М. А. Мунтян постиндустриальное общество и глобальная цивилизация монография

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

^⁷⁸; не победу евроатлантической цивилизации во всемирном масштабе, а конец эпохи евроцентричной истории, когда родившаяся в Европе индустриальная цивилизация достигла весьма серьезных успехов в своей универсализации, но так и не сумела восторжествовать на всем земном шаре^⁷⁹; не кризисное саморазрушение всех ценностных структур «культуры модернити», а поиск этой цивилизацией во внешних контактах с другими подобными образованиями дополнительных ресурсов для преодоления глубокого кризиса ее рационально-техногенных устоев и всемерного стимулирования появления новой парадигмы цивилизационного развития — постиндустриализма.

Здесь уместно, как представляется, отметить три момента:

во-первых, мир отнюдь не был изначально обречен на европоцентризм своего прогресса и всеобщей истории. А.Г. Франк, объясняя причины, почему историческое развитие пошло по пути «монополярной» (евроцентристской), а не «мультиполярной» трансформации, выделяет среди них:

а) поворот Китая в период династии Мин (ХV век) к тщательной самоизоляции от мровых процессов;

б) действия морских держав Западной Европы, завоевавших Америку и «впрыснувших» ее золото в процессы первоначального накопления капиталов для последующего рывка в виде индустриальной цивилизации.^⁸⁰

В этом смысле постиндустриализм, восстанавливая полицентричность мирового развития, не может не нести на себе и отпечаток свершившейся мировой истории. Попытки же евроатлантической цивилизации универсализироваться, то есть подчинить себе все страны и народы мира завершились, в конце концов, неудачей. В докладе Римскому клубу «Босоногая революция», который был представлен Б. Шнейдером в 1988 году, содержалась обоснованная констатация провала всех планов и концепций развития стран «третьего мира» по образцам западных государств. Этот ученый утверждал вместе с тем, что утрата любым народом собственной культуры не облегчает, а усложняет процесс обретения им ценностей и норм современной жизни, ведет к разрушению экономики, упадку, нищете и маргинализации его места в мировом развитии.^⁸¹ Во второй половине 80-х годов окончательно складывается концепция осовременивания слаборазвитых стран «в обход модернити», то есть модернизации при сохранении национальной культуры и без жесткого навязывания обществу западных ценностей^⁸²;

во-вторых, единый мир в категориях системного подхода — это совокупность взаимодействующих, взаимосвязанных, самоорганизующихся в процессе постоянной эволюции человеческих социумов, где в первом случае подобная общность — это человечество, во втором — государства, общества, культурные пространства и т.д. Мир как система — это человечество в движении, когда его составные части переплетены все более и более многочисленными и перепутанными связями, а импульсы системы достигают практически каждого живущего на Земле человека. Это «мир миров», по определению М. Гефтера, который, демонстрируя безусловные тенденции к глобализации многих сторон своего современного бытия, тем не менее постулирует устойчивое сохранение культурного многообразия в человеческом сообществе, так как «именно исторически сложившиеся культуры национальных и социальных общностей представляют собой главный источник, из которого личность черпает жизненные смыслы, образующие основу ее самосознания, выстраивающие иерархию ее ценностей и норм, духовное содержание ее бытия».^⁸³ В данном случае можно заключить, что культурная экспансия стран Запада, принимающая внешнюю форму вестернизации (для развитых стран Европы — американизации), по существу представляет собой процесс трансляции народам чуждого их историческому опыту, традициям, национальному характеру образа жизни. А.П. Мезенцева подчеркивает в этой связи, что «какой бы глубокой ни была интернационализация человечества, оно по-прежнему состоит из разных народов, больших и малых, этнических общностей, самобытных и неповторяемых цивилизаций, каждая из которых создает свой микромир, свою модель мира, не менее уникальную, чем жизнь каждого человека»^⁸⁴;

