He рассказывайте никому своих снов

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 15

Банг! - и новый пленный валился на сторону.
Банг! - падал другой.

Но нет, это не мог быть он! Отец был хитрым, он люби
розыгрыши, но никогда не был жестоким убийцей.

Я смотрел на предводителя в синем кителе с золотыми
шевронами, и узнавание понемногу покидало меня, как отступает вода в море при отливе. Теперь он сидел на передней
площадке трофейного мотовоза, свесив ноги, и курил какой-то невообразимый их местный самосад.

Нет, это был не он! И счастье заполнило меня. Нет, это не
отец, и поиски мои снова будут казаться бесконечными. Нет,
даже наверняка я ничего не найду, да только это лучше, чем
иметь отца-людоеда.

Надо было уходить, но оказалось, что это не так просто.
Я бежал на север по тоннелю, но успел дойти только до знака «Граница станции». Меня поймали там, и огромный сибиряк, с которым мы только что плечом к плечу дрались с кировскими, связал мне руки за спиной. Он ухмыльнулся:
«Шаг вправо, шаг влево - попытка к бегству, прыжок на
контактный рельс - провокация».

И меня погнали к Лётчику.

- А с этим что делать?

Лётчик недоумённо посмотрел на своего подручного.

- Ну, типа, новенький на волю хочет. Без спросу ушёл.
Я объяснил, конечно, что от нас не уходят, но он...

-- Пусть идёт, - и снова затянулся своей вонючей папиросой.
Нет, это был не он. Точно-точно.

И я пошёл в сторону «Балтийской» без всякой надежды
Встретить своих. Собственно, совершенно было непонятно,
К го теперь для меня «свои». Владимир Павлович наверняка
свалил, а уж в том, что Математик с Мирзо уже на пути к
Москве, у меня не было никаких сомнений.

Да только на деле оказалось всё по-другому. Я увидел
странный, еле угадываемый в темноте силуэт человека, выглядывавшего из сбойки. Это был Владимир Павлович, он
помахал мне рукой. Математик со своим адъютантом пошли
на разведку наклонного хода, а Владимир Павлович остался
ждать меня в сбойке между тоннелями. Наши наниматели
предложили было трогаться без меня. Я им действительно
был не нужен, это Владимир Павлович был у нас железнодорожный спец, а моя лётная карьера кончилась, ни к чему я им
был, разве что кинуть врагам под ноги, если нас кто-нибудь
будет преследовать. «Вперёд! - кричал наш лысый математический друг. А я ему так: «А пошёл на...», - и сам себе удивился, ведь я отвык ругаться за двадцать лет. Причём я-то знаю,
что ругань просто не приводит ни к какому результату. Я понимал, о чём говорит Владимир Павлович. Бывают минуты
усталости и напряжения, когда люди забывают обо всем, чему
их научила цивилизация, и такая минута наступила у Владимира Павловича, хотя ни разу я не видел его раздражённым.

- Они ещё помахали у меня перед носом стволами, но я
сказал: «Стреляйте! Наконец-то мне представился случай
разбить вам нос, прежде чем меня пристрелят. Начинайте,
слюнтяи поросячьи!»

Последние слова совершенно не вязались с видом Владимира Павловича, и я решил, что они откуда-то из его прошлой жизни. Мы как бы почуяли волю, словно двое слуг, что
понемногу поняли слабые места господ.

Одним словом, Математик с Мирзо проглотили бунт на
корабле и ждали меня, чтобы идти на Васильевский остров.

Мой товарищ замолчал, видимо, ожидая, что я расскажу.
Но я, медля, сел прямо на бетон, придумывая ответ на понятный, но неозвученный вопрос. Но никто ничего не
спрашивал. Владимир Павлович, видимо, догадался, что
если я ничего не говорю, всё так плохо, что и рассказывать
больно.

И он был прав. Как было написано в каком-то журнале, что я читал в детстве: «Лучше жевать, чем говорить». Эти слова вылетали на картинке у человека изо рта, и его выбор был ясен.

