображали смерть, скелеты, гробы, страшный суд; надписи говорили о смертном часе, о суете мира, об отречении от жизни, о муках ада, о страшной участи, которая ждет грешников в загробной жизни.

   Вот, например, картина изображает дряхлого, изможденного аскета-монаха; он сидит, опустив голову. У ног его стоит гроб, а сзади его поместилась смерть в виде отвратительного скелета с огромною косой в руках. Надпись гласит: "се зрю: гроб предо мною, смерть стоить за мною, суд божий надо мною, страшный ад подо мною. Что сотворю? Господи, помилуй"... И все в таком же роде.

   Старухи-богомолки ходят около церквей, читают по складам надписи, громко вздыхают, охают, крестятся и стонут.

   - Пойдемте, - сказал мне отец Кирилл: - я вас в храм Успения Пресвятые Богородицы сведу; вот там так уж есть чего посмотреть: один иконостас чего стоит...

   Мы отправились.

   - Старинный храм, древний, - говорил отец Кирилл на ходу.

   - А это что за здание? - спросил я, указывая на высокий каменный корпус, стоявший в стороне, в самом углу монастыря и мрачно выглядывавший рядами маленьких, темных окон из-за особой каменной стены, отделявшей его от остальных зданий.

   Отец Кирилл продолжал шагать, рассказывая на ходу что-то "о древнем храме" и "о чудном

  

   - 178 -

  

   иконостасе" и делая вид, что совсем не сдыхал меня. Я повторил вопрос.

   Словоохотливость моего спутника сразу куда-то исчезла и он, точно нехотя, отвечал:

   - Это?.. это... тюрьма.

   Тюрьма! Как странно и дико звучит здесь это слово. Какое необычное, странное сопоставление: храм и тюрьма! монастырь и каземат! монах и арестант! Монастырь в качестве острога и монах в роли тюремщика. Так вот почему вдруг замолчал добрый отец Кирилл.

   - И есть арестанты?

   - Есть.

   - Сколько же?

   - Четверо, кажись.

   - Кто же они такие?

   - А Бог их знает: это дело нас не касающее.

   - Кто же ими заведывает?

   - Отец архимандрит; он глава, он всем заведывает... Вон, никак, уж и к трапезе звонят... К Успению сегодня уж, видно, опоздали. Неугодно ли посмотреть и откушать монастырской трапезы?

   - С удовольствием.

   Трапеза протянулась довольно долго; разные молитвы и благословения заняли много времени. По окончании трапезы, богомольцы толпами направились по гостиницам, которые расположены за монастырскою стеною. Разом оживился монастырский двор. На дорожках и тротуарах показались веселые группы молодых людей и девушек в летних, светлых костюмах. Говор, шутки, смех, остроты. Монахи в черных мантиях, в высоких клобуках, длинными вереницами двинулись по

  

   - 179 -

  

   кельям. Красивые поморки в пестрых ярких платьях, шушукая и подталкивая друг друга, теснились около монастырских ворот. Но это оживление продолжалось недолго. Прошло несколько минут, и монастырь снова принял свою обычную, сумрачно-аскетическую внешность.

   Все опустело, стихло. Ушли богомольцы и, казалось, унесли за собою все, что было здесь живого, что напоминало о жизни, о людях, о деятельности мира. Даже чайки соловецкие, необыкновенно крикливые, надоедливые, всегда жирные от остатков монастырской трапезы, и те успокоились; приютившись около палисадников, мостиков и где попало, они мирно дремлют, спрятавши под крылья свои глупые головы.

   Туман сгустился так, что даже главы церквей невозможно разглядеть во мгле; в десяти шагах трудно различить человека. А между тем, судя по времени года, теперь должны бы стоять здесь ясные и светлые как день, ночи... Густая мгла плотно окутала монастырь со всех сторон. Ночная тишь, казалось, сковала самый воздух. Лишь изредка, как тень, появлялась черная фигура монаха, неслышно скользила по двору и быстро, как привидение, исчезала во мгле. Жутко отзывалось на нервах это полное отсутствие жизни. Эта тишина говорила о могиле и гробе.

   Отец Кирилл начал прощаться.

   - Поспешите в гостиницу, - говорил он мне: - сейчас будут ворота запирать. После трапезы ни из монастыря, ни в монастырь никого уже не впускают.

   Попрощавшись, мы направились в разные стороны. Но едва я сделал несколько шагов, как невольно остановился: среди ночного затишья и

  

   - 180 -

  

   безлюдья вдруг послышалось пение. Оно неслось откуда-то из дальнего угла монастыря. Это не было пение духовного гимна или канта. Житейскою скорбью звучал и дрожал напев, и в самых жалобах слышались энергия жизни и силы. Так не поют монахи. Разобрать слов, к сожалению, было невозможно, но переливы богатого сильного мужского голоса довольно отчетливо доносились в ночной тишине; гулко передавались на заре тоскливые звуки песни. Заунывный, грустный мотив, полный горечи и скорби, невольно щемил сердце... Необычайность обстановки донельзя усиливала впечатление. Воображению рисовались потрясаются картины человеческого горя, изливавшегося в этой странной песне.

   Я пустился догонять своего спутника.

   - Отец Кирилл, кто это поет?

   Монах на минуту приостановился и укоризненно покачал головой.

   - Ах, зачем вы вернулись. Вы опоздаете: ворота запрут и вы не попадете в номер... Идите с Богом, завтра скажу...

   Я не отставал. - "Ради Бога, скажите, кто?"

   - Невольник тут один есть... вот он и поет.

   - Кто же такой?

   - Да тоже... еретик.

   Отец Кирилл снова зашагал по направлению к какому-то длинному, казарменного вида зданию.

   На все мои вопросы о певшем "невольнике" он отвечал на ходу:

   - Пушкин, по фамилии... А больше я ничего не знаю... Смотрите, вон ворота запирают... Идите с Богом, простите меня, грешного... и он

  

   - 181 -

  

   юркнул в какую-то дверь длинного, темного коридора.

  

------

  

   - Долгонько погуляли, - встретил меня отец Мелетий, монах, заведывающий номерами, назначенными для "чистой публики". Здесь, в этой "братской обители", подразделение публики на "чистую" и "черную" соблюдается с необыкновенною строгостью. В то время, как "чистая" публика размещается в светлых и чистых номерах новой каменной гостиницы, весь остальной люд, "народ", принужден довольствоваться необыкновенно грязными, вонючими казармами.

   Я рассказал отцу Мелетию о пении, слышанном мною в монастыре, и о том, что я узнал о Пушкине от отца Кирилла.

