Geum.ru

Сергей Михайлович Эйзенштейн

Вид материалаСказка

Содержание


Товарищ д'Артаньян
327 Товарищ д'артаньян
329 Товарищ д'артаньян
331 Товарищ д'артаньян
333 Товарищ д'артаньян
Подобный материал:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   ...   31

*

“Справляли” мы премьеру “Звенигоры” несколько позже —
одновременно с выходом “Арсенала” и тоже втроем — в по-
рядке товарищеской встречи, на самом верхнем из только что
надстроенных над бывшим лианозовским особняком этаже на-
шего Комитета по делам кинематографии, в Малом Гнездни-
ковском переулке, 7. Мы были в разгаре монтажного периода
“Старого и нового”. Но один вечер объявляем выходным для
встречи с Довженко. Это первая встреча с глазу на глаз. И двум
москвичам — Пудовкину и мне — очень любопытно распоз-
нать, чем дышит новоявленный киевлянин4. Он тоже пригля-
дывается несколько настороженно. Но очень скоро всякая
официальность встречи и попытки говорить “в высоком пла-
не” летят к черту. Мы все еще в том счастливом возрасте, ког-
да слова нужны прежде всего для того, чтобы дать волю рас-
пирающему обилию чувств.

Да и обстановка этого “пикника” под крышами Совкино слиш-
ком “студенческая” для официальности.

324 Мемуары

Между монтажной комнатой и просмотровой будкой соору-
жено подобие стола. Минеральные воды и какие-то бутербро-
ды. Горячие, но короткие реплики друг другу по волнующим
проблемам кино. Ощущение молодости и творческой насыщен-
ности нового Ренессанса. Необъятность творческих перспек-
тив нового искусства впереди-
Большой пустой учрежденческий дом кругом-
Великие мастера культуры позади—
И как на карнавалах надевают маски, опьяненные удивитель-
ным искусством, в котором они работают, три молодых режис-
сера разыгрывают между собой личины великанов прошлого.
Мне выпадает Леонардо. Довженко — Микеланджело. И, ярос-
тно размахивая руками, Пудовкин претендует на Рафаэля. На
Рафаэля, “который красотой и изяществом поведения поко-
рял все и вся на своем пути”. Соскакивая со стула, Пудовкин
старается воссоздать неотразимость урбинца. Но он скорее
похож, вероятно, на Флобера, когда тот, воткнув себе за пояс
скатерть в виде шлейфа, старался воспроизвести для Эмиля
Золя характерность походки императрицы Евгении на придвор-
ных балах Наполеона III.

Но вот уже опрокинуты подобие стола, стулья и табуреты, и
Леонардо, Микель и Рафаэль стараются поразить друг друга
остатками акробатической тренировки и физкультурного тре-
нажа. Каскадом летит через стулья Пудовкин.
И сцена оканчивается почти как чеховский “Винт”: удивлен-
ный полотер Совкино с ведром и щеткой в руках, с выражени-
ем полной растерянности на физиономии показывается из-за
двери.

Так встречали мы и справляли появление “Звенигоры” и “Ар-
сенала”.

Товарищ д'Артаньян

Кто в юности не увлекался “Тремя мушкетерами”?!
Кто не любил содружества Атоса, Портоса, Арамиса и д'Ар-
таньяна?

Кто из нас не брал своим идеалом кого-нибудь из этих отчаян-
ных и неизменно солидарных молодых людей, всегда готовых
пустить в ход свои шпаги за благородное дело?
Одному нравился более степенный Атос.
Представители атлетического склада льнули больше к Порто-
су.

А молодые люди, которых Господь Бог снабдил благообрази-
ем, пробивающимися черными усиками и элегантностью манер,
предпочитали Арамиса.

