Идеократическая государственность: политико-правовой анализ

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9

1.2. Верховная власть как идеалополагающий элемент государственности

Будучи важнейшим феноменом общественного бытия, власть всегда была объектом пристального внимания социальных исследователей. Уже в трудах античных мыслителей даются первые попытки концептуального осмысления власти, изучаются ее свойства и закономерности.

В интерпретации Платона власть представляет собой силу, основанную на специфическом знании — знании правления. Это служит обоснованием для его объяснения человеческой деятельности посредством соответствующего знания. Политику он также определяет как специфическое знание — знание власти над людьми в его наиболее общем виде^¹.

Аристотель характеризует власть как имманентное, неотъемлемое свойство, принадлежность, атрибут любой сложносоставной системы. Любая система, состоящая из нескольких частей, имеет властвующий и подчиненный элемент^². Власть у Аристотеля играет роль активной интенции, формы, трансформирующей пассивную материю в предметную реальность. В социальной жизни власть обеспечивает организацию совместной деятельности и стабилизирует отношения в социальной системе.

Однако античные мыслители, в отличие от современных исследователей, не вдавались в подробный анализ понятия власти, считая ключевые термины типа «власть», «авторитет», «государство» априорными, не требующими исследования.

Первая специальная попытка определить власть как феномен, связана с именем английского мыслителя Т.Гоббса. Фактически Гоббс заложил основы «каузальной» концепции власти - объяснения власти как специфического причинного отношения, которая и по сей день превалирует в западной научной литературе.

«Если бы не было Гоббса и его работ, то вряд ли бы господствующая каузальная концепция власти была так глубоко обоснована и влиятельна».^¹

Власть инициируется человеческим действием и проявляет себя в каузальном отношении. «Власть человека - есть его наличные средства достигнуть в будущем некоего блага».^² Причинная связь представляет собой постоянное отношение между двумя переменными, в котором одна переменная производит изменение в другой переменной.

«Власть агента и эффективная причина — это одно и то же».^³ Она возникает только между предметами и событиями, которые соотносятся друг с другом, хотя и могут быть отделены пространством и временем.

Различие между властью и причиной связано со временем действия: причина относится к уже произведенному следствию, к прошлому, в то время как власть есть способность производить что-то в будущем. Власть характеризует отношения между агентами, в которых один агент может стать причиной определенных действий другого агента. Власть, по Гоббсу, — это диспозиционное понятие, оно выражает потенциал субъекта власти достигнуть гарантированного подчинения объекта и контролировать объект. Власть существует даже в случае, если субъект не реализует имеющуюся у него способность подчинить объект. В соответствии со своими представлениями о природе человека, Гоббс рассматривает властные отношения как асимметричные и конфликтные, отражающие суверенное господство одних людей над другими. Суверенность – это необходимое политико-юридическое свойство политической власти. Оно выражается, прежде всего, в ее верховенстве на принятие и осуществление политических решений над любыми другими организациями, союзами, объединениями. Суверенность власти означает ее формальную независимость от любого внешнего влияния или воздействия. Согласно воззрениям Гоббса суверенная власть выступает в качестве души государства.

Вызывает интерес анализ феномена власти, предпринятый в концепции Макса Вебера. Вебер определял власть как «вероятность того, что актор будет в состоянии реализовать свою волю в социальном отношении вопреки сопротивлению, независимо от того, на чем эта вероятность основывается».^¹

Вебер определял следующие основные черты власти, характеризующие её функциональность:

власть не есть принадлежность индивидов, а существует в отношениях между ними;
власть должна определяться в терминах вероятности, возможности;
основу власти могут составлять любые вещи, свойства или отношения;
власть всегда против кого-то, она предполагает конфликт и действия вопреки интересам людей.^²

В отличие от авторитета, власть связана не с социальными позициями или ролями, а с персональными качествами индивидов.

Вебер, однако, считал понятие власти «социологически аморфным», так как «любое качество человека и любое стечение обстоятельств могут создать ситуацию, где индивид получит возможность требовать подчинения своей воле». Поэтому он предпочитал пользоваться более четким, с его точки зрения, понятием «господство» (Herrshaft), которое он рассматривал как частный случай власти - «возможность заставить определенную группу людей повиноваться определенной команде».^³

Однако необходимо учитывать, что власть не просто дуальное отношение между акторами. Ведь власть возникает не в вакуумной среде, а в сложной системе общественных отношений, то есть в общественной структуре.

Именно структурные факторы играют роль условий в каузальном отношении, а также в значительной мере предопределяют спектр ресурсов, которыми обладают акторы, то есть детерминируют, управляют субъектами власти.

Любая власть, имеющая общественные масштабы должна иметь свой источник, свой достаточно абстрактный объект эманации – верховную власть. Поэтому для исследования феномена власти, механизма её генезиса и детерминации властного отношения мы должны представить власть в более широком контексте, учитывая роль структурных факторов.

Таким образом, мы неизбежно затрагиваем проблемы зарождения любой власти и определения «места» власти во взаимодействии объективных (структурных) и субъективных (персонализированных) аспектов, общественной структуры и человеческой деятельности.

Данная проблема является ключевой для понимания сущности власти. Задача состоит в установлении субъектной принадлежности верховной власти, отождествления её источника с персонифицированным субъектом, либо со структурной системой.