   - Да, это точно, - согласился отец Мелетий, - поет он преотменно. Слыхал я на своем веку много певчих, сам в архиерейском хоре был, певцов слыхал и в Петербурге, и в прочих городах, только приятнее этого голоса не слыхал... Чувствительно поет... Прежде он часто, бывало, певал, чуть не каждый день, а потом все реже да реже. Другой год так и пройдет - ни разу его пения не услышим... Нынешнюю весну тоже его было не слыхать; это, должно быть, в первый раз...

   - Что же он поет?

   - Стихи разные. И, должно быть, он стихи эти сам из своего ума сочиняет, потому все разное поет... Сидит-то он больно высоко, поэтому самому разобрать слова очень трудно. Однако, раз как-то был я во дворе, выслушал-таки немного... "Разрушатся троны, разлетятся короны", пел он. Только и выслушал; к чему это у него было сложено - не умею вам сказать.

  

   - 182 -

  

   - Вам неизвестно, за что он прислан сюда?

   - В ересь впал, за это самое и прислан, на увещание.

   - Кто же его увещевает?

   - Да теперь, признаться сказать, никто, прежде, действительно, что некоторые отцы ходили к нему в тюрьму, говорили с ним, увещевали. Только уж больно закостенел он в своей этой самой вере. Да и на речах он слишком горазд - убедительно говорит. Против его спорить нашему брату очень затруднительно. Поэтому, собственно, и перестали ходить к нему; опасно: пожалуй, чего доброго, какого-нибудь слабоверного еще во искушение введет. Долго ли до греха. Все - люди, все - человеки. Теперь и со крестом не ходят к нему, потому он раз как-то на пасхе одного отца с крестом не принял к себе; трое невольников приняли крест, а он не захотел. Да, очень уж тверд он в своей вере... Бывало, еще прежний архимандрит сколько раз говорил ему: "Смирись, Пушкин, отрекись ты от своей ереси поганой, сходи в церковь, помолись святым угодникам божиим, и тебя, говорит, ту же минуту выпустят, будешь на воле, поедешь, говорит, ты домой, на свою родину... опять заживешь там человеком... как следыть быть. Пожалей ты, говорить, свою жену, детей своих пожалей (жена его - хорошая женщина, не один раз сюда приезжала)... Брось ты эту самую... глупость свою"...

   - Что же он?

   - Да что? Ему бы покориться, а он все свое. Как заладит - век не переслушать. "И рад бы, говорит, послушать вас, да не могу, не могу". Твердить "не могу" да и кончено. Известно, это уж он не от себя: враг рода человеческого ис-

  

   - 183 -

  

   кушает его, смущает... Я так думаю, что все это беспременно его дело. Нечистый дух силен.

   Отец Мелетий перекрестился, прошептал какую-то молитву и замолчал.

   - Зачем у вас солдаты в монастыре?

   - А это собственно для острога; особая команда полагается и офицер при ней. На караулах стоят, за арестантами смотрят. Это точно, что пользы от этой команды, почитай, что нет никакой, потому невольники под замками сидят... день и ночь взаперти. Уйти им отсюда никак невозможно... Ну, а все же... Случай тут недавно был, удивительный, можно сказать, случай.

   - Что такое?

   - Этому года три назад, а может, и больше... Что бы вы думали? Вдруг эти самые солдаты - известно, с глупости - начали в пушкинскую веру переходить. Сначала один совратился, а потом и пошли друг за дружкой... Как это случилось - ни кто и теперь не знает. Однако, начальство распорядилось, чтоб впредь, на предбудущее время значит, этих самых солдат менять каждый год: год проживут в монастыре и назад, а к нам новых присылают. С этих же пор и офицер начал каждый год сменяться... Это для того, чтоб не успели, значить, совратиться...

   - В чем же состоит эта вера Пушкина?

   - Этого я уж не могу вам сказать; известно - ересь, суемудрие... Говорить, будто Христом Спасителем себя называет.

   Подобные рассказы о Пушкине вы можете услышать здесь от каждого монаха, если тот не вздумает делать из этого какого-то особенного секрета, подобно отцу Кириллу.

   Все это крайне заинтересовало меня и я решил

  

   - 184 -

  

   повидаться с этим "невольником-еретиком", хотя и заранее знал, что устроить это свидание не так легко. Я знал, что до сих пор, из всех путешественников, посетивших Соловки, лишь один Диксон имел случай видеться и говорить с Пушкиным. В своей книге "Свободная Россия", Диксон, как известно, посвятил этому свиданию особую главу, под заглавием "Адриан Пушкин". Диксону очень хотелось облегчить участь Пушкина и он старался сделать это, но ходатайства его в то время остались безуспешны. Из русских же путешественников, сколько мне известно, никто до сих пор не имел возможности видеться с этим загадочным "еретиком".

   Но для того, чтобы видеться с Пушкиным, необходимо посетить соловецкую тюрьму, так как он не имеет права переступать через порог своей тюремной кельи. Только в последнее время ему разрешено выходить днем на тюремный двор в известные часы, для прогулки.

  

   ---

  

  

II.

Соловецкая тюрьма.

   Соловецкому монастырю суждено было играть видную роль в истории религиозно-бытовых движений русского народа. Знаменитый соловецкий бунт, продолжавшийся почти целые десять лет, имея огромное, роковое значение в истории развития русского народного раскола. Бежавшие во время этого бунта во множестве монахи и особенно "бельцы", скрывавшиеся в монастыре и бывшие главными виновниками восстания, рассеялись по лицу земли русской, везде и всюду занося с собою проповедь раскола.

   Эти беглецы, эти "бегу яшася ревнители древних преданий" разошлись по всем концам, по всем углам России и основали множество скитов в Олонецком Поморье, в нижегородских пределах, в Сибири, на дальнем востоке, проникли в южную окраину России, вниз по Волге, по Дону, по Кубани, и вот эти скитские общины долгое время играют главную роль в деле распространения раскола в России.

   После девятилетней упорной осады, монастырь

  

   - 186 -

  

   был взят правительственными войсками. Виновные подвергнуты жестокому наказанию. Соловки смирились. С тех пор башни и тюрьмы Соловецкого монастыря делаются местом ссылки и заточения преступников против веры, "еретиков", как обыкновенно называли их в то время. В это мрачное время, когда лучшим, радикальнейшим средством в борьбе с религиозными верованиями считались тюрьмы, пытки, костры и застенки, монастырские башни и тюрьмы были переполнены "еретиками". Тут были учителя и вожаки всех сект раскола: поповцы, беспоповцы, хлысты, бегуны, духоборцы, скопцы, молокане. Тут были основатели всевозможных новых учений, которые, с заточением их творцов, так и канули в вечность. Тут были разные "люди божьи", богомилы, богоносцы, богочеловеки.

