Кимов Рашад Султанович когнитивные и эпистемические аспекты представления мира в языке (на материале кабардинского, русского и английского языков) 10. 02. 19 теория языка автореферат
| Вид материала | Автореферат |
СодержаниеТретий раздел Проблемы полисемии и организации семантической структуры многозначной лексемы |
- Концепт «странный» в ментальности различных народов (на материале русского и английского, 1215.49kb.
- Модальность научно-педагогического текста (на материале английского и русского языков), 294.51kb.
- Фразеологизм как средство концептуализации понятия «гендер» (на материале английского, 445.89kb.
- Отображение универсальных и этноспецифических черт языковой картины мира в фразеологических, 272.51kb.
- Фразеологическая репрезентация религиозного мира человека (на материале русского, английского, 445.82kb.
- Отражение категорий культуры в семантике идиом (на материале русского и английского, 521.26kb.
- Эгоцентризм лингвистического дискурса (на материале русского, английского, карачаево-балкарского, 484.61kb.
- Функционирование иносказательных фразеологических единиц в аргументативном дискурсе, 835.02kb.
- Темпоральные метафоры в языковых картинах мира носителей русского и испанского языков, 299.39kb.
- Заимствованные сокращения как выражение экономии языковых средств (на материале английского, 226.59kb.
Языковая картина мира - это метафора и важным следствием этой «картинной» метафоры (помимо прочих) является, по мнению Е.В. Рахилиной, то, что «картина не копирует, а отображает действительность» (курсив наш –Р.К.) [Рахилина 2000:12], что с неизбежностью сопряжено с искажением, огрублением, отсеиванием многих свойств и параметров объекта в широком смысле при его «встраивании» (Е.В. Рахилина) или «ментальной проекции» (Н.Н.Болдырев) в семантику естественного языка. Вопрос этот тесно связан с теорией языкового детерминизма или так называемой гипотезой Сепира-Уорфа, зародившейся в Америке независимо от европейской традиции и восходящей к идеям В. Гумбольдта о промежуточном языковом мире (Sprachliche Zwischenwelt), впоследствии развитых в трудах Э. Кассирера и Л. Вайсгербера. Данная гипотеза, в соответствии с которой «логический строй мышления и познание определяются соответствующим языком» [Кронгауз 2001:106], имеет столько же адептов, сколько и оппонентов. Так, например, Дж. Лакофф полагает, что серия замечательных экспериментов Э. Рош «поставила под сомнение одну из гипотез Уорфа, а именно, что язык определяет концептуальную систему тех, кто говорит на нем» [Лакофф 2004: 65]. Мы вслед за многими учеными причисляем себя к оппонентам этой гипотезы по следующим основаниям. Так, общеизвестно, что один и тот же язык предоставляет его носителю «массу» возможностей: альтернативным способом описать одну и ту же ситуацию с разной степенью детализации [Langacker 1987] и разной перспективизацией [Taylor 1995]; «взглянуть» на актуальный референт с разных сторон в дискурсивных актах; осмыслить динамическую ситуацию как опредмеченный процесс, опираясь на прономинализацию и реификацию, или означить ее посредством особого знака - производного слова; представить один и тот же концепт в виде «многочисленных синонимов, разных дефиниций, определений и текстовых описаний» [см. работы Гака, Кубряковой, Болдырева и др.]. Если наши рассуждения верны, то почему же носителям разных языков (особенно в разных уголках земли) надо отказывать в праве по-своему смотреть на мир и осмысливать одни и те же его сущности «в терминах своих собственных языков», предопределяемых их «наличными ресурсами» (Б.А. Серебренников). Что мир един - общеизвестно, принципы организации анализирующей и синтезирующей деятельности человеческого разума, тем более, одни и те же; сущности этого мира в известном смысле одни и те же (в частности, части нашего тела обладают одними и теми же денотативными или референциальными характеристиками, которые «закладывают» основу концептуального ядра, «кластера», понятийного сгустка и т.д., обеспечивая тем самым взаимопонимание людей, пользующихся разными языками), а вот в процессе же «встраивания» или «проецирования» этих сущностей в семантику естественного языка (явление в высшей степени психологичное) они могут обрастать значительным количеством концептуальных признаков, предопределяемых географическими, климатическими, культурно-историческими и т.д. условиями бытования языка, но ни в коем случае не «навязываемых» или диктуемых языком. Креативность – это свойство субъекта, а не самого языка, который, как правильно отмечается, не обладает самостоятельной креативной силой (ср. метафорическую и метонимическую «оси» мышления как «атрибутов» когнитивной деятельности). Так, метафорическое мышление, «предоставляя» субъекту когниции полную и неограниченную свободу в его когнитивной и креативной деятельности, создает обилие метафор разного рода, делая возможным рассмотрение сквозь призму «области-источника» самых разнообразных «областей-мишеней». С другой же стороны, метонимическое мышление, опираясь на принципиально иные когнитивные конструкты, до известных пределов сужает эту самую креативную деятельность субъекта, вынуждая его действовать в пределах одной области и заставляя тем самым оперировать такими понятиями, как pars pro totо или toto pro pars, выбирая один салиентный признак и делая его заместителем всего предмета. И что удивительно, практически все языки мира, как нам подсказывает интуиция, работают на одних и тех же метонимических формулах с вовлечением одних и тех же объектов и их признаков (ср., например, такой «метафорически» в определенном смысле уникальный кабардинский язык и такой же «метонимически» ничем не отличающийся от многих языков мира). И еще один аргумент в защиту нашей точки зрения: многие языки мира демонстрируют большое разнообразие в кодировании взаимодействия фигуры и фона (ср. птичка на дереве и the bird is in the tree), но ни один язык мира не может навязать своему носителю воспринимать фон на основе фигуры.
