Geum.ru

Кимов Рашад Султанович когнитивные и эпистемические аспекты представления мира в языке (на материале кабардинского, русского и английского языков) 10. 02. 19 теория языка автореферат

Вид материалаАвтореферат

Содержание


В пятом разделе
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6
прямым номинативым значением – выделено нами – Р.К. ), а целостная концептуальная структура (схема, фрейм, модель, сценарий), активируемая некоторым словом (фокусом метафоры) в сознании носителя языка, благодаря конвенциональной связи данного слова с данной концептуальной структурой [Кобозева 2002].

Предлагаемое же нами исследование основывается, с одной стороны, на эпидигматических, внутрилексемных связях, мотивированных механизмами метафоры и метонимии и направлено на выявление их эпистемологической природы, с другой стороны, призвано рассмотреть эти же понятия в терминах когнитивных механизмов в «руках» субъекта когниции, обеспечивающих расширение и обогащение семантической структуры лексемы, предопределяемое специфическими когнитивными задачами (ср. термины, используемые современными когнитологами – metaphorical and metonymic extension). В этой связи, подходя к пониманию метафоры с ономасиологических позиций, мы считаем, что «когда слово, не теряя прежней связи с денотатом, получает и новую связь, с новым денотатом, - перед нами метафора (выделено нами – Р.К.) как явление языка» [Степанов 1975: 19]. Метафоры, которые мы изучаем, основываются на особом когнитивном механизме, ментальной операции соотнесения двух сущностей предметного, процессуального или признакового характера в силу каких-либо сходных черт, «откровенных» или «сокровенных» (Арутюнова), присущих им по природе или приписываемых познающим субъектом, но при этом с обязательным использованием одного и того же имени. При этом, думается, мы не нарушаем тождества понимания метафоры как языкового явления. В общем случае, в каких бы построениях ни рассматривалась метафора (риторика, диахронная/синхронная семасиология, когнитивная лингвистика), в каких бы терминах она при этом ни интерпретировалась (живая, образная, окказиональная vs мертвая, стершаяся, узуальная, историческая и генетивная, когнитивная и концептуальная с такими разновидностями как онтологическая, ориентационная и т.д.), механизм этот всегда опирается на две денотативные области – исходную и целевую (ср. термины: донорская и реципиентная, ресурс или мишень). Источник и цель при этом могут быть представлены сколь угодно «ограниченными» концептуальными областями (нога человека – ножка стола) до самых широких и размытых (ср. области ‘путешествие’ и ‘любовь’). Главное условие сохранения метафорой как языковым явлением своего тождества независимо от парадигмы, в которую она вовлечена (логическая или экспериенциальная), на наш взгляд, заключается в той возможности, которую она предоставляет: в возможности концептуализации одной сущности через призму другой (вспомним парадигматическую ось Р. Якобсона). Следуя за современными когнитивными концепциями (теория фамильного сходства и теория прототипов), можно, по-видимому, считать, что все типы метафор образуют языковую категорию МЕТАФОРА, объединяемую чертами «фамильного сходства», и, выделив центр и периферию, обнаружить более или менее прототипические метафоры, обусловленные спецификой подхода к изучению языка: в XIX веке, например, по-видимому, были свои прототипические метафоры, в XXI веке – это когнитивные метафоры и т.д., но при этом все они члены одной «метафорической» семьи. Следует особо указать и на то, что «нашим метафорам», т.е. тем, которые составляют предмет изучения реферируемого исследования, Дж. Лакофф не отказывает в праве носить имя «метафора». Так, выражения «the foot of the mountain ‘подножие горы’, a head of cabbage ‘кочан (букв. голова) капусты’, the leg of a table ‘ножка стола’» (все примеры взяты из [Лакофф, Джонсон 2004:91]) один из основателей теории когнитивной метафоры называет идиосинкретическими метафорическими выражениями в силу того, что использование их «в языке и мышлении не имеет системного характера» [там же]. Так, следуя своим теоретическим построениям, выдержанным в духе анализа целостных метафорических систем (см. выше), ученый отмечает, что эти выражения «представляют собой изолированные примеры метафорических концептов (выделено нами – Р.