   Здесь были "сбившиеся с пути" искатели "правой веры", мечтавшие обновить мир, существо и природу человека при помощи своих туманных мистических теорий и учений, построенных на всевозможных толкованиях ветхого и нового завета. Тут были митрополиты, архиереи, монахи, князья, бояре и вельможи, священники, купцы, солдаты, офицеры и многочисленные представители темной серой массы. Здесь они томились в могильном одиночества тюремных келий, за двойными железными решетками, томились годы, десятки лет и нередко целую жизнь.

   Впрочем, необходимо заметить, что ссылка в Соловецкий монастырь началась гораздо раньше бунта; но тогда ссылались в монастырь преступники государственные, политические. Одним из первых ссыльных, заточенных в Соловецком монастыре, был современник Иоанна Грозного,

  

   - 187 -

  

   знаменитый священник Сильверст; он был сослан сюда в 1560 году. Московские цари, в борьбе с оппозиционными элементами, весьма часто и охотно прибегали к помощи башен и тюрем Соловецкого монастыря, посылая туда лиц, осужденных или заподозренных в государственных преступлениях, "крамольников", как величали их в старину. Иногда такие ссылки и заточения производились массами.

   Укажу на один наиболее крупный пример в этом роде.

   В 1648-1649 годах, как известно, происходил земский собор, на котором обсуждалось уложение царя Алексея Михайловича. Из числа 315 человек выборных депутатов, присутствовавших на этом соборе, многие выразили свое неудовольствие против уложения. Именно сто шестьдесят выборных, с князем Львовым во главе, объявили протест против уложения. В чем именно состоял этот протест, к сожалению, осталось неизвестным, и наши историки до сих пор не постарались разъяснить этого крупного факта. Известно только, что все эти протестанты в числе 160 человек, вместе с князем Львовым, были сосланы в Соловецкий монастырь. Ссылка в Соловки политических преступников продолжалась и после бунта, но в более ограниченных размерах, а потом, мало по малу, и совсем прекратилась.

   Зато ссылка в Соловки "еретиков" практиковалась в самых широких размерах до самого последнего времени, точнее говоря, до начала нынешнего царствования *).

  

   *) Писано в 1880 году.

  

   - 188 -

  

   Во время нашего посещения Соловоков, в тамошней тюрьме находилось лишь четверо узников: пермский купец Адриан Пушкин, крестьянин Новгородской губернии Леонтьев и какой-то иеромонах с послушником. Нельзя не желать, конечно, чтоб и эти последние остатки прежнего времени навсегда исчезли со страниц нашей истории и чтобы область совести, веры и религии была навсегда свободна от монастырских заточений.

   - Теперь что, - говорит, нам начальник Соловецкой команды, - теперь арестантам, можно сказать, полгоря. Пища у них хорошая; что братия ест, то и им идет; притеснений им никто никаких не делает... вот только помещение плоховато: сыро, темно... Ну, а в прежние-то времена, я думаю, вы знаете, что тут было. Не приведи Бог; врагу нельзя пожелать; сказать страшно. Живых людей в каменных стенах закладывали, да так и держали, голодом, холодом морили...

   Да, в наше время трудно даже представить себе весь ужас положения колодников прежнего времени, томившихся в какой-нибудь короженской башне. Ни один из них не оставил нам истории своих страданий, своего мученичества. Почему не оставили - понять не трудно. В инструкциях и указах, при которых они высылались, всегда и неизменно значилось, чтоб "бумаги, и чернил, и карандаша им, колодникам, отнюдь не давать" и чтоб "никаких писем они, колодники, ни под каким видом ни к кому не писали".

   Нужно при этом иметь в виду, что сюда попадали, большею частью, после розыска, после пытки, нередко прямо из застенка. И вот, намученные разнообразными пытками, дыбами, избитые

  

   - 189 -

  

   "нещадно" кнутами и батогами, с вырванными ноздрями, с отрезанными языками, они отвозились в Соловки и запирались здесь в сырые, темные, холодные погреба, называемые тюремными кельями. Здесь они обрекались на вечное одиночество, на вечное молчание, нужду и горе. Казалось, что после ссылки о них совершенно забывали, их вычеркивали из списка живых людей. И действительно, только смерть избавляла несчастных узников от дальнейших страданий, только могила успокаивала их измученные тела.

   Чтобы составить себе хотя приблизительное понятие об условиях монастырского заточения прежнего времени, необходимо перечитать и пересмотреть так называемые секретные дела преображенского приказа, канцелярии тайных розыскных дел и прочих аналогических учреждений того времени, допросы, указы о ссылке, инструкции о содержании колодников в монастыре и т. п.

   Указы о ссылке того или другого лица обыкновенно посылались местному губернатору и в то же время архимандриту монастыря "с братиею". В указах никогда почти не обозначались причины ссылки, а говорилось просто "за вину его" или "за многие его, колодника, вины", вместо смертной казни, учинить казнь "бить нещадно кнутом" или "вырезать язык" и "сослать в ссылку в Соловецкий монастырь в заключение, в короженскую тюрьму вечно, и та казнь ему, колоднику, учинена и послан до Соловецкого монастыря с унтер-офицером таким-то и с солдаты".

   Только в редких случаях объяснялось в указах, в чем состояла вина или преступление, вызвавшее ссылку; но и это объяснение делалось в самых общих выражениях. Так, например,

  

   - 190 -

  

   при ссылке князя Ефима Мещерского в указе, подписанном председателем канцелярии тайных розыскных дел, Петром Андреевичем Толстым, от 15 января 1722 года, велено его, Мещерского, "за показанные от него противности благочестию, послать в Соловецкий монастырь для содержания до кончины жизни его". Но в чем именно состояли эти "противности благочестию" со стороны опального князя, ни слова не сказано.

   Зато во всех этих указах и инструкциях подробно излагаются правила о том, как содержать колодников. В указах на имя архимандрита обыкновенно писалось: "а когда оный колодник в Соловецкой монастырь привезен будет, и ты б, богомолец наш, архимандрит (такой-то) с братиею, его, колодника, в Соловецкой монастырь приняли и посадили бы в короженскую тюрьму вечно и велели держать его там безвыходно, чтоб он, колодник, из оной тюрьмы не ушел, и бумаги и чернил ему не давать; и ежели он, колодник, сидя в тюрьме, станет кричать и сказывать за собою наше государево слово и дело, и таких, приносимых от него слов, не слушать". Или же, например, в таком роде: "И состоять ему, колоднику, в крепкой тюрьме, под смотрением того монастыря архимандрита, а караульным унтер-офицеру и солдатам иметь крепкое и неусыпное над ним, колодником, смотрение и осторожность, чтобы при нем пера, чернил и бумаги отнюдь не было, и чтоб он ни с кем и ни о чем ни в какие разговоры не вступал и ничего б непристойного не разглашал и не говорил, чего ради к нему не токмо из посторонних никого, но и из монастырской братии и служителей ни в келью, ниже во время

  

   - 191 -

  

   слушания литургии и прочего церковного пения, ни для чего не допускать и разговаривать запрещать". При этом особенное внимание обращалось на то, чтоб колодники "ни с кем и никогда о вере никаких разговоров к большому вымышленной своей прелести и противных благочестия дерзостей размножению иметь не могли, но пребывали бы в покаянии и питаемы были хлебом слезным".