в-третьих, нельзя считать достаточно обоснованными и утверждения ряда мыслителей, что на стадии постиндустриализма преодолевается трагическая несовместимость Запада и Востока в киплинговском их понимании, что на этой стадии развития происходит некий синтез между евроатлантической цивилизацией и другими восточными культурно-цивилизационными образованиями. Подразумевая под Западом принцип личностный, а под Востоком — коллективистский, сторонники подобной точки зрения исходят из того, что в настоящее время начинает «исчезать «геосоциокультурная дуальность» мира, так как происходит «великий западно-восточный синтез», то есть «размывание» пространственной локализации этих двух принципов»^⁸⁵. Но синтез в сфере культуры проявляется не просто в плодотворящем и плодотворном межцивилизационном взаимодействии, а в возникновении прежде всего новой культуры с качественно иными, чем вступавшие в контакт субъекты, структурой ценностей. Если же это только процесс, то тогда определенные выводы можно делать в случаях, когда участники межцивилизационного взаимдействия соединяются внутренними духовными связями, а сами контакты становятся неотъемлемым компонентом их общественного сознания. С этой точки зрения современная действительность вряд ли дает основания для утверждений о западно-восточном синтезе как реальном феномене или процессе.

Представляется, что единая планетарная цивилизация в принципе не может быть каким-либо синтезом, ибо она по природе своей возникает явлением, феноменом полицентричным, в ней действуют глобального размаха тенденции унификации и дивергенции, ее ценностная система может носить лишь интегративный характер, соединяя через подсистемы начала как западного, так и восточного миров, не растворяя, не синтезируя их друг в друге или друг с другом, а скорее актуализируя, динамизируя в каждой из них существующие ценности, способные благоприятствовать постиндустриальному развитию. К.С. Гаджиев, пытаясь раскрыть, как он пишет, наиболее существенные черты становящейся всепланетной цивилизации, прибегает к аналогии с головным мозгом человека, состоящим, как известно, из двух симметричных полушарий, которые различаются по своим функциям, контролируя рационально-логическую и интуитивно-иррациональные стороны деятельности людей, но составляют нераздельное единство. Для него очевидно, что единая цивилизация не может обрести жизнеспособность и новую динамичность, основываясь либо на евроатлантической, либо на восточных цивилизациях, «как раз органическое сочетание этих двух начал в их взаимной борьбе и взаимодополняющем сосуществовании способно дать новой цивилизационной динамике новую витальную энергию»^⁸⁶.

В последние годы уверенно набирает вес точка зрения, согласно которой постиндустриальная модернизация Востока происходит на свой лад, заимствуя и используя научно-технологический достижения Запада, обогащая их собственным вкладом, фактически создавая общее поле соразвития, сотрудничества в достижении одних и тех же цивилизационных целей, но идя к ним индивидуальной дорогой, мобилизуя для этого собственные внутренние культурные силы и способности. Рушатся восходящие еще к Г. Гегелю представления о пассивности, летаргичности и неспособности восточного менталитета к социальному, технологическому и иным формам прогресса. Как недоразумение начинает рассматриваться довольно устоявшаяся теория о восточных культурах как исключительно коллективистских, а о западной — как только индивидуалистской. Оба эти начала присущи, и это подтверждают современные исследования, любой культуре, но выражаются и проявляются в них с разной интенсивностью, играют разные роли.

Равным образом происходит и отказ от безоговорочного отождествления органично присущих постиндустриализму социально-ориентированной рыночной экономики, а также демократии с индивидуализмом. Опыт современной модернизации Японии, новых индустриальных стран Юго-Восточной Азии показывает, что перемены в них начинались не с либерализации государства, как это было, во всяком случае согласно установившимся теоретическим представлениям, на Западе, а в условиях, когда государство действовало в качестве инициирующей, направляющей силы, организатора и исполнителя акций и мероприятий, сделавших необратимыми процессы утверждения рыночных ценностей и отношений в экономике. Если на Западе социально ориентированная экономика и сложившаяся либеральная демократия зиждились на ценностях индивидуализма и экономической рациональности, то на Востоке эти же процессы основывались преимущественно на коллективистских принципах и ценностях.