В данном контексте по нашему мнению правомерно поставить вопрос о принципиальной возможности власти персонализированных субъектов, принимая во внимание тот факт, что ресурсы власти и условия ее осуществления зависят от общего традиционного контекста и специфики исторической ситуации. Успешное исследование и разрешение этих проблем составляет ключ к пониманию дальнейших аспектов власти и государственности.

В решении вопроса о соотношении деятельности и структуры в ходе развития политических и правовых наук выделились два основных подхода: «волюнтаристский» и «структуралистский».

Волюнтаристский (субъективистский) подход объясняет социальные явления как сводящиеся к действиям индивидов, уделяя минимальное внимание роли структурных факторов; он концентрируется на деятельности людей как основе социальной реальности. В контексте проблематики власти, данный подход наиболее отчетливо проявляется у Р.Даля, продолжая превалировать в литературе по власти. Власть преимущественно рассматривается в контексте деятельности субъекта, его способности оказать определенное влияние на объект. Политическая воля – это исходное, фундаментальное качество политической власти. Оно предполагает как способность к выбору цели политической деятельности, так и к мобилизации всех имеющихся возможностей и ресурсов для ее достижения.

В этом случае акцент делается на индивидуальной воле и интернальном ее аспекте, а власть понимается как некая область пересечения и полного или частичного совпадения (компромисса) индивидуальных волевых устремлений, т.е. «общественный договор в действии».

Зоны согласия меняются неравномерно, но среди них нет неизменных. Поэтому вектор властной воли неустойчив по интенсивности и направленности и постоянно мутирует благодаря индивидуальным усилиям. Более устойчивое формообразование социальной воли зависит от кооперации в группы психологически гомогенных индивидов. Следовательно, базовым и парадигмальным для данной схемы выступает феномен индивидуальной воли, а вторичным и в значительной степени условным - феномен социальной воли, как абстрактной суммы индивидуальных волевых устремлений. В какой-то мере такой подход базируется на номиналистической интерпретации природы универсалий.

Структуралистский подход объясняет социальные явления как результат структурного влияния и рассматривает социальных субъектов в качестве носителей структурных ролей. Этот подход характерен для функционализма, системных теорий и марксизма. Применение данного подхода к анализу власти четко просматривается в концепции Н.Пуланзаса. Близка к нему и концепция власти Т.Парсонса. В такой вариативной комбинации выделяется экстернальный аспект социальной воли и она рассматривается как гештальт, имеющий свою собственную, независимую от индивидов, логику развития и формирующий воли индивидуальные по своему образу и подобию. Однако, поскольку индивиду присущи свои собственные, неповторимые и особенные проявления, социальная воля индивидуально проявляется, разыгрывается как роль.

В «Оправдании мозельского корреспондента» К.Маркс пишет: «При исследовании явлений государственной жизни люди слишком легко поддаются искушению упускать из виду объективную природу отношений и все объяснять волей действующих лиц. Существуют, однако, отношения, которые определяют действия, как частных лиц, так и отдельных представителей власти и которые столь же независимы от них, как способ дыхания».^¹

Став на эту объективную точку зрения, мы, по мнению Маркса, не должны искать проявление воли попеременно то на одной, то на другой стороне, а должны видеть действия объективных отношений там, где на первый взгляд кажется, что действуют только лица.

В силу естественного тяготения классического рационализма в лице Г.Гегеля и К.Маркса к социоцентрической структурной схеме жесткая критика данных марксистских и гегельянских концепций со стороны влиятельных теоретиков либерализма (в первую очередь К. Поппера)^² соответственно неблагоприятно повлияла на полноту концептуального осмысливания структурных форм власти в современной науке.

Анализируя механизмы генерализации индивидуальных волеизъявлений и индивидуализации социальной воли, мы сталкиваемся с разными методологическими схемами и, соответственно, с различным пониманием сущности воли и структуры.

Что касается реального исторического процесса, то, скорее всего, отмеченные методологические схемы взаимно дополнительны. И мы всегда сможем найти общества или исторические периоды, где доминирует та или иная схема формирования власти.

Однако теоретические пути решения проблемы соотношения структурной власти, базирующейся на системе устоявшихся социальных отношений и власти персонализированной, опирающейся на субъектный, точнее акторный волевой импульс – различные исследователи видят по-своему. В концепции известного западного политолога С. Льюкса отражена правильная критика существующих одномерных подходов: ведь оба фактически отвергают наличие проблемы соотношения власти и структуры. Первый, по сути, отрицает наличие структур (кроме самого минимума); второй отрицает существование социальных субъектов объединенных в группы или организации, которые оказывают существенное воздействие на сознание и действия других людей. «Это подразумевает, что хотя агенты действуют в рамках структурных ограничений, они, тем не менее, имеют определенную относительную автономию и могли бы действовать иначе».^¹ Этих «крайностей» следует избегать и искать «синтетические решения».