   Что касается продовольствия узников пищею, то и в этом отношении их далеко не баловали. Только в редких случаях разрешалось отпускать тому или другому колоднику пищу из братской трапезы: чаще же всего писалось: "пищу давать только хлеб да воду и подавать (их) в окно капралу". Затем строго воспрещалось иметь колодникам при себе деньги и какие бы ни было вещи.

   Некоторых колодников не только запирали под замок, но еще запечатывали двери их тюремных келий особыми печатями, а для наблюдения за этим откомандировывались особые офицеры и солдаты. Вот отрывок из инструкции, данной одному из таких офицеров: "Когда он, колодник, посажен будет в тюрьму, тогда к нему приставить караул, и всегда б с ружьями было по два человека на часах, один от гвардии, а другой из гарнизонных. Двери б были за замком и за твоею печатью, а у тюрьмы окошко было б малое, где пищу подавать; да и самому тебе в тюрьму к нему не ходить, нежели других кого допускать, его, колодника, в церковь не допускать. А когда он "колодник заболит и будет весьма близок к смерти, то по исповеди приобщить его св. Таин в тюрьме, где он содержится, и для

  

   - 192 -

  

   того двери отпереть и распечатать, а по причащении оные двери запереть и запечатать тебе своею печатью и приказать хранить накрепко, как в прежних указах объявлено"... Вот уж, поистине, заживо погребенные.

   Все подобные наставления всегда неизменно сопровождались угрозами, что за малейшее неисполнение инструкции и слабость надзора виновные в том будут немедленно подвергнуты "осуждению и истязанию" по всей строгости военных артикулов.

   Насколько строго выполнялись все эти указы и инструкция, можно видеть, между прочим, из следующего случая. Один из заточенных в Соловецком монастыре (князь Василий Лукич Долгоруков) тяжко заболел; ему понадобился духовник. Но так как в указе, при котором он был прислан, было сказано, чтоб "никого из посторонних к нему в келью не допускать", то поэтому ни архимандрит, ни караульный офицер не решились исполнить требования умирающего и кончили тем, что вошли по этому поводу с представлением в архангельскую губернскую канцелярию. В свою очередь, и губернская канцелярия также не осмелилась удовлетворить просьбу больного узника и обратилась за разрешением этого вопроса в сенат, который указом, от 29-го марта 1731 года, предписал губернатору, в случае крайней необходимости, "допустить отца духовного в келью князя Долгорукова".

   Некоторые из узников всю жизнь сидели скованными в цепях. Эти цепи снимались с них только после смерти... Страшное, кровавое время... Мрачным, но, к счастью, далеким, далеким призраком глядит оно в нашей истории...

  

   - 193 -

  

   Да, теперь не то... Все смягчилось, все изменилось к лучшему... Все. Только Соловецкая тюрьма остается, по-прежнему, все тою же мрачною гробницей, какой была она два века назад... Невыразимо тяжелое, подавляющее впечатление производит этот остаток давным-давно пережитой, давным-давно похороненной эпохи. И это впечатление испытывается каждым свежим человеком, попадающим в Соловки.

   Вот например, как описывает эту тюрьму г. Немирович-Данченко, посетивший Соловки несколько лет назад.

   "Соловецкая тюрьма, когда к ней приближаешься, кажется какою-то громадною, многоэтажною гробницей, откуда вот-вот покажутся, открыв свои незрячие очи и потрясая цепями, бледные призраки прошлого. Невольный трепет охватывал меня, когда я вступал в ограду этой исторической темницы. Тут всегда страдали за мысль, за убеждение, за пропаганду. Суеверный страх охватывает вас, когда вы входите в узкую дверь темницы, за которою тянется вдаль черный коридор, словно щель в какой-то каменной массе... Сколько крови пролилось на эти сырые, холодные плиты, сколько стонов слышали эти влажные, мрачные стены. Каким холодом веет отсюда, точно в этом душном воздухе еще стелется и расплывается отчаяние и скорбь узников, тела которых давно истлели на монастырском кладбище... Снаружи перед вами ряды узких окон... Порою в некоторые выглянет бледное-бледное лицо... Нет, это галлюцинация... Тройные ряды рам и решеток едва ли пропускают свет в одинокую келью заключенного".

  

   - 194 -

  

   А вот один из тюремных коридоров и самые кельи:

   "Узкая щель без света тянулась довольно далеко (это коридор). Одна стена ее глухая, в другой несколько дверей с окошечками. За этими дверями мрачные, потрясающе мрачные темничные кельи. В каждой окно. В окне по три рамы и между ними две решетки. Все это прозеленело, прокопчено, прогнило, почернело. День не бросит сюда ни одного луча света. Вечные сумерки, вечное молчание... Я вошел в одну из пустых келий. На меня пахнуло мраком и задушающею смрадною сыростью подвала. Точно я был на дне холодного и глубокого колодца".

   Тюрьма, как мы уже заметили, отделяется от других построек каменною стеной. В средине стены маленькие ворота с калиткою; у ворот зеленая кружка с надписью: "в пользу содержащихся здесь арестантов". С левой стороны выглядывает из-за стены узкий, высокий дом; в нем помещается военная команда и квартира ее начальника. Справа - тюрьма...

   Полдень. Отворяю калитку и вхожу на тюремный двор...

  

---

III.

Больной или преступник?

   Все мое внимание сразу приковывает к себе высокая фигура человека, очевидно, прогуливавшегося из угла в угол по маленькому тюремному двору. Вот он идет ко мне навстречу. Я вижу перед собою высокого, почти плотного, хорошо сложенного мужчину, с длинною бородою, с гордым, спокойным, уверенным видом, которому как-то странно противоречат резкие, порывисто-нервные движения. Одет он в темно-сером длинном пальто; большая шапка с меховою опушкою низко надвинута на широкий лоб; из-под длинных, необыкновенно длинных и густых бровей нездоровым лихорадочным блеском горят беспокойные, быстрые глаза. Черты бледного, немного дряблого лица носят печать глубокой, сосредоточенной думы, постоянной мозговой работы. Не то рыжеватый, не то темнорусый цвет бороды и волос скрывается под сильною проседью; местами в бороде выделяются совершенно седые пряди и идут во всю длину бороды. На вид ему лет 55. Все

   - 196 -

   в наружности этого человека - взгляд, походка, движения - все говорило, что перед вами особенный, недюжинный, необыкновенный экземпляр человеческой природы, что это человек не от мира сего.