И, вспомнив этот рисунок, я произвёл осмотр консервов
мешках и в одной из них обнаружил банку с холодными бобами, перемешанными с большими кусками свинины. Я поманил Владимира Павловича и начал молча жрать. Ложка
была с длинной ручкой, одна на двоих, и мы поочередно за
пускали её в кастрюлю. Я был совершенно убежден, что ни
когда в жизни не пробовал ничего лучше, и это тоже было по
вкусу похоже на рассказ в одной из тех книг, что я читал
детстве.

- Мамой клянусь, - с полным ртом пробормотал я, - только тут стало понятно, что такое настоящая «большая жратва».

Математик и Мирзо появились в самый разгар нашего приятного занятия.

- Что нас задерживает? - спросил Математик недовольным голосом. - Тронемся мы когда-нибудь или нет?

Вместо ответа Владимир Павлович зачерпнул ложкой бобы, облизал ее и передал мне. Мы не произнесли ни одного
Слова, пока банка не была вылизана дочиста.

- Ну, ясно, мы тут балду пинали, - сказал я, утирая ладонью
рот, - Ничего не делали. И конечно, мы опаздываем. И все
его по моей вине. Правда-правда, я понимаю.

Пока мы шли вдоль путей, Владимир Павлович объяснил
ситуацию.

Оказалось, что Математик с товарищем так и не нашли
девушку, что искали, а девушка была им нужна позарез. Всё-
таки чувство родства было у Математика, зря я в нём сомневался.

Мы жили в странных помещениях «Технологического института», сразу за мастерскими, поэтому сквозняки всё время доносили до нас запахи пайки, горячего металла и какой-то химии. Место было - неважнец, сырое, да и питание скудное. И дни шли не слишком весёлые, хоть я и радовался каждому. Дни страшные, голодные, когда дневная пайка сводилась к заметной горстке отвратительной толокнянки на лаваш. Но я любил, горько любил эту ужасную, хрен откуда паявшуюся, с каких йодистых и илистых берегов появившуюся невскую сырость.

На стене Владимир Павлович указал мне табличку с указаниями. Там, на картонке с жёлтыми пятнами, значилось:
«15 СВК в составе ГРД, ООД, 1/2СГ 2АЦ (это 2/7 КПТ),
ГМБХ AT и 1 СГ без 1 зв. следует для выполнения СНАВР
На ОНХ МАШ 32 в районе КПП 11, 12, 8 по выводу людей
КЗ ПРУ13 и убежищ 10,11 и дальнейшей работы в ОП ОМП
согласно приказу НГО ОНХ-2».

Что это за галиматья? - спросил я.
Это не галиматья, - отвечал Владимир Павлович, - это
Совершенный новый язык, сейчас почти утерянный. Я и то
Не помню все слова. Вот ОНХ - это объект народного хозяйства, ПРУ - противорадиационное укрытие, СВК - сводная
спасательная команда. СНАВР - срочные и необходимые
аварийно-восстановительные работы. А вот из чего у них состояла команда, я и не понимаю. Вот ГМЕХАТ - это что-то
механизированное... Нет, не помню. В общем, «в восемь радиационная тревога, в девять начинаем полную эвакуацию».
Двадцать лет, значит, висит, а может, и все сорок, судя по
«народному хозяйству». Никуда не делась, а где эти спасательные команды, где этот объект народного хозяйства номер два?

Но за то время, пока я вёл свои, слава богу, неудачные поиски, Математик вёл свои, и они были куда более перспективны.

Оказалось, что Математик нашёл ссылку на какого-то
Ваську, который мог знать таинственную девушку. Ему объяснили, что Васька - это Васильевский остров, да только и
тут он проявил настойчивость и нашёл возможный адрес девушки. Ему кто-то помогал из местных, и сдаётся мне, небескорыстно.

Владимир Павлович демонстративно поинтересовался
местом, куда предстоит держать путь. Я его про себя одобрил, теперь я уже много чего узнал о подземном Петербурге:
и об огромных городах, и об анклаве мусульман на севере,
которые жили у Озерков и Коломягах. В Курбан-байрам,
кстати, запах баранины доходил до «Петрогадской». Я узнал
о войнах за запретный товар на «Улице Дыбенко» и о мрачных Блокадниках, существах, что жили вечно и понемногу
стали оракулами и судьями. В общем, довольно я узнал, например, что есть масса мест, куда чужак, едва сунется, сразу
превратится в экспонат Кунсткамеры. Только плавать будет
не в спирте, а в подземных реках.

