Т. В. Зуева (Москва) «город новый, златоглавый » (русская социальная утопия

Вид материала

Утопия

Подобный материал:

• Аннотация Диалог «Утопия», 1615.51kb.
• Положение Огородской викторине «Москва сквозь века» в рамках Проекта «Новый век новый, 121.88kb.
• Правительства Российской Федерации от 22. 05. 2004 №249 «О мерах по повышению результативности, 3546.92kb.
• Л. А. Радионова город как социальная система курс лекций, 1216.86kb.
• Лукин Владимир Михайлович к ф. н, доц. Социальная философия и фил истории Социально-политическая, 33.8kb.
• Программа дополнительно оплачивается стоимость тура на 1 чел. «Очаровательная Вена», 140.21kb.
• Ели (Шанджаханбад), который Великие Моголы объявили некогда столицей своего государства,, 179.51kb.
• Понятия «утопия» и«антиутопия» в литературе, 439.16kb.
• Шилина "и что мне не лететь до ленинграда ". Ленинград в творческой судьбе Владимира, 155.16kb.
• Контрольная работа дисциплине «Отечественная история»на тему: Возвышение Москвы и создание, 184.4kb.

Т.В.ЗУЕВА

(Москва)


«ГОРОД НОВЫЙ, ЗЛАТОГЛАВЫЙ...»


(русская социальная утопия в сказках А.С. Пушкина)


В русской литературе социальная утопия имела разный генезис и обрела многие художественные формы. Задолго до «снов Веры Павловны» и совсем иных «снов» героев Достоевского Пушкин нарисовал свой «сон о золотом веке». Жанровые возможности такого изображения ему предоставила сказка, способная максимально выразить «возвышающий обман» идеала¹.

Три сказки Пушкина («О царе Салтане...», «О мертвой царевне и о семи богатырях», «О золотом петушке») были созданы путем синтеза устной волшебной сказки с романтической поэмой. В них поставлена проблема счастья и смысла жизни. Эволюция сказок-поэм отразила вызревание одной из главных идей позднего Пушкина: поэт пришел к пониманию того, что смысл жизни — не в счастье (как это представлялось ему в юности²), а в сохранении достоинства, в «самостоянье человека». «Самостоянье» достигается не абстрактной свободой и не рассудком, а чувством причастности к родине, народу, национальной истории и культурным традициям. В незавершенном стихотворении 1830 г. поэт писал именно о чувстве:


Два чувства дивно близки нам —

В них обретает сердце пищу —

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам...

Это определило характер утопической направленности его сказок.

Народная сказка всегда выдумка. Ее художественный мир не вписан в реальное пространство и время, он самодостаточен; сказка соотносится с действительностью как метафора. Вследствие этого социально-утопическая мечта народа, сопряженная с верой в возможность ее осуществить, находила иные, несказочные формы воплощения.

Идея справедливого общественного устройства присутствует в Библии, что могло способствовать распространению у разных народов устных социально-утопических легенд. Русская социальная утопия также была связана с мировоззрением средневекового человека, то есть христианина.

Круг народных произведений на эту тему сложился в ХVII-ХIХ вв. Они бытовали в виде слухов, письменных маршрутов в «чудесный край», манифестов лжецарей и проч. Сюжеты легенд то вспыхивали, то затухали, что предопределялось периодическим усилением или упадком веры народа в их достоверность. К.В. Чистов выделил три тематические группы сюжетов: «о золотом веке»; «о далеких землях» и «о возвращающихся царях-избавителях». Последние выступали «содержательной формой идеологии народных движений» [1, с. 236]. Социальное сознание крестьян было монархическим. Их исторический оптимизм соединялся с образом истинного царя. Подобно царю из сказки, он выступал своеобразной «надклассовой» силой.

Творчество Пушкина ярко окрашено образами самозванных царей, однако и «Борис Годунов», и «Капитанская дочка» ведут читателя трагическими дорогами подлинной истории России. Социальная утопия нашла место в сказках поэта. Отчасти она соотносима с сюжетами «о золотом веке» и «о далеких землях».

