He рассказывайте никому своих снов

Вид материала

Рассказ

Содержание

В чреве коня

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 15

Сухова? Сухова у нас точно была, но она умерла лет
пять назад.
А дочь?
Дочь жила у нас на «Петроградской», да потом её сманили грибники.
А что за грибники?
Да наркоманы. Они тоже пытались договориться с Садом, но ничего у них не вышло. Для разговоров с Садом необходимо не просто знать язык, а понимать ритуалы разговора. Но грибники все живут на Дыбенко. В смысле на станции «Улица Дыбенко». Стойте... А вам зачем? С какой целью спрашиваете? Грибами интересуетесь?
Вы меня удивляете, - жёстко сказал Математик и повторил: - Вы. Меня. Удивляете.

И было понятно, что это не просто «нет», но и «как вы
могли подумать?».

Ну ладно, - сдал назад смотритель.
Девочка ушла к грибникам, а это значит, что ей осталось
жить года два-три. Впрочем, я её с зимы не видел. Может, её
уже остановил где-нибудь Кондуктор. - При этих словах
смотритель зябко повёл плечами.

«Эк они боятся этого своего Кондуктора», - подумал я.

А где сейчас эта девочка? - опять очень вежливо, но
твёрдо вернулся Математик к теме разговора.
Есть одно место к югу отсюда, в сторону «Горьковской». Там, около Австрийской площади, они и живут. Вот
здесь... - Он ткнул веточкой в карту. - Только там убежища слабенькие, место гниловатое, и вам девушку уже не спасти.

- Спасибо, нам очень важно было услышать ваше мнение, - с некоторым чиновным безразличием подытожил Математик разговор, и не понятно было, к чему относится эта
фраза, то ли с иронией к «не спасти», то ли ко всему, что рассказал смотритель «Ботанического сада».

Возвращаться на «Петроградскую» мы не стали. Семецкий сначала думал остаться у дендрофилов, но после недолгих размышлений увязался с нами. Я ещё думал, не предупредить ли его, какой опасности он подвергается со стороны
Математика. Уж если мы побаивались, не уберут ли нас в
конце пути, если мы увидим что-то лишнее, то уж его, случайного попутчика, точно не пожалеют.

Но Математик отнёсся к Семецкому с одобрением, он явно хотел использовать его как одноразового проводника.

Правда, когда Семецкий решил прочитать ему в качестве подарка свои стихи, посмотрел на него таким взглядом, что поэт стушевался и забормотал что-то обиженно под нос.

Мы стали собираться в путь и прощаться со смотрителем.

- Слушайте, а где вы покойников хороните? - спросил я между делом.

-Что?

Ну, типа, где у вас кладбище?
Кладбище? Зачем? Мы их относим в Сад.

И я постарался больше ничего не спрашивать.

Вдруг зарядил скучный серый дождь. Интуитивно я
дождь любил - вода прибивала радиоактивную пыль, если
она где и была. К тому же глаза мои ещё не до конца привыкли к изобилию света.

Вообще за последние несколько недель я изменился и с удивлением замечал за собой новые повадки.

Автомат уже не казался мне чем-то необычным, и меня не
тяготила его тяжесть. Прошёл адреналиновый шок первых
дней после предложения Математика, сделанного в тусклом
свете лампочки на станции метро «Сокол». Я стал спокойнее, но при этом быстрее реагировал на опасность. Иногда
меня пугало то, как быстро я приспособился к новой реальности, ведь раньше я думал, что от одного перехода между
станциями в Москве я буду долго приходить в себя, буду
всматриваться в каждую деталь и медленно обдумывать любое изменение. Ан нет, жизнь стремительно неслась вокруг
меня, а я ничуть не удивлялся.

Математик раскрыл на скамейке гроссбух, чтобы ещё раз
рассмотреть подклеенную в него карту. Мы определили направления по уцелевшим зданиям и рекомендациям нашего поэта.

Где-то здесь, в районе Австрийской площади, должны были обитать асоциальные люди, как выражались на «Петроградской», «грибники», как их назвал смотритель, и, видимо, те, кого зачем-то искал Математик.

Дома тут не были разрушены, но стёкол не было ни в одном окне. Мы вышли на площадь как настоящий спецназ
ощетинившись стволами. Впереди Мирзо, прикрывая корпусом своего босса, за ним Математик с пистолетом, дальше
мы с Владимиром Павловичем по бокам, и сзади Семецкий
со своим карабином. Семецкому я не очень доверял. Он человек хороший, да вдруг пальнёт куда-нибудь раньше времени. Но стрелять нам ни в кого не пришлось, и как раз от
стрельбы-то нас Семецкий уберёг.

На проспект с Большой Монетной выкатились большие
грязно-серые шары и, будто влекомые ветром, стали удаляться
исчезая за угловым домом. Шары были небольшими, примерно по колено взрослому человеку, но что-то в них было угрожающее, как в змеях, во множестве переползающих пути. Такое я
видел в старой выработке около подземной реки Песчанки.