Эти синтетические решения обрисовываются с различных точек зрения. Наиболее известные попытки разрешить проблему структуры и действия и объяснить соотношение действия, структуры и власти были предприняты вышеупомянутым С.Льюксом и Э.Гидденсом. Льюкс стремится преодолеть недостатки указанных выше подходов, предлагая «диалектический взгляд», заимствующий их отдельные элементы. В частности, идея центральной роли акторов, обладающих возможностью выбора, была взята им у волюнтаристского подхода, а понятие структурного принуждения (structural constraint) — у структуралистского.^²

Льюкс связывает власть напрямую с человеческой деятельностью; власть «находится» в деятельности и не существует вне нее. Во всех своих работах он подвергает критике авторов, рассматривающих власть как вариант структурной детерминации, считая данный подход слишком широким и ведущим к путанице. Льюкс с самого начала стремится разграничить власть и структурную детерминацию, в которой действие полностью определяется структурой. Он объясняет это тем, что структурная детерминация, в отличие от власти, несовместима с моральной ответственностью и поэтому «в системе, характеризующейся полной структурной детерминацией нет места власти»^¹. Такой подход Льюкса сразу поднимал вопрос об отсутствии в традиционных обществах, основанных на структурной детерминации моральной ответственности, а, следовательно, очерченной ценностной моральной власти. Такой имморализм традиционизма губителен для власти.

Моральность власти, по Льюксу, обязательно предполагает «свободу действовать иначе»; она осуществляется агентами (индивидуальными и коллективными субъектами), роль которых не сводится к роли носителей объективных отношений. Власть, пишет Льюкс, подразумевает человеческое действие (human agency). Говорить о власти в социальных отношениях — это говорить об агентах, индивидуальных и коллективных, нормативного порядка, обусловливающих осуществление данной власти. С точки зрения сторонника Льюкса - Клегга, действия следует объяснять не как следствие каузального влияния (самого по себе), а как стереотипные реакции, связанный, прежде всего с оценками целесообразности выполнения установленных правил.

«Способность действовать иначе» является одним из важнейших пунктов в концепции Льюкса. Власть имеет место только в тех ситуациях, где результаты деятельности изначально не предопределены, и актор может внести изменения в ход событий, повлияв на последствия своих отношений с другими акторами и неся за свое влияние полную моральную ответственность. Структурная детерминация не допускает этой возможности. В той степени, в какой результат считается структурнообусловленным, в той степени люди, которые его достигают, оказываются неспособными действовать иначе.

Несмотря на остроту и своевременность поднятой проблемы Льюкс, по нашему мнению, не сумел адекватно синтезировать оптимальное решение проблемы соотношения структурных и волевых факторов и фактически остался на «волюнтаристской» позиции. «Диалектический взгляд» Льюкса, претендующий на преодоление «односторонности», отдает явное предпочтение «волюнтаристской» стороне дихотомии за счет «структурной».

Причины этого видятся в следующем: Льюкс концентрирует внимание на действии (agency and action), в частности, на осуществлении власти, рассматривая его в качестве единственной сферы существования (locus) власти. Такая вариация осуществления власти в действии типична, но полностью понятие власти только активной стороной его проявления не охватывается. Следствием этого упрощения стал неправомерный вывод Льюкса о полном противопоставлении власти и структуры.

Соответственно Льюкс нечетко проводит грань различия между соотношениями «власти», «волевого» и «структурного принуждения» (structural constraints). Льюкс рассматривает структурную детерминацию как полную детерминацию действия со стороны структуры, что, по мнению Лэйдера, является «слишком механистичным».^¹ Структурное принуждение лишь накладывает ограничения (внутренние или внешние) на поведение актора, оставляя ему относительную автономию действовать иначе. Льюкс утверждает, что поскольку структурное принуждение совместимо с относительной автономией, которая оставляет субъекту свободу действовать иначе, структурное принуждение тем самым допускает существование власти.

При этом Льюкс делает, по существу, взаимоисключающее различие между властью и структурой, подчеркивая, что власть является исключительно аспектом действия, которое начинается там, где заканчивается структурная детерминация. Однако если необходимо проводить дихотомию между властью и структурой, но при этом допускать, что структурное принуждение не исключает власти, то тогда «принуждение» не может считаться структурным свойством. Само существование власти, подразумевающее способность «действовать иначе», автоматически разрушает структурные компоненты данного объяснения.

С другой стороны, если структурное принуждение действительно ограничивает поведение, как утверждает Льюкс, то по логике это принуждение ограничивает свободу и автономию акторов и в тех ситуациях, когда они обладают относительной автономией. Если структурное принуждение ограничивает способность актора действовать путем исключения имеющихся у него альтернатив, то, по определению Льюкса, власть не существует. Но из этого следует, что если власть связана исключительно с действием, поэтому нельзя говорить о сосуществовании власти и структурного принуждения, как это делает Льюкс.

Проблемы в льюксовском объяснении обусловлены тем, что Льюкс противопоставляет «структурный детерминизм» (исключающий относительную автономию) и «структурное принуждение» (сохраняющее относительную автономию), без реального обоснования их различия. В реальности компоненты: «структурного детерминизма» и «структурного принуждения» имеют общие родовые и видовые свойства.

Поэтому само понятие относительной автономии подразумевает вопрос о степени автономии и, соответственно, о степени детерминизма.

Льюкс не исследует степени детерминизма, варианты детерминации действия, отличающиеся от монолитного «тотального детерминизма». В действительности детерминизм может варьироваться — от тотального контроля до ограничения количества возможностей, имеющихся у актора. Такая ситуация может свести выбор лишь к двум альтернативам. В этом случае, пишет Клэгг, «агент может выбрать между ними, но у него нет выбора в отношении данного выбора».^¹

Другое направление критики льюксовского подхода в решении рассматриваемой проблемы было развито Э.Гидденсом и другими авторами, которые отвергают само противопоставление структуры и действия. Льюкс, как они утверждают, предложил скорее «дуалистическое» («dualistic»), нежели «диалектическое» решение проблемы.^²

Гидденс подчеркнул, что главный недостаток данного способа анализа социальных отношений, где власть и структурный детерминизм рассматриваются как взаимоисключающие друг друга, состоит в его неспособности «удовлетворительно показать структуру как «принимающую участие» во властных отношениях и властные отношения как «принимающие участие» в структуре»^³.