К.), когда в метафоре используется только одна часть концепта (или, может быть, две или три)». По его мнению, при этом «в выражении the foot of the mountain ‘подножие горы’ представлена единственная используемая часть метафоры (целостной метафорической системы – Р.К.) ГОРА- ЭТО ЧЕЛОВЕК» [там же: 91]. Отмечая при этом, что метафоры типа ГОРА- ЭТО ЧЕЛОВЕК «маргинальны в нашей культуре и языке (американской культуре (?) и английском языке – Р.К.)» и их «используемая часть» очень мала, «их взаимодействие с другими метафорическими концептами не имеет системного характера». Полагая, что это серьезное теоретическое допущение, которое нуждается, на наш взгляд, в дальнейшем исследовании, отметим два важных момента. Оставляя в стороне наши сомнения относительно возможности усмотрения «культурного начала» в концептуальной структуре выражения ‘подножие горы’ и ему подобных, укажем на то, что проведенное исследование убеждает нас в том, что процесс «встраивания» мира и его фрагментов в семантику кабардинского языка, основанный на таких сторонах когнитивной деятельности человека, как концептуализация и категоризация, опирается в большой степени на те метафорические концепты, которые являются «асистемными», идиосинкретическими (по Дж. Лакоффу), в силу чего рассматриваются как маргинальные в английском языке. Другое дело, насколько правомерно подводить эти концепты под такую целостную систему (обобщенную метафору) как ГОРА- ЭТО ЧЕЛОВЕК. Так, с точки зрения кабардинского языка денотат слова ‘дом’ осмысляется как имеющий буквально: ‘голову’(ср. русск ‘крыша’); ‘ грудь’; ‘спину’; ‘зад (ягодицы)’; ‘бок’; ‘глаза’; ‘губы’; ‘рот’; ‘ступню’). Следует ли при этом интерпретировать все эти концепты в терминах метафорической системы ДОМ-ЭТО ЧЕЛОВЕК? Более того, два кабардинских соматизма пэ нос и кIэ хвост, широко используемые в виде метафорических обозначений пространства, в соответствии с известной концептуализацией ПРОСТРАНСТВО>ВРЕМЯ, «перескочив» через пространственный категориальный «барьер», регулярно функционируют в этом языке для метафорического обозначения соответственно начала и конца временных отрезков. Отсюда мы имеем буквально ‘нос/хвост года/осени/месяца/недели’ (см. об этом гл. 2-5 работы). Дают ли эти метафорические выражения, являющиеся буквальными переводами с кабардинского языка, основание для их подведения под «эзотерическую» рубрику ВРЕМЯ – ЭТО ЖИВОТНОЕ? Здесь уместно для сравнения привести пример концептуализации денотата слова axe (русск. топор), у которого английский язык «обнаруживает» носок (toe) , щеку (cheek), плечо (shoulder), бороду (beard), глаз (eye), пятку (heel) [Wickipedia]. Подытоживая свои рассуждения и не делая при этом больших метафорических обобщений типа ГОРА- ЭТО ЧЕЛОВЕК или ВРЕМЯ – ЭТО ЖИВОТНОЕ, мы хотели бы отметить, что в анализируемом языковом материале в качестве ресурсного источника или концептуального домена выступает семантика соматической лексики трех языков. Иными словами, мы рассматриваем особенности концептуализации частей тела (человека и животных) в процессе их встраивания в семантику естественного языка, что, с одной стороны, обусловливает специфику знакообразования в системе соматизмов, предопределяемых особыми правилами словообразования (главным образом, - словосложения): 90% соматизмов кабардинского языка, как оказалось, – сложные образования, а с другой, закладывает когнитивные основания использования соматизмов в качестве вторичных метафорических и метонимических наименований при наречении сущностей, окружающих человека, создавая тем самым (что очень важно в нашем случае) возможность превращения этих же наименований (метафорических) в грамматикализованные элементы, участвующие в виде разнообразных реляторов в языковом моделировании пространства.