За секунду до того, как мы открыли бы огонь, Семецкий
театрально закричал:

- Не стреляйте-е! Это же шары! Шары-ы-ы!

Его тон был таким, будто Семецкий стоял на эстраде во
Фраке и читал свои стихи публике. Тьфу, дурак! Я даже
прыснул от смеха. Не смеялись только Математик и Мирзо.

Математик повернулся к поэту и недовольно заметил:

Семецкий! Я сам вижу. Что это шары. Шары, а не цилиндры или пирамиды. Вы объясните, что это за шары.
Что это за шары, никто не знает. У нас нет никакого знания о шарах. Но это не просто шары. Это - шары-ы-ы!

Вот бестолковый! Он был в плену каких-то образов, и
Математику потребовалось минут пять, чтобы, тряся его за
грудки, выяснить, что шары - очень странное явление.
Псевдоплоть, одним словом. Перераспределяемая биологическая масса, которая могла принимать разные формы, но
путешествовала, так сказать, методом качения. Опасность
была в том, что шарам время от времени требовался живой
белок. В принципе им было всё равно, что интегрировать в себя: кусок мяса, кошку или человека.

Семецкий их боялся панически, причём даже не боялся, а благоговел, то есть он относился к шарам как к поэзии, непонятному, но персонально к нему относящемуся божеству.

Мы переждали немного, но никто больше из-за угла не
мы катился.

Довольно быстро мы нашли тот дом, о котором говорил
смотритель. Тут действительно были следы людей и уж точно не двадцатилетней давности.

Мне место это не нравилось. Какая-то нечистота тут была, хотя никто и не нагадил в пустом облупленном парадном, да и пахло тут не затхлостью, а, как везде, пылью и прессованным временем.

Семецкий, чуя, что дело пахнет жареным, сказал, что будет спать в дальней комнате, потому что оттуда лучше вид.
Вид, как же! Поверил я в этот вид, наверняка он просто рассчитывал удрать, спрыгнув вниз, на ржавые крыши пристроек. Будь моя воля, я посоветовал бы ему это сделать, не дожидаясь оказии, просто так, профилактически. Мне не хотелось ничего спрашивать, и я ждал неизвестно чего. Так прошёл день, и я заснул, просыпаясь несколько раз в темноте и осоловело посматривая по сторонам.

Надо было собираться, но Математик велел нам не разговаривать и ждать. Нужные ему люди появились только к
следующему вечеру.

Мирзо услышал шорох в доме раньше нас. Математик тут
же припёр дверь в ту комнату, где спал Семецкий, здоровенным брусом.

Но звук этот тут же и стих. И мы провели день, тихо перемещаясь по комнатам и говоря шёпотом.

От нечего делать я тоже бродил среди поломанной мебели и обнаружил, что в одной из комнат, ровно посередине
неё, пол пробит. Я чуть было не полетел вниз, куда вместо
меня ливанул дождь старых газет и журналов.

Сто лет назад это были, наверное, книги в твёрдых переплётах или сборники по статистике какого-нибудь профессора экономики, а я отправил вниз подшивки «Знамени» и
«Нового мира» - тех журналов, что я читал когда-то в заброшенной библиотеке близ метро «Аэропорт». Времена поменялись и ценности тоже. Я заглянул вниз и увидел, что на
нижнем этаже дыра тоже симметрична моей и в темноте вовсе не видно, в какую преисподнюю отправилась настоящая
литература прошлого века.

Потом я нашёл шкаф, в котором обнаружился труп крысы - высохший и мумифицированный. Рядом были пластиковые корытца, и в них, наверное, раньше была еда, превратившаяся в серый прах. Наличествовали даже бутылки - одна разбитая и вторая просто пустая с выкрошившейся пробкой.

Ничего больше тут не было, только в дальней комнате я
нашёл настоящий письменный стол, заваленный пыльными
книгами. Рядом на стене было написано непонятное: «Лукас, я на Ваське», какая-то белиберда и странные каракули.

Там были изображены два человечка друг на друге и
странное существо с поднятыми руками справа от них. Этот
рисунок явно изображал ядерного мутанта, пришедшего пожрать спящих селян. Для полноты картины неизвестный художник пририсовал ко рту мутанта воздушный пузырь с какими-то стёршимися уже от времени словами в нём.

На столе стоял старинный телефонный аппарат с диском.
Машинально я поднял трубку, и вдруг в ней затрещало.

«Чёрт, что это, - подумал я, - неожиданная электризация,
что ли? Какие-нибудь слабые поля?»

И я очень аккуратно положил трубку на рычаги.

Утром заявился Семецкий. Как я и думал, предчувствуя стрельбу, он спрыгнул на жестяную крышу и, обежав вокруг дома, нашёл себе индивидуальную нору. А теперь снова поднялся по лестнице, идя на звук наших голосов и запах разогретых консервов. Вот начисто не было у этого человека чувства самосохранения, вот что я скажу.