Обобщая опыт современной модернизации Японии, Южной Кореи, Тайваня и Гонконга, Н.Н. Моисеев отмечал, что «они вышли на путь технического прогресса. Они могут рассматриваться как образцы техногенных цивилизаций. Вместе с тем, по взаимоотношениям личность-общество, во взаимоотношениях между людьми, в системе ценностей и приоритетах, в стремлении сохранить самих себя, свой образ жизни эти страны принадлежат к традиционным цивилизациям»^⁸⁷. Многие современные исследователи подчеркивают в своих работах, что постиндустриальная революция проходила на Востоке при сохранении важнейших традиционных начал в социокультурной сфере, что позволило новым индустриальным странам освоить достижения западной техноцивилизации, не вестернизируясь в буквальном смысле этого слова, модернизироваться, сохранив основополагающие черты своих национальных культур, сохранив и развив свою идентичность^⁸⁸: По всей видимости, в этом кроется ответ на вопрос о коренном изменении позиции загадочного Востока, упорно отвергавшего, отторгавшего экспансию космополитического индустриально-промышленного производства Запада в недалеком прошлом и раскрывшегося по отношению к принципам и ценностям постиндустриального развития. Этот же феномен дает основание утверждать: постиндустриальное общество как таковое есть и будет столь же полифоничным, как и современный мир.

Наиболее примечательным в полемике между сторонниками и противниками универсалистской предназначенности евроатлантической цивилизаци стало столкновение концепций двух американских ученых — Ф. Фукуямы и С. Хантингтона. Первый из них в опубликованной летом 1989 года в журнале «Нэшнл интерест» статье «Конец истории?» констатировал, что реформистские движения в Советском Союзе и Восточной Европе, а также «распространение потребительской культуры на большей части земного шара» свидетельствовали о «триумфе Запада, западной идеи». Свои рассуждения в этой связи он продолжил следующим образом: «Возможно, что то, что мы наблюдаем, это не просто конец холодной войны или своеобразного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой; это означает конечный пункт идеологической эволюции человека и превращение западной либеральной демократии в универсальную, в конечную форму государственного управления человечеством... Победа либерализма произошла прежде всего в сфере идей или сознания и пока еще не завершена в реальном или материальном мире. Но есть основательные причины полагать, что в конечном итоге именно этот идеал будет управлять материальным миром»^⁸⁹ Фукуяма не считал свою постановку вопроса о конце истории «оригинальной теорией», признав в качестве своего предшественника в подобной постановке проблемы немецкого философа ХIX века Г. Гегеля. По Гегелю, как его интерпретирует этот автор, идеи в материальном мире вырабатываются в форме исторических событий, связанных с борьбой различных видений мирового развития, то есть идеологий. В соответствии с гегельянским утверждением, что «Европа есть, безусловно, конец всемирной истории, а Азия — ее начало», Фукуяма фиксирует «конец истории» в связи с тем, что западная модель либеральной демократии победила в масштабе всего мира, соединив, таким образом, начало и конец истории.

Статья Ф.Фукуямы стала поводом для одной из наиболее значительных интеллектуальных полемик второй половины XX столетия. Журнал «Тайм», предоставивший возможность своим читателям высказать мнения о концепции «конца истории», опубликовал их материалы под заголовком «Начало чепухи». Ирвинг Кристол, издатель журнала, в котором был опубликован опус Фукуямы, отозвался о нем следующим образом: «Я не верю ни одному слову из всего этого, но... блестящий анализ нелегко отвергнуть или опровергнуть».^⁹⁰ «Соблазнительное очарование» статьи, провозглашавшей всемирное торжество евроатлантической цивилизации, наложило свой отпечаток на оппонирование ее заглавной идеи, тем не менее труд Фукуямы был атакован консерваторами в связи с тем, что автор слишком оптимистично оценивает последствия окончания «холодной войны», либералы же сочли слишком легким его отношение к таким недостаткам современного общества, как нищета и расизм в «третьем мире».

В частности, французский политолог П. Асснер писал: «Фукуяма признает, что война и нищета продолжают существовать за пределами Запада, но пытается отбросить этот факт как не имеющий особого значения, поскольку он не касается великих развитых наций, выходящих из истории. Но может ли история оставаться незатронутой этим? Или скажем иначе: разве мы не располагаем все более многочисленными свидетельствами того, как увеличивается нетерпимость, провоцируемая столкновением культур и перенаселенностью планеты? И разве эти конфликты не связаны с внутренней напряженностью: на экономическом уровне — в периоды кризисов; на политическом — поскольку перенаселенность и борьба за жизненное пространство увеличивают возможность появления более сильного, быть может, авторитарного государства; наконец, что самое важное, в душах людей, где может вновь поселиться жажда абсолютов и общности, насилия и иерархии».^⁹¹