И Владимир Павлович настойчиво спросил:

- Какой точно адрес?

Математик показал ему какую-то бумажку:

- Пятая линия, девяносто семь, одиннадцать.

И вот мы поехали на «Василеостровскую», долго и путано пробираясь вперёд. Утром Математик снова сверился с
бумагами и картами. Он несколько раз всмотрелся в магическую бумажку, на которой по-прежнему значилось «5-я линия (тут была непонятная закорючка), 97 11». Но, скосив
глаза, я видел, как недоверчиво он на неё смотрит, будто цифры за ночь могли поменяться местами.

Мы вышли с «Техноложки» и, когда начали торговаться
за дрезину на «Сенной», прямо из тоннельной темноты к
нам вышел Семецкий. Лицо у него было одухотворенное, и
и понял, что он рвётся прочитать нам новое стихотворение.
Читать ему не дали, но на дрезину взяли.

Дрезина ехала медленно, и я лениво смотрел, как вьются
по стенам десятки проводов - толстых и тонких, да мелькают путевые знаки.

Всю дорогу сюда я двигался сначала по путевым знакам
своих снов, а потом по путевым знакам метрополитена, да
всё счастья не нашёл.

И знаки-то оказывались фальшивыми - я вспомнил перечёркнутый круг в тупике перед заложенным тоннелем, говорившим, что это, собственно, тупик. А потом тупик оказался как раз проходом, из-за которого пошла вперёд кировская братва.

Владимир Павлович сидел рядом, нахохлившись, как
больная птица.

Вдруг он встрепенулся и сказал:

- А знаешь, в чём главное сходство Москвы подземной и
подземного Питера? А вот в чём - тут воздух один и тот же.
На поверхности он разный, там всякие бордюры с поребриками, подъезды с парадными, а внутри - так одна атмосфера. Это, Саша, социальная атмосфера осажденного города, где разница между богатством и нищетой заключается в обладании куском конины...

Это были странные слова, ну откуда взяться у нас конине? Наверное, он хотел сказать - свинины.

Но, несмотря ни на что, мы передвигались с удобствами и
добрались до «Василеостровской» довольно быстро и вот
уже стучали в двери внутреннего периметра перрона. С официального разрешения хозяев поднялись на поверхности
никого не таясь.

Мы сразу же нашли гигантский заброшенный супермаркет, где разжились двумя тележками на колесиках. Рюкзаки
были погружены в тележки, которые по разбитой мостовой
ехали плохо, но всё же это было лучше, чем тащить эту тяжесть на себе.

Мы дошли до конца 5-й линии, но обнаружили, что пика
кого 97 дома на ней нет и быть не может. Нумерация домов
обрывалась раньше, и последним было здание какого-то завода, видимо, оборонного, судя по огромным металлическим
бочкам, раскатившимся из его ворот. Бочки были из нержавеющей стали, почти не тронутые временем. Они лежали посреди улицы, похожие на секции секретных ракет.

- Стойте, - вдруг осенило меня. - А не может быть так,
что это дом одиннадцать, а квартира девяносто семь. То есть
наоборот, понимаете?

Математик понял меня мгновенно.

- Собираемся, - скомандовал он.

И мы, поднявшись, безропотно потрусили обратно. Наконец мы остановились перед искомым домом, огромным, уходящим в глубь квартала, с каким-то внутренним двориком.

Дом выглядел удивительно обшарпанным и даже оброс
неприятным фиолетовым плющом. Я вообще заметил, что тут довольно много было этого плюща, что рос он непонятно откуда, но опутывал целые кварталы. Но мне-то, обсыпанному пыльцой Царицы ночи, было не привыкать.

Мы поднялись на четвёртый этаж и нашли квартиру. Оказалось, что какие-то гигантские апартаменты тут были нарезаны на крохотные комнаты. Оттого-то в адресе значилась
цифра 97. Да только одна фальшстенка обвалилась, и дыра
пела в соседнюю квартиру, совсем иную по стилю.