Но всех неизменно покорял д'Артаньян, эта бескорыстная,
пламенная и преданная шпага товарища, друга и несокруши-
мого энтузиаста.
Примечательно:

Атоса мы помним по мрачным его семейным отношениям с
ужасной миледи,

Портоса — по титанической гибели под грудой каменных глыб,
Арамиса — по страницам одного из продолжений романа, где,
незабываемо медленной походкой подымаясь на палубу фре-
гата, берущего его в плен, сам он легким подъемом руки ста-
новится безоговорочным хозяином корабля: на этой руке блес-
тит аметистовый перстень одного из генералов одной из са-
мых могущественных тайных организаций, к которой принад-
лежит и капитан судна—

А д'Артаньяна мы помним прежде всего по комплексу его мо-
ральных качеств.

По восхитительной готовности служить идеалу, служить воз-
ложенной на него задаче и биться за них, не жалея ни силы, ни
энергии, ни смелости, ни самозабвения.

326 Мемуары

Вот почему д'Артаньян остается неизменным любимцем юно-
шества.

Ибо Ришелье и Мазарини, Букингэмы и Анны Австрийские
приходят и уходят. Приходят и уходят, как исторически сме-
няют друг друга цели и задачи, устремления и идеалы.
Но всегда живы и неизменны стремления к идеалам. Всегда
нужно бескорыстное служение им. И всегда возможно дости-
жение их только через беззаветность, бескорыстие и пламен-
ность.

И еще примечательно.

Кто помнит первое имя д'Артаньяна, естественно полагая д'Ар-
таньяна... фамилией?
Вряд ли кто!

Да и есть ли оно в романе?

Мне лень перелистывать его страницы в подобных поисках.
И это потому, что, если мне было бы заказано придумать ему
имя, — я окрестил бы его Леоном.
Леоном — в честь дорогого моего друга Леона Муссинака.

*

Образы у нас обычно возникают раньше, чем законченные
представления.

Сравнения прежде, чем самостоятельные характеристики.
Есть даже государственные деятели, которые, прежде чем про-
водить в жизнь определенные политические доктрины, пишут
на темы их... романы.

Этим путем — через игру живых образов и характеров — они
знакомят публику со своей будущей политической програм-
мой и сами в экспериментальной форме политического рома-
на (roman politique) всматриваются в то, чем могли бы оказаться
воплощенные ими в жизнь доктрины.
Таковы “Конингсби” и “Вивиан Грей” лорда Биконсфилда —
Дизраэли, декларативно и вместе с тем через персонажи вы-
мышленных романов излагающего в образной форме те пред-
ставления, за которые всесильный министр будет ратовать и
драться с парламентской трибуны.

327 ТОВАРИЩ Д'АРТАНЬЯН

*

Я помню древний средневековый замок.
Вдали горные цепи.
Вблизи — неперелазные рвы.
В стенах — бойницы.

На башнях — “машикули” для сбрасывания ядер.
Каменные плиты пола.
И зеленые ковры газонов вокруг.

Из трех разноцветных страусовых перьев, одной измятой со-
ломенной шляпы и моего собственного полосатого купально-
го халата я стараюсь обратить одного усатого, белозубого
смеющегося француза в образ бессмертного гасконца Алек-
сандра Дюма-отца.

Бессмертный гасконец — д'Артаньян.
Страдающий в моих руках француз — Леон Муссинак. Я плас-
тически оформляю его д'Артаньяном задолго до того, как на-
хожу моральное сродство этих двух великолепных сынов Фран-
ции.

Место действия: Швейцария.
Точнее: замок Ла-Сарраз.
Время действия: 1929 год.

Обстоятельства: конгресс независимой кинематографии, со-
званный в замке Ла-Сарраз, любезно предоставленном для это-
го дела его владетельницей — мадам Элен де Мандро.
В данный момент — конгресс не заседает.
Конгресс забавляется1.