Западногерманский историк консервативного толка Г.Химмельфарб спорит с Фукуямой с гегельянских позиций. Из чтения Гегеля, утверждает она, следует, что диалектика «состоит не из начала, середины и конца, а из тезиса, антитезиса и синтеза», причем синтез предыдущей фазы истории становится не концом, а тезисом или началом следующей фазы, провоцируя таким образом движение бесконечного диалектического цикла и тем самым поддерживая драму истории»^⁹². Уже упоминавшийся И. Кристол расходится и с Фукуямой, и с Гегелем по более фундаментальным причинам. «Единственным известным мне способом освободиться от гегельянской чувствительности и образа мышления, — пишет издатель «Нэшнл интерест», — это вернуться к Аристотелю и его представлению, что все формы правления — демократия, олигархия, аристократия, монархия, тирания — по природе своей нестабильны, что все политические режимы по природе своей переходны, что стабильность режимов различается под влиянием разъедающего воздействия времени. Не случайно XX век стал свидетелем ряда восстаний против светской либеральной капиталистической демократии. Эти восстания провалились, но источник, питавший их, остался»^⁹³.

Отвечая своим критикам, Ф. Фукуяма главным своим аргументом сделал следующее уточнение: «когда я говорю «в конце концов», то период времени, который я имею в виду, может означать несколько поколений, а то и несколько десятков поколений». И далее приводит исторический факт: Гегель объявил «конец истории» в 1806 году, когда Европой правил Наполеон и «авангард истории именно к этой дате прибыл к ее концу», но на протяжении еще почти 200 лет поколения людей продолжали фиксировать «массу дел, которые обычно называют историей»^⁹⁴.

Критикуя Фукуяму, Г. Химмельфарб приводит доводы в пользу непредсказуемости истории. «Мистер Фукуяма, — писала она, — лишь в последней части своей работы приходит к мысли о том, что религия, национализм, расовые принадлежности и этнические различия могут занять место «идеологических конкурентов» либеральной демократии, да и тогда он отбрасывает их как несерьезных конкурентов, потому что они не имеют «универсального значения». Но именно в этом все дело»^⁹⁵. Собственно говоря, именно эта мысль стала исходной для С. Хантингтона, летом 1993 года противопоставившего взглядам и суждения Ф. Фукуямы свою собственную концепцию мирового развития. В статье «Столкновение цивилизаций» этот известнейший американский социолог констатировал:

«Во-первых, существует мнение, что крах советского коммунизма означает конец истории или повсеместную победу либеральной демократии в мире. Этот довод страдает ошибочностью Единой Альтернативы. Он коренится в характерном для эпохи холодной войны допущении, что единственной альтернативой коммунизму является либеральная демократия, следовательно, из кончины первого рождается универсализм второй. Впрочем, очевидно, что существует множество форм авторитаризма, национализма, корпоративизма и рыночного коммунизма (как в Китае), которые живы и чувствуют себя хорошо в современном мире... Полная нелепость думать, что раз советский коммунизм провалился, то Запад навсегда покорил мир.

Во-вторых, предполагается, что растущее взаимодействие более развитые коммуникации и транспорт — создает общую культуру. Может, так и бывает при определенных обстоятельствах. Но войны чаще происходят между государствами с высоким уровнем взаимодействия, которое, укрепляя самоидентификацию, часто вызывает реакцию сопротивления и противоборства.

В-третьих, имеется допущение, что модернизация и экономическое развитие способствуют укреплению однородности и порождают общую современную культуру, близко схожую с той, что существует на Западе в текущем столетии. Ясно, что современные городские, образованные, богатые промышленные общества наделены общими чертами, которые отличают их от отсталых, аграрных, бедных неразвитых обществ. В современном мире большинство модернизированных обществ составляли западные страны. Но модернизация не равнозначна вестернизации. Япония, Сингапур, Саудовская Аравия являются современными, процветающими, но явно не вестернизированными обществами. Презумпция Запада, что по мере модернизации другие народы станут такими же «как мы» - это частица западного высокомерия, иллюстрирующего столкновение цивилизаций. Утверждать, что словенцы и сербы, арабы и евреи, индусы и мусульмане, русские и таджики, тамилы и сингалезцы, тибетцы и китайцы, японцы и американцы все вместе принадлежат к единой универсальной цивилизации западного толка означает бросить вызов действительности».^⁹⁶