Вместо «дуализма» Гидденс обосновывает «дуальность структуры» (duality of structure), которая выражает единство действия и структуры, а не их оппозицию друг другу. Действие и структуру нельзя рассматривать в отрыве друг от друга. «Структура может существовать только в деятельности и с помощью деятельности человеческих агентов»^⁴. Поэтому «действие» является сущностным компонентом «структуры». Любое социальное действие включает структуру, и любая структура включает социальное действие, они неразрывно переплетены между собой в человеческой практике и взаимопроникают друг в друга. Формирование агентов и формирование структур, пишет Гидденс, не являются двумя независимыми явлениями, дуализмом, а представляют собой дуальность. Дуальность структуры, определенная в контексте генезиса власти предопределяет существование двух видов власти параллельно.

Таким образом, Гидденс предлагает нетрадиционное определение структуры, которое отличающееся от дюркгеймовского, где структура рассматривается как внешняя по отношению к акторам и принуждающая их. Он стремится избежать впечатления, что структура находится «вне» человеческого действия.

Структуру, по Гидденсу, не следует сводить только к ограничению, принуждению; она всегда принуждает, ограничивает действие, но одновременно и делает его возможным, является условием действия. «Структура, — пишет Гидденс, — включается в объяснение действия в двух аспектах: как средство производства действия и одновременно как его результат в воспроизводстве социальных форм»^¹. Другими словами, структура относится как к агенту, так и к результату его действия. Но, как подчеркивает Гидденс, ее нельзя определить ни в терминах действия, ни в терминах результата: она существует лишь в следах (traces), которые остаются в процессе деятельности. «Структура» обозначает совокупность правил и ресурсов, которые постоянно включены в процесс воспроизводства социальных систем; она существует только в своей «инстанциации», когда она возникает и восстанавливается (constituted and reconstituted) в конкретных ситуациях. Структуры являются по своей природе рекурсивными, они репродуцируются в череде организуемых ими практик. Поэтому они вне пространства и времени и существуют только в воспроизводящихся действиях акторов, имеющих определенные намерения и интересы.

Социальные системы не имеют структуры, но несут в себе структурные свойства. Структуры проявляют себя в социальных системах в форме воспроизведенных практик (reproduced practices). Социальные системы, в которых «участвует» структура, включают в себя активность людей, воспроизводящуюся в пространстве и времени. Анализ структуризации социальных систем представляет собой изучение способов, с помощью которых эти системы, базирующиеся на осознанной деятельности акторов, использующих определенные правила и ресурсы в различных контекстах действия, создаются и воспроизводятся в процессе взаимодействия.

Власть как способность трансформировать ассоциируется с «ресурсным» компонентом структур. Ресурсы, представляют собой структурные свойства социальных систем, которые поддерживаются и воспроизводятся обладающими знанием агентами в процессе взаимодействия. Власть у Гидденса внутренне не связана с достижением частных интересов, как это принято многими исследователями; она характеризует не какой-то специфический способ деятельности, а любую деятельность. Власть сама по себе не есть ресурс; ресурсами являются средства, с помощью которых осуществляется власть.^¹

Таким образом, в своей концепции «дуальности структуры» Гидденс стремится примирить «волюнтаристский» и «структуралистский» подходы и преодолеть лыоксовский «дуализм» путем рассмотрения деятельности и структуры как взаимопроникающих элементов. Однако Гидденс не развивает свою мысль далее – совершенно правильно признавая диалектическую взаимосвязь существования и властного влияния структуры и субъекта – он не придает значения принципиально различным источникам власти в первом и во втором случае.

Однако Гидденсом, как и Льюксом не разрабатывается вопрос о критериях выделения и определения приоритета властного влияния структуры над определенным актором, либо наоборот.

Согласно нашей концепции властная воля не противопоставляется структурной детерминации; вследствие того, что волюнтаристские и структуралистские подходы к власти предполагают собой конструирование однопорядкового общего явления – феномена власти. Однако однопорядковость этих феноменов не предполагает их идентичности, следовательно, структурная и волюнтаристская интерпретации власти являются различными формами одного общего феномена.

Соответственно, общественная структура, либо персонализированная воля актора задают различные парадигмы для дальнейшего проявления и функционирования власти.

Таким образом, в понимании и определении феномена верховной власти оба подхода следует признать адекватными, конструирование эмпирической верховной власти зависит от конкретно-ситуационного соотношения этих двух противоположных источников власти. Выбор и признание одного из источников власти (волюнтаристского или структурального) доминирующим зависит от множества разнородных факторов.

Именно поэтому анализ государственности следует проводить по критериям определения того источника силы власти (power), который доминирует в данной модели. Соответственно этой доминанте выстраивается весь остальной государственный механизм.

Для определения доминирующего источника власти необходимо изучить различные формы верховной власти, определить критерии, по которым необходимо проводить компаративный анализ, обозначить подходы к их сущности.

Верховная власть всегда одна и едина, она является источником любой власти, конкретно-определенные формы власти зависят от соответствующего источника власти, который приобретает доминирующий характер.