Третий раздел Проблемы полисемии и организации семантической структуры многозначной лексемы посвящен краткому анализу различных точек зрения, связанных с вопросами полисемии, эпидигматических отношений в смысловой структуре полисеманта, соотношения широкозначности и многозначности и т.д.
По широко распространенному мнению современных зарубежных когнитологов, полисемия находилась на периферии интересов структуралистcкого и генеративного направлений, каждое из которых по своим известным соображениям считало ее помехой для теории языка (an obstacle to linguistic theory). И лишь спустя пятьдесят и сто лет после выхода известных работ [Breal 1897;Ullmann 1957] c появлением когнитивного направления, а также новых теорий в антропологии и психологии эта самая «помеха», вполне закономерно оказавшись в центре внимания ученых, переросла в благоприятную возможность (obstacle became an opportunity) доступа к пониманию важных аспектов познавательной деятельности человека, в особенности, категоризации, опирающейся на ключевые понятия прототипов и ‘семейного сходства’[Nerlich and Clarke 2003]. В этой связи в рамках когнитивной лингвистики полисемант выделяется в качестве отдельной языковой категории с сетью значений (каждое из которых является членом категории), взаимосвязанных по общим когнитивным основаниям (principles): образ-схематические трансформации (image-schema transformations), метафора, метонимия, расширение, сужение. Соглашаясь с тем, что полисемия действительно находилась на задворках теоретических построений в указанных направлениях, мы одновременно пытаемся показать, что, представляя собой важнейшее и неотъемлемое свойство естественного языка как особой семиотической системы, она никогда не оказывалась в роли маргинала в отечественном языкознании: достаточно отметить глубокие работы, которые увидели свет именно в пик господства на Западе структурализма и генеративной грамматики (Ю.Д. Апресян, И.В. Арнольд, В.В. Виноградов, С.Д. Кацнельсон, Г.В.Колшанский, М.В.Никитин, А.И.Смирницкий, Ю.С. Степанов, А.А.Уфимцева, Д.Н.Шмелев и др.). Особенно плодотворными оказались замечательные идеи 70-х годов прошлого столетия, заложенные в работах ономасиологического направления (Н.Д. Арутюнова, В.Г. Гак, Г.В. Колшанский, Е.С.Кубрякова, Б.А.Серебренников, Ю.С. Степанов, В.Н. Телия, А.А.Уфимцева и др.), которое, согласно справедливому мнению Е.С. Кубряковой, по праву считается ранней версией когнитивизма как альтернативного и довольно перспективного с теоретической точки зрения подхода к изучению значения слова вообще и многозначного слова, в частности, подхода, в рамках которого особое внимание уделялось языку как средству материализации мысли. Уже именно тогда, еще до возникновения, или, скорее, становления когнитивной парадигмы знания на особую значимость субъективного начала в процессе номинации обращал внимание В.Г. Гак, справедливо указывая на то, что в традиционной триаде из поля зрения исследователей зачастую необоснованно выпадает познающий субъект (номинатор), которому принадлежит активная роль в формировании значений языковых единиц с учетом внешнелингвистических оснований номинации [Гак 1972]. Однако при этом проблема полисемии упирается в один, на наш взгляд, существенный вопрос:, что же способствует «удержанию» двух и более значений в пределах одного и того же формального тождества, т.е. каковы основания объединения столь разных денотативных областей, а отсюда и значений под одним именем. По этому поводу в лингвистике до настоящего времени существует множество точек зрения, и в зависимости от теоретических установок исследователей даются разные ответы на поставленный вопрос. В этой связи в качестве оснований традиционно выдвигаются идеи общего и частных значений, инвариантного значения, смыслового ядра, смыслового стержня, семантического центра (ср. новые понятия фамильного сходства, семантической сети) и т.