Вместе с тем, по мнению Р.Дирвена, в концепции Дж. Лакоффа наблюдается смещение интересов в сторону метафоры в ущерб метонимии, что было вызвано, вероятно, невозможностью сбалансированного внимания (balanced view) к обоим явлениям «в эпоху метафорической революции, о начале которой в 1980 году возвестил артиллерийский залп, известный под названием «Метафоры, которыми мы живем» Лакоффа и Джонсона (the metaphor revolution launched by Lakoff & Johnson’s canon shot known as Metaphors We Live by)» [Dirven 2002: 1]. И лишь двадцать лет спустя, с появлением работ Panther and Redden 1999; Barselona 2000, метонимия, как отмечает ученый, оказалась восстановленной в своих правах наравне с метафорой [там же:1]. При этом, однако, анализ отечественной литературы вопроса позволяет убедиться в том, что метонимия наряду с метафорой так или иначе находилась в сфере исследовательских интересов российской лингвистической мысли. Еще в 1978 году, за два года до появления известной работы американских лингвистов и почти за двадцать лет до ее «восстановления» в правах на Западе, метонимия широко обсуждались Н.Д. Арутюновой, впервые указавшей на принципиальную разницу в тропеическом и чисто семантическом «прочтении» метафоры и метонимии с позиции коммуникативной организации предложения. Новый подход, осуществляемый при опоре на классификацию лексики на идентифицирующую и предикатную, позволил ученому прийти к выводу о том, что за метафорой закрепляется предикатная функция, в то время как для метонимии наиболее характерна идентифицирующая функция [Арутюнова 1978; 1979 и др.], и предложить свою классификацию этих явлений. Более того, широко эксплуатируя в современных отечественных исследованиях пример The ham sandwich is waiting for his check (букв. Бутерброд с ветчиной ждет своего чека), заимствованный из известной работы Дж. Лакоффа, который довольно ярко и недвусмысленно иллюстрирует концептуальную смежность, на которой зиждется механизм метонимии (что совершенно справедливо и бесспорно), мы зачастую, как нам кажется, упускаем из виду, что многочисленные примеры подобных «метонимий» («контекстно обусловленные метонимические замены» по [Шмелев 1964:64]) в разное время, но в других терминах анализировались в отечественной литературе. Ср.: Больше всех скандалит выцветшее пальто с собачьим воротником. Сама втерлась, а других не пускает» [Шмелев 1964]; военная фуражка вскочила с места [Арутюнова 1979: 152] и др. Кстати, Дж. Лакофф, демонстрируя в своей работе принципиальное отличие метонимических концептов от метафорических, оперирует традиционными метонимическими «формулами». Любопытно, однако, что формула ВРЕМЯ – СОБЫТИЕ, в терминах которой может быть проинтерпретирована концептуальная смежность, лежащая в основе таких примеров, как зима была тяжелая, выпала из поля зрения ученого, хотя такой тип метонимии широко распространен в языках (в том числе английском) и, думается, претендует на универсальность (об этом типе метонимии см. дальше). В реферируемой работе под метонимией (ср. с определением метафоры выше) понимается использование в ходе познавательной деятельности человека имени в целях вторичной номинации, основывающееся на концептуальной смежности двух сущностей (когнитивный аспект репрезентации мира), который приводит к образованию метонимически мотивированных значений как особых ментальных единиц, в которых представлен гносеологический образ мира (эпистемический аспект). Метонимия в отличие от метафоры служит отражением «регулярныйх связей» (Н.Д.Арутюнова), существующих в объективном мире, что и служит в качестве когнитивных оснований в процессе проецирования мира в семантику естественного языка. Отсюда, метафорическое мышление, связанное с парадигматической осью в смысле Р. Дирвена, предоставляет субъекту когниции бо́льшую свободу выбора концептуальных признаков при выстраивании метафорической модели мира (от простейших метафор «подножье горы», «нос/хвост года» и т.д. до когнитивных, основанных на двух концептуальных системах (ЛЮБОВЬ ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ), позволяющих «мыслить об одном через призму другого»). При этом одно из важных отличий метафоры от метонимии в нашем понимании состоит в том, что метафорическая номинация опирается на взаимодействие двух разных денотативных областей (части тела – продукты питания, артефакты, ландшафт, растения и т.д.), в то время как метонимическая номинация «замыкается» в пределах одной, концептуально соположенной, денотативной области («часть тела - одежда», «материал-изделие», «здание – люди», «временной отрезок – событие» <которое происходит в этом промежутке отрезке> и т.д.). К такому выводу мы пришли еще в 1982 году в результате вектора семантической производности в означаемом частотных существительных английского языка в терминах ономасиологии [Кимов 1982]. Так, оперируя четырьмя парами категориальных признаков (“абстрактное vs конкретное”, “одушевленное vs неодушевленное”, “лицо vs нелицо”, “исчисляемое vs неисчисляемое”), идентифицированных в семантической структуре прямых значений этих существительных, при опоре на особые матрицы - решетки Вейтча, заимствованные нами из [Арнольд 1966], мы получили 16 комбинаторных вариантов, которые позволили с достаточной степенью объективности установить принципы внутрилексемной эпидиматической производности. Как оказалось, метафорическая номинация осуществляется в двух направлениях: от конкретного к конкретному и от конкретного к абстрактному, в то время как метонимическая основывается помимо этих двух и на таком важном соотношении как от абстрактного к конкретному, что нехарактерно, как принято говорить в современных терминах, для метафорического «мышления» (ср. концепции Р. Якобсона, Р. Дирвена и Дж. Лакоффа), в отличие от метонимического, которое основывается прежде всего на концептуальной смежности, создающей возможность использования в общем смысле «одного вместо другого». Исследование, проведенное на указанном материале, позволило нам также прийти к выводу о том, что «сама природа связи предметов, а отсюда и характер метонимического отражения последней, сводит до минимума…свободу вторжения субъекта и творческого начала его мышления в именование предметов, вследствие существования связей между ними как объективной данности, которая субъекту уже заранее дана и потому не зависит от его творчества в процесса номинации» [Кимов 1982:44]. Вполне возможно, что заявление отчасти категоричное и далеко небесспорное, но при этом, на наш взгляд, оно не нарушает основополагающих принципов метонимии как таковой, изучаемой в любой из парадигм знания. Отсюда, видимо, можно предположить, что выбор метонимического имени гораздо в большей степени «навязывается» (термин Ю.Д.Апресяна) языком, с чем связано его рассмотрение в некоторых концепциях в терминах синтагматической оси языка (Р. Дирвен). Именно возможность отражения метонимией регулярных и устойчивых связей, существующих в объективном мире, способствует тому, что она обязана «работать» во всех языках мира на одних и тех же формулах при вовлечении, по сути, одних и тех же денотатов (ср. часть тела - функция; дерево - плод; материал - изделие; сосуд-содержимое). И в этом смысле можно, видимо, говорить о том, что метафора в отличие от метонимии более лингво-, этно- и культурно специфична. Возвращаясь к выводам, полученным нами ранее [Кимов 1982], отметим, что через несколько лет после выхода своей «революционной» книги Дж Лакофф уже в более поздних работах [Lakoff 1987: 288; Lakoff, Turner1989:103] подчеркнет, что когнитивная, проекция (mapping), опирающаяся на метонимию, осуществляется не на “междоменном”(not across domains) уровне (как в случае с метафорой – Р.К.), а «осуществляется» в пределах одного домена (occurs within a single conceptual domain), за что подвергается несправедливой, на наш взгляд, критике У. Крофтом, который предлагает называть эти домены – матричными (matrix-domains) на том основании, например, что в пределах одного домена в когнитивных моделях оказывается возможным выделить несколько субдоменов (subdomains)[Croft 2002: 161-177].