Источников власти, подходов к её пониманию существует в данном контексте два: волюнтаристский, когда источником власти является непосредственно воля актора, непосредственно определенного субъекта, обладающего суверенитетом; структуралистский^¹ (идеократический), когда источником власти является структура общественных отношений, опирающаяся на совокупность объективно-константных исторических факторов, ориентирующаяся на систему абсолютных идеалов и идей, адекватно интерпретирующих эти факторы;

Выбор той или иной формы верховной власти, признание того или иного источника за доминирующий и самодовлеющий, за верховный в национально-государственной жизни зависит от психологического состояния нации, которым определяется, какое именно начало, какой именно подход следует предпринять в конструировании основы, парадигмы своей общественно-политической жизни.

Государство призвано осуществить в общественной жизни универсальные, в некотором роде тотальные идеи, которыми оно регулирует общественные отношения - частные, личные, групповые. Поэтому источник всех государственных норм - верховная власть - находится в родственной связи с идейным содержанием того начала, какое данной нацией принимается, как начало абсолютного идеала, как надэмпирическая реальность. Этим то содержанием обусловливается этический идеал нации, в виде того или другого кодекса моральных требований; им же обусловливается та идея, тот аспект генезиса власти, которому нация подчиняет свою общественную жизнь в государстве.

Таким образом, признание определенного способа образования верховной власти неизбежно вытекает из общего нравственно-психологического состояния нации, склонной подчиниться именно этому, а не какому-либо другому типу верховной власти, во имя которой она и признает данный тип верховной власти - источником монопольного права и принуждения.

Соответственно, суверен непосредственно является источником любой власти (волюнтаристский идеал), либо осознает и принимает (вырабатывает внутри себя или заимствует) идеалополагающую систему воззрений, которая служит наивысшим источником любой власти (идеократический идеал).

Эти два аспекта генезиса верховной власти, два вида её источника могут быть дифференцированы с известной долей условности: в реальной действительности оба способа образования верховной власти довольно эффективно используются. Поэтому речь идет лишь о признании того или иного способа образования верховной власти доминирующим, самодовлеющим.

Какие же первоосновы имеют различные источники власти?

Этот вопрос, поставленный австрийским экономистом и социологом фон Визером в его книге «Закон силы»^¹, почти в таких же выражениях, был сформулирован русским государствоведом и юристом Коркуновым. Историческое государственное господство меньшинства над большинством бесспорный факт. Откуда у меньшинства власть удерживать большинство? Волюнтаристский подход в качестве такой первоосновы власти выдвигает начало воли.

В истории европейской философии интерес к проблеме воли то обострялся, то ослабевал, как бы проецируясь из сферы общественного интереса и социального заказа.

Так периоду социальной модернизации, становления новоевропейской государственности, идей правового государства и суверенной личности соответствовал обостренный интерес к проблеме индивидуальной и общественной воли.

В этот период оформляются интеллектуалистская и волюнтаристская вариации герменевтики воли. Воля изучается в аспекте свободы выбора и как властная функция социального и индивидуального поведения. Зрелые стадии модернизации обнажили расширявшийся интерес к человеку, овладению опосредованными формами управления человеческим поведением и социальными процессами, ориентацию на своевременное решение конфликтов в обществе. Это сформировало мотивационную парадигму и как бы растворило проблему воли, перевело в снятом виде в систему новых проблем.

В условиях первых оформившихся научных и классически-философских парадигм различные концепции воли разрабатывались как с позиций детерминизма, так и с позиций индетерминизма.

Детерминисты утверждали, что человек подчинен природной и социальной необходимости и, чтобы не делал, исход его действий в основном предопределен надличными системами и условиями

Индетерминисты гипостазировали свободу воли и ее независимость от природных и социальных условий. Воля рассматривалась как сущность всех явлений действительности, ее представляли как самопричину всего сущего. Эти взгляды наиболее ярко выражены в философии А. Шопенгауэра и Ф. Ницше.

Развернутую и убедительную критику как детерминистских, так и индетерминистских волевых воззрений в контексте осмысления феномена верховной власти предоставил Н. М. Коркунов. Сам Коркунов был позитивистом, но решение, которое он дает поставленному вопросу, сознательно противопоставляется им западным, волевым учениям. Коркунов отмечает, что особое выделение волевого принципа и в философии, и в этике, и в религии, составляет характерную сторону западного миросозерцания. Западный волюнтаризм глубоко был связан со всем духовным складом западного, фаустовского человека, который стремился к самоутверждению волевой личности в этом мире, к волевому овладению миром и к распространению в нем. Воля, таким образом, представляет собой первооснову, первоначало власти, именно воля одухотворяет, освящает, легитимирует власть, воля суверена служит одновременно и источником власти, и её целью.

По словам Коркунова, «властвование не предполагает необходимо наличности воли»^¹. Властвующий над другими, в силу обаяния (харизматичности), святости (сакральности), гениальности властвует иногда вне своего желания. Власть, таким образом, описывается структурными параметрами, укорененными в социуме, не предполагающими наличие обязательного четко выраженного волевого фактора.

Коркунов указывает, что властвование никогда не исчерпывается одними велениями властвующего актора. Зависимые акторы инициативно проявляют активность, «идут навстречу власти, заискивают, угождают, предугадывают и предупреждают желания». Поэтому властвующим субъектом может быть иногда существо или предмет, лишенные воли. В примитивных обществах властвующим началом является тот одушевленный или неодушевленный предмет, который они считают родоначальником и покровителем рода, — тотем (тотемический быт). Идеологическим обоснованием такого актора верховной власти в примитивных обществах является какая-либо обычная норма, связанная с заклятием и предписывающая свыше некоторое урегулированное поведение (табу).

