Geum.ru

Раскол и сектантство в русской народной жизни

Вид материалаДокументы
Тогда у всех такие дома будут.    Я притворился, что не понимаю его намека, и переспросил, когда это тогда.
Апостол зосима.
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
XII.

"Пропаганта".

  

   - И хто этто печатает, хто этто составляет! - дивился бывало Сютаев, перебирая лежавшие у меня в чемодане газеты, журналы и книги. - Обо мне хто-то напечатал... Газету сын из Питера прислал... Сам читал: "Василий Сютаев" - так прямо и написано. Только одно понимаешь, а в другом месте совсем не поймешь. Все прочитаешь, и раз, и другой прочитаешь, - написано много, а не поймешь... Отчего бы этто так?... Вот в котором месте обо мне было писано, одного слова не могу крепко понять, - што хошь делай, не могу и - кончено!

   - Какого слова?

   - Стой ужо! - Он видимо припоминал. - Да-да, вспомнил: "про... про-по-ганта", - энтого самого слова! Што оно такое? Обозначает што, али так? К чему оно приведено?... "Про-па-ганта!.." Чудну! "Сютаев, - сказано, - пропагантой не занимается".

   Я объяснил ему значение и смысл этого слова. Сютаев внимательно выслушал меня, подумал, а потом и говорит:

   - А ведь этто слово неправильно.

   - Как так? Почему неправильно?

   - Потому я пропагантой занимаюсь. Нельзя без энтого, нельзя без проповеди, - никак невозможно! Надо проповедовать людям... Надо друг дружку научать. Без наущенья ничего не будет.

   По мнению Сютаева, как мы уже видели, нужно не только проповедовать, но и проводить свое учение в жизни; последнее как нельзя более способствует пропаганде учения. С целью доказать справедливость этой мысли, он рассказал мне следующий действительно поучительный случай.

   Незадолго до моего приезда в Шевелино, к нему явился один отпускной солдат из деревни М. В. (Новоторжского уезда). Солдат этот сообщил ему, что он служил рядовым в г. Торжке в то время, как сын Сютаева, Иван, призывался к отбытию воинской повинности. Сколько мне помнится, этот солдат в числе других конвоировал Ивана Сютаева, когда этого последнего препровождали в Свеаборг. Как бы то ни было, но он вволю наслушался речей молодого Сютаева о необходимости нового "устройства" жизни с общим имуществом и общим трудом. Эти речи как нельзя более пришлись ему по душе, запали в сердце. Вернувшись в отпуск, домой, в деревню М. В., солдат начал рассказывать своим родным и односельцам все то, что он слышал от Ивана Сютаева. Родной брат его, крестьянин деревни М. В., "еще крепче ухватился" за слова и учение Сютаева; ему еще более, чем его брату-солдату, пришлась по душе мысль об устройстве "обчей жизни". И вот он начинает просить своего брата, чтобы тот сходил в Шевелино, разы-

  

   - 135 -

  

   скал там отца Ивана Сютаева и предложил бы ему такую дилемму: не хочет ли он, Сютаев переехать со своей родней и всеми единомысленными к ним, в М. В., чтоб устроить "жисть сообча", "без дележа и найма", или же, в противном случае, они, братья, бросят М. В. и переедут со своими семействами к нему, Сютаеву, в Шевелино, чтобы там зажить братской общиной. Вот с этим самым поручением и приходил к Сютаеву, не задолго до моего приезда, солдат из М. В.

   - Что ж ты сказал солдату? - спросил я.

   - Сказал, штобы на Петров день нам беспременно съехаться всем вместе, штобы потолковать да рассудить все хорошенько... А там - што Бог пошлет!...

   - Ну, а покорись сын, - продолжал подумавши Сютаев, - ничего бы энтого не было. Сходи он к присяге, возьми ружье в руки, - ничего бы энтого не было. А теперь, вишь, слух пошел, разговор пошел, пересуды, в газетах пишут... Вот оно так и будет переходить друг от дружки, а там, глядь, и соберутся вси верующие вместе и устроят жисть по Писанию, заведут все обчее и не будет никого нуждающегося!

