He рассказывайте никому своих снов

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 15

Собаки у вас странные. Стайные...
Погодите, товарищ, - каперанг оживился, как-то нехорошо он оживился и тут же кликнул другого офицера:
Губайловский, они видели собак.
Точно? Прямо здесь видели? Далеко от входа?

Я отвечал, что в двух шагах, но меня всё равно попросили показать на карте. Я показал, и оба офицера нахмурились.

- Значит, они стали переходить через мост. Дайте, мы
мам объясним. Видите ли, товарищ, это так называемые павловские собаки. Была легенда, мы полагаем, что это
только легенда, которая рассказывает о том, что в Институте физиологии имени Павлова жили экспериментальные
собаки...

- Музейные, - вмешался тот, кого называли Губайловский.
Это был морской офицер, только в меньших чинах, с аккуратной бородкой.

- И вот после Катастрофы...

Я уже понял, что в этом городе называют Катастрофой то,
что мы называли Катаклизмом, - тоже, впрочем, никогда не
употребляя слов «война» или «нападение».

- И вот после Катастрофы эти собаки разбрелись по Петроградской стороне и живут теперь несколькими стаями.
Сама по себе стая бродячих собак - это уже неприятно, но
обнаружилось, что у них общие условные рефлексы. То есть
не общее сознание, а именно общее рефлекторное поведение. Когда вы контактировали со стаей, не было ли каких
громких звуков, не стреляли ли вы?

Я ответил, что нет.

Это вас и спасло. Дело в том, что по разрозненной информации, которой мы располагаем, при резком звуке -
скрежете или автоматной очереди у этих собак просыпается
аппетит. То есть они лезут напролом и бросаются на одну
цель, что попала в поле зрения стаи. Их можно убивать, косить автоматными очередями - всё без толку. Этот рефлекс
оказывается сильнее инстинкта самосохранения. Почему он
коллективный, совершенно непонятно. Да и в том, что это собаки из Института физиологии, я тоже очень сомневаюсь. Но
название павловских собак укрепилось за ними очень давно,
и ничего тут не поделаешь. Но павловские собаки - это ничто по сравнению с тем, что рассказывают про Чёрного Пса.
Очередная легенда?
Ничего себе легенда. То есть, конечно, легенда, но очень
давняя. Поговаривают, что живёт где-то Чёрный Пёс Петербург. Пёс Петербург очень странное существо - габариты
его в разных описаниях колеблются от размера обыкновенной собаки до небольшой лошади. Я думаю, что давняя легенда наложилась на реального мутанта, может быть, даже и
не пса вовсе. В общем, это не стайное, в отличие от павловских собак, животное, но очень умное.
Ну так жрёт, стало быть?

Жрёт.
Значит, как у всех, никакой мистики.

- Мистики вообще в мире нет. Но Пёс Петербург опасен даже на расстоянии, когда на кого-то падает его тень. Согласно легенде, когда тень этого пса, которого ещё называли
Всемпсампёс, падала на дом, то и дом приходил в запустение и люди в нём чахли. Остряки говорят, что не тень падала, а
это такой эвфемизм того, что Чёрный Пёс Петербург метил
дом, попросту задирал ногу, но острить по этому поводу у нас
Всех отучили. Что-то подобное происходит и сейчас - мы
сначала думали, что это просто мощное излучение, разрушающее клетки, а потом решили не умножать смыслов. Вон на
«Автово» даже водяную лошадь видели, что это обсуждать,
Всё равно мы отсюда не видим, что там на самом деле.

- Водяную лошадь? Бегемота?! А что там на «Автово»?

- На «Автово» сумасшедший дом. Или был сумасшедший
дом - но с этой станцией вовсе ничего до конца не поймёшь.
Только перед «Автово» ещё и «Кировский завод», а там есть

«Кировская бригада», с которой не шути. Они безо всяких

псов порвут, как Тузик грелку.

Губайловский довольно толково рассказывал мне, как и
что устроено в подземном Петербурге. А были в нём не-
сколько подземных городов и десятки автономно живущих
станций.

Гигантский город был под Смольным с ответвлениями в
сторону Большого дома и огромных подземных убежищ.
Был торговый город на Сенной-Садовой, довольно бестолковый, - это в терминологии Губайловского звучало как непонятно кем и нечётко управляемый. Был полувоенный город на «Площади Восстания» на базе бункеров и штаба
МЧС и был технократический город на «Техноложке».