Это было жилище довольно странного человека, украшенное многочисленными пластмассовыми финтифлюшками, лепниной и позолотой такого радикально-химического свойства, что двадцать лет безвременья её не брали. Даже манная на гнутых разлапистых ножках была золотой. Но тут я уж не знаю, что это было за золочение.

Семецкий опять сбежал в дальнюю комнату, как в доме на
Австрийской площади. Ситуация повторилась в точности. То
сеть расстановка сил была та же: мы в засаде, а неизвестные
аборигены были потенциальной добычей. И Семецкого точно так же заперли в дальней комнате, чтобы никого не спугнул, только тут он не мог вылезти в окно. В скалолазании он
не был ещё замечен. Меня поставили в угол на кухне, чтобы не мешался, а мне только это и было нужно. Я там как школьник, чуть ли не ковырялся в носу - это Математик искал своего родственника, а не я - отца. Не мой был это праздник.

Хоть сидение наше в засаде повторилось, но совершенно с
другим результатом. Не навалился ещё вечер, как мы услышали шаги. Те, кто поднимались по лестнице, явно ничего не боялись. Компания молодых людей ввалилась в квартиру, и как
только они зашли все, Мирзо тихо прикрыл входную дверь.

Перед нами, притаившимися в разных комнатах, бродили
довольно странные аборигены. Были они молоды, вовсе не
На какие отбросы общества не похожи, а напоминали скорее
музыкантов из симфонического ансамбля. Все в чёрном, то есть в длинных черных плащах и широкополых шляпах.
Они принесли в эту пустую квартиру какие-то мешки и, судя по всему, собирались тут ночевать. Кто-то зажёг папиросу, и я понял, что это не табак, а какая-то трава. Плохо я знал,
как пахнет конопля, а наверное, это всё же была она.

И вот тут Математик вышел из своего укрытия и спокойно, но довольно громко позвал:

- Лена!

Одна из девушек сдавленно вскрикнула, а её спутники замерли на месте. Один из чёрных стал выдирать из-под паль!
то какое-то оружие, но Мирзо прямо от живота дал короткую очередь, которая снесла молодого человека в сторону.
Он упал на колени, из груди его бил прямой фонтанчик крови. Сердце выталкивало жидкость порциями, и оттого казалось, что он плюётся на грязный пол. И вот он завалился, потеряв свою странную шляпу.

Видимо, я засмотрелся на это, потому что один из чёрных
оказался неожиданно близко от меня. Ба! Да это была девушка, я сначала этого не понял, потому что она была высока ростом, а длинное пальто скрадывало фигуру, Своей шляпы она тоже лишилась, да только это её не смущало. Она не
подбежала, а как-то подпрыгнула ко мне и с размаху треснула мне кулаком в подбородок. «Вот это удар», - подумал я,
прежде чем она кулаком впечатала меня в стену. Сознания я
не потерял по совершенно непонятной мне причине.

Эта сумасшедшая девка напоследок пнула меня ногой,
рванула на себя дверь, оказавшуюся рядом, па которую я,
признаться, не обратил внимания. Треснули ветхие обои, посыпалась штукатурка, и девушка, дробно стуча ботинками,
ринулась вниз по лестнице чёрного хода.

«Ну ни фига себе, сходил за хлебушком...» - как обычно
говорил начальник станции «Сокол», рассказывая анекдот о
том, как из-под мотовоза выкатилась окровавленная голова.

Голова у меня и правда почти отваливалась. В комнате ситуация между тем изменилась. Девушка рвалась из рук
Мирзо и кричала непонятное:

- Лукас! Лукас!

Обращалась она, видимо, к убегавшей. Один из чёрных валялся, как и прежде, в центре комнаты, и под ним уже натекла довольно большая лужа чёрной жидкости. Второй полулежал в углу, не дёргаясь, а Владимир Павлович стоял у стены,
меланхолично насвистывая, будто всё происходящее к нему
никакого отношения не имеет. Математика не было видно.

Я осмотрелся: мой затылок оставил на штукатурке небольшую, но хорошо видимую вмятину с расходившимися
от центра трещинками. Потирая голову, я пошёл к остальным и чуть было не стал очередной жертвой этого весёлого
мероприятия.