д. Все эти понятия, по нашему мнению, имеют равное право на существование, равное право на то, чтобы быть использованными при интерпретации означаемого (семантической структуры) полисеманта, но при этом с учетом одного важного факта – они не взаимозаменяемы, ввиду того что в их терминах описывается разная «семантика». Вследствие этого неправомерно категорически отвергать, как это делается в литературе вопроса, ни один из этих терминов и стоящие за ними понятия в угоду своим теоретическим установкам как научную фикцию, неприемлемую для лингвистического описания. То, что мир проецируется в семантику естественного языка и что семантика психологична, известная истина. Но при этом необходимо учитывать, что в семантику «встраиваются» разные формы существования материи, разные отношения между этими формами, разные типы взаимодействия между ними: ведь предметные сущности проецируются не так, как процессуальные, событийные или признаковые [Кубрякова 2003]. Если правилен тезис о том (а мы с этим полностью согласны), что язык именует безусловно значимое для человека и, следовательно, «отсутствие названий для незначимого – это не исключение, а правило, действующее в языке повсеместно» (Е.В. Рахилина), то в языке, наверняка, не существовало бы сочетаний типа «семантика существительного», «глагольная семантика», «адъективная семантика», «предложная семантика», поэтому мы вправе, по-видимому, говорить соответственно о разных «полисемиях». В самом деле, оправданно ли интерпретировать связь значений прилагательного «печальный», которые находятся в явной метонимической (импликационной) связи друг с другом (ср. печальный парень, печальный случай) в терминах «фамильного» сходства. Ср. разные значения слова «разбить» в разбить стакан и разбить жизнь, семью и т.д., отношения между которыми могут быть успешно описаны в терминах инвариантных отношений (общего значения, смыслового стержня и т.д.), лексического прототипа или же радиальной полисемии. Более того, если интерпретировать само понятие лексико-грамматического класса (существительное, например) как когнитивную категорию, мы вправе выстроить известную структуру со своим центром, со своими прототипами в качестве эталонных представителей категории существительных (предметная лексика) и периферией, на которой находятся абстрактные имена, деадъективы и девербативы (в широком смысле). При этом мы с легкостью обнаружим «разную» полисемию у членов ядра и периферии. Точно также, рассматривая «ПОЛИСЕМИЮ» как когнитивную категорию в рамках явно предметной лексики, мы можем, по-видимому, говорить об «эталонных» полисемантах, каковыми в силу целого ряда причин являются соматизмы. Иными словами, даже оставаясь на когнитивных позициях (что мы делаем в своей работе), не совсем правомерно, по-видимому, описывать семантику «явно» предметных имен (включая искомые соматизмы) только лишь в терминах «фамильного сходства» или семантических сетей, которые предлагают когнитологи для описания, например, семантики слова ring [Langacker 1991] с весьма, на наш взгляд, расплывчатой денотативной отнесенностью. Так, словарь под редакцией Апресяна [1999] для первого значения слова ring фиксирует по крайней мере пять подзначений, каждое из которых равновелико может быть подведено под значение, обозначенное цифрой “1”: ср. 1. кольцо; 2. обруч, ободок, оправа; 3. pl. Спорт кольца; 4. кольцо для спуска (альпинизм) и 5. кольцо корзины (баскетбола). Остается при этом неясным: концептуальное осмысление какого из указанных денотатов этого слова легло в основу таких значений, как клика, шайка (воровская) и букмекеры (на скачках). Представляется, что семантическая структура данного полисеманта и ему подобных могла бы быть более адекватно описана в терминах радиально-цепочечной полисемии в духе Ю. Д. Апресяна.