Мы вышли и безо всяких приключений добрались до реки. Немного пугало меня только то, что обсыпанная цветочной пыльцой голова моя странно чесалась. Выходило, что
идти нужно через Троицкий мост к Марсову полю, чтобы
пройти на ту сторону. Так мы и пошли.

Семецкий приставал со своими разговорами к Математику, Мирзо молча шёл рядом, а мне Владимир Павлович тайком сделал знак поотстать.

Когда мы чуть притормозили, Владимир Павлович тревожно сказал:

Ты пойми, мы им больше не нужны. Мы были им нужны, когда ты был пилотом. Теперь самолёт у нас разбит, и деваться нам некуда. Пилот им не нужен.
Почему? Шасси можно починить. Нанять питерцев...
А что им тут пообещать? Проживание в Изумрудном городе? Не смеши. К тому же всё равно придётся одного, а то и двоих из нас грохнуть. Мы все не поместимся в кабине. Ты посмотри на Семецкого, у него интуиция звериная, чистая, потому что он и сам по себе просто зверёк. Все поэты, говорят, звери. Математический наш начальник оттого так и ходит за нами, что звериным своим чутьём понимает: ему нужна защита. Он думает, что мы заменим ему друзей. Но мы исчезнем, а он останется здесь, живой или мёртвый. Тут его дом. А вот по дороге в Москву, если у нас, конечно, будет шанс отправиться в Москву, отдуваться в любом случае придётся нам с тобой. Или мы станем просто не нужны. Стреляные гильзы и то нужнее, чем мы, из них можно сделать массу полезных предметов. Можно, конечно, стать заправскими слугами-носильщиками. Вот утром они проснутся, и мы побежим и подадим им кофе в постель. Слыханное ли дело, чтобы взрослым мужикам подавали кофе в постель?
Чё ты гонишь? Какой кофе? Это цитата какая-то, я не знаю, - пытался я его перебить.
Всё равно, ты умеешь что-нибудь незаменимое делать? Вот то-то. Я - нет. Кажется, нет. А ты?
И что делать?
Думать, Саша. Молча и тихо думать, как мы можем с ними сжиться. Пока сила на их стороне, и бунт на корабле я не
устрою, да и тебе не советую. Надо вступить с ними в симбиоз,
сделать так, чтобы нашим упырям было выгодно быть вместе
с нами, а не пустить нас в расход при первом удобном случае.

Я сопел, думая, как это я могу быть ещё полезен, кроме как
бессмысленное вьючное животное. Кофе, что ли, по утрам варить? Да нет тут никакого кофеина, кроме как в таблетках.

- К тому же, - Владимир Павлович, видимо, решил меня
добить, - а с чего ты решил, что он из Изумрудного города?

- Он сам сказал, что... - начал было я и осёкся.

Ну да, я всё время принимал это как само собой разумеющееся. Откуда ещё может быть этот человек с его знаниями,
с его экипировкой. Вон даже бензин у них свежий, и приборы эти... Откуда такое может быть, где всё это может, нет, не
храниться, а производиться?

А Владимир Павлович прав, ходили разные слухи. Например, у нас в Москве говорили, что есть такая реальная
сила - бауманцы. То есть на станциях метро и в подземных бункерах рядом с Училищем имени Баумана, которое давно
пало университетом, собрались не учёные, а инженеры и
образовали свою технократическую коммуну. И в отличие
от «чистеньких» университетских, бауманские занимались
реальной инженерией, прикладными работами, многажды
выходили на поверхность и незримо боролись с «университетскими» за власть. Впрочем, это были только слухи. Мы
уже целую вечность жили в мире, в котором всё было построено на слухах, да только целую вечность мы научились
этим слухам не доверять.

Я почесал голову и понял, что у меня активно вылезают
полосы.

Я лысел, как облучённый, но облучённым точно не был.
Более того, я чувствовал себя гораздо лучше, чем в первые часы на поверхности, и уж куда лучше, чем когда приземлился на нашем спортивном Яке на набережной близ Финляндского вокзала.

А потом я с тревогой подумал: «Вдруг мне придётся прожить всю жизнь здесь? Что тогда?» Но я утешил себя тем, что жизнь на поверхности, да и в петербургском метро при
этих раскладах у меня будет не очень длинная.

Вертя головами, мы перешли мост. И опять ничего опасного мы не увидели: всё та же Нева, та же тихая погода и
почти стеклянно-ровное течение воды. Мы двинулись к
дворцу не по набережной, а по Миллионной, сверяясь с номерами домов. Что-то не понравилось на набережной Математику, и никто с ним, даже наш поэт, не спорил.

Потом в просветы переулков я увидел, в чём дело. Весь берег, набережная и дома были покрыты какой-то переливавшейся на солнце серой слизью, причём слизь эта дышала и пузырилась.