В «Сказке о царе Салтане» утопия предстала в виде исторического колорита древней и средневековой Руси. В «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях» утопия приняла форму этнографической зарисовки национального быта. Цель поэта состояла в развитии реалистических тенденций. При этом утопическая направленность литературных сказок Пушкина позволила «разомкнуть» художественный мир устной сказки — их важного слагаемого, что неожиданно приблизило сказки Пушкина к народной несказочной прозе.

Для славян характерны древние представления о море и острове посреди него как некоем священном месте. Море и остров часто упоминаются в заговорах [2]. О море русского фольклора Б.А. Рыбаков писал: «Это — реальное историческое черноморско-азовское море, издавна известное славянам и даже носившее временами название “Русского моря” <...> В этом море есть сказочный остров Буян, в котором без труда угадывается остров Березань (Борисфен), лежавший на наезженном пути в греческие земли; на этом острове в Х в. оснащались русские торговые корабли» [3, с. 761]. О.Н. Трубачев также особо выделил исторические сведения об «острове Русов», однако на Нижнем Дунае: князь и дружина «знали предание о древнем проживании славян на Дунае», а закрепление на Дунае было для Святослава залогом его «общеславянской миссии» [4, с. 238]. Известна еще одна точка зрения на прообраз мифологического Буяна, согласно которой он находился на севере, в «балтийско-славянском Руяне» (современный остров Рюген в Германии) [5]. Полагаем, что все мнения имеют разные по времени исторические обоснования, поэтому не противоречат друг другу.

В русской сказке о чудесных детях — источнике «Царя Салтана» [6] — мать и ее сын также оказываются на острове. В группе вариантов подчеркивается изобилие на нем редкостных пушных зверей. Например: «Много набил и куниц, и лисиц, и бобров и сделал из тех шкурок небольшой шалаш: было бы где от дождя да от холода укрыться» [7]; «А на этом острову лисич, да кунич довольне оченно. Федор-царевич сделал лучок да стрелку, настрелял лисич, да кунич этой стрелкой, сделал из лисич, да кунич шатер себе» [8]. Есть основание связать это с реальными условиями Киевской Руси, где широко был развит пушной промысел, а шкурки даже заменяли деньги.

Киевская Русь активно пользовалась водными торговыми путями. М.В.Левченко описал устройство судов древнерусского флота. «Ладьи досчатые», вмещавшие от 40 до 60 человек, изготавливали из долбленой колоды, обшивали досками (позже таким же способом строили свои суда запорожцы) [9, с. 143-146]. Б.А. Рыбаков отметил, что в VIII-Х вв. древнерусские флотилии насчитывали до 2000 судов [10, с. 320].Народная сказка «Чудесные дети» в ее самобытной восточнославянской версии отразила эту историческую реальность, создав яркий образ «людей торговых», «корабельщиков». Этот образ встречается и в других восточнославянских сказках [11], а также в разных фольклорных жанрах (например, в былинах).

Художественное чутье подсказало Пушкину, чту именно в содержании фольклорного сюжета имело историческую подоплеку, и он дал этому развитие. В «Сказке о царе Салтане» образы купцов-кора-бельщиков явно спроецированы на древнерусских купцов, которые торгуют «соболями, черно-бурыми лисами»; «конями, все донскими жеребцами». Описание сказочного города и венчание Гвидона «княжей шапкой» также обращает читателя к прошедшим векам отечественной истории в ее утопическом виде.

Согласно В.И. Далю, «золотой век — это сказочное райское время, когда всем было хорошо, когда все благодушествовали» [12, с. 1724]. Следы таких представлений есть в фольклоре. Например, в былине «Дюк Степанович» изображается «ласковый князь», блестящий двор — счастливая земля с невиданно высоким уровнем жизни. Широко известна легенда о невидимом граде Китеже. Чудесный город Китеж сначала обнаруживается звоном своих серебряных колоколов, а затем в озере Светлый Яр появляются «золотые кресты, церковные главы <...> церкви, монастыри и градские стены, княжеские палаты и боярские хоромы с высокими теремами» (литературный пересказ П.И. Мельникова-Печерского) [13, с. 310].