   Сютаев замолчал. Молчал и я, обдумывая его речь. Только вдруг в избе раздается:

   - А сыну-то, чай, за решетками невесело!

   Это замечает сосед Сютаева, присутствовавший при разговоре. В тоне, каким брошено это замечание, слышится явное желание уколоть рассказчика. И действительно, цель достигнута: Сютаев, точно уколотый, вскидывает голову, пытливо, грустно смотрит в глаза соседа и - скорбная, горькая усмешка светится в чертах его маленького, точно скомканного в комочек, лица.

  

   - 136 -

  

   - Спасителя-то, друг, - заговорил он после длинной паузы, - живого на кресте распяли, гвозьем приколачивали, по живому телу, копьем ребро прободали...

   Весьма интересным вопросом представляется вопрос о численности последователей Сютаева. Я уже говорил, что следователь по особо важным делам, производивший следствие по делу о возникновении этой секты, определяет число последователей Сютаева в 1.000 человек. Могу с уверенностью утверждать, что цифра эта чересчур преувеличена, - в действительности сютаевцев можно считать только десятками. Другое дело, если говорить о всех сочувствующих новому учению, о всех, кто признает это учение "правым", - таких можно встретить целую кучу среди населения окрестных деревень. Но дело в том, что сютаевцы только тех считают своими, кто на самом деле стремится устроить свою жизнь сообразно тому идеалу, который они выработали и который считают своим долгом проповедовать везде и всюду. Наконец многих из тех, которые желали бы открыто присоединиться к "Сютаевской вере", удерживает страх пред гонениями и преследованиями со стороны властей.

   - Многие есть такие, что на дороге стоят познать Христа, - говорит Сютаев, - и познают другие; но штобы вполне - не могут.

   - Отчего же?

   - Гониму быть не могут... Страшатся!

   Во время моего пребывания в Поведской волости, многие из последователей Сютаева находились в отлучке, в Питере, на работах, поэтому я не имел, разумеется, возможности видеться с ними. Затем, - по мотивам, понятным, надеюсь для

  

   - 137 -

  

   каждого, - я не называю здесь и тех из его последователей, с которыми мне пришлось познакомиться лично. Единственное исключение я сделал для Ильи Иванова, и то только потому, что о нем, как я упоминал в начал этого очерка, уже возбуждено дело местной администрацией. Что же касается до самого Сютаева, то о нем уже давно прокричали все газеты, да наконец и самые власти давно и хорошо знают его, так как вот уже несколько лет, как он постоянно судится, постоянно привлекается к следствиям и дознаниям и даже в настоящее время состоит под судом за уклонение в ересь. Мне могут возразить на это, что мой откровенный рассказ об учении и стремлениях Сютаева если и не отразится на его судьбе в виде какой-нибудь экстраординарной крутой меры, то во всяком случае может заставить суд и власти строже, суровее отнестись к этому человеку. В ответ на такое возражение я попрошу пробежать нижеследующие строки.

   Узнавши о том, что я пишу в журналах и газетах, Сютаев не только не сделался скрытнее и сдержаннее по отношению меня, но, совершенно напротив, видимо еще более расположился в мою пользу, сделался еще более откровенным и словоохотливым со мною. Он не только с полной охотой дал мне разрешение описать его учение, но даже несколько раз сам настойчиво просил меня об этом. Я считал своим долгом предупредить его, что опубликование его учения может навлечь на него серьезный неприятности и даже, быть может, строгие преследования со стороны или местных властей, или духовенства. Но обыкновенно он не давал мне договорить об этом и каждый раз с жаром перебивал меня:

  

   - 138 -

  

   - Пустое, все этто пустое!... Сказано в Писании: "и погонят тебя из города в город, из деревни в деревню, и поведут тебя к царям и правителям..." Ну, и пусть гонят, пусть гонят!... Я не страшусь, ни капельки не страшусь!... Я рад буду. Меня куда хотите возьмите!... А ты, Александр, уж сделай такую милость, опиши...