В этой связи в лингвистической литературе последнего десятилетия существует мнение о том, что одним из самых слабых мест (the most criticized aspects) в теории Лакоффа является положение о том, что метафора должна удовлетворять обязательно условию «двудоменности», в то время как для метонимии таким же условием является, «однодоменность» (the two-domain claim for metaphor and the one-domain claim for metonymy) [Dirven 2002:2]. Вместе с тем, как показывает анализ, эти условия являются решающими для «наших» метафор и метонимий, правда, с некоторыми оговорками, которые мы привели выше. Завершая раздел, в котором мы уделили достаточное внимание метафоре и метонимии, методологически оправданно, на наш взгляд, рассмотреть промежуточное явление, которое с легкой руки Луи Гуссенса [Goosens 1990] получило название «метафтонимия», - родовой термин (cover term), введенный для общего обозначения двух моделей взаимодействия метафоры и метонимии, которые он обнаружил, анализируя конвенционализированные выражения (expressions), включающие в качестве одного из компонентов «представителя» одной из трех донорских областей: (1)части тела, (2) звуки (3) ожесточенные действия (violent actions), каждый из которых может перейти в целевую область, названную автором linguistic actions, т.е. «речевые действия», что предопределяется возможным одновременным или последовательным «прочтением» одной и той же фразы в терминах метафоры или метонимии. Ср. примеры to bite off one’s tongue в значении to make oneself unable to speak (1); to giggle в значении express by or utter with a giggle (2) и snap at в значении say or answer in an angry or rude way (3). Использование трех донорских областей для концептуализации указанной ресурсной зоны, как оказалось, опирается на два доминирующих типа: метафора из метонимии и метонимия в метафоре. Что же касается такой разновидности, как метонимия из метафоры, автору не удалось обнаружить ее в анализируемом материале, хотя, по его мнению, такое в принципе возможно (though not impossible in principle) [Goossens 2002: 349-379]. Однако «кабардинская» часть нашего материала показала, что такая разновидность: viz. метонимия, порождаемая метафорой, не только в принципе возможна, но даже с достаточной степенью регулярности функционирует в этом языке, «порождая» вполне нормативные фразы. Поясним, о какой метафтонимии мы ведем здесь речь. Так, по справедливому замечанию Е.В. Падучевой [2004: 163], при инвентаризации формул метонимических переносов вне поля зрения исследователей зачастую остаются такие важные типы, как ВРЕМЯ ----> событие. Вместе с тем в нашем исследовании [Кимов 1982], анализируя семантику частотных существительных английского языка, мы обнаружили, что названия времен года с регулярностью используются в целях метафорической номинации (англ. the autumn of our love, ср.весна любви нашей ). Кроме этого, интерпретируя метонимию как явление, опирающееся на смежность в широком понимании (пространственные, причинно-следственные и т.д. связи), мы выявили формулу ОТРЕЗОК ВРЕМЕНИ – СОБЫТИЕ, что позволило нам прийти к выводу о том, что «механизм метонимического расширения сферы референции данных имен («темпорального» ряда: минута, день, ночь, неделя, год – Р.К.) можно интерпретировать следующим образом: все то, что имело место в данный отрезок времени, получает название того отрезка времени, в рамках которого происходили те или иные события, явления и т.д.» [Кимов 1982: 83]. При этом, как оказалось, данная формула носит характер лингвистической универсалии ввиду указанной выше специфики метонимии. Однако, подходя с когнитивных позиций к описанию кабардинского языка и экстраполируя тем самым выводы, полученные нами ранее в другой парадигме знания (логический подход в широком смысле), мы выявили уникальную (= неповторимую), как нам кажется, с типологической точки зрения особенность вторичного знакообразования. Так, начало и конец временных отрезков (утро, зима, год и т.д.) обозначается в данном языке при помощи двух соматизмов, используемых в своих метафорических значениях (пэ нос символизирует начало года букв. ‘нос года’, а кIэ хвост - конец года, букв. ‘хвост года’). Эти же самые метафорические имена используются в данном языке в целях метонимической номинации (для обозначения всего того, что происходит в начале и конце временных отрезков), чем и обусловлено функционирование большого количества вполне нормативных примеров, буквальные переводы которых на русский язык мы приведем для облегчения восприятия материала (ср. ‘нос года/осени/недели’ был для нас несчастливым, посмотрим, что нам принесет ‘хвост года/осени/недели’; ср. также ‘нос фильма/романа мне не понравился, хвост фильма/романа намного интереснее’). Не вызывает сомнения то, что в данных и им подобных многих примерах мы имеем дело с особым случаем метафтонимии (метонимия из метафоры), явлением, которое вызвано к жизни сложной концептуальной цепочкой (пространственная метафора создает экспериенциальную базу для временнóй метафоры, которая в свою очередь закладывает когнитивные основания для конечного «продукта» - метонимии), укладывающейся в формулу ПРОСТРАНСТВО > ВРЕМЯ > СОБЫТИЕ (о когнитивных основаниях подобного развития см. анализ соматизмов в гл. 3 работы).