Весь этот подземный мир был почти как московский -
| ак, да не так. Немного другие здесь были порядки, несколько другая интонация. Лексические различия: катастрофа и
катаклизм, поребрик и бордюр, булка и батон - все эти нюансы никуда не делись. Только понимать, что они существуют, было некому. Москвичей в этом городе давно не видали.

Губайловский, впрочем, говорил, что экспедиции в Москву регулярно отправлялись, да ни одна не вернулась. Люди с
«Техноложки» построили передатчик с антенной на поверхности, но случился локальный конфликт, передатчик пожгли, и снова всё остановилось. Логика жизни подталкивала два города к контакту, да только он отодвигался, будто злой рок довлел над расстоянием, что их разделяло.

Впрочем, была и смешная история - на юге, кажется в
«Купчино», возникла утопическая коммуна, которая, используя старую технику, стала рыть тоннель в направлении
Москвы. Это был проект почище сталинских планов переустройства географии, и чем он закончился, Губайловский не
знал, - связь с утопистами прервалась. Возможно, их постигла участь всех утопических коммун.

Появился Математик со своим оруженосцем и долго совещался с начальством. О чём-то они там договорились, но
не ведомо, о чём. Потом Математика перепоручили уже известному мне Губайловскому. Начальник подсунул ему раскрытый гроссбух, в котором была воспроизведена записка.
Я, пользуясь тем, что меня никто не отгонял, прочитал текст
через плечо Рубайловского. Это был телефон какой-то Лены,
адрес, несколько непонятных слов, видимо, относившихся к
какому-то Ваське.

Кажется, Математик был похож на меня - он тоже искал
кого-то, очень для себя важного. Может быть, это сестра?
Или мать? А Васька - брат?

Губайловский улыбнулся мне, видимо, я забылся и задал
последний вопрос вслух.

- Добраться по тоннелям через центр у вас не получится. Максимум, куда вы дойдёте, так это до «Чернышевской». В центре там у нас вооруженное противостояние.
Стыдно сказать, почти война. Вам придётся добраться до
«Горьковской», что там сейчас, я не знаю. Её долго ремонтировали, и вряд ли там вам помогут, но попробуйте. Тогда
доберётесь до «Невского» и «Гостинки», а оттуда дойдёте
куда-нибудь. Скорее всего, там и обнаружите концы вашей
Мены. Копию карты мы вам сделаем.

Губайловский поправил форменный галстук, задумался, а
потом, видимо, сдержавшись, ничего не сказал. Но всё же
военврачи обещали нам помочь, судя по всему, у них был какой-то интерес, который сочетался с интересом Математика.
Да впрочем, откуда мне знать? Мы с Владимиром Павловичем могли только гадать о механизме, в котором крутились
эти шестерёнки. Нас несло по земле, и пока мы были живы.
А уж у меня-то была своя цель, о которой я старался не болтать. О ней догадывался только Владимир Павлович, да и
ему болтать было не с руки.

Мы прожили на станции три дня, и я подружился с Губайновским. Мы стали на ты, и я большую часть времени проводил в его лаборатории.

Слушай, а вот что за засада со свиньями? - как-то спросил я его.
Засада очень простая. Мы изучали дельта-мутации и
удивились тому, что происходит со свиньями, они начинают
поступать коллективно. Они и раньше-то были животными
очень умными и к тому же социальными, а тут мы начали
обнаруживать у них коллективное мышление. У нас есть
один биолог, так он и вовсе считает, что дельта-мутации -
его штука, которая останавливает восхождение по ступеням
чволюции, и начинается спуск. То есть идет не эволюция,

а инволюция, и животные, в том числе и человек, деградируют. Нормальный такой завиральный вывод, но вот у свиного зародыша видны зачатки пяти пальцев, и голова с лицом
у эмбриона точь-в-точь совпадают с лицом обезьяны.

- И что, свиньи превратились в людей?