Замок, напичканный реликвиями средневековья — алебарда-
ми, пиками, шлемами, панцирями и нагрудниками, — это, ко-
нечно, великолепный фон для экрана, на котором между засе-
даниями проецируются достижения новейшего и наиболее пе-
редового из искусств — кинематографа.
На этом экране, распластанном среди древних сводов, сменя-
ют друг друга тогдашние новинки:

первый фильм на темы колхозного строительства (наше “Ста-
рое и новое”), говорящий о восходящей социалистической сис-
теме государственности одной шестой части мира, — здесь ря-
дом с фильмом, до конца последовательно раскрывающим пер-
спективы распадения буржуазного сознания в “сюрреализме”,
“Андалузским псом” Бунюэля,
тем же экраном проходят великолепный трагический образ

328 Мемуары

Жанны д'Арк Карла Дрейера и беспредметные безделушки
Кавальканти и Ман Рэя2,

эксперименты Рихтера, Рутмана, Эггелинга3,
новейшая из картин Йориса Ивенса4.
Цели конгресса не очень понятны.

Советские делегаты долго изъясняют мысль о том, что в сис-
теме капиталистических государств “независимая кинемато-
графия” такая же фикция, как и “независимая”... печать.
Советские делегаты говорят о другой основной и ведущей за-
даче творческой интеллигенции Запада: о необходимости идей-
ного сближения ее с радикально-революционным движением
в западных государствах.

Эстеты и паладины чистого искусства, конечно, становятся на
дыбы.

Их разбить довольно легко.
Но есть и более зловредное крыло.
Конгресс — международный. И среди аполитично эстетству-
ющих рядовых делегатов Франции, Германии и Англии, похра-
мывая, вьется хотя и миниатюрная, но тем не менее неприяз-
ненная фигурка итальянца Прамполини из воинствующего ла-
геря последователей и клевретов тогда еще достаточно актив-
ного и авторитетного для итальянцев Маринетти. Итальянский
фашизм усиленно гальванизирует в те годы давно переживше-
го себя глашатая воинствующего футуризма, давно уже пере-
росшего в беззастенчивую пропаганду милитаризма. К Прам-
полини, естественно, льнут редкие представители двух-трех
отнюдь не радикально настроенных киножурналов.
И как ни странно, всех их что-то объединяет с бесконечно веж-
ливыми, молчаливыми и раскланивающимися делегатами Япо-
нии.

К моменту вынесения резолюций — впрочем, достаточно аб-
страктных — страсти обнажаются.
Мы проходим практический урок того, что аполитичного ис-
кусства не бывает... Сейчас эти “решения конгресса” не сыщешь
уже ни в памяти, ни даже, вероятно, в архивах старых журна-
лов.

Да и смысл всего конгресса, помимо развлечения для мадам
Мандро, любезно взявшей на себя все расходы по его органи-
зации, вряд ли выходил за пределы того, чтобы обнаружить,
что и среди деятелей “передовой” кинематографии Запада, не
связанной с крупными фирмами, есть такой же непримиримый

329 ТОВАРИЩ Д'АРТАНЬЯН

раскол социально-политических противоречий, как и среди
интеллигенции, работающей в литературе, живописи или му-
зыке. Эстеты, шокированные политикой, отходили в тень.
Реакционное крыло показало свои беззастенчиво фашиству-
ющие тенденции.

А левое крыло, установив или укрепив личные контакты меж-
ду нами, знавшими друг друга по статьям и картинам, на мно-
гие годы закрепило дружбой то, что было раньше простой ос-
ведомленностью друг о друге.

“Единым фронтом” революционно и хотя бы радикально на-
строенных группировок нам удалось “раскатать” полную апо-
литичность характера “заключений” конгресса и, больше того,
совершенно парализовать антисоветский оттенок некоторых
положений, которые пытались вплести в это дело хромоногий
Прамполини и кое-кто из группы французских организаторов
конгресса.

Здесь впервые лицом к лицу мы встречаемся с той в потенции
интеллигенцией, которая со временем наденет лакейские лив-
реи фашизма и станет помогать его грязному и кровавому делу.
Но здесь впервые против них — плечом к плечу — в условиях
боевой акции стоим мы рядом с двумя очень мне дорогими
друзьями — Айвором Монтегю (от Англии) и Леоном Мусси-
наком (от Франции).
С Айвором я встретился впервые.

