Школа культурной политики стенограмма v-го методологического съезда
| Вид материала | Документы |
- Программа дисциплины «Менеджмент культуры» для направления 031400. 62 Культурология, 330.18kb.
- Петр Щедровицкий, создатель Школы культурной политики Культурная политика: предпосылки, 89.99kb.
- Концепция развития культуры в свердловской области (2012 2020 гг.), 1678.29kb.
- С. Н. Горушкина Традиционная народная культура в медиапространстве России: о механизмах, 181.72kb.
- Российская Академия Художеств Стенограмма Международного научно-методологического семинар, 772.93kb.
- Общие вопросы культурной жизни, 2245.66kb.
- Общие вопросы культурной жизни, 1805.23kb.
- Общие вопросы культурной жизни, 1103.19kb.
- Доклад Н. С. Хрущева «О культе личности», 2958.05kb.
- Пятая политическая ментальность, 1084.82kb.
Е.В.НИКУЛИН
Я начну с небольших замечаний, которые должны определить мою позицию или, если говорить точнее, мой взгляд, специфику моего взгляда на методологию.
Для меня, как и для некоторых выступавших до меня, в течение всего того сравнительно небольшого времени, что я имею отношение к методологическому движению (это 3,5 года) мой взгляд оформлялся прежде всего как историко-философский взгляд. И поэтому мои сегодняшние заметки будут прежде всего историко-философскими. При этом я предполагаю, что позиция или фигура историка философии есть в истории и в культуре, пожалуй, самая рефлексивно мощная и самая последняя инстанция. Говоря о ней, я имею в виду под историко-философской работой не только Аристотеля и Гегеля, но и, скажем, Диогена Лаэртского или, если брать менее одиозный инертул миролюбия, Ксенофонта. То есть такой тип работы, который во многом построен на механизмах забывания, непонимания, потери аутентичности и так далее. Именно с этим связана рефлексивная мощь этой фигуры, с тем, что Диоген о любом великом философе из своих предшественников мог сказать знаменитую фразу: "И умер, выпив неразбавленного вина". И в этом смысле для меня очень важен этот момент того, что история далеко не всегда имеет метод, в то время как метод всегда имеет историю. Это задает специфику моего взгляда на методологическое движение.
Теперь я перейду собственно к содержанию того, что в итоге применения этого взгляда было мною увидено.
Если говорить очень грубо и определить слишком определенно, то я могу выделить в качестве основной философской проблемы XX века – или того, что в культурологической или историософской рефлексии задается как постклассическая ситуация, – проблему отношения к мышлению. Если очень грубо, ее можно было бы сформулировать так: что нам делать с мышлением, или что мне делать с мышлением?
Это проблема не отношения к мышлению как таковому, а проблема отношения к той великой идее, или, может быть, программе, или, может быть, к мифу, который формировался начиная с самой ранней античности, дожил до конца классического периода и достался XX веку в наследство. И, фактически, вся послегуссерлевская философская ситуация зиждется на задавании этого вопроса: вот нам досталось это наследство – и как теперь им распорядиться, как его понять. Начиная с Хайдеггера, я думаю, философия во многом строилась как критика, или, как говорит Анисимов, инвентаризация, герменевтика, реконструкция мышления. И то, что СМД-движение, то, что методологическое движение полностью входит в эту проблематику, имеет к ней самое непосредственное отношение, доказывает для меня то, что методологическое движение – это не какая-то маргинальная область современной философии, а одна из центральных. И сколько бы ни говорили методологи, что методология это не философия, а совсем другое, конечно же, для меня это движение является прежде всего философским, прежде всего интересным для историка философии, стоящим в этом смысле наряду с ведущими движениями мысли XX века.
Эта задача, точнее, эта проблема – что делать с мышлением, – после Хайдеггера решалась самыми различными способами: по-своему ее решала начатая Хайдеггером герменевтическая традиция, по-своему ее решали позитивизм и неопозитивизм, по-своему же ее решают те направления мысли, которые мы видим сегодня во Франции. И, в этом смысле, методологический взгляд на этот вопрос, пожалуй, самый радикальный из всех. И герменевтика, критика и реконструкция мышления, достигнутая в Методологическом кружке, является самой глубокой. За счет чего это было достигнуто, на мой взгляд? За счет трех моментов.