- Скорее, люди в результате ураганной инволюции превратились в свиней, - возразил Губайловский. - Мы на всякий случай свернули работы по мутациям свиней. Не надо
этого, не стоит будоражить народ. Не говоря уж о том, что
мы пытались ураганными, или, как вы говорите, дельта-мутациями приспособить людей к выживанию в экстремальных условиях: при повышенной радиации, в местах локальных пятен химического заражения, при плохой воде и пище. Что-то стало получаться, да только цена неимоверно высока. Мне кажется, некоторых монстров мы наделали именно тогда.

Что, прям наделали? И Кондуктора вашего?
Кондуктора! Да ну тебя на хрен.

Он отчего-то жутко разозлился. Наверное, так разозлились бы на «Петроградской», если бы я плюнул в Царицу ночи или пообрывал ей цветки. Нет, про Кондуктора не надо было говорить, Кондуктор был тут, как они говорили, темой стрёмной.

- Иди-ка ты отсюда, - сказал Губайловский. - У меня ещё
полно работы.

И он, не говоря больше ни слова, выставил меня за дверь. |
Больше мы с ним не виделись.

Я понял, что нам предстоят большие трудности, когда
увидел, сколько всего мы должны тащить на себе - практически весь наш груз, доставленный из Москвы. Но тут уж
слугам выбирать не приходится: именно так я определил
наш с Владимиром Павловичем статус, хотя он никогда и не

нуждался. Груз аккуратно вошёл в зелёные капроновые
рюкзаки, выменянные на что-то Математиком.

Математик вёл нас дальше по пути, указанному военными через недостроенный перегон между станциями «Сампсониевская» и «Ботаническая». Военные дали добро на проход по контролируемой территории, но не дали никаких гарантий проходимости тоннеля.

Тоннель был нормальным, типичным для такого сооружения, да только долго по нему пройти не получилось - мы
упёрлись в завал.

Математик сверился с уточнёнными картами и повёл нас
в коллектор. Получалось так, что здесь рядом идёт гигантская труба глубокого залегания - от сорока до девяноста метров - с выходами в ливневую канализацию и стоки. Мы переоделись и двинулись дальше.

И правда, карты не врали. Тоннель был большой, в форме
восьмигранника, отделанного металлокерамикой. Воды было мало, по щиколотку, да только фон мне не нравился, в отложениях на полу он был ощутимо больше, чем я ожидал.

Было понятно, что вся радиоактивная супесь сливалась
пода с поверхности. Желание безопасности обернулось против нас - счётчики взбесились и пищали, как котята в мешке.
Уж лучше б мы шли в сторону «Ботанической» по путям от
«Горьковской», добравшись до самой «Горьковской» поверху.

«Это было бы так несложно, - думал я. - Рукой подать -
по набережной через Большую Невку поверху, через Сампсониевский мост. Может, никаких собак вокруг бы и не было, а там...»

И я с грустью вспомнил прозрачное нежно-голубое небо.
Я уже приучил себя настораживаться, когда всё идёт как по
маслу. А тут «как по маслу» уж точно не было.

Мы шли и шли, наблюдая в свете налобных ламп боковые
ответвления и изменения в окраске стен тоннеля. Такие тоннели я ненавидел - узкие, с тяжёлым давящим запахом. К строителям я был не в претензии, всё же их строили не для людей.

Но кой чёрт занёс нас на эти галеры? Неужто надо было именно так и здесь схватить свою дозу? Хотя мне не нравилась не только радиация, мне не нравилось всё.

Мне как-то говорили, что тревожность в человеке, особенно в том, кто много лет живёт в тоннелях, вызывает сущий пустяк. Например, небольшой скачок давления или малые колебания температуры.

Организм привык к жизни без перемен, а когда что-то меняется, то всё в организме сбоит. А когда что-то происходит, то есть происходит какая-то дрянь, то сознание связывает сбой организма с происшествием и называет всё это предчувствием.

Сейчас я обливался потом, ноги в защитном комплекте промокли, причём промокли изнутри от стекающего пота. Предчувствий было хоть отбавляй, и они меня, увы, не обманули.

Я начал было успокаиваться, и когда мы прошли довольно далеко, то сзади раздался странный звук. Математик с
Мирзо отчего-то не обратили на него внимания, а вот мы с
Владимиром Павловичем обратили, и ещё как обратили, потому что ходили в Москве по коллекторным системам, а вот они, видать, нет.

Звук нарастал, и это был звук падающей воды, он усиливался и усиливался, переходя в грохот.