В дальнейшем он был одним из организаторов лондонского
контрпроцесса лейпцигскому процессу Димитрова5.
С Леоном я встречался раньше — еще в Москве6.
В дальнейшем его путь неизменно блистал кристальной чисто-
той активнейшего члена французской компартии в сложных
зигзагах предвоенной классовой борьбы во Франции, тяжки-
ми страданиями в концлагерях германской оккупации, неспо-
собных сломить его темперамент революционера, коммуниста
и патриота...

А пока... Пока еще далеко до войны.
Далеко даже и до резолюций.

Пока между заседаниями и просмотрами — “конгресс развле-
кается”.

Со мной приехали на конгресс Тиссэ и Александров.
И с ними — неизменная кинокамера.
Ну как не уложить на пленку конгресс кинематографистов?!
И вот уже готова тема: борьба “независимых” против “фирм”.

330 Мемуары

Эта платформа (номинально даже для итальянцев и для япон-
цев!) приемлема для всех (пока не разгорятся споры над резо-
люциями между самими “независимыми”).
И вот уже мадемуазель Буисуннуз, с которой мы будем через
несколько месяцев носиться по крутым лестницам Монмарт-
ра, в белом облачении, ржавых цепях, найденных в подвалах
замка, с бумажной эшарпой* “независимого кино” прикована
к монументальным трубам крыш древнего строения.
Толстый, рыжий, в пенсне мистер Айзекс из Лондона с видом
“Синей бороды” потеет в латах, изображая “босса” кинофир-
мы.

И превращенный мною в д'Артаньяна Муссинак устремится на
крышу, чтобы прекратить страдания бедной мадемуазель Буи-
суннуз, из-под ног которой безнадежно расползаются древ-
ние черепицы, грозя ввергнуть в бездну и ее, и треногу Эдуар-
да.

Жан-Жорж Ориоль под развевающимися штандартами из но-
меров редактируемого им “Revue du cinema” стреляет из пуле-
метов, во что обращены пишущие машинки конгресса.
Он сдерживает напор атаки “злодеев” с пиками и алебардами
и латником... Белой Балашом во главе, старающихся помешать
галантно-рыцарским попыткам Муссинака.
Финальный кадр эпопеи исполняет один из более симпатичных
японских представителей — кажется, господин Моитиро Тцу-
тия, любезно согласившийся в маске “коммерческого кино”
воспроизвести перед камерой полный ритуал традиционного...
“харакири” (желаемый результат конгресса!)
Престарелая, но “вечно юная духом” мадам де Мандро еже-
минутно цепенеет от обращения с фамильными реликвиями, от
вида затаптываемых газонов, от вида пострадавшей герани и
дикого винограда, истерзанного алебардами.
Но в конце концов эта милая дама не выдерживает: она сама
приносит из древнего своего “труссо”** необходимые нам про-
стыни для какого-то эпизода с призраками и поит издыхаю-
щих от жары латников, как некогда изнывали крестоносцы,
какими-то чудными прохладительными напитками.
За год до этого у мадам де Мандро был конгресс “левой” ар-
хитектуры. Через год ожидается съезд “левых” музыкантов.
__________
* Echarpe — перевязь (франц.).
** Trousseau — приданое (франц.).

331 ТОВАРИЩ Д'АРТАНЬЯН

Но такую стихию переворота патриархальный замок мадам де
Мандро не выносил никогда, вероятно, с самых времен воин-
ствующего феодализма.

Однако, несмотря на все, к советской делегации наша “belle
chatelaine”*, как мы ее неизменно называем, вообще неравно-
душна. И, прощаясь с нами, трагически вздыхает:

“Ах, большевики, большевики — единственные джентльмены!”
А картинка пропала где-то на бесчисленных таможнях, разде-
ляющих пестрый и многообразный лик Европы на систему от-
дельных государств...

*

Одевая Муссинака д'Артаньяном, я меньше всего думал о том,
что самые пленительные черты этого героя одновременно —
черты не менее обаятельного Леона.
Но это не просто удаль.