Вера в «далекую землю» породила группу легенд о реке Дарье, о городе Игната (у казаков-некрасовцев), об Ореховой земле. Одной из самых распространенных была легенда о Беловодье, которая имела общерусский характер, но особенной популярностью пользовалась у старообрядцев-беспоповцев. Вера в Беловодье даже привела к появлению секты бегунов. Крестьяне, отправлявшиеся в далекие путешествия на поиски Беловодья, предполагали узнать эту землю по колокольному звону.

Колокольный звон дважды звучит в сказке Пушкина. Сначала, когда город приветствует мать и сына:


Мать и сын идут ко граду.

Лишь ступили за ограду,

Оглушительный трезвон

Поднялся со всех сторон...


А потом, когда на остров прибыл царь Салтан:


Разом пушки запалили;

В колокольнях зазвонили...


Пушкин нарисовал древнерусский, но уже окрашенный представлениями средневековья утопически прекрасный город:


Город новый, златоглавый,

Пристань с крепкою заставой..


Стены с частыми зубцами,

И за белыми стенами

Блещут маковки церквей

И святых монастырей.


Новый город со дворцом,

С златоглавыми церквами,

С теремами и садами...

Это изображение перекликается с панорамой «родной Москвы» в 7-й главе «Евгения Онегина»:


Но вот уж близко. Перед ними

Уж белокаменной Москвы,

Как жар, крестами золотыми

Горят старинные главы.

Ах, братцы! как я был доволен,

Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе,

Москва, я думал о тебе!

Москва... как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!


Здесь мы видим семантическое варьирование (термин В.В.Вино-градова [14]) одной из главных пушкинских тем. «Русский дух» поэт находил не только в идеальном образе исторического прошлого, но и в современности.

В этом убеждает еще одна перекличка «Сказки о царе Салтане» — с «Медным всадником». Образ Петра-созидателя соотнесен с богатырем Гвидоном. Поэт повторил сказочную метафору выхода на волю, в большой мир, которая впоследствии сделалась популярной:


Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно,

Ногою твердой стать при море.


Ср. в сказке:

«Как бы здесь на двор окошко

Нам проделать?» — молвил он,

Вышиб дно и вышел вон.


Обращает на себя внимание примечание: неопределенная ссылка на Альгаротти («Петербург — окно, через которое Россия смотрит в Европу»). Здесь возможна мистификация, необходимая поэту, чтобы приглушить явное сходство с его сказкой. Стремление уводить сказочные элементы в подтекст у позднего Пушкина несомненно.

В «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях» утопия приняла новые формы. В соответствии с общими тенденциями развития пушкинского творчества произошло «опрощение» идеала от чудесной девы-лебеди к царевне-сироте, от златоглавого города к прекрасному лесному терему. В нем господствуют довольство и праведность.

Перед нами зажиточный крестьянский дом: просторное подворье с веселым псом, высокое крыльцо, дверь с железным кольцом, светлая горница, в которой красный угол увешан иконами; здесь же стоит дубовый стол. По трем стенам «лавки, крытые ковром»; наверху полати для сна. В центре — русская печь «с лежанкой изразцовой». Кроме горницы изба имеет «светлую светлицу» — верхнюю неотапливаемую комнату, где в теплое время года жили девушки и занимались своим рукоделием. Отметим, что поэт исключил элементы чудесного. Фантастика была заменена максимальным выражением реальных качеств. Это позволило глубже передать нравственное содержание возвышенного человеческого мира. Подобные представления заключал в себе «терем» хорошо известной Пушкину народной свадебной поэзии — не случайно в своем сказочном тереме он поселил невесту.

В тереме царевна чувствует себя вполне уверенно. Словно крестьянка, она сразу же принимается за дело и только потом решается отдохнуть:

Дом царевна обошла,

Все порядком убрала,

Засветила Богу свечку,

Затопила жарко печку,

На полати взобралась

И тихонько улеглась.


В этой сказке поэта занимала женщина как хранительница домашнего очага. Его терем — мечта самого Пушкина о будущем уединении с семьей в деревне.

Одновременно с работой над этой сказкой (осенью 1833 г.) Пушкин начал писать статью «Путешествие из Москвы в Петербург» (в автографе не озаглавлена) [15, с. 333-359]. В ней много внимания уделено русскому народу, разнообразным аспектам его жизни, его социальному положению. «Взгляните на русского крестьянина, — писал Пушкин, — есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышленности говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны <...> никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому».