Вода стала бить по ногам, стремительно поднявшись до
колена, и мы стремительно побежали к шахте слияния.

Откуда только силы взялись! Я несся по тоннелю, почти
не ощущая за спиной тяжёлого рюкзака с ящиком, автомат
мотался у меня на груди, норовя выбить зуб пламегасителем.
Владимир Павлович тоже драпал во все лопатки, да так, что даже наши хозяева, люди тренированные, чуть подотстали.

Вода неслась мимо нас, обдавая вонью и пеной. Мы всё
равно бежали медленнее потока, и поднимать колени в нём
становилось всё труднее. Вот уж точно, чего я не сумею, так
это плыть в нём. Печень ныла у меня в боку. Старый Ким
прививал мне дыхательную гимнастику, но бегать никто меня не учил. Никто никого не может научить бегать в тесных
шинелях в окрестностях станции «Сокол», нет там места.
А теперь мне приходится помирать из-за этой слабости. Даже ругаться сил у меня не было, а вода дошла уже до пояса,
и я слышал только её шум, заглушавший и тяжелое дыхание,
и сумасшедший писк дозиметра.

Наконец мы вбежали в шахту и, как обезьяны, полезли на
железную лестницу.

Прямо под нами стремительно неслась вода, поднимая зелёную пену. Дозиметр продолжал пищать, я понимал, что это
радиоактивный ил, слежавшийся было, но взбаламученный
потоком воды. А вода прибывала, вскоре заполнив почти весь
шинель. Определить, где граница жидкости и пены, я не мог.

Мы привязали ящики к лестнице и уселись на жёрдочках,
будто воробьи. Правда, рано мы успокоились, нас чуть не
сдуло воздушным ударом из тоннеля, а потом всё успокоилось. Шум стих, вода продолжала нестись внизу, невидимая
под слоем пены, но нас немного попустило.

Что было делать дальше - непонятно, тем более что вода
прибывала.

Но не было печали... Я почувствовал, что на меня ещё и
льёт сверху. Господне наказание какое-то! Долго так сидеть
никому из нас не хотелось, потому что время работало против нас.

Можно, конечно, мокрыми печальными птицами сидеть
Туг, ожидая момента, пока вода спадёт, но, во-первых, она
реально фонила, а во-вторых, неизвестно ещё, кто к нам приплывет снизу. Одна отрада, дыхание у меня нормализовалось, сердце больше не кололо, а печень уже не ныла. Это то, что называется «перевести дыхание».

Наверху страшно, но тут страшнее, и мы полезли наверх, на свет. Лестница была когда-то крашена красной краской, и прямо перед глазами я видел её уцелевшие кусочки, ржавчину, маленькие кусочки цемента, оставшиеся на внутренней стороне лестницы, наверное, со времён строительства.

«На свет, на свет», - бормотал я, как заклинание. Единственно, куда стоит двигаться в подземелье, так это на свет.

Я был на самом верху, и именно мне пришлось высаживать тяжёлую чугунную крышку. Было бы обидно сдаться
бушующей воде, будучи уже почти на поверхности, не
крышка в последний момент поддалась, и мы друг за другом
вывалились на мостовую. Все мы лежали в лёжку, тяжело дыша. Нам повезло несказанно, ведь над колодцем мог стоять автомобиль, крышка вообще могла быть завалена обломками, за эти годы железо могло намертво привариться к своей обечайке, да мало ли что могло быть.

Ничего себе денёк, мы побыли и обезьянами, и птицами,
и жабами, вот только не стали рыбами - и то дело! Было
видно, что тут, на поверхности, только что прошёл дождь, -
потрескавшийся асфальт быстро высыхал, парило.

Отдохнув, мы вытащили из шахты рюкзаки и принялись
озираться. Что это было за место, я так и не понял, да и Математик не смог определиться по карте. Таблички на домах отсутствовали, и оставалось только ориентироваться по компасу.

И вот мы снова двинулись, не очень понимая куда, через
какие-то дворы.

Математик вёл группу особым зигзагом, стараясь идти так, чтобы видеть перспективу, а самим укрываться в тени.