   Иногда, после своих длинных речей о "добрых и злых властях" или бесконечных толков об "обчей" жизни всех людей в мире и любви, - он вдруг смолкал и замечал мне:

   - Я все думаю: помоги тебе, Господи, все этто написать, штобы вычитывать потом...

   Раз как-то он, увидав у меня в чемодане оттиски моих статей о сектантстве, начал просить их прочесть. Я дал ему статью о значении сектантства, предупредивши, что вероятно многое в этой статье останется непонятным для него. Дня два он разбирал эту статью, многого, разумеется, совсем не понял, но он все-таки сумел вычитать в ней две вещи, которые необыкновенно понравились ему: это именно учение штундистов и особенно жизнь общих.

   - Ну - сказал он придя после этого ко мне, - вижу, ты можешь произвести... Ах, как оно пишется, как оно пишется!... Кабы вы приехали, да этак перед народом почитали... Ах, ведь оно видно, видно... ах! Обчие-то, а-я-я!... Жисть-то какая у них!... Уж тут не куда украсть!... Нет, брат, не куда! Да и не к чему уж будет, - у всех изобилие будет.

   С этих пор он все чаще и чаще начал обращаться ко мне с просьбой описать его учение. - Соверши-ка хорошую газету, Александр, - говорил он, - штобы вси познали истину!...

  

   - 139 -

  

   На слова Сютаева о необходимости проповедовать учение "обчей жизни", любви и мира, православные его собеседники нередко указывают ему на то, что подобного учения "власть не потерпит".

   - Затеснят, - говорят они ему.

   - Затеснят? - переспрашивает Сютаев и задумывается. - Этто точно, бывает, - говорить он подумавши. - И у нас здесь были допрежь люди, в Соснинке жили, по чугунке... Народ стали учить... Што ж бы ты думал? - заслали ведь, да-алече угнали!..

   Он не мог мне хорошенько рассказать, чему именно учили эти засланные люди; но из его слов было ясно, что это были какие-то сектанты.

   - Да, заслали, - говорить Сютаев. - Только надо проповедовать, надо научать!... "Собирайтесь и толкуйте Евангелие", сказано в Писании... Ежели берут кого и угонят, - продолжает он, - не рассмотревши, кого бы, кого бы, и все его - неправда!... Теперь опять в острог берут: сидит там, - вором выходит оттуда пуще того... Ни один не выйдет, штобы лучче, а все хуже... Пользы нет никакой... А сажают, все сажают... Высшняя власть, коли она добрая-то, должна энто дело рассмотреть...

   - Люди говорят про тебя, што ты по сютаевской вере приехал... Говорят мне: угонять тебя, Василий, возьмут...

   - Что ж ты думаешь об этом? - спрашивал я.

   - Я не боюсь осужденья (суда). Говорят, в ссылку угонят, в острог запрут, - не боюсь. Я боюсь только одного - душу загубить. "В арестантские роты тебя", говорят мне люди.

   - Чего ж вы боитесь, ребята? Ведь и там

  

   - 140 -

  

   люди такие же... Мало ли загнавши людей!... Иду я вечер в кузню, мужичок встретился знакомый. Остановились. - "Вас, говорит, этаких-то, слышно, угонят... В одно место будут собирать, на Капказ, на поселение". - Ну, што ж, говорю, угонят, так и ладно. Бог и там все один. И там люди... Я и там буду то же говорить... И там газеты есть, - будем вычитывать... Ребята! - говорю, - што этто вы обо мне-то все толкуете, вы о себе-то поговорите... А я не страшусь!... Вот скажите мне: закопаем тебя в яму живого, - не устрашусь!... Пусть гонять. Этто и должно... Я жду!... Берите меня, - я страдать хочу!...