Структуралистский подход к феномену верховной власти выдвигает первоосновой, первоисточником власти – антипод воли, подчинение, причем подчинение как активное, сознательное, так и пассивное, бессознательное. Именно поэтому структурализм верховной власти в аспекте властераспределения тесно связан с традиционалистическим вариантом источника власти.

Тотем в примитивных, но традиционных обществах играл роль источника власти, вождь и жрецы – подчиненные тотема, проводники его «воли». «Воля тотема» феномен из разряда необоснованных, ибо воля может быть только у индивида, или их совокупности.

Примитивно - традиционалистические виды источников власти не могли адекватно и эффективно служить в качестве верховной власти без развернутого обоснования подчинения иррациональному идеалу, выраженному в системе идей, оформляющих этот идеал. Этим требованиям стала удовлетворять только идеократическая вариация структурализма верховной власти.

Структурализм верховной власти в развитии от примитивного традиционализма к идеократическому виду источника власти трансформировался, все более усложняясь и модифицируясь, однако суть его осталась прежней - властвование предполагает сознание не со стороны властвующего, а только со стороны подвластного. «Для властвования требуется только сознание зависимости, а не реальность ее. Поэтому власть есть сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного. Государственная же власть есть сила, обусловленная сознанием зависимости от государства»^¹.

Явления власти коренятся не только в сознательно-волевой стороне человеческой психологии, но и в аффективной жизни, во внушаемости, в иррациональных свойствах человеческого сознания.

«Властвует тот, кого «любят», то есть тот, кто представляется носителем некоторых положительных свойств, выразителем идеалов».^² При изучении установившихся и социально окрепших властных отношений можно выставить следующую аксиому: властвовать может только тот, кому приписывается в каком-либо смысле свойство высшего. Причем этой идее «высшего» придается здесь самое широкое значение, разумея «высшее вообще» во всех его физических и духовных смыслах (физически более «сильное», «мощное», духовно превосходящее и т.п.).

Можно сказать также, что там, где это «высшее» утрачивает свое обаяние, там происходит кризис отношений власти. Никакое государство невозможно без ведущего слоя, причем этот ведущий слой исполняет свою миссию, именно потому, что является выразителем «высшего», символом «превосходства», носителем «идеалов» и т.п.

Комплиментарно - схожие идеи о сущности и смысле государства развивал немецкий историк Л. фон Ранке. Он сравнивал государства и общества с духовными субстанциями, оформляемые верховной идеей. «Пока государство живет - эта идея пронизывает собой всю свою среду, которая идентичная ей,… …все жители государства детерминируются, более того формируются ею».^¹

Даже простое физическое покорение одной социальной группы другой в обычной межплеменной борьбе указывает, как справедливо замечает другой немецкий исследователь фон Визер, на «внутреннюю мощь народа-победителя»^².

Факт власти сам по ce6е является неизбежным в жизни общества, а потому представляет собою явление естественное, органическое. Поэтому власть, с одной стороны, и подчинение - с другой не являются результатом какого-либо насилия, подавления одной личности другою. Как замечает К.П. Победоносцев, сложная натура человека склонна к постоянному поиску власти, которой она могла бы подчиниться. Это - сила «нравственного тяготения, потребность воздействия одной души на другую. Сила эта без предварительного соглашения, соединяет людей в общество. Она же заставляет в среде людской искать другого человека, к кому приразиться, кого слушаться, кем руководствоваться».^³

В России такая черта приобрела самодовлеющий, государствообразующий характер. «Это очень глубоко подмеченная черта нашей психологии, - черта, которую можно назвать женственною, но которая обща всему роду человеческому. Она вовсе не есть выражение слабости, по крайней мере, по существу, но выражает поэтическое созерцание идеала, искомого нами и чарующего нас в частных воплощениях своих, вызывающего наше преклонение и подчинение, ибо идеалом нельзя владеть, а ему можно только подчиняться, как высшему началу».^¹ Такое высшее начало в российском варианте идеократической государственности приобрело религиозное наполнение и смысл.

«Характерной особенностью души русского народа является религиозный отпечаток всего его миросозерцания. Эта черта подмечена в нашей жизни всеми внимательными ее наблюдателями, как русскими, так и иностранцами»^².

«Будучи земледельцем по преимуществу, русский народ поставлен самыми условиями своего существования в такие отношения к природе, которые развивают его религиозную созерцательность… …все это вместе наложило такую глубокую печать на душу народа-пахаря, которая роднит его скорее с кочевым обитателем киргизской степи, чем с промышленным населением Западной Европы»^³.

Исторический путь осмысления феномена власти в западной науке был проделан с иной парадигматической основой и мировоззренческой перспективой, что в конечном итоге закономерно нашло свое отражение в философии экзистенциализма.

В XX столетии возникло и проделало содержательную эволюцию мировоззрение классического экзистенциализма, в основе которого лежит абсолютизация свободы воли, и, следовательно, формирование нравственных коллизий, вытекающих из гипертрофии собственной самости личностного бытия. Экзистенциализм (М.Хайдеггер, К.Ясперс, Ж.-П.Сартр, А.Камю и др.) рассматривает свободу как абсолютно свободную индивидуальную волю, не обусловленную никакими внешними социальными обстоятельствами. Последние же могут рассматриваться только в случае, если власть и подчинение имеют определенных цели, во имя которых подчинение допускает ее воздействие.