Я внутренне согласился с Математиком. В незнакомом
месте нужно иметь наилучший обзор, прощупывая пространство взглядом на дальних подступах. А самому необходимо держаться стен, чтобы использовать последний шанс и
в случае чего юркнуть в подъезд или подворотню. В подъезде, конечно, может, тебя тоже схарчат, но ведь ты всё равно
проживёшь несколько дольше, чем в когтях этих квазичаек,
которые могут подкараулить тебя в темноте.

Мы повернули направо, потом налево, миновали какую-то церковь и вдруг очутились прямо на пустынном Каменноостровском проспекте. Тут-то мы и рухнули на мостовую,
которая, кстати, здесь сильно потрескалась и проросла жёсткой жёлтой травой.

И тут я увидел чёрную фигуру одиноко бредущего человека. Мы ощетинились стволами, но человек удалялся прочь, будто не замечая нас. Очень мне не понравился этот человек,
был в нём какой-то ужас, и я подумал, а не мифический ли это Кондуктор? Но фигура исчезла, и нас как-то попустило.

«Горьковская» оказалась станцией брошенной. Вестибюль был заложен мешками с песком, которые, правда, уже
сгнили, развалились, и баррикада осела. На нашу удачу, эскалатор не развалился, и мы осторожно спустились вниз по
покрытым плесенью ступеням. Чем ниже мы спускались,
тем более влажным был воздух. Это был даже не запах склепа, а запах заброшенной штольни под плывуном.

Однако электричество тут было. Время от времени вспыхивала одинокая лампа в середине наклонного хода, а когда
достигли перрона, то увидели, что он, хоть тускло, но освещен. Только ступить на него было невозможно - платформа была залита чёрной водой вровень с путями.

Мы молчали, и в тишине было слышно, как гулко падают
с потолка большие, налитые мрачной силой капли. Идти было некуда - разве что плыть.

Хорошо, что мы оставили ящики наверху, а то пришлось
бы с ними подниматься обратно. Из темноты донёсся новый знук, и, кажется, это был плеск вёсел. Я представил себе, как

сейчас из темноты, будто Стенька Разин на челне, вырулит
суровый и непреклонный питерский житель.

Но нет, из темноты никакая лодка не выплыла, зато мы
увидели то, из-за чего, стараясь не шуметь, но очень быстро,
стали подниматься на поверхность. Всё дело в том, что по станции плыла гигантская водяная змея. Да что там, вся чёрная вода оказалась Шивой, что-то там плыло и копошилось,
шла какая-то внутренняя, скрытая водою жизнь. Сами не
понимая как, мы взлетели наверх за минуту и повалились
прямо на толстый слой пыли в вестибюле.

Вдруг наш таджик беззвучно вскочил с пола и тенью метнулся в сторону. Обернувшись, он показал Математику один
палец: дескать, там, за баррикадой, один человек.

У меня заныло в животе, и я с тоской подумал, что Кондуктор всё-таки пришёл за нами.

Оказалось, однако, что рядом со станцией на поломанной
скамеечке сидит весёлый маленький человечек и машет нам
рукой. Он не был вооружён, вернее, его карабин был прислонён к скамеечке, а при такой беспечности я бы скорее приравнял человечка к безоружному.

Человек оказался каким-то Семецким. Он произнёс своё
имя с гордостью и зыркнул на нас глазами: дескать, что
скажете?

Мы переглянулись и пожали плечами. Никакого такого
Семецкого мы не знали.

Ну как же, я ведь поэт. - Семецкий почти пропел последнее слово.
Поэт - это хорошо, это чудесно, - примирительно сказал Владимир Павлович. - Ну а в миру - то вы кто?
Я был сторожем в зоопарке.

Это нас насторожило. Во-первых, сторожа в зоопарке не-
часто встретишь, не говоря уж о том, что никакого зоопарка,
поди, тут двадцать лет не было. Во-вторых, этот наш поэт мог бы нас и предупредить, куда мы лезем. Как оказалось, он
долго наблюдал за нами, ещё с того времени, когда мы только вышли на проспект.

Но как-то разбрасываться таким знакомством нам не приходилось. Живой человек, к нам расположенный, и не мутант - это дорогого стоит в чужом городе.

Семецкий объяснял:

- Делать вам на «Горьковской» нечего. Там прям до «Невского проспекта» озеро, раньше были гермоворота, да потом
просто тоннель заложили, уж два года прорыва не было. Это
при том, что там наклон шестьдесят тысячных.