Находившийся в прострации юноша, что сидел, скрючившись, вынул-таки ствол, какой-то старинный, изящный пистолетик, и пальнул не целясь. По странному стечению обстоятельств все сегодня хотели моей смерти. Пуля просвистела у меня над головой и сбила здоровенный кусок лепнины с карниза.

Мирзо, практически не глядя, выпустил назад очередь, и
молодого человека отбросило к стене. Он раскинул руки,
как пришпиленная букашка крылья.

Таджик подошёл к нему и сделал контрольный выстрел.
А потом повторил это с другим аборигеном. Не сказать, что
мне это нравилось, но выбирать сторону в этой перестрелке
не приходилось.

После всего этого Мирзо вдруг резко и коротко ударил девушку по затылку. Она обмякла, и он туго спеленал её шнуром, который достал из одного из бездонных карманов своей
разгрузки. Мирзо вскинул девушку себе на плечо, как безвольную добычу, и понёс через пролом в соседнюю квартиру.

Там, в пустой огромной комнате, нас ждал непонятно как
сюда переместившийся Математик. Он сидел на табуретке.
На коленях у него был всё тот же гроссбух.

Он внимательно всмотрелся в лицо девушки, держа её
двумя пальцами за подбородок. Девушка, очнувшись, вертела головой и попробовала укусить Мирзо, но он коротко и
точно хлестнул её по лицу ладонью.

- Что мы в нём нашли? Чем мы виноваты, что с ними связались, - пробормотал, глядя на меня, Владимир Павлович. - Эсэсовец, животное, я сам видел, что он смотрит на людей, как на мясо.

Я промолчал. Какие эсэсовцы, о чём это он? Выглядело это!
так, будто на чистом воздухе и солнечном свете из глубины сознания Владимира Павловича стали всплывать какие-то старинные книги, и он беседовал не со мной, а с их персонажами.

- О господи! - сказал Математик. - Сколько на ней всякой гадости. Так и ползают...

- Кто ползает? - удивленно спросил Мирзо.

- Да вши. У нас их не было, двадцать лет, нет, тридцать
лет их никто не видел. Прежде чем с ней говорить, надо сначала ее вымыть, продезинфицировать...

«Вот и ещё одно дело», - подумал я.
Математик, словно угадав мои мысли, добавил:

- Ничего, что времени нет. Пусть её. Только бы она не
сдохла с непривычки.

«Нет, - печально подумал я, - это не его родственница...».

Мирзо, повинуясь его указаниям, разжёг на выложенном
кафельной, удивительной красоты плиткой полу прихожей
костёр. Когда обломки двух кресел весело затрещали в огне,
Мирзо поставил в центр композиции ведро и стал греть воду. Девушка затравленно глядела на нас, а особенно на Математика, который придвинул свою табуретку к пламени.
Она своим звериным чутьём чуяла в нём главного.

Мебель стремительно превращалась в угли, было спокойно и страшновато. Говорить ни о чём не хотелось.

Затем Мирзо налил воду в большой таз. Он подтащил девушку к тазу и вытащил свой большой и, как я знал, острый
как бритва нож. Девушка забилась мелкой дрожью, ровно
настолько, насколько позволяли верёвки. А верёвки позволяли ей совсем немного.

В этот момент я понял, что такое родовая память. Мирзо
действовал так же, как и его предки до Катаклизма, и предки его предков. И я представил себе, как он режет горло этой
девушке, - точно так же, как и его сородичи резали баранов,
быстрым и резким движением, а потом, поддёргивая вверх
тушу, чтобы дать стечь крови. Я даже замотал головой, чтобы отогнать это видение.

Между тем Мирзо макнул замычавшую девушку головой
в тёплую воду и принялся её брить, время от времени швыряя на бетонный пол шматки волос неопределённого цвета.

Она уже не мычала, не билась под его рукой, а только мелко-мелко дрожала, и я опять вспомнил, что в тех книгах, что
я читал, бараны, в конце концов, обмякали, поняв, что сопротивление бесполезно. Мирзо выбрил девичью голову, и
тогда я понял, зачем это всё затеяно.

Прямо на макушке были видны очертания странной татуировки - линии и цифры, причём татуировка оказалось выполненной в два цвета. На макушке, на серо-белой коже выступили причудливые линии, и видно было, что за много лет, прошедших со времени нанесения татуировки, карта расплылась.