Таким образом, чистое противопоставление волюнтаризма структурализму утрачивает свою силу: происходит частичное смешивание этих двух векторов разноисточниковой силы, образуется интегративная верховная власть, однако с неизменным преобладанием одного их этих начал.

Рассмотрим более подробно высшую ступень структурной власти – идеократическую верховную власть. Сущностной задачей структурной верховной власти является создание и поддержание порядка функционирования системы – порядка её воспроизведения и существования. Однако при дальнейшем развитии и усложнении структурной системы властных отношений – превращении ее в идеократическую - трансформируются и задачи власти: она получает значение силы, в установленном порядке осуществляющей высшие начала правды – то есть основной цели воспроизведения, ради которой и поддерживается структурный порядок. «Правда» в таком понимании – изначально дается в самой системе, эта цель, однако не всегда четко осознается её носителями, детерминация этой «правды» структурой осуществляется косвенно и постепенно.

Как всякий процесс вообще, процесс общественного развитая, в каком проявляется жизнь того или другого общества, нуждается в стройности, определенности и целесообразности совершения этого процесса, что и создает известный порядок, и то, что в природе достигается путем функционирования так называемых законов природы, в человеческом обществе составляет задачу структурной власти.

Общественная власть есть результат самых общественных отношений, отношений взаимодействия между членами общества, в которых всякий влияет на окружающих и в то же время испытывает на ce6е их влияние. Общество, таким образом, в самом ce6е находит множество зародышей власти. Поэтому для него нет необходимости создавать власть, но стоит лишь ее признать и ей подчиниться, что и проявляется в феномене общественности.^¹ Общественность является одним из основных и характерных свойств человеческой природы. Свойство общественности, присущее человеку, состоит в стремлении его непрерывно вступать во взаимоотношения с ce6е подобными на какой-то упорядоченной основе.

Осуществление общественного порядка с необходимостью предполагает наличность принуждения и без принуждения совершенно немыслимо, ибо общество представляет собою кооперацию совершенно самостоятельных органически единиц, способных чувствовать, мыслить, желать - каждый по-своему, и эта способность самостоятельных переживаний со стороны каждого отдельного члена общества вносит в социальную жизнь возможность произвола, в смысле уклонения их воли от воли всего общественного организма. Поэтому в нормальной жизни общества необходимо установление заранее всем известных и для всех обязательных норм, причем обязательность эта обеспечивается исключительно их принудительным императивным характером.

В различных моделях государственности эту роль играют различные инструменты: в идеократической государственности – правда, как совокупность идеалотелеологических принципов, задающих общественно-регулятивную сферу в волюнтаристской – право, как формальный юридический механизм, опосредующий волю суверена.

«Правда» в этом контексте в русской самобытной идеократической государственности ставится выше права. Этот характерологический феномен в российской правовой системе был отмечено уже графом Сперанским: «Всякое право, а, следовательно, и право самодержавное, потолику есть право, поколику оно основано на правде. Там, где кончается правда и где начинается неправда, кончается право и начинается самовластие»^². С тех пор эта черта получала нередко сильное и проникновенное выражение, именно как фундаментообразующая черта русского государственного строя.

Давая народу гарантии не только права, но и правды и справедливости, такая модель государственности «является наиболее приближающейся к христианскому идеалу, в противоположность чисто материалистическим западноевропейским формам, основанным на правовых договорных нормах, опирающихся исключительно на требования материального, условного, формального и всегда несовершенного права, и на условном признании деспотического изменчивого и подкупного большинства»^¹.

Российский вариант идеократической верховной власти, структурно выраженной в субстанциональном существовании института самодержавия, может привести к формированию «лучшего правового порядка, основанного не только на законе, но и на нравственных и христианских началах правды и справедливости»^².

Политическая субстанция бытия русского народа состоит в том, что он создал свою особую форму идеократической концепции государственности, в которой «буква» юридических отношений позиционируется на несравненно более низших, подчиненных местах, нежели «дух» этического начала. Этот принцип лежал в основе создания русской монархии, на нем базировалось верховенство национального нравственного идеала. Этот же принцип много веков был лейтмотивом развития и преуспевания русского народа, источником его миссионерского призвания.

В монархии самодержавной есть обязательные нравственные начала, которые ограничивают юридическое верховенство вообще.

Верховная Власть выражает тот элемент, который выше всего и всем заведует. Царская Верховная Власть есть верховенство нравственного идеала в государственной жизни, а, следовательно, Царь не может быть оторван от жизни этого идеала в народе. Правда, что в этой идеальной области Царь уже не есть господин. Он здесь уже есть подчиненная сила. Но подчинен он только идеалу, а в отношении всего, что уклоняется от этого идеала или восстает на этот идеал, Царь, как Верховная Власть государства, поставленная на страже этого идеала в общенародной жизни, является властью в области жизни церковной, нравственной и той «бытовой», которую Аксаков выделяет в исключительное ведение народа.

Царская власть не произвольная, она ограничена содержанием идеала, она обязана представлять идеал, действовать сообразно его содержанию. Но, «оставаясь подчиненной идеалу, она действует властно для его поддержания в осуществлении»^¹.