Не просто брызжущая через край веселость и жизнерадост-
ность.

Это гораздо больше.

Служение великому делу революции пронизывает всю его
жизнь.

Жизнь нелегкую, тернистую.
Жизнь революционера-практика.

Рафинированный в своих вкусах, знаток поэзии и сам поэт,
тонкий знаток книги.

Талантливый работник издательства, выпускающий альбомы,
посвященные художественным сокровищам Франции.
Даже — гурман. Таким знавал и помню я его по Парижу.
Знавал я и его хозяина — владельца фирмы — “маленького
Леви”, как его называли. Хозяина, примечательного тем, что
он был каким-то побочным племянником пресловутого Дрей-
фуса.

Часто вместе с “маленьким Леви” и его дамой сердца, но всег-
да с Муссинаком и милой женой Муссинака — Жанной, мы ко-
лесили по окрестностям Парижа, любовались Версалем, Фон-
тенбло, Компьеном, осматривали замки вдоль по течению Лу-
ары.
_______
* — “прекрасная владелица замка” (франц.).

332 Мемуары

Навещали Амбуаз, где умирал Леонардо да Винчи.
Наконец, предприняли однажды поездки на машинах из Пари-
жа в Брюссель. В другой раз — из столицы Франции в Марсель
и Ниццу, через Коррез с заездом в Тулон, в Канны к Анри Бар-
бюсу.

Всюду Леон показывал себя тонким ценителем и знатоком
культуры прошлого и современности,
ценителем и знатоком фольклора, не по увражам или компи-
лятивным сборникам, а с живого голоса.
Песнями, особенно матросскими, я заслушивался, когда они
вдвоем с ныне покойным Вайяном-Кутюрье распевали их пос-
ле традиционной бутылки “доброго красного вина”.
Муссинаку же принадлежит и огромный монументальный том,
изобразительно вобравший в себя основное из декоративного
опыта самого буйного периода истории левых театров7.
В предвоенные годы Муссинак управляет издательствами Ком-
партии Франции.

И с давних пор, одним из первых, начал писать Леон Муссинак
о советском кино.
Не только писать.

Не только пером, как шпагой д'Артаньян, прокладывая путь
знакомству Запада с тем, что шло из молодой Страны Сове-
тов.

Но и в порядке практической борьбы за то, чтобы Запад уви-
дел наши картины.

Цепь коммунистических киноклубов, пользующихся правом
“закрытых просмотров”, а потому свободных от цензуры, была
одним из тех каналов, одним из тех мероприятий, которые ши-
роко осуществляли мечту Муссинака — организатора и вдох-
новителя — знакомить Францию с кинематографией наиболее
передового в мире государства.
Сейчас сборник былых статей Муссинака лежит передо мной8.
Давно ль они неслись, событий полны, “волнуяся, как море-
окиян”?

Сейчас вокруг них затихла полемика, цензурные запреты, на-
леты полиции (как на доклад мой в Сорбонне, организованный
все тем же Леоном Муссинаком в тридцатом году), нападки
реакции, бои за живое против мертвого.
И только мы, старшее поколение советских кинематографис-
тов, еще помним, какой бесстрашной пионерской работой —
именно “работой” — была неутомимая боевая линия Мусси-

333 ТОВАРИЩ Д'АРТАНЬЯН

нака в первые годы становления нашего кино, в первые годы
его всеевропейского признания, прежде чем это признание ста-
ло всемирным.

Так год за годом дрался Муссинак — за культуру, за искус-
ство,

за передовые идеи,
за революцию.

Так дрался он в годы войны за Францию.
Так дерется он сейчас за светлое будущее своей страны, являя
собой образ тех лучших сынов передовой мысли Запада, кото-
рые раз и навсегда избрали себе жизненным путем тот путь, на
котором светочем стоит Советский Союз.