С. Хантингтон четко проводит различие между феноменом интернационализации жизни современного человечества как результатом распространения ценностей западно-индустриальной культуры, и интеграционными процессами; якобы ведущими к возникновению универсальной цивилизации западного типа. Считая первое явлением объективным и реальным, во втором случае он формулирует прямо противоположный вывод: утопичность идеи о возможности мирового государства и мирового правительства ставят под сомнение утверждения о возможности возникновения единой мировой цивилизации, и мир XXI века будет миром столкновения и противоборства 7-8 ныне существующих цивилизаций. Теоретически воссоздавая «предположительную картину будущего», американский социолог постулирует:

- противоречия между цивилизациями важны и реальны;

- цивилизационное самосознание народов мира возрастает;

- конфликты между цивилизациями придут на смену идеологическим и другим конфликтам в качестве преобладающего вида конфликта;

- международные отношения, исторически являвшиеся игрой в рамках западной цивилизации, будут все больше девестернизироваться и превращаться в игру, где незападные цивилизации станут выступать не пассивными объектами, а активными субъектами мировой политики;

- эффективные международные институты в области политики, экономики и безопасности будут складываться скорее внутри цивилизаций, чем между ними;

- конфликты между группами, относящимися к разным цивилизациям, будут более частыми, затяжными и кровопролитными, чем конфликты внутри одной цивилизации;

- конфликты между вооруженными группами, принадлежащими к разным цивилизациям, станут наиболее вероятным и опасным источником напряженности, потенциальных мировых войн;

- главными осями международной политики станут отношения между Западом и остальным миром;

- политические элиты некоторых расколотых незападных стран постараются включить свои нации в западный мир, но в большинстве случаев им придется столкнуться с серьезными препятствиями на этом пути;

- в ближайшем будущем основным очагом конфликтов будут взаимоотношения между Западом и рядом исламско-конфуцианских стран.^⁹⁷

С конечными выводами С. Хантингтона о том, что «в обозримом будущем не сложится единой универсальной цивилизации» и «мир будет состоять из непохожих друг на друга цивилизаций, каждой из которых придется учиться сосуществовать со всеми остальными», нельзя не согласиться. Вместе с тем целый ряд основополагающих положений предлагаемой им «цивилизационной парадигмы» международных отношений в XXI веке вызывает серьезные сомнения и возражения:

во-первых, фактически констатируя, что мир вступает в эпоху полицентричного, многоцентрового развития, этот автор не может отрицать того, что из каждого такого центра «картина мира» будет выглядеть по-разному, в связи с чем его «цивилизационная модель» предстает вовсе не универсальной парадигмой глобального развития, а попыткой, по словам К. Махбубани, привлечь внимание западной общественности к тому, как выглядит евроатлантическая цивилизация в современном мире, если смотреть на нее с определенных, в данном случае евроцентристских, научно-географических координат^⁹⁸;

во-вторых, постулируя существование в будущем мире нескольких самостоятельных цивилизаций, американский социолог приходит к выводу, что в XXI веке неизбежно их столкновение, вернее, развитие событий по формуле «Запад против остального мира». Не исключая и такого сценария межцивилизационных отношений, тем не менее хотелось бы обратить внимание на более оптимистическую и плодотворную концепцию сотрудничества народов современного взаимозависимого мира, единственно гарантирующего человечеству выживание и развитие в условиях грозящих апокалипсисом глобальных угроз^⁹⁹;

в-третьих, представляя дело таким образом, что «столкновение цивилизаций» — это феномен будущего, С. Хантингтон сознательно проходит мимо того самоочевидного факта, что вся история западной, то есть индустриальной, цивилизации представляет собой непрестанную череду попыток собственной универсализации, что процессы модернизации по существу были навязыванием, в том числе и прежде всего силой, ценностей «модернити» всему миру, что невосприимчивость к ним и ожесточенное сопротивление восточных цивилизаций ограничили глобалистские потуги Запада и его цивилизации в ХIХ-ХХ веках.