Владимир Павлович поправил на себе свою железнодорожную фуражку и саркастически улыбнулся:

- Да уж догадываемся... Спасибо, дорогой товарищ.

- Ну так с обеих сторон и заложили. А тоннель в сторону «Петроградской» просто взорвали, когда у них там стало

подтекать, это как Размыв. Вы про Размыв наш знаете? У нас три Размыва было.
Математик прервал его:

- А вот как нам на «Ботанический сад» попасть?
Семецкий осёкся и как-то удивленно выпятил нижнюю губу.

- «Ботанический сад» я знаю хорошо. Только место стрёмное. Оно вам надо? - сказал бывший сторож.

Мы спросили, что, собственно, там такого?

- Да уж непросто в «Ботаническом саду», там война трав
была, - отвечал Семецкий.

Было впечатление, что это поэтическая метафора, но нет,
оказалось, что после дельта-мутации растительные обитатели «Ботанического сада» стали драться за место под солнцем буквально.

Причём ходили слухи, что эти растения стали разумными. Семецкий в это не верил, но говорил об этом с гордостью: вон, город у нас какой, даже кусты своё мнение имеют.

Я было хотел прямо сказать ему, что мы с ним одной крови и я тоже родился в этом городе, но промолчал. Главное, он знал смотрителя, оставшегося в живых.

Мы продвигались дальше, и я понял, отчего «Ботанический сад» казался Семецкому местом стрёмным. Да потому
что никакого сада уже не было, но, что ещё удивительнее, не
было речки Карповки, обозначенной у Математика на карте.
С одного берега на другой протянулись огромные стволы каких-то растений, похожих на ползучие лианы. На открытых
местах расположились гигантские кувшинки, метров десяти
в диаметре.

Я представил себе, как вытянется такой стебель, проползёт змеёй и схватит кого-нибудь из нас за ногу. А потом эти диковинные растения по очереди засунут нас в зев какой-нибудь росянки с дельта-мутацией. Тут-то всё и кончится.

Мы спустились в «Петроградскую» и стали искать смотрителя. Сначала, правда, мы ждали его на станции, потому
что смотритель, как нам сказали, ушёл к Царице ночи. Это
было немного странно, потому что нас несколько раз предупреждали, что по ночам на поверхность соваться опасно. Но
оказалось, что главным растением в «Ботаническом саду»
после войны трав стала Царица ночи.

Тот английский пейзажный стиль, которым гордился
«Ботанический сад», исчез безвозвратно. Не знаю, как война
трав, но напоминало это всё результат страшного цветочного взрыва - растения были разбросаны в разные стороны,
они причудливо сплетались друг с другом, будто продолжая
участвовать в неоконченной битве.

И посреди всего этого жил тропический кактус Селине-цериус, который раскинул стебли по остаткам разбитой
оранжереи. Теперь кактус не боялся ни холода, ни ветра и
цвёл не одну ночь в году, как раньше, а каждый вечер с наступлением темноты начинал шевелить буро-жёлтыми лепестками, обнажая бело-желтый гигантский цветок больше
метра в диаметре.

Тогда всё пространство «Ботанического сада» наполнялось запахом ванили и корицы. Этот запах распространяется
но всему Аптекарскому острову, плывёт над водой и безлюдным городом. И всякий, кто снимет противогаз или респиратор, пробираясь среди развалин, может его почувствовать.

А если почует его человек, живший до Катастрофы, так и
вспомнит на мгновение всё, что было у него в детстве: и уют
дома, и тепло детской постели, и то, как гремят посудой на
кухне, и как идут оттуда запахи безмятежного счастья, пирогов и плюшек.

Вот что такое была Царица ночи - великий кактус великого города.

Жители «Петроградской» молились ей, как божеству,
питая, что она не только дарует им в пищу своих подданных, но и спасает от бед и напастей. Далеко не все из них видели сам цветок, но, как нас предупредили, ни в коем случае
нельзя сказать о нём ни слова в пренебрежении. Тут-то ваши
земные дни и окончатся.

Вместо погибшего когда-то при пожаре, ещё задолго до
Катастрофы, витража с комсомольцами и прочей советской
символикой жители станции выложили на стене самодельную мозаику, изображавшую Царицу ночи.