Я лишних вопросов не задавал, ясно было, что это. Ну и
хорошо, подробностей мне знать не надо, хотя и так было попятно, что на девичьей голове находится часть схемы Ленинградского метрополитена с какими-то цифрами.

Математик всмотрелся в них и скомандовал своему адъютанту:

- Ровнее держи, ровнее, я сказал!

Несколько раз щёлкнул фотоаппарат, а потом Математик
стал перерисовывать схему себе в книгу.

Я понял, что он до конца не доверяет электронной технике: сядут батареи, мы попадём в мощное магнитное поле, мало ли что может случиться. А рисунок останется, и с ним
всегда можно свериться. Если ты, конечно, не ослеп. Ну, или
сам рисунок не пропал, не порван и не сожжён.

Мне много раз жизнь доказывала, что самыми долгоживущими оказываются наиболее простые методы записи. Кто-то
рассказывал, что после Катаклизма остались чертежи опреснительных машин, по которым изготовили эти аппараты, безотказно снабжавшие водой население метрополитена. А вот
руководства, что были сохранены на электронных носителях,
никто не смог прочитать, сказалась какая-то несовместимость форматов. Они просто не открылись на уцелевших
компьютерах, которые задорого были куплены на других
станциях. Компьютеры оказались бесполезными, а жалкая и
ветхая бумага жила себе и хранила всё, что нужно.

Математик меж тем закончил перерисовывать картинку и
захлопнул свой гроссбух.

- Всё, можно развязывать, - сказал он и встал со своей табуретки.

Лысую девушку развязали, и она обескуражено села на
пол, не делая попытки куда-нибудь бежать. Математик был
доволен, и это можно понять: что-то важное он уже сделал, записал в свою книжищу и улучшил свой сволочной мир. Я вот
только беспокоился, не уберёт ли он девушку как лишнего
свидетеля. Но, кажется, Математику было сейчас не до неё.

Он весело велел достать припасы, и мы разложили их на
безумной красоты резном столе, во многих местах уже порезанном чьими-то ножами. Мы дали кусок и лысой девушке,
и та молча жевала свиной концентрат, будто позабыв, что внизу лежали, ещё не до конца остыв, два её товарища. Мы,
впрочем, позабыли и о Семецком, и он явился сам, раскачав
свою дверь и припёртую к ней деревяшку.

Я думал, что Семецкий будет расспрашивать, как и что
произошло. Но нет, как только он увидел девушку, так радостно и заблажил:

- Лысенькая... Иди сюда, лысенькая.

Девушка покорно прижалась к нему, и я только теперь
прилежно её рассмотрел. Мне она показалась несколько безумной. Я видал таких в Москве среди беженцев, что попали
под удар психотропного излучения. Человек не то чтобы
сходит с ума, но становится слишком покладистым и доверчивым, точь-в-точь как молодой щенок, постоянно рассчитывающий на заботу и ласку. Не знаю, может, тут от грибов
такое же происходит, но я и думать в эту сторону не стал.

А вот поэт своего не упустил и даже не ушёл побыстрее в
глубь квартиры, а бочком уполз вместе с лысой девушкой.

Математик смотрел на это хмуро, но не препятствовал. Девушка была, видимо, чем-то вроде зверька бессловесного, но
ему пока нужного. Я думал, что он её застрелит или отдаст
Мирзо, чтобы тот прирезал её, как овцу. Ведь живая девушка
угрожала тайне, тем рисункам и снимкам, что сделал Математик. Но ожидавшейся зачистки почему-то не воспоследовало.

Это подрывало логику событий в моих глазах, но ничуть меня не печалило. Печалило меня то, что я второй раз оказался на
стороне зла, навеки став его соучастником. Уж потом никакому
Кондуктору не расскажешь, что не хотел, что такова логика
жизни после Катаклизма, или, как здесь говорят, Катастрофы.

Отчего-то Математик принял решение не возвращаться
прежним путём. Но и прежний путь изменился. Когда мы
вышли из дома, страшный ветер просто вырвал у нас из рук
входную дверь и с размаху ударил ей так, что сверху на меня упала жестяная табличка «Берегите тепло». Табличка была актуальная - холод пробирал меня страшный. Мы вышли на набережную.