   - Вы Пушкин? - невольно сорвалось у меня.

   Незнакомец молча кивнул головой, как бы говоря: "да, я Пушкин", но не сказал ни слова и, не останавливаясь, прошел мимо.

   Когда он снова поравнялся со мной, я, извинившись за навязчивость, просил позволения предложить ему несколько вопросов.

   - Мне запрещается говорить с кем бы ни было, - отрывисто возразил он, - я не имею права отвечать вам.

   И только после того, как мы успокоили его с этой стороны, он нарушил свой невольный обет молчания.

   - Давно ли вы здесь, в монастыре?

   - Я был заключен сюда в конце 1866 года.

   - Вы уроженец города Перми?

   - Да, я был крепостным человеком графа Строгонова и поверенным по его делам в одном из имений графа в Пермской губернии. В 1853 году я выкупился из крепостного состояния, оставил службу у Строгонова и записался в пермские купцы второй гильдии. Граф не хотел отпускать меня, просил остаться у него, но я уже не мог этого сделать.

   - Если я не ошибаюсь, вас обвиняли в составлении секты?

   До сих пор Пушкин говорил довольно спокойно, хотя нервная порывистость и слышалась в его голосе, проглядывала в его движениях. Это было так понятно, естественно:

  

   - 197 -

  

   быть может, уже много лет он не имел возможности говорить по-человечески, говорить о том, что давно наболело и выстрадалось годами одиночного заключения. Но последний вопрос, очевидно, задел слабую струну моего собеседника. Он вдруг заволновался, заспешил, начал говорить с жаром, быстро, ежеминутно перебивая себя, как бы боясь, что ему не удастся высказаться, не удастся излить давно накипевшие, рвущиеся из груди чувства и думы.

   - Никогда, никогда! никакой секты! - воскликнул он. - Я говорил только, что мы не понимаем Священного Писания, что у нас ни ученые, ни священники, ни монахи, ни высшее духовенство, словом, никто, никто до сих пор не понимает Священного Писания... Разве это не ужасное несчастие?.. - почти с азартом воскликнул он.

   - Но почему же не понимают? - не без труда удалось вставить мне.

   - Потому, что не знают существа человека, не знают существа природы... Не знают отношения земли к миросозданию... Мир обширен, необъятен, безграничен, и мы - люди - совеем не знаем его. Часто мимо земли проходят кометы, тогда люди страшатся за свою жизнь, за свою судьбу... Потом снова успокаиваются... Но откуда проходят эти планеты, куда исчезают они, что они такое - люди не знают... Мы живем во тьме; вокруг нас только узкая полоска света, а там, далее, начинается черная тьма, и мы не замечаем ее потому только, что родились в этой тьме и сжились с нею... Мир еще не спасен... Да, до сих пор еще не спасен. Посмотрите: сколько греха, сколько несчастий, страданий всюду вокруг нас... Где же спасение? Мессия еще не явился... Христос

  

   - 198 -

  

   не был Богочеловеком, потому что он не спас людей, не спас человека от греха, неправды и горя... Многое сделал Христос, очень многое, но еще больше остается сделать... Да, искупитель мира и людей должен явиться, и мы должны ожидать его и приготовиться встретить его. А разве мы знаем: как явится между нами искупитель? Как мы узнаем его, и кто поручится, что мы достойно встретим его; кто поручится, что Богочеловек не будет ввержен в тюрьму, бит плетьми?.. А горе все растет на земле и с каждым днем растет людская скорбь все больше, больше... Народы, как звери, дерутся друг с другом и люди живут, как враги... Скоро, скоро настанет крайний предел, настанет время суда... время возрождения человека... И тогда-то явится новое небо и новая земля... дух истины воцарится на земле, настанет мир и правда, настанет на земле царство божие, еже есть правда и мир и радость о духе святом... Успокоится ум и сердце человека - они будут удовлетворены; потому что чего жаждет теперь наш ум, наше сердце? Найти истину... А тогда дух истины воплотится в жизни и в людях.

   И долго еще говорил в таком роде этот человек не от мира сего. И по мере того, как говорил, он возбуждался все более и более; глаза горели, искрились и неудержимо, почти дико прыгали с одного предмета на другой; в этих глазах всего более поражало почти полное отсутствие зрачков; на месте зрачков с трудом можно было рассмотреть чуть заметные две темные точки, словно уколы иголки. Вероятно, это было влияние дневного света, от которого отвык несчастный в долгие годы заключения в полутемной, тюремной кельи. Узкие, сухие, бескровные губы дрожали, по

  

   - 199 -

  

   временам в углах рта появлялось что-то в роде белой пены.

   Слушая его, я думал: "Что это? Фанатик идеи с железным, непреклонным характером? Сильный волею человек или же душевно-больной, которому нужна разумная помощь психиатра, вместо одиночного заключения, развивающего еще более его психическое расстройство?"

   Но я все еще не терял надежды уяснить себе, в чем именно состояла эта "новая вера" Пушкина. Я просил его выяснить мне: каким образом должно совершиться, по его мнению, то "возрождение человека и воцарение истины на земле", о котором он так много говорил?

   Я высказал эти вопросы и почти тотчас же пожалел об этом. Мои замечания подлили только масла в огонь. Пушкин заволновался еще более, и речь его полилась и запрыгала неудержимым потоком... Передать эту речь я решительно не в состоянии. Это была какая-то болезненная скачка мысли от одного предмета к другому, без малейших признаков логической связи и последовательности. По временам проскакивали здравые, оригинальные, если хотите, даже крупные мысли, но они тонули в общем потоке туманных аллегорий, бесчисленных текстов из Библии, странных сопоставлений, различных формул, всевозможных цитат. Тут были, например, рассуждения об огромном значении нуля в математике, причем это значение каким-то совершенно непостижимым образом приравнивалось к понятию о существования в природе высшей духовной силы, Бога; тонкие теологические толкования о значении трех лиц Св. Троицы; доказывалась мысль, что вскоре должен явиться новый искупитель мира,

  

   - 200 -

  

   которому предстоит докончить начатое Христом дело избавления людей от страданий, что в библии, будто бы, находится бесчисленное множество указаний на то, что мир будет спасен не одним человеком (Христом), как думали до сих пор, а двумя, и что теперь-то именно настает время пришествия этого второго искупителя. В подкрепление этой мысли, предо мною произносились целые страницы, целые главы Ветхого Завета, из посланий апостолов, даже из Апокалипсиса, причем старательно подчеркивались все те места, которые, по мнению моего собеседника, совершенно ясно и категорично подтверждают его идею.