Всматриваясь «вослед Радищеву» в народную жизнь, Пушкин посвятил целую главу русской избе (глава так и называется «Русская изба»). Изображение избы А.Н. Радищевым, по мнению Пушкина, замечательно. Поэт сделал из радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» пространную выписку: «Четыре стены, до половины покрытые так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок по крайней мере поросший грязью; печь без трубы...» и т.д. Но несколько ниже, упомянув о бане, квасе и о том, что хозяйка, жалуясь на голод и неурожай, начала сажать хлебы в печь, Пушкин подчеркнул: «Очевидно, что Радищев начертал карикатуру». И еще ниже, в той же главе: «»В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу».

Противоположностью карикатуре, как известно, является утопия. Читая Радищева, Пушкин в «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях» одновременно создал свой, утопический образ русской избы.

Той же болдинской осенью 1833 г. поэт критически исследовал тему «своего дома» в «Сказке о рыбаке и рыбке». Для жадной старухи дом стал показателем ее социального статуса: «ветхая землянка» «изба со светелкой» — «высокий терем» — «царские палаты» — «опять... землянка». Эту сказку можно назвать ложно-волшебной, так как она обладает скрытой иронией: в ней пародируется фольклорная мечта о царственности. Поэт предлагает свою трактовку этой мечты: конкретную, детализированную бытовыми подробностями — от «кирпичной беленой трубы» до «заморских вин», заедаемых «пряником печатным».

Пушкин использовал фольклорную в своей основе кумулятивную композицию. Сказка состоит из экспозиции (старик выловил золотую рыбку, которая просит отпустить ее в море, а за это обещает выполнить любое желание) и еще одного семантически варьируемого мотива (старуха велит мужу обратиться к рыбке с просьбой о корыте — избе — столбовом дворянстве — царственности — морском владычестве. Рыбка удовлетворяет все просьбы, кроме последней, после которой отнимает все, что подарила). Повторение этого мотива происходит по принципу нарастания требований, обнажая ненасытную жадность старухи. Необычно для фольклора сюжет развивается вокруг антигероя, который поставлен в необычные же условия: для исполнения его желаний нет препятствий. Этим спровоцировано его самораскрытие, и здесь — смысл пушкинского сюжета. Бесконечность желаний старухи соответствует бесконечной возможности развивать кумулятивную композицию. Фольклорная форма соединяется с авторским идейным замыслом.

Идеальная мечта фольклорной волшебной сказки о царствовании у Пушкина-реалиста обернулась уродливой стороной — действительным абсурдом общественного разъединения людей, соблазном разрушительной идеи наполеонизма. Повествовательный ритм «Сказки о рыбаке и рыбке» был поэтически соединен с вечным ритмом моря. Море в сказке не только фольклорное синее море, но и восходящий к романтическому опыту Пушкина литературный образ «свободной стихии» [16, с. 140-141]. Нарастающий гнев волшебной рыбки символически изображается через реалистические зарисовки моря, где постепенно рождается буря. Море — символ вечности, которую не дано покорить жадной старухе. У Пушкина-философа ритм моря становится ритмом истории, ее логическим финалом, предупреждает поэт, может оказаться «разбитое корыто».

Критическое исследование было продолжено год спустя в последней сказке Пушкина. Настроения поэта в этот период (его неудовлетворенность своим общественным положением, тревожное ожидание будущего) вошли в художественную ткань «Сказки о золотом петушке». В этой сказке произошло резкое изменение эмоциональной тональности стиха сказок-поэм от мажорной к едко-иронической, насыщенной сарказмом, что стало основной формой присутствия автора.