- Что? Да обычная серость! - сказал Семецкий, заметив
наше недоумение. - Это ладно, а вот у нас на Марсовом поле огонь двадцать лет подряд горит, и это вам отчего-то не
интересно. Или вот слева дом, где Пушкин умер. Хотите посмотреть, где Пушкин умер? Я там, кстати, ночевал, и во мне
открылся поэтический дар. Именно там открылся. Ну что,
хотите посмотреть?

-- Нам это жутко интересно, но давайте мы, дорогой друг,
поговорим об этом позже, - ответил Математик.
А Владимир Павлович тихо пробормотал:

- Ему Пушкин лиру передал, а мы отдувайся.
Впрочем, мы тут же перестали болтать, потому что вышли

на Дворцовую площадь и остановились, крутя головами и
озираясь. Посреди площади стояла удивительной красоты
колонна. Я был подготовлен к этому виду книгами, но что-то в пейзаже изменилось относительно многочисленных открыток. Колонна-то сохранилась, хотя отчего-то несколько
оплыла, как свечка. А на вершине колонны стоял, как сказал
бы начальник станции «Сокол», «ангел в натуральную величину». Ангел, правда, несколько наклонился, будто раздумывал, прыгнуть вниз или нет.

А, вот оно в чём дело! От какого-то нестерпимого зноя
крест оплавился и выпал из рук «ангела в натуральную величину», а крылья у него сложились. И не ангел теперь стоял на вершине, а непонятно кто, причём попирая торчавший
вниз головой крест.

Вся площадь вокруг колонны заросла ровной зелёной
травой. Эта трава была совершенно зелёная, какая-то неестественно зелёная. Но, впрочем, что я понимал в траве? С чем ее сравнивать? С рисунками в книжках, что ли? Однако трава всё же была какая-то удивительно неестественная, будто подстриженная.

И вот тут мы встретили настоящего мутанта, и я понял, что
нее эти павловские собаки были просто семечки. К нам приближался какой-то повар-переросток. Будь он, как и положено мутантам, слеплен из одних костей и сухожилий, снабжён клыками и всё время пускал как бы слюни, тут всё было бы понятно.

Но это был вполне похожий на человека персонаж, только ростом он вышел знатно - метра два. А то и больше, да.
Он был скорее толст, а на лице застыла удивительно неприятная улыбка. Когда он подошёл ближе, я понял, что меня
настораживает. Он был как бы цельнолитой, одежда на нём,
колпак, брюки, ботинки - всё представляло одно целое с телом, хоть и было разных цветов. При этом это был не человек, а как бы пародия на человека, кукла с гипертрофированным носом и пухлыми руками.

В четыре ствола мы ударили по нему из автоматов, но он
только радостно помахал нам рукой. Переваливаясь с ноги
на ногу, он шёл к нам, отсекая от Дворцового моста.

И тут уж не до жиру, быть бы живу. Мы бросили рюкзаки
и ломанулись вперёд по высокой траве.

- Давай, поэт, давай скорее, - орал Владимир Павлович
Семецкому, да всё без толку.

Наш спутник, видать, уже и сам был не рад, что отправился с нами. Бежать быстро он не мог, а только махал руками.

Мы перебежали на другую сторону площади к Адмиралтейству, где начинались какие-то джунгли - разросшийся
сквер был почти монолитен, но между ним и стеной Адмиралтейства оставался проход.

Мы обернулись и снова дали очереди по псевдоповару.
Было видно, как пули входят в студенистое тело и застревают в нём. Псевдоповар вдруг повернулся в сторону, и я увидел, как со стороны Дворцового моста к нам подбегают несколько собак.

Я сразу же вспотел и почувствовал, что по ложбинке
вдоль позвоночника, как в страшных снах, вернее, при пробуждении, у меня ливанул холодный пот. Но уже через минуту мы поняли, что собаки не видят нас, что-то влекло их к
псевдоповару. И точно, странный у него был запах, запах, который я когда-то помнил.

А пока собаки начали лаять на псевдоповара, будто на
слона. Повар приплясывал и притоптывал на месте, как
юмористический персонаж, да только вдруг внешне неловко, но очень точно наступил на одну из собак, и та мгновенно приклеилась к его телу. Потом ещё пару он сграбастал руками и с размаху сел на задницу.

Подобрав собак, он своими мягкими на вид руками мгновенно сломал им хребты. Поглядел на них, поднял над головой и начал их месить как тесто, по крайней мере, так это выглядело со стороны. Собаки болтались у него в руках как
безвольные тряпочки, будто сразу перешли в другое агрегатное состояние.

Тихо сидели мы у края сквера и наблюдали за процессом,
опасаясь привлечь к себе внимание. Мутант сидел на Дворцовой площади и жрал собак Павлова. Это было бы смешно, когда бы нам не было так жутко. Сейчас это была замкнутая и связанная система - псевдоповар кушал, а остальные собаки смотрели на него, почему-то опасаясь и не решаясь броситься. Какая-то у них была связь, и нам совершенно не хотелось её нарушать и входить третьей точкой, новым углом в эту линию.