   В самом разгаре своей речи, Пушкин вдруг остановился и, перебивая себя, предложил мне вопрос, который немало изумил меня.

   - Знаете ли вы журнал "Свет" который издает профессор Вагнер?

   На мой утвердительный ответ, он с торжествующим видом воскликнул: "Это мое дело выясняют!.. Познают существо человека и природы... О, дело мое не умрет".

   И он снова начал толковать о том, как мало мы понимаем природу и в частности систему мироздания, причем мне было совершенно ясно, что его собственные сведения по этим предметам - более чем скудны.

   Но нужно было видеть и слышать, как излагалось все это. Каким энтузиазмом, какою страстью звучали эти речи... Крайнее возбуждение отразилось на внешности. Лицо побледнело еще больше, щеки осунулись, с глазами творилось что-то недоброе. Предо мной стоял человек, одержимый mania religiosa.

  

   - 201 -

  

   Мне от души стало жаль его, и я поспешил, рядом посторонних вопросов, отвлечь внимание моего собеседника от его idee fixe.

   Мало по малу, он успокоился, и к нему снова вернулось самообладание. Постепенно и осторожно начал я расспрашивать его о ближайших причинах, вызвавших его переселение в Соловки. Вот что, между прочим, сообщил он мне по этому поводу:

   - Я долго работал над рукописями, в которых изложил свои взгляды на пришествие Мессии. Когда они были окончены, я передал их разным высокопоставленным лицам, просил их рассмотреть мои труды. Но я везде и всюду встретил отказ. Никто из них не хотел вникнуть хотя сколько-нибудь в мое дело; никто не хотел выслушать меня. Я не знал, что мне делать. Мне хотелось, чтоб сама власть занялась этим. Тогда я подал прошение в пермское губернское правление, приложил все свои записки и рукописи и просил, чтоб правление отправило их в сенат, на его рассмотрение. Губернатор призвал меня и говорит: "бросьте это дело..." То же говорил и Строгонов. Когда же я не согласился на это, он поссорился со мною... Но мог ли я послушать их?.. Другие смеялись надо мной. Я же просил только об одном: назначьте ученых, на мои средства, пусть они рассмотрят мои бумаги и решать мое дело: кто прав? Стали говорить, что я сумасшедший... Свидетельствуют. Приводят в губернское правление. Торжественное заседание: губернатор, все члены, городской голова, протоиерей и пять врачей. Задают мне 200 вопросов и заставляют отвечать письменно... Два раза собирались. Потом отправили меня в больницу.

   Здесь держали несколько месяцев... Четверо из врачей признали меня больным, помешанным. Только один из них сказал: "Нет, он здоров; если считаете его вредным, пошлите его в тюрьму, но не в сумасшедший дом".. Этот врач был Коробов. Он служил тогда в Перми.

  

-----

  

   В прошлом году, в одной из петербургских газет была помещена заметка о Пушкине, заметка, писанная человеком, весьма близко и хорошо знавшим соловецкого узника. В ней так рассказывается врачебная экспертиза, произведенная над Пушкиным.

   "Врач, наблюдавший за Пушкиным в больнице, дал о нем такой отзыв, что Пушкин человек скромный, невзыскательный, вежливый, но что у него есть религиозная idee fixe, так как он постоянно читает Библию. Так как прямого указания на душевную болезнь Пушкина не было, то он был назначен к высылке в Соловецкий монастырь, без определения срока содержания. На официальной почве дело высылки Пушкина было мотивировано тем, что он сектант и что с удалением его будет пресечено в корне развитие пропаганды".

   В 1858 году, Пушкин сделал первый шаг по тому пути, который впоследствии привел его в Соловки. Около этого времени он страдал усиленными сердцебиениями, ради которых и обращался за советом к доктору Елачичу в Казани; доктор нашел у него аневризм и предсказал скорую смерть от разрыва сердца или же душевное расстройство. Вскоре случилось, что особая галлюцинация (единственная в его жизни) так по-

  

   - 203 -

  

   трясла его организм, особенно сердце, что он, после этого почувствовал облегчение и потом совсем не жаловался на сердцебиение. Около того же времени он видел сон, который сильно запечатлелся в его памяти и имел большое влияние на дальнейший ход его мысли. Ему явился во сне Спаситель, в том виде, как изображают его на иконах и сказал: "Меня не узнали".

   Все это вместе родило в его голов впоследствии особую идею, которую он пытался выразить аллегорически в большой картине, под названием: "знамение царствующей веры", первый экземпляр которой он послал, в 1858 году, на хранение в Успенский собор от имени неизвестного. Картина очень сложная. На первом плане ее было изображено известное сказание о св. Георгии и царице Александре. В заголовке картины была такая надпись: "сердце его". В верхних углах картины были поставлены, как эпиграфы, (следующие две надписи: 1) "И сие есть первое живейшее желание наше-свет спасительной веры" (из высочайшего манифеста) и 2) "Дая законы моя в мысли их на серцах их напишу и буду им в Бога, и тии будут ми в люди (Иерем. 31, 33). Картина эта была написана впоследствии во многих экземплярах и поднесена многим высокопоставленным лицам.

   В 1861 году, когда Пушкин ездил из Перми в Петербург, картина его была, вместе с объяснительною рукописью под заглавием "Великая радость", передана на рассмотрение светлейшего синода, который дал отзыв, что картина, "по странному и непонятному сочетанию предметов, не заслуживает одобрения и подлежит к возвращению автору". Рукопись же синод задер-

  

   - 204 -

  

   жал, находя, что она содержит в себе воззрения, не согласные с учением православной церкви.

   В 1863 году Пушкин снова приезжает в Петербург и ходатайствует в разных ведомствах и у разных лиц высшей администрации о рассмотрении тех данных, на основании которых написана им рукопись "Великая радость". Он обращается к министру двора, к обер-прокурору синода графу Толстому, в комиссию прошений, к князю Суворову и ко многим другим высокопоставленным лицам. В это же время Пушкин передал чрез обер-прокурора в синод новую рукопись под заглавием: "Суд Божий". Все его ходатайства остались, однако, без успеха.

   Возвратившись в Пермь, он продолжал разрабатывать свою идею. Во время приезда в Пермь генерал-адъютанта Тимашева, бывшего тогда временным генерал-губернатором Казанской, Вятской и Пермской губерний, Пушкин поднес ему свою картину. Потом, около 1865 года, когда через Пермь проезжало одно высокопоставленное лицо, Пушкин подал докладную записку. Впоследствии все свои многоразличные статьи и записки Пушкин собрал воедино и назвал их так: "Материалы к доказательству пришествия Мессии (Христа) только ныне, или основания к соединению всех церквей". Эти материалы те же, на которых построена и "Великая радость".