[Гриффит, Чаплин, Флаэрти]

Первое, что поражает за границей, — это необычайность тем-
пов движения людей. Это первое впечатление от любой улицы,
любого большого города. Сперва это кажется деловитостью.
Проникаешься уважением. Всматриваясь внимательнее, ви-
дишь, что здесь не меньше суетливости. Берешь этот темп под
сомнение. И наконец, долгое время спустя начинаешь под су-
етливостью разбирать основное — озабоченность. Переводя
взор с быстро шагающих ног на лица и глаза, видишь неуве-
ренность, озабоченность, беспокойство.
Неуверенность не только в завтрашнем дне, а буквально в лю-
бом последующем мгновении — вот что интуитивно вылавли-
ваешь в выражении человеческих лиц на Западе, в поведении
людей; вот что подробно вычитываешь, если хоть на мгнове-
ние погружаешься в круг их интересов, деятельности, судьбы.
И нигде так остро, так мучительно это не ощущается, как в де-
ятельности тех, кто посвятил себя творческой работе.
Мне хочется вспомнить сегодня несколько встреч с зарубеж-
ными “коллегами”. В Америке меня вдохновила встреча с тре-
мя людьми. Гриффит, Чаплин, Флаэрти — вот имена, которые
мы все любим с первых собственных шагов на кинопоприще1. Я
встретил всех троих. Одного мимоходом. Двух других встре-
чал часто и много. Но воспоминания обо всех троих неотрыв-
но связаны с темой труда художественной интеллигенции в
странах капитализма.

Гриффит... Первая встреча с первым классиком фильма. “Кадр”
казался вырезанным из ранней его картины. Пять-шесть часов
утра. Возвращаюсь в отель после ночи, полной впечатлений от
негритянского района Нью-Йорка — Гарлема. Отель на Брод-
вее. В самом центре Нью-Йорка. День, ночь, утро, полдень, ве-
чер Бродвея — вот что хотелось видеть, слышать, восприни-
мать, запечатлевать в памяти. Поэтому я избрал гостиницу на

335 [ГРИФФИТ,ЧАПЛИН,ФЛАЭРТИ]

Бродвее, в самом шумном месте Нью-Йорка, сохранившую все
черты именно американского отеля, в отличие от “Ритцов”,
одинаково безличных в любой столице Европы или в любом
крупном городе Америки. Здесь же и состоялась встреча с
Гриффитом, тридцать лет хранящим верность раз облюбован-
ному жилищу.

Итак, пять-шесть часов утра. Серый рассвет на Бродвее. Ме-
таллические бочки с мусором. Подметаются улицы. Громадный
пустой холл. В утреннем свете кажется, что окон нет и пустой
Бродвей вливается в сонный отель. Перевернутые кресла. Ска-
танные ковры. Идет уборка. В глубине холла теряется портье с
ключами. Около него фигура в сером. Серая щетина выступа-
ет на серой коже лица. Серый взгляд светлых глаз. Острый.
Неподвижно направлен в одну точку: между перевернутыми
креслами и скатанными коврами — носилки. На голых плитах
два санитара. За ними — полицейский. На носилках — окро-
вавленный человек. Повязка. Кровь. Рядом сметают пыль с
пальм. Под окнами выметают горы бумаги. Где-то была поно-
жовщина. Человека внесли в отель. Перевязали. Вынесли. Се-
рая улица. Серые люди. И серый человек в глубине. Сколько
раз он, Гриффит, воссоздавал перед нами подобные сцены аме-
риканского бандитизма... Кажется, что видишь все это на эк-
ране: цвет исчез — одна гамма серых тонов от белых пятен бу-
маги на улице до почти полной темноты там, где лестницы оте-
ля уходят вверх.