А мутант сидел и ел. Причём делал он это ужасно деликатно, будто в руках у него были нож и вилка. Мутант копошился, изысканно подносил собачью ногу ко рту, облизывался и поправлял колпак на голове. Псевдоповар потянулся снова принялся за трапезу. Если бы ему сейчас повязать салфетку, это только дополнило бы картину - это был настоящий питерский мутант.

- Знаешь, - сказал я Владимиру Павловичу, - был такой
анекдот про питерских - ещё до Катаклизма. Про то, как интеллигентный московский программист познакомился через Интернет с питерской девушкой. Ну, они там по десять
писем друг другу в день отправляют, уже жить друг без друга могут, и вот он отправился в культурную столицу к своей суженой. Жутко нервничает, приехал рано утром, слонялся по городу, чтобы не заявиться слишком рано, а потом, всё
же собравшись духом, входит в её парадное. Там темно и
Гулко, пахнет кошками, он открывает грохнувшую дверь
лифта и прямо там понимает, что у него дрожат руки. Ну, тут
он закуривает и доезжает до нужного этажа. Открывает
дверь, выходит и видит, что прямо на лестничной площадке
сидит бомж и гадит. Программист, выпучив глаза, смотрит
па пего и не может и слова вымолвить. Тогда бомж, не встает, спрашивает его ехидно, а вы, дескать, молодой человек,
наверное, из Москвы? Ну да, отвечает тот, а как вы догадались? Очень просто, отвечает бомж, у нас в городе воспитанные люди в лифтах не курят.

Я посмотрел на Владимира Павловича с некоторым ужасом. Мы оба были циниками, но как-то анекдотов при таких обстоятельствах пока не рассказывали. Но с ещё большим
ужасом я понял, что мне это кажется вполне естественным.

Мы помолчали и снова посмотрели на мутанта. Тот уже
почти завершил трапезу. «Сейчас он достанет откуда-то из
складок тела пачку сигарет, вытащит одну и закурит», - подумал я.

У нас давно никто не курил, да и в Петербурге я пока
встретил только одного курящего, да и то коноплю. Я помнил десятки книг, где полагалось так сделать после сытного обеда. Но псевдоповар просто аккуратно сложил плоские
шкурки, завернув в них остатки еды, как в салфетки, засунул
под мышку и стал удаляться.

В этот момент собаки перестали смотреть на него и все
как по команде повернули головы в нашу сторону.

Этого нам ещё не хватало! И, тяжело дыша, мы пустились
бегом дальше.

В ЧРЕВЕ КОНЯ

- Я думаю, - сказал Швейк, - что на всё надо смотреть беспристрастно. Каждый может ошибиться, а если о чем-нибудь очень долго размышлять, уж наверняка ошибешься. Врачи - тоже ведь люди, а людям свойственно ошибаться. Как-то в Нуслях, как раз у моста через Ботич, когда я ночью возвращался от «Банзета», ко мне подошел один господин и хвать арапником по голове; я, понятно, свалился наземь, а он осветил меня и говорит: «Ошибка, это не он!» Да так эта ошибка его разозлила, что он взял и огрел меня еще раз по спине.

Ярослав Гашек. Приключения бравого солдата Швейка

Мы пробежали мимо очень странного памятника Сталину так, впрочем, и было написано на фанерке со стрелочкой «К Сталину». Отчего-то это был памятник одновременно Сталину и верблюду.

- От благодарного калмыцкого народа, - сказал потом
Владимир Павлович.

Но что нам было до Сталина, когда за нами погоня, как за
зеками старинных времён, по следу которых лагерная охрана спустила служебных собак.

Эти собаки приближались, мы старались не смотреть назад, а слышали только треск сучьев. Оторвавшись, мы припустили вдоль набережной и свернули к площади с Медным
всадником.

Владимир Павлович махнул нам рукой, и Математик первым принялся карабкаться на постамент. В задней части лошади обнаружилась довольно большая дыра. Мы, подсаживая друг друга, забрались внутрь всадника и замерли, переводя дыхание.

Математик тут же проверил окружающее пространство
дозиметром: всё было почти в пределах ожидаемого. Видимо, дожди вымыли радиоактивную пыль. Мы принялись
подсматривать в дырочку за происходящим снаружи.

Собаки дошли по нашему следу почти до самого камня и,
тяжело дыша, топтались внизу. Кажется, у них не хватало не
то соображения, не то ловкости, чтобы продолжить преследование. Но вдруг что-то переменилось. Пришёл кто-то другой, и собаки испуганно заскулили. Пришёл кто-то, для собак страшный. Авторитет пришёл - строить и наказывать.

Это точно не был деликатный повар или какие-нибудь его
не менее деликатные товарищи. И непонятно было, хорошо
это или нет.