Тем более неприемлемым для нашего материала, как предлагают когнитологи, представляется анализ означаемого частиц и предлогов up и out [Lindner 1981], over [Brugman 1981], проводимых в терминах тех же семантических сетей. В этой связи отметим, что Дж. Лакофф [2004: 541-593], развивая идеи К. Бругман и предлагая свое видение семантики over, но уже в терминах «траектора» и «ориентира» (Р. Лангакер) [Langacker 1986], «радиальных категорий», «образ-схем», «идеализированных когнитивных (метафорических и метонимических моделей», в постановочной части проблемы приводит более десяти примеров, предваряющих собственно анализ, в которых реализуется лишь небольшая часть значений over, с тем, чтобы дать представление о чрезвычайной, по его словам, сложности проблемы. И эта сложность, по его мнению, «не является только семантической», а проистекает еще оттого, что over в этих примерах выступает в различных категориальных испостасях: «в одном случае это предлог, в другом – частица, в третьем – наречие, в четвертом - префикс и т.д.» [там же: 542]. В результате анализа автор приходит к бесспорному, по его мнению, выводу о том, что «исследование Бругман, так же, как исследования Линднер и Янды (имеется в виду работа Лоры Янды, посвященной русским глагольным префиксам [Janda 1984] – Р.К.), показывают, что в лексике гораздо меньше произвольности, чем это раньше было принято думать». Здесь, однако, возникает один момент, который научной справедливости ради, требует комментариев. Признавая вслед за ведущими отечественными учеными тот неоспоримый научный вклад, который внесли западные когнитологи (в том числе и Дж. Лакофф) в новое осмысление многих теоретических проблем (в общем смысле), хотелось бы дополнить, что огромное количество исследований, проведенных отечественными учеными (правда, в других терминах) в области семантической деривации (эпидигматика) и собственно словообразования (дериватология), убедительно и перспективно сняли многие существовавшие долгие годы сомнения относительно произвольности связи между формой и значением (ср. работы выше). В дополнение к сказанному укажем еще на одно допущение Дж. Лакоффа о том, что классическая теория категорий «плохо подходит для случаев полисемии» на том основании, что при установлении границ формального тождества многозначной лексической единицы данная теория «должна трактовать все связанные значения как имеющие некоторое общее абстрактное значение - обычно настолько абстрактное, что оно охватывает все эти случаи, и настолько лишенное реального значения, что оно не может быть опознано (выделено нами – Р.К.) как то, о чем люди думают как о значении слова» [Лакофф 2004:538]. Уважая мнение известного ученого, рассмотрим семантическую структуру кабардинского полисеманта фэ кожа, сравнив его с коррелятами в английском и русском языках языках: ср. кожа, шкура – leather, skin; кожура (апельсина)- skin; кожица (листьев) - epidermis; оболочка (семян) – cover; кора - bark, rind; шелуха – husk, peel; лузга- husk; стручок – pod; оболочка (кабеля) – sheath; корка (на ране) - crust; корка (сыра) – rind; скорлупа, панцирь – shell. Нетрудно заметить, что означаемое всех лексем в английском и русском языке может быть равновелико и безусловно подведено под формальное тождество кабардинской лексемы на основании идентификатора ‘покрывать’ (англ. cover), который в явном или косвенном виде можно обнаружить, пользуясь методом ступенчатой идентификации, в дефиниции всех значений искомой кабардинской лексемы. В этой связи возникает сомнение: настолько ли абстрактным и лишенным значения являются основания семантической производности или, говоря современными терминами, когнитивные основания подведения всех этих значений под одно и то же формальное тождество. В случае с кабардинской лексемой, как кажется, вполне приемлемы традиционные понятия инвариантного значения, смыслового стержня, смыслового ядра и т.д. без привлечения понятия семейного сходства, которое лучше подходит для интерпретации эзотерических оснований формирования категории «игра» и ей подобных. При всем желании, вряд ли в каком -либо из значений слова Spiel, составляющих эту категорию, можно обнаружить исходную («донорскую») денотативную область, например, такую же, как у лексемы фэ кожа, концептуализация которой послужила основанием семантической производности и создала условия для ее многочисленного использования в целях метафорической номинации в кабардинском языке. Тем более трудно (если вообще можно) обнаружить такую же «ресурсную» зону в семантике слов типа over, поскольку эти слова по своей сути реляторы (в общем смысле), лишенные самостоятельной номинативной ценности и не имеющие, следовательно, строгой денотативной привязки. Тем не менее, семантику этого слова Дж. Лакофф описывает с опорой (наряду с другими) на метафорические и метонимические модели.