  

-----

  

   Наступило время отъезда из Шевелина. Сютаев предложил довезти меня до Торжка на своих лошадях. Я принял это предложение, но спросил его, что это будет стоить. Мой вопрос дал Сютаеву повод еще раз распространиться о том, какой грех, какое зло наниматься, продаваться, брать деньги и т. д. Он уверял меня, что ему предстоит какая-то надобность побывать в Торжке, а потому я не должен ничего платить ему; в заключение же он наотрез отказался брать с меня деньги. Но когда я с своей стороны категорически объявил ему, что не поеду с ним, если он не возьмет с меня платы, - Сютаев с видимой неохотой предоставил мне право определить эту плату, заметивши, что для него "чем меньше получить, тем лучче".

   Рано утром пара крепких сютаевских лошадок вывезла нас из Шевелина. Еще с вечера испортилась погода, целую ночь шел дождь; дорога размякла, колеи наполнились водою; непод-

  

   - 141 -

  

   кованные лошади скользили по глинистой почве, и наша телега чуть-чуть подвигалась вперед. А дождь не утихал ни на минуту: он то сеялся и моросил мелкой водяною пылью, то разражался страшными ливнем. Укрытые с головы до ног армяками и полостью, неподвижно сидели мы в телеге. Чрез туман и дождевую сетку скудная природа Тверской губернии казалась еще более серой, бедной, невзрачной... Вдали, чрез туман, показалась какая-то деревнюшка.

   - Что это за деревня?

   - Ям прозывается, - отвечал Сютаев. - Чудная деревня! Тут почитай што все перебойкой занимаются...

   - Какой перебойкой?

   - Муку перебивают. Скупают в Питере гнилую да подмоченную муку, сушат ее, а потом за хорошую продают... Много греха тут! Только они энтим издавна живут. Сами энтим питаются да и детей своих тому же научают... Так зло и идет из рода в род.

   И помолчавши некоторое время, он добавил:

   - Потом, со временем, ничего энтого не будет... Коли любовь будет, то уж обману не бывать... Тогда и гнилой-то муки не будет.

   В другом месте мы проезжали чрез какое-то большое село. Длинными рядами тянулись маленькие, жалкие крестьянские избы; среди их резко выделялись два-три дома, выстроенные на городской лад, обитые тесом, ярко раскрашенные, с разрисованными ставнями.

   - Чьи это дома? - спросил я.

   - Энти? - Богачей, мироедов, кулаков, по нашему.

   Он поправил возжами веревочную шлею на

  

   - 142 -

  

   пристяжной и, обратившись ко мне, проговорил, старательно подчеркивая слова:

   - Тогда у всех такие дома будут.

   Я притворился, что не понимаю его намека, и переспросил, когда это тогда.

   - А когда устройство будет... Когда все обчее будет... Вот когда!... А теперь богач-то на бедного и глядеть не хочет... Я им говорю, богачам-то: забыли, что Христос вьюноше сказал?... Смотрите, говорю! Капиталы вас не спасут, а только пушше загубят...

   Сютаев глубоко, веем сердцем, верит в то, что "устройство" рано или поздно непременно водворится на земле... Некоторое время мы ехали молча. По лицу Сютаева, сидевшего рядом со мною, было видно, что он обдумывал что-то.

   - Энто так не пройдет! - с уверенностью сказал он. - Когда ли, да будет.

   На этот раз я уже не переспрашивал его, что следует разуметь под словом "энто"... В Торжок мы приехали вечером, часов в пять. Остановились в доме какой-то мещанки, которая "пускает проезжающих". Целый вечер мы провели вместе с Сютаевым. вместе ходили по городу, делали закупки; вернувшись домой, пили чай.

   - Последний разок с тобой чайку напиться, - говорил Сютаев, разливая чай на блюдечко. - Может и век не видаться... - И в голосе его слышалось глубокое, искреннее чувство.

   Мы начали говорить о том, как бы нам повидиться зимой. Я приглашал его приехать в Москву, куда я рассчитывал вернуться к зиме.