По фотографиям узнаем друг друга сразу. Знакомимся. Жму
руку создателю замечательных картин. Но автор их не хочет
говорить о них: “Половина картин моих — trash (примерно как
мы бы сказали — “барахло”). Я делал их, чтобы иметь деньги
на постановку, чтобы покрывать убытки любимых фильмов или
иметь возможность ставить что-либо по душе... Первые при-
носили груды золота — вторые были сплошными убытками...”
Убыточны были “Сломанная лилия” и другие, о которых Гриф-
фит вспоминает с любовью... Вот и сейчас... он носится с
мыслью снять фильм о коррупции вокруг сухого закона. “Ищу
деньги. Никто не хочет финансировать такую тему. Но мне,
кажется, удастся на это подбить одну богатую вдову. Вот уже
две недели я хожу вокруг этого...”
Замечательный мастер. Один из основоположников кино. Че-
ловек, поседевший на этой работе. Старик. А вынужден бегать
за богатыми дурами, тратя дни и недели на уговоры, унижения

336

и изобретательность так же, как это приходится делать моло-
дому дебютанту, чьего имени не знает никто, чьим произведе-
ниям еще не рукоплескали во всех концах Земного шара, подо-
бно фильмам Гриффита! В конце концов дура все же, кажется,
не согласилась... Фильм не был поставлен, и имени Гриффита
давно уже не видят экраны...2
Судьба безденежья Гриффита, кажется, стоит призраком пе-
ред Чаплином. Говорят, он ничего на свете так не боится, как
разориться. Так или нет — не знаю. Но последние встречи с
ним оставили впечатление именно такое. В отличие от Гриф-
фита Чаплин крепкий хозяин, коммерсант, делец. Я помню, как
он нырял в бассейне своей виллы — бассейне с очертанием внут-
реннего контура его знаменитого котелка... Ныряя, он с вос-
торгом рассказывал, как только что блестящим маневром вы-
делил прокат своего будущего фильма (это были “Огни боль-
шого города”) из “общей чаши” прокатного предприятия
“Юнайтед артистс”. Прыгая в воде, он имитировал бессиль-
ную ярость другого кинодельца — лирической Мэри Пикфорд,
обладающей хваткой биржевого маклера. Он повторял крик,
каким кричал только что на собрании акционеров: “Уберите
эту женщину!” — и, весело смеясь, высчитывал полагающую-
ся разницу барыша от своего ловкого маневра. А на следую-
щий день он почти по-детски плакал и стучал зубами от стра-
ха, что картина не удается. Причем назойливо на “первый план”
тревоги проступали те два миллиона собственных денег, кото-
рые им вложены в фильм.

А по улицам Голливуда бродит изумительный Боб Флаэрти: он
останавливает каждого, кого хоть немного знает, и готов ча-
сами рассказывать бесконечно увлекательно и долго замеча-
тельные события и истории для экрана, не уступающие “Нану-
ку” или “Моане”. Он неизменно кончает свой рассказ: “Дарю
это вам”3. Все, что ему остается делать. Ему не только никто
не дарит метра пленки, никто не хочет ссудить его средствами
на одну из тех замечательных картин, какие он мог бы выпус-
кать десятками. Так он вынужден делать их с громадными, увы,
не “творческими” простоями, а... финансовыми.
Вдова или меховая фирма4, разбогатевший старьевщик или
взбалмошный владелец фирмы водопроводных труб — вот в
чьих руках судьбы искусства и культуры кинематографии За-
пада. “Киты” киноиндустрии финансируют художника не тог-
да, когда он хочет творчески подойти к своему любимому ис-

337 ГГРИФФИТ,ЧАПЛИН,ФЛАЭРТИ]

кусству: они предпочитают работать наверняка, воссоздавая в
сто первый раз заезженный стандарт. Когда же не встречается
ни вдовы, ни меховщика, ни разбогатевшего спекулянта, судь-
ба большого художника подобна судьбе Флаэрти.



Прометей
(Опыт)

[Мы с Диего — добрые старые друзья1. Со времен снежной
Москвы — моего дома — вплоть до тихого Койоакана, его
дома, переполненого гигантскими непристойными доистори-
ческими деревянными, каменными и терракотовыми божества-
ми ацтеков и майя.

Но я никогда не встречался с человеком, о котором собираюсь
писать, — с Ороско.