В этой связи в следующем четвертом разделе первой главы Метафорические и метонимические значения как основные составляющие смысловой структуры полисеманта обсуждается вопрос о том, «какие метафоры» мы изучаем в реферируемом исследовании и анализируем на фоне тех, которые предложены в концепции Дж. Лакоффа, поскольку все исследования, проведенные в терминах полисемии, а также метафоры и метонимии как основных составляющих (наряду с расширением и сужением) полисеманта в сравнении с этой концепцией, квалифицируются как лежащие в русле традиционной семасиологии.
Существует мнение [Dirven 2002:4] о том, что мировая лингвистика обязана возрождением интереса к метафоре и метонимии Р. Якобсону, а именно его в высшей степени программной (higly programmic) небольшой работе “The metaphoric and metonymic poles” [Jakobson 1956]. В этой связи отмечается, что теория метафоры Лакоффа-Джонсона [ Lakoff & Johnson 1980; Лакофф, Джонсон 2004;] вызвана к жизни благодаря лекциям Р. Якобсона в Гарвардском университете, слушателем которых был Дж. Лакофф [Dirven 2002:1]. Новаторский подход Р. Якобсона к интерпретации метафоры и метонимии заключается в том, что он был первым, кто рассмотрел эти явления с точки зрения афатических нарушений деятельности головного мозга. Так, исходя из допущения о том, что «речевое событие может развиваться по двум смысловым линиям: одна тема может переходить в другую либо по подобию (сходству), либо по смежности», он ввел два термина: "ось метафоры" (основанная на селекции и субституции) и "ось метонимии" (основанная на комбинации), поскольку эти линии «находят свое наиболее концентрированное выражение в метафоре и метонимии соответственно» [Якобсон 1991: 110-132]. Развивая Р. Якобсона, по мнению Р. Дирвена, спустя 55 лет оказалось возможным описать эти две фундаментальные возможности структурирования “поведения” человека (two fundamental possibilities of structuring human ‘behaviour’ (термин Р. Якобсона, на который ссылается Р. Дирвен)», оперируя термином «концептуализация». Таким образом, выстраивая собственное понимание явлений метафоры и метонимии, Р. Дирвен приходит к выводу о том, что эти два полюса как операционные принципы концептуализации (operation principles) могут быть описаны с привлечением понятий парадигматики и синтагматики в соссюрианском смысле: отсюда метафора в широком понимании связывается им с парадигматической осью, так как она дает возможность альтернативной концептуализации одного и того же феномена (alternative conceptualization for the same phenomenon), в то время как метонимия - с синтагматической, поскольку механизм метонимии позволяет связывать явления, так или иначе находящиеся в отношениях смежности (links phenomena which are somehow contiguous to each other) [Dirven 2002:75-113]. Эти же идеи Р.Якобсона, по мнению Р. Дирвена, заложили и основы концепции когнитивной метафоры Лакоффа-Джонсона, которая опирается на взаимодействие, как принято говорить в терминах этой теории, двух концепутальных доменов (областей). Исходя из положения о том, что эти две концепции не взаимоисключают, а дополняют друг друга, мы и рассматриваем теорию Дж. Лакоффа, имея в виду Лакоффа-Джонсона. Оригинальность его подхода к пониманию метафоры заключается в том, что «к обычно проводящемуся различению метафор на мертвые (стершиеся, банальные) и живые (свежие, образные) добавляется еще один вид метафор – когнитивные (познавательные)» [Худяков 2007: 206]. Когнитивные метафоры двукомпонентны и основаны на взаимодействии двух концептуальных областей (систем): области-источника и области-цели (в этой связи их синонимично именуют «концептуальными» метафорами). При этом область-источник, как правило, более конкретен, более известен и «экспериенциально» осмыслен, нагляден, лучше доступен для восприятия, что позволяет ему служить в качестве концептуального ресурса для постижения, познания, концептуализации и категоризации другой области, менее доступной для восприятия, менее видимой и менее изученной. Так, если рассмотреть широко эксплуатируемую метафору Love is a journey (любовь – это путешествие), становится ясно, что здесь речь идет не о метафоре как переносе наименования, т.е. не о метафоре как механизме, обуславливающем эпидигматические внутрилексемные связи, а о метафоре, предоставляющей «возможность использовать одно высоко структурированное и четко выделимое понятие для структурирования другого» [Лакофф, Джонсон 1987: 129]. В самом деле, в словарной статье лексемы journey (путешествие), которая служит для обозначения «высокоструктурированного и четко выделимого понятия», нет ни одного значения, которое можно было бы прямо или косвенно связать хотя бы с одним из значений слова love. В этой связи, «согласно ТКМ (теории когнитивной метафоры – Р.К.), «переносу» подвергается не изолированное имя (с присущим ему