Стараясь не дышать, мы ждали. Но ровно никаких звуков,
кроме ветра, что пел в дырах статуи, мы не услышали. Так
прошёл час. Понемногу мы успокоились, устроились поудобнее и попробовали заснуть. Владимир Павлович заснул сразу, Математик долго ворочался, но тоже скоро засопел, а
я всё думал и думал о странных поворотах судьбы, что привела меня сюда, в другой город, и засунули в чрево медного
Коня. Семецкий прижался ко мне и зачмокал во сне, как
большой ребёнок. Тут человека сожрали, как банку консервов, а тут ты сидишь, как древний герой внутри полого коня,
и боишься не то что совершать массу суетливых движений, но и просто неловко дёрнуться. Было, кстати, довольно
холодно в этом дырявом звонком корпусе, и если бы не то,
что мы лежали навалом, заснуть бы я не мог.

Я представил себе, как на нас будут смотреть друзья, когда мы расскажем им то, что видели. Я тоже видел людей,
вернувшихся с дальних станций. Например, людей, что говорили о страшенной битве с монстрами где-то в «Ботаническом саду». Бред это был, какой-то жуткий бред. И человек, что рассказывал нам эти страсти, вдруг сбился и начал вставлять в рассказ какие-то подробности, подвирать, чтобы было понятнее и проще. То есть становилось совсем уж не понятно, где правда, а где вымысел.

Я сам как-то, рассказывая про наших свиней, которые наверняка обладают коллективным разумом, начал фантазировать, добавлять детали, чтобы сделать рассказ более правдоподобным. И ведь он вышел правдоподобным, те две девчонки с «Белорусской», которым я это рассказывал, повелись и мне поверили.

Я даже сам себе стал верить и с удивлением потом поймал
себя на мысли, что, может, это как раз укладывается в схему,
которую предложил один средневековый философ - Оккам.
И как-то прочитал в библиотеке рассказ про двух американцев, которые сделали чучело миллионера, обладавшее особенностями инопланетянина, и начали разводить его наследника, что этот миллионер-инопланетянин специально губит природу и атмосферу на Земле, чтобы сделать планету пригодной для инопланетян. Наследник повёлся, но тут эти двое смотрят друг на друга и понимают, что если действительно из всех объяснений нужно выбирать самое простое, как этот Оккам и учил, то миллионер действительно был из Космоса. Знали бы эти герои, как с природой и атмосферой всё обернётся на самом деле! Я после этого с уважением стал смотреть на свиней. Ну и на свинарей - тоже.

Но вот слушал я истории про другие станции с большой
осторожностью. Даже когда кто-нибудь приносил фотографии. Вот, к примеру, чума, что была где-то на юге, кажется, в
«Новогиреево». К нам пришли несколько человек оттуда, и
я видел фотографии, где по станциям идут люди в чёрных
плащах и странных масках с длинными клювами. Потом я
увидел такую картинку в книге и долго тупо смотрел на
страницу. Это был какой-то средневековый наряд врачей.

Откуда на «Площади Ильича» средневековые доктора?
Но никто ничего не объяснял. Всё это была какая-то обманка. Я тогда бросился переспросить, но беглецы уже ушли в
сторону «Войковской», и спросить было некого. Тут самое
верное решение вовсе не думать, что и как. Думать надо, когда провода искрят на вверенном тебе участке. Или из тоннеля потянуло дымом. Причём думать быстро и качественно.
А так-то что? Голова заболит - а у меня и так из неё волосы
сейчас вылезают.

Или вот я был маленький, и меня повели в зоопарк. Прямо рядом с кассами бродил человек, и в его руках бешено
крутились две проволочки. Человек этот кричал страшно и
протяжно: «Сейчас рассказывают про крыс-мутантов в метро! Зашибись! Диггеры приняли это существо сначала за капибару, сбежавшую из зоопарка! Биолокация на «Краснопресненской» говорит, что в тоннеле множество животных!
Территория Краснопресненского тектонического узла! Здесь
здоровые люди превращаются в развалины! Тут часты автомобильные аварии! Но в зоопарке есть белый тигр! Лучшего
защитника не найти! Животные нейтрализуют негатив!»

Мать закрыла мне глаза и провела мимо. Сейчас я, человек, который видел вживую результаты дельта-мутации, уже
Не смеюсь над этой историей. Я таких капибар в тоннелях видал, что только держись.

Голова всё ещё чесалась, и я с оторопью почувствовал, что
На пальцах действительно остаются клочки волос. Это был
не сон.

Мы и так-то из экономии воды привыкли стричься коротко, а тут оказалось, что мои короткие волосы стали выпадать. Меня это пугало, я помнил, что выпадение волос - один из признаков переоблучения, но чувствовал я себя прекрасно, как только может чувствовать себя житель подземелий, крыса метрополитена на улицах незнакомого города.

Мы проснулись от утренней промозглой сырости и насторожённо осмотрели местность. Никого вокруг не было,
Голько возле памятника лежал кучками какой-то странный
помёт. Помёт, может, и собачий, но будто пришла собака
втрое больше несчастных павловских собак.