   - Не пожалел бы ничего, приехал к тебе... Если денег не будет, - в долг залезу, а приеду, -

  

   - 143 -

  

   говорил Сютаев. Его мягкая, привязчивая натура так и сквозила в этих словах.

   Приближался час отхода поезда. Нужно было спешить.

   - Не опоздай смотри, - заметил Сютаев. - Давай я чемодан-от завяжу...

   - Ну, прощай, Василий Кириллович! - сказал я и сжал его руку. - Прощай. Не поминай лихом. Помоги тебе Бог найти правду.

   Старик расчувствовался.

   - Прошшай, - заговорил он надтреснутым, фибрирующим голосом, - прошшай!... Да, надо выискивать правду... Выискивай истину, Александр!... Выискивай правду, - правду, штобы всем было жить хорошо на земле... И дай тебе, Господи!... Дай тебе, Боже!...

   В голосе его слышались слезы. Я видел, как губы его складывались в трубочку, а шея вытягивалась вперед. Мы обнялись и поцеловались. Он еще раз поклонился, еще раз сказал: "прошшай" - и, неуклюже повернувшись, направился к двери. Как-то особенно неловко, медленно переступил он высокий порог большими, грязными сапогами, но в дверях снова остановился и, обернувшись во мне, проговорил несвязным, растроганным голосом:

   - Надо дознаться придет ли Спаситель!

   Это были его последние слова...

  

   Москва.

   10 ноября 1881 г.

  

  

  

АПОСТОЛ ЗОСИМА.

(Из того, что я видел и слышал).

---

I.

Рассказ следователя

   В марте месяце 1881 года, - в самую, стало быть, тревожную, тяжелую пору, - один из урядников Самарского уезда донес местному становому приставу, что крестьянин деревни Щигровки, Петропавловской волости, Самарского уезда, Зосима Семенов Широв, непочтительно и дерзко отзывается о властях. Этого было, разумеется, совершенно достаточно для станового пристава, чтобы немедленно же дать дальнейший ход доносу, и вот загорелось "политическое дело".

   В мирную, захолустную Щигровку наехали небывалые, никогда не виданные там гости: приехал товарищ прокурора, приехал жандармский офицер и началось дознание. Говорили, что дознание подтвердило, будто бы, донос урядника. Как бы то ни было, но Зосиму арестовали и увезли из

  

   - 148 -

  

   Щигровки. Вскоре сделалось известно, что Зосима сидит в самарском тюремном замке. К счастью, прокурор самарского окружного суда, которому поступило это дело, с полным вниманием отнесся к нему и, благодаря этому, дальнейшее направление дела получило уже вполне правильное течение. Возбужденное дело было прекращено за недостатком улик, и Зосима был освобожден из тюрьмы; но в то же время возбуждено было дело по обвинению Зосимы в порицании икон св. угодников, т. е. в преступлении, предусмотренном 177 ст. Уложения о наказаниях. Это новое дело было передано судебному следователю для производства следствия.

   Освобожденный из тюрьмы, Зосима поселился в селе Владимировке, Петропавловской волости. В конце апреля туда приехал судебный следователь, г. Т. По обыкновению всех чиновников, он остановился на "въезжей", т. е. в доме, специально назначенном для приездов должностных лиц. По приезде, следователь потребовал к себе Зосиму, который немедленно же явился к нему, ведя за руку своего сына, трехлетнего ребенка.

   - Не успел явиться ко мне Зосима, - рассказывал нам г. Т., - как во въезжую один за другим стали набираться крестьяне, мужики и бабы, и вскоре едва ли не все село столпилось вокруг въезжей. Вся эта толпа имела крайне возбужденный вид: шумела, кричала, негодовала.

   - Уберите его от нас! - слышались голоса. - Он - еретик!

   - Он совращает наших детей!

   - Ишь какой пророк явился!