В пятом разделе Способы идентификации и методика разграничения метафорических и метонимических значений мы на основе дефиниционного анализа разработали методику и специальные процедуры идентификации метафорически и метонимически мотивированных значений в семантической структуре полисеманта. При этом мы полагаем, что данная методика и процедуры в какой-то степени позволят разрешить некоторые спорные случаи полисемии и омонимии, тем самым проливая свет на когнитивные основания подведения разных лексико-семантических вариантов под одно и то же формальное тождество (см. гл.3 работы). При идентификации метонимических значений нами был использован метод лексических трансформаций, предложенный в [Арнольд 1966]. Суть данной методики состоит в том, что для идентификации метонимического значения составляется формула объяснения, в которую входит дефиниция прямого значения, либо целиком, либо его местоименный заместитель как составная часть определительного придаточного предложения, устанавливающего пространственную, временную или причинно-следственную связь между двумя предметами, либо между предметом и его функцией. Данная методика не только помогает идентификации метонимических значений, но также во многом объясняет основания метонимической номинации, которая обслуживает не две концептуальные области как в случае с метафорой, а одну. Здесь уместно вспомнить идею синтагматической ориентированности метонимии, на которую обратил внимание Р. Якобсон и которая спустя сорок лет получила развитие в новой парадигме знания (см. работу Р. Дирвена).

В