Вернувшись на площадь, к мрачной громаде Исаакиевского собора, мы обнаружили, что все наши вещи были там,
где мы их бросили. Никаких следов вчерашнего обеда не
было видно. Да и ладно, мы достаточно очерствели, чтобы
относиться к таким вещам спокойно. Тут, главное, позаботиться о себе. Вряд ли новый повар караулит нас на прежнем месте или павловские собаки пришли поквитаться с
ним или с нами.

Мы совершенно спокойно добрались до станции «Адмиралтейская» и вошли внутрь по паролю. Дальше всё было
проще. Отсюда отправляли каждый день дрезину на «Невский проспект», в гигантский подземный город, откуда Математик хотел добраться обратно к «Технологическому институту». Но дрезины не было, и мы пошли пешком.

Мы пошли в сторону «Невского проспекта» и сразу же услышали пение. Это было необычно, да не более необычно,
чем увидеть фальшивого повара. Оказалось, что под Исаакиевским собором находился огромный подземный храм. Там,
под настоящим собором, что был сверху, под плотным лесом
превратившихся в камни деревянных колонн в его основании, под Петербургом земным, был Петербург подземный, и
священники молились о возвращении наверх, что когда-нибудь будет послано жителям в награду за праведность.

Этот нижний город болел насморком. Так, наверху было белёсое чухонское небо, описанное лучшими писателями империи, а здесь - леса, беспорядок и щебень, мешки с бетонной смесью, мокрые доски, решётчатые стальные фермы.

Семецкий громким шёпотом пояснил, что три поколения
подземного Петербурга строили этот симметричный храм, и
в одном месте есть специальная лестница, на верхней площадке которой можно приложиться к одному из брёвен основания Исаакиевского собора. Три поколения немногочисленных прихожан из числа жителей метрополитена ходили мимо этого строительного мусора и молились о том дне, когда они поднимутся сквозь толщу земли, сквозь болотистую почву, а если не они, так их души вознесутся наверх, в пустое пространство между выборгским гранитом и рускеальским мрамором.

Мы оставили оружие на подобии паперти, но в этот момент оказалось, что ни Математик, ни Мирзо за нами не
идут. Всё же мы с Владимиром Павловичем настояли на том,
чтобы поглядеть, что там внутри. Спорили мы недолго. Математик углубился в свою книгу, а Мирзо не пошёл по понятной причине разницы вер.

Семецкий указал нам, куда встать, и мы полчаса простояли в храме под печальное и негромкое пение. Подземный ветер колебал немногочисленные свечи и провода с электрическими лампочками. Священники правили службу, прихожан почти не было, да и интересно, какие тут могут быть
прихожане?

Подняв глаза, я вдруг увидел в вышине, на границе закопченного свода, среди икон, покрывавших большую стену, маленького деревянного младенца. «Но только высоко-высоко
у Царских врат, - вспомнил я, - причастный к тайнам, плакал ребёнок о том, что никто не придёт назад».

- Это что, - сказал громким шёпотом Семецкий, - видали бы вы храм под Лаврой. Ты стоишь там и понимаешь, что
духи великих плывут над тобой, потому что их бренные тела выше уровня свода. Оттого и говорят, что эти храмы последнего дня, дальше всякого раба Божьего ждёт только вознесение наверх. Два храма на подземной оси об этом нам и говорят.

Не дожидаясь конца службы, мы вышли и подошли к своим хозяевам. Ни слова не говоря, мы взвалили на себя рюкзаки и пошли дальше.

Математик вёл нас к «Невскому проспекту», и план начальника становился мне всё понятнее. Математик хотел не
просто установить связи между городами, он, видимо, искал
подходы и информацию для своих товарищей или начальников, если такие у него были. Он хотел зайти с козырей в
разговоре с питерскими. Найти координаты нужных людей
и обход долгой цепочки, когда тебя передают из рук в руки
И ты путешествуешь между людьми, завися от чужой воли.
Или даже ещё хитрее, если его, нашего хитрого Математика,
погонят взашей, то чтобы уйти не с пустыми руками.

Но от таких раскладов голову сломаешь. «Математик, -
думал я про себя, - сделал главное. Он дал мне крылья в разных смыслах этого слова. Он довёз меня до города, где, может быть, всё ещё живёт мой отец...»

После «Невского», который нам ужасно не понравился
своей напряжённостью и насторожёнными жителями, мы
остановились в странном месте. В сбойке между тоннелями
я увидел странный свет. В начале коридора стоял маленький, будто собранный из щепочек домик. Но он только напоминал кукольный домик, а на самом деле это была выгородка, из маленького окошка которой лился жёлтый свет слабой лампы. Там, за окошком, спиной ко мне сидел в кресле человек и не обращал никакого внимания на шум за своей спиной.

Я громко окликнул его, но человек даже не шелохнулся.
Присмотревшись, я понял, что на голове его - наушники. Он
не слышал ничего. Из глубины коридора выглянула бабушка в платке и широко улыбнулась. Я, честно говоря, отвык от
того, что люди так улыбаются.