   - До того дожили, что нельзя стало мальчонка

  

   - 149 -

  

   выпустить на улицу: он всем толкует, что святых нет, что церквей не надо!...

   - Он в Бога не верит!.. и т. д.

   Зосима стоял тут же; он казался совершенно спокойным, - враждебное настроение толпы, по-видимому, ни мало не смущало его. Трудно, конечно, сказать, что в самом деле происходило у него на душе; но мне казалось, что это спокойствие было чисто внешним, наружным. Губы его были бледны, а лихорадочный блеск искрившихся глаз выдавал сильное внутреннее возбуждение. Когда какая-нибудь отдельная фраза наиболее отчетливо вырывалась из общего гула, стоявшего над толпой, Зосима подхватывал ее, повторял и иронизировал.

   - В Бога не верит... Ведь ишь что скажут!.. Сказали бы лучше: в идолов не верит, в доски да в камни не верит, а то - в Бога... а?

   - Правда ли то, что они говорят о тебе? - спросил я его.

   Глаза его заискрились еще более; он пытливо, гневно посмотрел мне прямо в лицо, как бы желая заглянуть ко мне в душу. Упрек, предубеждение, почти ненависть выражал этот взгляд.

   - Правда! - отрывисто, неохотно кинул он и отвернулся.

   Я подумал, что он не желает давать никаких объяснений. Но через минуту, обращаясь ко мне и глядя на меня прямо, в упор, он громко, с необыкновенной энергией, силой и ожесточением, заговорил страстным, вызывающим тоном:

   - Ничего я не боюсь!.. Сажай меня куда хошь!.. Хоть голову руби!.. Не боюсь я вас!..

   Ребенок его вдруг зарыдал в испуге. Зосима

  

   - 160 -

  

   схватил его и посадил к себе на руки, точно боясь, что его отнимут от него. Он начал нежно успокаивать ребенка и уже более спокойным тоном, хотя по-прежнему убежденно, проговорил:

   - Што говорил, отпираться не стану... Делай со мной што хошь!..

   Я понял, что передо мной стоял прямой потомок, кость от кости и плоть от плоти тех железных людей, что некогда, не колеблясь, твердою ногой, всходили на костры и, погибая в пламени, заклинали своих приверженцев твердо стоять за веру, всем жертвовать во имя идеи. Я пытался, как мог, успокоить его. Прежде всего, мягко и осторожно, я старался объяснить ему, что теперь уже не преследуют людей за религиозные верования и потому он может быть вполне покоен за то, что никто не решится насиловать его совести, никто не будет заставлять его верить так, а не иначе. Но правительство, - говорил я, - предоставляя каждому полную свободу веровать согласно своему внутреннему убеждению, в то же время считает своею обязанностью оградить последователей господствующей церкви от соблазнов, которые легко могут возникнуть в случае, если бы разные иноверцы и религиозные отщепенцы начали открыто проповедовать и навязывать свои верования другим лицам, порицая при этом основные догматы господствующей церкви.

   Зосима перебил меня. Он высказывает свои верования потому, что считает большим грехом скрывать их. Все должны "познать истину". "Истина то же, что солнце, - ее нельзя скрывать, она должна светить всем людям". Он глубоко убежден, что должен говорить то, что он говорит.

   На это я возражал, что религиозные верова-

  

   - 151 -

  

   ния - дело совести: каждый верует так, как подсказывает ему его совесть; но что никто не в праве оскорблять религиозное чувство другого человека. Ведь живут же у них люди других вер: евреи, менониты, татары - и ничего, живут мирно, никакой вражды к ним не заметно, - почему же к нему, Зосиме, относятся все с таким негодованием?

   - Они сами вызывают меня, - как бы оправдывался Зосима. - Я сижу в избе и читаю Евангелие. Они приходят ко мне и дразнят меня: у тебя, говорят, веры нет, ты в церковь не ходишь, - стало быть, говорят, ты в язычество пошел, коли святых не почитаешь... Тогда я начинаю доказывать им, что не я сбился с пути, а они сами заблудились, идолов наделали, многобожие установили, капища соорудили, а Христа-то и позабыли!...