   Все свои воззрения Пушкин проводил исключительно в правительственных сферах, держа их в строгом секрете от общества. Но, занимаясь разработкою своей идеи, он совеем оставил свои занятия, как поверенный частных лиц, а это отозвалось на его средствах существования с семьей, состоявшей из семи человек. Надо

  

   - 205 -

  

   сказать, что Пушкин никогда не был человеком с капиталом; оставляя должность поверенного у графа Строганова, он располагал только несколькими сотнями рублей, но зато, пользуясь доверием к себе многих богатых лиц, он имел возможность всегда выйти из стесненных обстоятельств. Очутившись теперь в подобном положении, он вздумал обратиться к пермскому обществу в лице его состоятельных граждан, с просьбою ссудить его некоторой суммой для ведения одного важного дела, известного только правительству и составляющего секрет, который он не может сообщить никому.

   Необходимо заметить, что Пушкин был общественным деятелем в своем городе. Будучи купцом, он, главным образом, занимался делами, как поверенный, ходатайствуя от имени разных частных лиц в судебных и административных учреждениях. Безукоризненно честным ведением этих дел он заслужил всеобщую любовь, доверие и популярность. Между прочим, Пермское общество возложило на него ведение спорного дела о принадлежности городу земель вне городской черты, о чем вопрос оставался открытым в течение 50-ти лет. Потом Пушкин был избран обществом в члены комиссии для исследования причин огромных пожаров, бывших в то время в Перми.

   Нет, поэтому, ничего удивительного в том, что обращение его к обществу имело успех. Многие из граждан оказали ему посильную помощь, ссудив деньгами, но бывший в то время городским головою некто К., человек не только малообразованный, но и малограмотный, захотел непременно знать, в чем состоит это секретное

  

   - 206 -

  

   дело. Пушкин вручил ему какую-то краткую записку, относящуюся до разрабатываемого им вопроса, прося голову никому не сообщать о содержащемся в записке. Но записка эта вскоре очутилась в руках архиерея, который признал ее вредною... История с подачею прошения в губернское правление довершила дело...

   В холодный ноябрьский день (1866 года) у квартиры Пушкина остановилась дорожная повозка. Вскоре на крыльце появились двеe серые фигуры жандармов и между ними Пушкин с бледным, как смерть, лицом. Сзади толпились плачущие дети и, как безумная, рыдала жена...

   Высланный находился в течение нескольких месяцев в Архангельске, так как по времени года нельзя было попасть на Соловецкие острова. Пушкин воспользовался этим временем и, выписав из Перми экземпляр картины "Знамение царствующей веры", поднес ее архангельскому губернатору, князю С. П. Гагарину. Князь Гагарин сочувственно отнесся к Пушкину и обещал ему содействовать его освобождению и возвращению в Пермь, если только он оставит свою идею.

   - Я не могу оставить... Я буду тогда совсем болен, - отвечал Пушкин.

   Таким образом он очутился в соловецкой тюрьме, в холодной и сырой комнате, в которой он содержался до следующего лета, когда приехавшая в монастырь его жена испросила у архимандрита, чтоб ее мужа перевели в более сносное помещение. И вот, с той поры Пушкин находится в крепких стенах монастырской тюрьмы, под замком и караулом часового. Но у этого узника нет и тени мысли о побеге.

   Пермское общество, в лице своих граждан,

  

   - 207 -

  

   не сделало даже малейшей попытки к тому, чтоб облегчить сколько-нибудь участь своего согражданина, о котором и до сих пор вспоминают в имениях графа Строганова с особенным уважением. В былое время лица важные и сановитые пожимали руку нынешнему узнику Соловецкого монастыря, находя его стремления честными и хорошими. Теперь же он всеми забыт и оставлен...

  

-----

  

   - Надеетесь ли вы когда-нибудь освободиться отсюда? - спросил я Пушкина.

   В ответ на это, он с каким-то неопределенным видом пожал плечами.

   - Я не знаю, в чем мои вины, в чем меня обвиняют, и потому не могу оправдываться, - заговорил он. - Мне говорят: "ходите в церковь, оставьте свою идею и вас сейчас же освободят". Но разве я могу сделать это? У меня поставлено на карту все: и состояние, и счастье семьи, и собственная жизнь - разве могу я теперь воротиться назад в своих воззрениях? Время должно оправдать меня... И оно оправдает - я верю в это... Если я заблуждаюсь, если все это только кажется мне истиною, то пусть соловецкая тюрьма будет моей могилой...

   - Вам позволяют здесь читать, получать газеты?

   - Да, я получаю "Свет", "Вечернюю Газету"... Родные присылают.

   - У вас осталась семья на родине?

   - Да... осталась...

   Мне показалось, что мой собеседник почему-то неохотно говорит о семье. Мы молчали несколько минут, в течение которых Пушкин

  

   - 208 -

  

   находился в явном возбуждении, которое он, очевидно, старался скрыть, побороть. Наконец, он заговорил и тем выдал свою тайну. В фанатике проснулся отец.

   - Да, у меня осталась большая семья... дети, - начал он довольно покойно, но голос ему изменил; он вдруг треснул, как не в меру натянутая струна: - дети... маленькие... ребенок...

   Голос его как-то странно фибрировал. Он замолчал, справился, быстро овладел собой и уже почти совсем покойно продолжал:

   - Старшему сыну было четырнадцать лет, дочери десять... Они учились в гимназии... Всех детей у меня семь человек... Когда меня увезли, у них не осталось никаких средств... Им нечем было жить, не только учиться... Их взяли из гимназии и отдали... в услужение... Бедные дети... Потом старшего взяли в солдаты; это было сделано неправильно. Добрые люди (между прочим, Коробов) вступились и его освободили. Жена заболела с горя... Потом ей разрешили посетить меня. Она была здесь, в тюрьме...

   И все это говорилось без малейших признаков озлобления или негодования. Ни одной жалобы, ни одного обвинения или упрека кому бы ни было... Как будто иначе и быть не могло.

   В эту минуту к нам подошли два солдата, из которых один, остановившись перед Пушкиным, почтительно проговорил:

   - Пора... время уж...

   - Что такое? - спросил я.

   - В тюрьму пора... - сказал Пушкин.

   Я посмотрел на него и удивился. Предо мной снова стоял тот же загадочный человек с гордым, уверенным видом, для которого, казалось,

  

   - 209 -

  

   не существует ни житейских привязанностей, ни симпатий... Твердою походкой, ни разу не оглянувшись, прошел он через двор и вступил на крыльцо. Тут стояли солдаты. Открыв тяжелую тюремную дверь, они ждали, пока войдет арестант, чтобы тотчас же снова затворить ее... Вот он вступил в коридор и тотчас же исчез в его темноте...