Перечень внутренних противоречий «цивилизационной парадигмы» С. Хантингтона можно было продолжить, но в рамках настоящей темы следует обратить внимание на два момента. Прежде всего, определяя то, что он понимает под термином «цивилизация», американский социолог раскрывает его «как некую культурную сущность», «как культурную общность наивысшего ранга, как самый широкий уровень культурной идентичности людей».^¹⁰⁰ Но если цивилизация определяется через культуру, то последняя не может пониматься иначе, чем всеохватывающий процесс «очеловечения» индивидом своих отношений с природой и межличностных отношений в обществе, то есть не может не представлять собой процесс, включающий всю гамму всевозможных отношений, в том числе экономических, идеологических, религиозных и т.д.

Эволюция человека в таком случае предстает как развитие культуры в широком смысле этого термина, как далекого прошлого, так и настоящего времени, в связи с чем утверждение американского ученого о том, что мир только вступает в эпоху межкультурных конфликтов, некорректно именно потому, что мир из этой эпохи никогда и не выходил. Конкуренция между цивилизациями или культурами, о чем пишет С. Хантингтон, является одновременно и экономической коллизией, что в корне меняет отношение к его «цивилизационной парадигме», изымая из ее содержания главное — новизну проявляющихся конфликтов, оставляя их в старом поле двух классических дефицитов — ролевого и ресурсного. В этой связи становится ясным, что «новая цивилизационная парадигма» С. Хантингтона весьма близка по содержанию к уже широко растиражированной в западной литературе концепции углубляющегося противостояния Севера и Юга, где под протагонистами понимаются «золотой миллиард» жителей высокоразвитых стран и весь слаборазвитый регион мира.

Более обстоятельно «цивилизационную парадигму» складывающегося мира С. Хантингтон аргументировал в появившейся спустя три года после указанной статьи книге «Столкновение цивилизаций и переустройство мирового порядка». Здесь он выделяет шесть важных пояснений собственного понимания феномена цивилизации, позволившему ему создать концепцию «цивилизационного порядка» на Земле:

- во-первых, констатирует он, понятия «цивилизация» (в единственном числе) и «цивилизации» (во множественном числе) отличаются друг от друга, ибо существование второго понятия предполагает отказ от определения цивилизации как одного из идеалов или главного идеала, от единственного стандарта цивилизованности;

- во-вторых, везде, кроме Германии, считает Хантингтон, цивилизацию считают культурной целостностью, культурой в широком смысле слова. По Броделю, цивилизация — это «пространство», «культурный ареал», «собрание культурных характеристик и феноменов»; И. Валлерстайн определяет цивилизацию как «особую взаимосвязь мировоззрения, обычаев, структур и культуры» ( как материальной, так и «высокой»), которые образуют своего рода историческое целое и сосуществуют (если даже не всегда одновременно) с другими разновидностями этого феномена; согласно Доусону, цивилизация — это продукт «особого оригинального процесса культурного творчества определенного народа», в то время как для Дюркгейма все та же цивилизация — это «своего рода моральная среда, охватывающая некоторое число наций, где каждая национальная культура является лишь частной формой целого»;

- в-третьих, цивилизации, по мнению американского ученого, всеобъемлющи, то есть ни одну из их составляющих частей нельзя понять до конца вне цивилизации, частью которой такая составляющая является. Одновременно цивилизация — широчайшая культурная общность. Она представляет собой самую широкую культурную группировку людей и самый широкий круг их культурной идентификации, за исключением того, что вообще отличает людей от других живых существ. Цивилизацию определяют и такие общие элементы, как язык, история, религия, традиции, институты и субъективная самоидентификация людей;

- в-четвертых, цивилизации смертны, считает Хантингтон, но вместе с тем живут долго, в связи с чем их «уникальная и особая сущность» заключается в «длительной исторической преемственности». Выдерживая испытание временем, цивилизации эволюционизируют, переживают подъемы и падения, сливаются и делятся. Американский ученый присоединяется к мысли А. Тойнби о том, что цивилизации возвышаются в ответ на некие «вызовы истории», за подъемом обычно следует пора трудностей и дезинтеграция;

- в-пятых, поскольку цивилизации — это культурные, а не политические общности, рассуждает С. Хантингтон, то они в этом качестве не занимаются поддержанием порядка, не вершат правосудия, не собирают налогов и не ведут войн, не заключают договоров и не делают других вещей, которыми занимаются государства и правительства. В большинство цивилизаций входят более одного государства или других политических образований, они могут различаться по политическому составу не только между собой, но и внутри;