   Далее Зосима настаивал на том, что его преследует не народ, а лишь отдельные лица, "негодные люди", в роде бывшего сидельца в кабаке и отставного солдата X. Действительно, обе эти личности резко выделялись из толпы и, очевидно, заправляли ею: толпа только вторила им; крики: "уберите его от нас!" и т. п. - исходили главным образом от этих лиц.

   По мере того, как я говорил с Зосимой, он постепенно становился все мягче и терпимее. Явное предубеждение, с которым он встретил меня, мало по малу исчезло; вместо ожесточенного, озлобленного человека, каким вначале явился Зосима, предо мной стоял кроткий, даже, если хотите, добродушный мужик, хотя и с очень твердыми, устойчивыми взглядами, от которых он ни на волос не отставал. Из разговора с ним

  

   - 152 -

  

   я понял, что предварительное дознание с его допросами и тюремным заключением оставло в Зосиме тяжелое воспоминание и сильно вооружило его против чиновного люда.

   Следствием было обращено внимание главным образом на выяснение нравственной личности подсудимого. Оказалось, что прежде он был православного вероисповедания, посещал церковь, принимал священников, исполнял все обряды и установления церкви; грамоте он в то время не знал, любил выпить и зачастую его видели навеселе. Жил он очень скудно и бедно, и вот это-то обстоятельство заставило его бросить дом, хозяйство и родину и отправиться на Кавказ искать "новую землю". Около десяти лет провел Зосима в отлучке; когда же он вернулся на родину, все сразу заметили в нем большую перемену: он перестал ходить в церковь, перестал молиться, о священниках начал отзываться очень резко и неодобрительно. В то же время он совсем перестал пить, перестал ругаться и на брань никогда не отвечает бранью. Все свободное от работы время он начал проводить за книгою; во время отлучки он выучился грамоте и привез с собою Евангелие и Ветхий Завет, которые он постоянно носит с собою и цитирует в спорах о вере. Во время своих скитаний, Зосима овдовел и вернулся на родину без жены, с одним трехлетним ребенком, которого страстно любит и с которым ни на минуту не расстается.

   Свидетели по делу Зосимы показали, что Широв иконы называет идолами, про Св. Николая Угодника отзывается самым кощунственным образом; священников называет "халдеями"; гово-

  

   - 153 -

  

   рит, что креста не следует носить на теле, так как крест противен Богу; в Бога он верует, но все таинства, в том числе и крещение, отвергает. Ребенок его до сих пор не крещен. Но при этом все, до одного, свидетели подтвердили, что Зосима - человек хороший, честный и добрый, что он прекрасный работник, много трудится, каждому, чем может, готов помочь, водки не пьет, ни с кем не ссорится, - словом человек высокой нравственности; своих религиозных воззрений он никому не навязывает, если же завести беседу о религии, то охотно вступает в разговор об этом.

   Во время производства следствия Зосима, в течение нескольких дней, жил у меня на кухне, пользуясь моим столом. По окончании следствия, перед тем, как отправиться домой, он пришел ко мне попрощаться; у него был очень серьезный, торжественный вид. Поставив рядом с собой сынишку, он прочел что-то из Евангелия, а затем произнес не то речь, не то молитву, в которой благодарил меня за доброе отношение к нему и гостеприимство и молил, чтобы жизнь моя "преисполнилась радостью". Говорил он не особенно складно, но каждое слово его, каждое пожелание дышало такою задушевностью, такой сердечностью, что, признаюсь, вся эта сцена глубоко тронула меня. Закончив следствие, я принужден был, на основании закона, отдать Зосиму под надзор полиции, с обязательством жить в известном пункте и ни с кем не вступать в религиозные споры. С тех пор Зосима поселился в деревне Троицкой, Петропавловской волости, у одного из своих дальних родственников.

  

---