   Крепкие петли тихо опустили тюремную дверь: звякнули железные засовы, загремели замки...

  

-----

  

   Еще недавно нельзя было писать, нельзя было говорить о людях, стоящих в подобном положении, и те органы печати, которые считали своим нравственным долгом напоминать о них, заявлять о снисхождении к этим людям, подвергались карам и преследованиям. Теперь не то; пробуждается, по-видимому, искреннее желание устранить из жизни по возможности все, что напрасно отравляет покой и счастье человека, все, что вносит яд недовольства, горечи, ожесточения...

  

   25 августа

   1880 года.

  

---

Эпилог

  

   Вместо эпилога к "пушкинской истории" я позволю себе привести здесь извлечение из письма, помещенного мною по этому поводу в январе месяце 1882 года в газете "Голос" - No 24-й *).

   "Спешу сообщить вам новость, которая, без сомнения, всюду и во всех вызовет отрадное чувство нравственного удовлетворения, во всех, кому только дорога идея свободы совести, свободы веры и убеждения; известный Адриан Пушкин, томившийся к течение 15-ти лет в Соловках, в суровом заточении монастырского каземата, ныне, волею Государя Императора, освобожден из-под стражи и получил возможность оставить Соловецкий остров".

  

   *) Очерк "Еретики" был напечатан осенью 1880 года в газете "Голос": NoNo 227, 229 и 234.


Пругавин (Александр Степанович) - публицист-этнограф. Родился в 1850 году в Архангельске, обучался в местной гимназии и Петровской земледельческой и лесной академии, но курса в ней не кончил из-за участия в студенческих волнениях. До 1879 года должен был жить в Архангельской и Воронежской губерниях. Столкновения и знакомства с многочисленными последователями разных сект на Крайнем Севере возбудили в Пругавине желание заняться изучением последних, и результатом этого изучения была его 1-я печатная статья: "Знаем ли мы раскол?" (в "Неделе", 1877, No 49 и 50, под псевдонимом Борецкого), за которой последовал ряд других, напечатанных в "Голосе", "Новом Времени", "Русском Курьере", "Стране", "Русской Мысли", "Вестнике Европы", "Русских Ведомостях", "Историческом Вестнике", "Неделе" и других. Наиболее замечательные из них: "Еретики" ("Голос", 1880, No 227, 229 и 234; этой статьей Пругавин вызвал участие к узникам в некоторых высокопоставленных лицах и особенно в великом князе Константине Николаевиче , благодаря чему состоялось Высочайшее повеление об освобождении Адриана Пушкина, 15 лет проведшего в полном одиночном заключении на одном из Соловецких островов, и трех старообрядческих епископов из тюрьмы суздальского монастыря), "Шлиссельбургская крепость" ("Русская Мысль", 1880, No 12), "Раскол и его исследователи" (ib., 1881, No 2), "Значение сектантства в русской народной жизни" (ib., 1881, No 1), "Алчущие и жаждущие правды" (ib., 1881, No 10 и 12 и 1882, No 1; статья эта посвящена изучению секты "сютаевцев" в Тверской губернии и обратила на себя внимание как в России, особенно графа Л.Н. Толстого , так и за границей. М. де Вогюе на основании ее написал большую статью о Сютаеве в "Revue des deux mondes", 1883, No 1), "Соловецкие узники" (ib., 1881, No 11), "Генерал Пашков и его проповеди" ("Новое Время", 1880, No 1413), "Привилегированное сектантство" и "Религиозные кружки в Санкт-Петербурге" ("Голос", 1882, No 67, 74, 87 и другие), "Пашковцы" ("Русская Мысль", 1884, No 5; - о Пашкове и пашковцах Пругавин первый поднял вопрос в печати), "Немоляки" ("Вестник Европы", 1883, No 2), "Уральское старообрядчество" ("Голос", 1883, No 33 и 37), "Чернокнижники" ("Русские Ведомости", 1883, No 151 и 152), "Губернаторское описание Выгорецкого общества" ("Исторический Вестник", 1883, No 8), "Русские сектанты до закона 3 мая 1883 года" ("Русская Мысль", 1883, No 10 и 11), "Штунда в Орловской губернии" ("Русские Ведомости", 1884, No 63 и 70), "Вредные секты. Очерки уральского сектантства по официальным данным" ("Русская Старина", 1884, No 3 и 4), "Духовно-библейское братство. Очерки еврейского религиозного движения" ("Исторический Вестник", 1884, No 11 и 12), "Граф Лев Николаевич и Сютаев" ("Неделя", 1885, No 39, под псевдонимом Борецкий) и "Религиозные кружки в Москве" ("Северный Вестник", 1887, No 2). Две попытки Пругавина собрать свои статьи по расколу в отдельное издание окончились неудачей. Книги: "Раскол внизу и раскол вверху. Очерки современного сектантства" (Санкт-Петербург, 1882) уничтожена по постановлению комитета министров; "Отщепенцы. Староверы и нововеры. Очерки из области религиозно-бытовых движений русского народа" (Санкт-Петербург, 1884) уничтожена по требованию духовной цензуры. Появилась в отд. изд. из работ П. по расколу только "Раскол и сектантство. Материалы для религиозно-бытовых движений русского народа. Выпуск 1. Библиография старообрядчества и его разветвлений" (Москва, 1887). В своих трудах о расколе Пругавин ратовал за безусловную веротерпимость и полную равноправность раскольников и доказывал "тесную связь вопроса о расколе со всеми вопросами нашего общественного быта, которые относятся до правового и экономического положения народа". Не имея возможности продолжать далее исследований сектантства, Пругавин обратился в 1888 году к изучению грамотности в нашем простом народе и по этому вопросу отдельно издал "Программу для собирания сведений о том, что читает народ" (Москва, 1888; 2-е изд., 1891); "Запросы народа и обязанности интеллигенции в области умственного развития и просвещения" (Москва, 1890; 2-е изд., 1895; это обширная книга, в которую вошли чрезвычайно ценные статьи о вольных крестьянских школах, о лубочной литературе, о публичных чтениях для народа и т. д., печатавшиеся ранее в разных повременных изданиях, преимущественно в "Русских Ведомостях" и "Русской Мысли"); "Законы и справочные сведения о начальном народном образовании" (Санкт-Петербург, 1898). Его новейшие труды: "Старообрядческие архиереи в Суздальской крепости" (СПб., 1903); "Старообрядчество во второй половине XIX века. Очерки из новейшей истории раскола" (Москва, 1904); "Религиозные отщепенцы" (2 выпуск, СПб., 1904); "Монастырские тюрьмы в борьбе с сектантством" (Москва, 1905); "Раскол и сектантство в русской народной жизни" (Москва, 1905).

  

  

   Источник: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.