Во-первых, то движение, начало которого маркируется программой исследования мышления как деятельности, которое привело к распаду или реконструкции мышления на множество процедур, множество технических и технологических элементов. Фактически переведение мышления в технический залог.
Второй момент, очень сильно связанный с первым: это поразительное совершенство, абсолютно новое, беспрецедентное – скорее ощущение, чем мысль, – ощущение реальности, реалистичности, реифицированности мышления. Мышление понималось как переведенное в то, что называется сподручностью, непосредственностью. И это столь важное для всей философии (еще платоновское) различение мира чувственного и мира умопостигаемого было реально отменено. Был создан совершенно удивительный (и совершенно чудовищный с точки зрения классической философской традиции) способ эстетиса мышления, его чувствования, его вещного реального ощущения, исполнения и т.д. Возьмем, скажем, чудовищную с точки зрения философского идеализма фразу Георгия Петровича, прозвучавшую вчера, что мышление это образ жизни. Или, скажем, рассказывавшуюся вчера ситуацию про подписание писем, мораль которой заключается в том, что если вы подпишете письма, наш семинар перестанет существовать, и перестанет существовать мышление. Эти ситуации метафизически настолько глубоко насыщены и настолько серьезную перемену взгляда для меня означают, и все это означает для меня прежде всего очень глубокую перемену отношения к мышлению. Фактически мышлению отказывается в статусе доопытного, внеопытного, внечувственного, сверхчувственного, нереального, идеального.
И еще один важнейший момент, связанный с заданием различных форм инобытия мышления. Прежде всего я бы указал на историю инобытия мышления, связанную со схематизацией. А также с играми, игроподобными формами и всем тем, что можно было бы определить словом "имитация". Я не стану этот пункт подробно развертывать.
В этом отношении проблема отношения к мышлению и проблема его критики была методологией в той или иной степени успешно решена. Историко-философская загадка этой ситуации заключается для меня в том, что этого никто не понял. И поразительный разрыв между осуществляемыми ходами реконструкции мышления, постоянно повторяемыми рассуждениями о смысле и прочими высказываниями меня, конечно, удивляют и заставляют глубоко задуматься. Я пока не понял, в чем здесь причина.
Но в силу того, что эта задача так или иначе решена, я могу сказать, что методология заняла свое совершенно своеобразное и необычное место в философской истории, в философской географии 20-го века – место, которое, я думаю, в скором времени будет понято. Это место, отчасти независящее от методологов, отчасти зависящее от них. Моменты культурной изоляции, фактического незнакомства с тем, что сейчас происходит в сфере философии, здесь являются глубоко второстепенными. Этого уже, в общем, нет, и чем дальше, тем это будет более или менее успешно преодолеваться.
Я бы указал здесь, кстати, на постоянно удивляющие и восхищающие меня речевые и мыслительные параллелизмы того, что утверждают методологи и того, что утверждается в некоторых западных учениях. Но я бы не хотел на этом подробно останавливаться.
Итак, может быть, одним из вариантов ответа на мой недоуменный вопрос о том, почему методология не поняла, что она сделала с мышлением, как раз и является соображение о ее историко-культурном затворничестве. Но это не так важно.
Последнее мое замечание тоже относится к сфере истории, но истории не прошлого, и не настоящего, а того, что грамматики называют непосредственным будущим. То есть такого будущего, которое как бы уже здесь есть. И в силу этого данное высказывание очень условно, очень непонятно и слишком поэтично. Я не знаю, как это ясно и четко сформулировать.
Мне кажется, что современная ситуация философа, и методолога в том числе (поскольку он философ), очень близка к одной из моих самых любимых, описанных в одном из моих самых любимых текстов, а именно в платоновском "Алкивиаде".
Есть новое поколение, которое страстно жаждет власти, по-настоящему хочет власти, готово умереть, если ее не получит, но вместе с тем абсолютно не готово к ней, абсолютно ничего в ней не понимает. И весь вопрос для философа, который сталкивается или встречается с этим новым поколением, заключается в том, разрешил ему его Даймон начать с ним говорить, или не разрешил еще. Есть ему что сказать, или пока нет. Есть в этом новом поколении что-то, что он мог бы понять, или пока нет. Для меня эта ситуация определяет сегодняшний день.
Спасибо.