Мирзо первым увидел блеск оптики в окне и шмыгнул за
обломок фонарного столба. Мы тоже мешками повалились у
решётки. Я понял, что странного было в этом доме, - везде
окна были выбиты, а тут аккуратно вставлены. На первом
этаже они были закрыты аккуратно прибитыми досками, а
вот наверху были настоящие стёкла. Одно окно осталось открытым, и там я увидел фигуру человека, который помахал
нам рукой. Посовещавшись, мы пошли в этот этнографический музей прятаться от ветра.

Хозяин в кофте с галунами встретил нас у подножия лестницы, и это оказался довольно крепкий, я бы сказал, упитанный человек с китайской бородкой. Да что там говорить, хранитель Кунсткамеры был настоящий китаец. Я немного видел
китайцев в жизни, вот корейцев - да, корейцев у нас на «Соколе» хватало. И дедушка Ким, что учил меня дыхательной
гимнастике, был настоящий кореец, но человек, стоявший передо мной, имел совсем иной разрез глаз. Ким учил меня, что
отличать восточные нации нужно именно по разрезу глаз.

Китаец церемонно поклонился, и я заметил, что шутки шутками, а за ним всё же стоит ручной пулемёт, прислонённый к
косяку двери. Видимо, разные гости бывали в этом здании. Китаец совершенно не удивился, узнав, что мы из Москвы. Он вообще ничему не удивлялся, ни непогоде за окном, ни нам. Разве что напряжённо всмотрелся в девушку, которая топталась
перед лестницей. Он взял её голову в ладони и посмотрел в глаза, а насмотревшись, с жалостью поцокал языком.

Так бывает, когда человек обрадуется какому-то предмету, а потом увидит в нём трещину или сколотый край и опечалится. Но после этого китаец вынул из кармана два металлических шара, тут же зазвеневших, и вложил их в руку девушки Лены. Она с восторгом принялась катать их в ладони и полностью ушла в это занятие. Причём ушла так, что до ночи мы её не слышали и не видели.

Китаец сказал, что самое время пить чай. Невелико было
угощение, да в такой час дорого. Мы уселись за низким стоном, и китаец разлил чай с явно ощутимым гнилостным привкусом. Я пил да нахваливал, Владимир Павлович тоже, а
ног Математику эта обстановка была как-то не по сердцу.
Математик смотрел на китайца с видимой опаской.

Они были как два медведя в одной берлоге, и было похоже на то, что Математик боится, что китаец узнает о нём что-то лишнее. Хозяин Кунсткамеры, казалось, ничего не замечал, экспонаты вокруг и то казались более одушевленными.
Манекены в латах с копьями мотали головами, ватные халаты шевелились в витринах, трепетали старинные карты на
стенах. Это мне только казалось, конечно, но после слуховых галлюцинаций, которые я стал замечать в этом городе, я
уже ничему не удивился бы.

Китаец, оглаживая свою кофту с галунами, меж тем с сожалением рассказывал, что множество людей пыталось проникнуть в его владения, чтобы выпить спирт из банок с уродцами.
Правда, потом какие-то более организованные хулиганы украли из экспозиции все самурайские мечи. А китайский генерал, застывший в витрине в своём странном халате и шлеме с высоким плюмажем, похожем на коричневый цилиндр соцветия рогоза, казалось, кивал и приговаривал:
- Да-да, все самурайские и китайские, впрочем, тоже.
В такт этому киванию качались золотые кисти у него на животе. Вот какие вещи делал здесь сквозняк. Да и снаружи здания, впрочем, ветер был такой, что гнул деревья.

Рядом, в углу, стояла восковая, так мне показалось, фигура человека с бородавкой. Был он толстоват, немолод, одет во френч, а что означал, было совершенно непонятно. Однако я приготовился к тому, что всё тут непонятно к чему. Так оно и вышло. Товарищи мои пошли в подвал, где работал нужник особой системы с настоящим сливом, правда, ручной заливки. Чувствовалось, хозяин в сортирах понимает. Я в очереди становиться не стал и приступил к светским беседам.

Blog

He рассказывайте никому своих снов