Признавая источником Верховной Власти божественную делегацию, мы неизбежно признаем обязательным уважение к тем обязанностям, которые возложены на человека Божественной Волей. Но эти обязанности дают личности право на все, необходимое для исполнения их. Такое право личности для Верховной Власти, основанной на делегации Бога, не подлежит никакому посягательству. Оно является «естественным» правом личности, правом, обусловленным не каким-нибудь юридическим законом, но природой связи человека с Богом.

Именно поэтому в идеократических монархиях широко используется категория справедливости, которая соотносится с понятием «правда» и нравственным, а не юридическим правом.

«Царская прерогатива решения по совести поддерживает сознание того, что правда выше закона, что закон только и свят — как отблеск правды»^², причем обязательный признак правды - упорядоченная форма своей самореализации. Для жизни каждому необходима уверенность в некотором правильном порядке явлений, с которым можно было бы сообразоваться в своих поступках и расчетах. Определенный порядок в этом контексте это важнейшая потребность человека в общественном состоянии.

Для создания и поддержания порядка необходимо, чтобы власть, способная к принуждению, привела сумму произвольных персонально-волевых притязаний к подчинению определенным общеизвестным и общеобязательным нормам. Такие нормы могут быть закреплены в зависимости от типа государственности - в формальных правовых нормах, в правовых традициях, в метаюридических установках правосознания.

Процесс установления общественного порядка происходит поэтапно: первоначально, на низших ступенях общественного развития, являясь известною определенностью в течение поступков, порядок формулирует фактические отношения между людьми, обусловленные самою природою тех взаимодействий, в какие в данном случае они вступают между собою, сообразно своим силам, способностям, возрасту, полу и т.п. Такая формулировка отношений, естественным образом складывающихся между членами данного общества, является в виде обычая, т.е. того, что „обыкли», привыкли делать – это и есть традиционная стадия развития структурной власти.

В общественной жизни обычай является низшею формою общественного порядка, не полностью удовлетворяя потребности в порядке. Обычай не вполне адекватно и эффективно служит для выражения императивных требований порядка в обществе в силу различных причин. К их числу относится большое разнообразие и разнородность специфических особенностей правовых обычаев в различных регионах, вследствие этого явная недостаточность универсализма обычного права для объединения всех членов данного социального организма и для примирения его частных и групповых интересов.

Во вторых, обычай формулирует исключительно то, что есть, но не то, что должно быть, тем самым, оставляя неудовлетворенным коренное стремление человеческой природы, требующей высших и общеобязательных норм жизни.

В каком виде возможно осуществление в общественной жизни норм порядка? Такие нормы устанавливаются в правовых отношениях, и момент сознания их необходимости является моментом зарождения любой государственности.

Именно поэтому на смену традиционной стадии государственности появляется идеократическая стадия структурализма с более оптимальными и специфическими свойствами: осмысленным пониманием сути и смысла государства, наличием платформы целеполагания в общественной жизни.

«В структуре национального сознания целеполагание - на первом месте осознание целостного отношения к определенному миру. Это оценивание окружающей реальности с точки зрения национальных групп и национальных определений личности».^¹

Целеполагание в данном контексте рассматривается в двух аспектах:

историческом, как процесс поэтапного определения основной цели существования государственного и общественного механизма в ходе исторической эволюции;

идеологическом, как процесс кристаллизации стратегической программы развития государственности.

Высший идеал идеи - наиболее общие структурные представления нации о должном смысле, цели и ценности бытия, изначально имеющие абсолютно-нравственный, аксиологический, трансцендентальный характер, задающий императивы для функционирования модели государственности.

Категория ценности выражает начальную, отправную фазу интенциального, идеалонаправленного развития конкретной идеи, категория цели конечную, итоговую стадию её властного воплощения. Идейный идеал аксиоматизировался и интерпретировался традицией, религией, идеологией.

Форма идеи – конкретный вариант её движения, саморазвития и самоосознания, путь от базовой ценности к конечной цели. Такой предметный путь формирования идеи детально закреплен в идеологии - систематизированном методологическом комплексе мировоззренческих, теоретических установок.

Самоосуществление Идеала идеи должно воплощаться на практике при помощи эмпирической модели верховной власти, то есть государства. Исторически государство выступало в роли пассивного, вспомогательного механизма реализации и соразвития идеи Идеала. Эта и есть классическая форма структурной идеократии.

Однако государство может выступать и в активно - инициирующей ипостаси – Демиурга, Творца Идеала, генератора тотальной идеологии. Тогда холистический, Идеальный Абсолют, проповедуемый традиционной религией, может вытесняться релятивной рационалистической доктриной. В этом опасность вытеснения идеократии тоталитаризмом, подмены внутренней сущности идеальной интенции идеократии внешним тоталитаристским оформлением.

Поэтому формально идеократия может носить либо активно-деструктивный (волюнтаристкий, тоталитарный) либо пассивно-охранительный характер (структурный, традиционный), а содержательно быть духовно-абсолютной, либо морально-релятивной.

Для уяснения сущности и цели духовно-нравственных ориентиров в политической реальности необходимо проанализировать процесс взаимовлияния и взаимодействия между нравственной составляющей духовности и государственно-властными институтами, выраженный в легитимационной связи, закрепленной в правосознании. Специфика этих взаимоотношений отражает и обуславливает различие культурно - исторических типов цивилизаций.

Вопрос зависимости государства и права от психологических установок народа мы проанализируем в следующих главах.

Blog

Идеократическая государственность: политико-правовой анализ