«Сказка о золотом петушке» — сатира на собирательный образ русского монарха. А.А. Ахматова [17], В.А.Степанов [18] и другие исследователи отметили «зашифрованные» в сказке исторические и литературные реминисценции. Так, Степанов указал на оду Г.Р. Державина «Властителям и судиям», «Похвальное слово сну» К.Н. Батюшкова и др. Мы обратили также внимание на то, что обличительная резкость пушкинской сатиры прикрыта условно-восточным колоритом, и предложили сопоставить сказку с сатирической «восточной повестью» И.А. Крылова «Каиб» [19, с. 126]. Однако Пушкин набросил восточный покров не на все образы. Главный герой — царь Дадон — многозначительно русифицируется. Вырастая из личного чувства поэта, этот образ был наделен важной историко-философской идеей: высшей властью обладает обыкновенный, со всеми своими слабостями, человек. Под пером реалиста фантастическое зло обрело точный адрес: внутренний мир самого человека. В этом смысле оказались равнозначными «черная крестьянка» старуха и «славный царь» Дадон.

В сказках-поэмах Пушкина постепенно нарастал драматизм. Сначала это было горе невинно гонимой матери («Словно горькая вдовица, Плачет, бьется в ней царица. В образ бездушной красавицы-мачехи вошел холодный «век-торгаш» с его всеподавляющим эгоизмом: царица хочет быть «на свете всех милее». Еще более отчетливо драматическое начало проявилось в «Сказке о золотом петушке», в ее ужасном финале с ощущением пустоты.

Общая линия эволюции сказок-поэм была связана с усилением темы возмездия. Если в первой нет наказания («Отпустил всех трех домой»), во второй зло истребляет себя само («Положила иль не жить, Иль царевну погубить»), то в «Сказке о золотом петушке» весь сюжет нацелен на наказание царя Дадона. В ней произошло перемещение акцента с идеала на трагическое ощущение его отсутствия. Все персонажи умирают или исчезают.

Утопия диалектически обернулась антиутопией.


Литература


1. Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды ХVII-ХIХ вв. М., 1967.

2. См.: Кляус В.Л. Указатель сюжетов и сюжетных ситуаций заговорных текстов восточных и южных славян/Отв. ред. В.М.Гацак. М., 1997. В разделе «Указатель предметов и локусов» самую большую частотность показало «Море, океан» ( с. 428-431) и весьма высокую «Остров» (с. 431-432).

3.Рыбаков Б.А. Язычество Древней Руси. М., 1987.

4.Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистич. исследования. М., 1991.

5. См., напр.: Вилинбахов В.Б. Балтийско-славянский Руян в отражении русского фольклора//Русский фольклор: Исторические связи в славянском фольклоре/Редкол.: А.М.Астахова и др. М.;Л., 1968. Т. 11.

6. Сравнительный указатель сюжетов: Восточнославянская сказка/Сост. Л.Г. Бараг, И.П. Березовский, К.П. Кабашников, Н.В. Новиков. Л., 1979. № 707, «Чудесные дети».

7. Народные русские сказки А.Н. Афанасьева в трех томах/Изд. подготовили: Л.Г.Бараг, Н.В. Новиков; Отв. ред. Э.В. Померанцева, К.В. Чистов. М., 1984-1985. № 289, примеч.

8. Северные сказки (Архангельская и Олонецкая гг.). Сборник Н.Е. Ончукова. СПб., 1908. № 5.

9. Левченко М.В. Очерки по истории русско-византийских отношений/Под ред. М.Н. Тихомирова. М., 1956.

10. Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества ХII-ХIII вв.: Киевская Русь и исторические судьбы восточных славян. К 1500-летию Киева. М., 1982.

11. См.: Народные русские сказки А.Н.Афанасьева... № 216, 217, 575.

12. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. М., 1955. Т.1.

13. Мельников П.И. (Андрей Печерский). Собр. соч.: В 6-ти т. М., 1963. Т. 3.

14. Виноградов В.В. Стиль Пушкина. М., 1941.

15. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10-ти т . М., 1974-1978. Т.6.

16. См.: Макогоненко Г.П. Творчество А.С. Пушкина в 1830-е годы (1833-1836). Л., 1982.

17. Ахматова А.А. Последняя сказка Пушкина//Ахматова А.А. О Пушкине: Статьи и заметки/ Сост., послесл. и примеч. Э.Г. Герштейн. Л., 1977.

18. Степанов В.А. Литературные реминисценции у Пушкина//Временник Пушкинской комиссии. 1972. Л., 1974.

19. Зуева Т.В. Сказки А.С. Пушкина: Книга для учителя. М., 1989.