Бабушка, продолжая улыбаться, произнесла:

- Это Филимонов, муж мой. Он всё время музыку слушает, до сих пор ходит за дисками в Публичку, ничего не боится. Мы и перебрались сюда специально, чтобы быть поближе к подвалам Публички.

Филемонов снял наушники и посмотрел на меня заинтересованно.

- А хотите чаю? - спросила бабушка. - Да садитесь же
скорее, у нас есть чудесный концентрат. И чай как раз я поставила.

Мы с Владимиром Павловичем сели, а Математик с Мирзо пошли вперёд, к начальству, в какие-то более обустроенные помещения.

Владимир Павлович тоже расчувствовался и достал банку свинины и неприкосновенную бутылочку.

- Нет-нет, - слабо улыбаясь, замахала руками старушка - Нам ничего этого нельзя, а вы пейте, пейте.

Филемонов извинился и, снова наценив наушники, сел в
глубокое кресло.

А я думал, как удивительно то, что эти два старика живут здесь, будто в остановившемся времени. Ничего для
них, видимо, не менялось, неудобства не пугали их, жили
они с наушниками на голове, и горе текло мимо них по
тоннелям.

Умом я понимал, как непрочен их мир, и вдруг сердце моё
сжалось, пропустило удар. Чуть не навернулись мне на глаза слёзы. Чёрт, чёрт, чёрт! Это чувство мне было совершенно
некстати. Как-то неприятно это было, одно дело, когда понимаешь, что твоя жизнь конечна, а вот когда ты понимаешь,
что перед тобой люди беззащитные и каким-то чудом выживающие среди исторического безумия, тут-то тебя и подпирает ужас. Бояться только за тех, кто дорог тебе и одновременно беззащитен. А такими беззащитными могут быть только старики и дети. Детей у нас рожали мало и чаще все-таки случайно. А вот до старости доживали редко, эти дожили, и вот за это чудо мне и было страшно.

Однако же я быстро выпил чудовищного спирта, что был
выставлен Владимиром Павловичем, и только это отогнало
от меня какой-то сентиментальный ужас.

Потом мы пришли на «Садовую», огромную разветвлённую станцию, которая действительно стала городом. И город этот был торговый, базарный. Туда и сюда шныряли по
нему коробейники, а самыми ходовыми товарами были патроны, таблетки и батарейки. Да что там! Тут можно было купить всё: еду, и одежду, и посуду, и книги. Даже мотовоз можно было купить, так говорили, но не нам было это проверять.

Обманывали все, да только обманывали ловко, незаметно, а если ты и замечал обман позже, то только разводил руками, чуть ли не улыбаясь.

Но вот за воровство наказывали строго. При нас поймали
женщину, укравшую несколько упаковок аспирина. Её раздели, привязали к столбу информатория да избили медным
проводом, залив кровью полстанции.

Впечатлило это нас несказанно, однако Семецкий решил
остаться на этой станции. Какой-то поэтический порыв овладел им, и наш спутник скрылся в хаосе этого базара.

Мы тоже разделились, как только добрались до «Техноложки». Кажется, у Математика действительно был какой-
то интерес на «Технологическом институте», вернее в стороне от него, в лабораториях, и всё согласно указаниям его
удивительной книги. Причём этот интерес был такой, что,
дойдя до «Техноложки» и поселившись в гостевом углу, они
тут же пустили нас с Владимиром Павловичем на вольные
хлеба. Не нужны мы им там были ни как носильщики, ни
как свидетели. Так что хозяева на удивление спокойно отпустили меня сходить на соседнюю станцию.

А вольные хлеба и соседние станции давали мне возможность искать отца, а это много для меня значит. И вот с чем
это было связано: на «Сенной», посреди зала, я встретил цыган. Вообще, в метрополитене было довольно много цыган, и
я видел их почти на каждой станции. Этот кочующий между
станциями народ утерял большинство атрибутов своего племени, и цыганок можно было увидеть не в цветных юбках, а
в чёрных штанах, заправленных в берцы. Впрочем, иногда
такой наряд дополняли красная бандана и монисто.

Заметив, что я пристально рассматриваю их, одна молодая цыганка, она была в юбке, из-под которой торчали мыски кирзовых сапог, поманила меня рукой. Глядя мне прямо в
глаза, она предложила погадать.

Ай, дай погадаю, - произнесла она низким, прокуренным голосом, - счастье тебе будет, что хочешь, скажу, мысли
узнаешь, хорошо жить будешь!

Это всё было не очень интересно, но пыльца Царицы
ночи ломилась, стучала мне в виски злыми молоточками.
Я слышал, как перешёптываются друзья цыганки, обсуждая меня, как свинью, годную к разделке. Поэтому я вдруг казал:

- Гадать? Ты хочешь гадать? А чем берёшь в уплату, красавица? Ну сколько тебе нужно заплатить за это?

Blog

He рассказывайте никому своих снов

Содержание