Я чуть было не ухмыльнулся, увидев это народное творчество, да вовремя сдержался - во-первых, кому ж хочется
сгинуть за неуважение к чужим святыням, а во-вторых, нечего смеяться над людьми, что живут себе, другим жить дают, пригрели тебя и приютили. А уж кто во что верит, нам до
иной дела нет.

Один из жителей «Петроградской» уверял нас, что на юге
И вовсе почитают как бога Сталина, а первого строителя метрополитена Кагановича как пророка его.

И что нам делать? Пальцы гнуть, хамить хозяевам?
Ни к чему.

Смотритель явился наутро, видимо, после бесед и молений. Он оказался мальчиком лет семнадцати. Семецкому
это, впрочем, казалось естественным. Обернувшись к нам,
он объяснил, что тут давно сложилось наследное служение -
это уже внук того смотрителя, что застал Катастрофу. Должность смотрителя заключается в том, чтобы быть посредником между растениями и людьми.

Оттого на близлежащей «Петроградской» жизнь поставлена крепко и прочно. И с поверхности подземный народ
снабжается растительной пищей. Причём вполне себе годной, не активной. Мы попали на станцию как раз во время
заседания Станционного Совета - лучшие люди подземного
городка решали вопросы жилищно-коммунального толка в
кружке под изображением Царицы ночи. Они тихо переговаривались, и к ним никто не подходил близко, чтобы, не ровен час, никто не услышал ботанических тайн.

Станционный Совет поэтому напоминал мне собрание кардиналов во славу могущественного кактуса.

Я попросился посмотреть на оранжерею, и смотритель с
видимым удовольствием сказал, что ночью это могут делать
только посвященные. Но вдруг оказалось, что смотрителя
стал просить за нас начальник станции и Станционный Совет. Я догадывался, что дело не во мне, а в Математике, он
нажал на какие-то свои хитрые рычаги, и смотритель, скрипя сердце, повёл нас в сумерках наружу.

По дороге я спросил его о мутировавших росянках. Очень мне хотелось понять, не едят ли дельта-мутировавшие растения людей вместо мух, хотя из книг я знал, что на самом деле они-то и мух понастоящему не ели.

Мальчик страдальчески закатил глаза, всем видом показывая, что вот послал Бог первого в жизни москвича, да и
тот оказался идиот.

- Отчего нам всё время видятся растения-людоеды?! Это
всё городские легенды, это всё от невежества. У нас симбиоз! Симбиоз, понимаете? Нет ничего прекраснее, чем симбиоз человека и растения. У меня ведь и должность такая: не надсмотрщик, а смотритель. Я смотрю и наблюдаю, но никогда не позволил бы себе думать о растениях как о людоедах. Симбиоз - вот что главное, это и позволяет нам прокормиться...

- Ну да, - пробормотал про себя Владимир Павлович, -
сбор грибов по всему телу.

Смотритель не расслышал его фразы и оттого сказал нечто странное:

- Нет-нет, с грибниками мы боремся.

Мы церемонно сели в оранжерее, опутанной стеблями, и
смотритель зажёг старинную лампу.

Огромное растение действительно медленно открывало
спои цветы, похожие на большие белые солнца, те, что я видел в книжках на детских рисунках, - с лучиками вокруг,
редкими и острыми.

Математик достал из мешка странный прибор и поводил
им близ основания кактуса. Смотрителя несколько повело от такого святотатства, но он смолчал.

Вдруг Ночная красавица выпустила какое-то восьмигранное щупальце, и меня обсыпало ванильной пыльцой.
Вскочил, отряхиваясь.

Смотритель поражённо посмотрел на меня. Но он смотрел на меня не как на безумца, осквернившего храм, а как на
набранного. Оказалось, что это великое счастье и метка на
всю жизнь. Я только ухмыльнулся.

Математик был чёток и непреклонен - я в который раз
подивился его умению вставить свой вопрос, просьбу или требование в нужный момент. И сейчас он придвинулся к смотрителю и вкрадчиво начал:

- Мы ищем женщину по фамилии Сухова. У неё должна быть ещё дочь лет двадцати.

Он сказал это так, что все поняли: таким важным людям,
как мы, просто необходимо найти неизвестную женщину

Blog

He рассказывайте никому своих снов