- в-шестых, автор «цивилизационной парадигмы» констатирует, что ученые расходятся в определении количества существовавших в истории цивилизаций и даже тех, что существуют в наше время. Он отмечает, что Бродель писал о девяти, Ростовани — о семи важнейших современных цивилизациях, Мелко — о двенадцати цивилизациях, из которых семь уже стали достоянием истории. Сам же он предпочитает говорить о китайской, японской, индуистской, исламской, евроатлантической христианской, русской православной, латиноамериканской и, возможно, африканской цивилизациях.^¹⁰¹

С. Хантингтон в своей «цивилизационной парадигме» исходит из того, что в XX веке отношения между цивилизациями продвинулись от фазы, когда преобладало однонаправленное влияние одной цивилизации на все оcтальные, к фазе интенсивного и устойчивого взаимодействия. В частности, он писал в этой связи: «Если пользоваться любимым выражением историков, то «экспансия Запада» кончилась и начался «бунт против Запада» Неравномерно, с перерывами и откатами могущество Запада в сравнении с другими цивилизациями ослабевало. В 1990 году карта мира была мало похожа на карту 1920. Баланс военной, экономической силы и политического влияния изменился... Запад продолжал оказывать заметное влияние на другие общества, но в его отношениях с другими цивилизациями все более стала преобладать реакция на происходящие там события. Незападные общества, далекие от того, чтобы быть простыми объектами истории западного типа, все больше превращались в мотор и творца как собственной, так и западной истории»^¹⁰².

Он посчитал возможным и правомерным утверждать, что культурное и цивилизационное разнообразие мира бросает вызов западной и особенно американской вере в универсальность западной культуры. Эта вера, — отмечал он, — страдает тремя недугами: она ошибочна, она аморальна, она опасна. Что она неверна, хорошо резюмировал Майкл Говард: «Широко распространенное на Западе представление, будто культурное разнообразие — это исторический курьез, быстро исчезающий в связи со складыванием общей, ориентированной на Запад, англофонной мировой культуры, которая формирует наши основополагающие ценности, просто неверно». Она аморальна, ибо если незападным обществам суждено формироваться под воздействием западной культуры, то на сей раз это может произойти только в результате экспансии, развертывания и применения Западом силы. Империализм — неизбежное логическое следствие универсализма. К тому же, будучи зрелой цивилизацией, Запад не обладает больше экономическим и демографическим динамизмом, необходимым для того, чтобы навязать свою волю другим обществам.

Наконец, полагает Хантингтон, западный универсализм опасен для мира, поскольку может привести к крупной цивилизационной войне между сердцевинными государствами, то есть центрами тех или иных цивилизаций. Такая война для Запада опасна, ибо может привести к его поражению. После коллапса Советского Союза люди на Западе считают свою цивилизацию как никогда господствующей, а между тем, более слабые азиатские, мусульманские и другие общества начинают набирать силу. Этот ученый постулирует мысль, согласно которой “западная цивилизация ценна не потому, что она универсальна, а потому, что она действительно уникальна, и, следовательно, принципиальная ответственность западных лидеров заключается не в том, чтобы изменить другие цивилизации по образу и подобию Запада (на это его слабеющих сил не хватит), а в том, чтобы сохранить, защитить и обновить уникальные качества западной цивилизации (принципы индивидуальной свободы, политическую демократию, власть закона, идейный плюрализм и т.д.)”^¹⁰³.

Г.Х. Шахназаров, известный своей приверженностью идеям «мирового правительства», сформулировал три резко критических исходных тезиса в отношении «цивилизационного миропорядка» С. Хантингтона:

- «цивилизационная теория — одна из историософских концепций, которую с успехом применяют для изучения и объяснения определенной группы исторических феноменов. Однако попытки объявить ее единственно правильной и рассматривать всю историю в свете «цивилизационной парадигмы» несостоятельны;

- цивилизации вступают в отношения сотрудничества и соперничества между собой, но столкновения между ними не были главной пружиной истории. Считать, будто после окончания «холодной войны» этот фактор стал основной угрозой для всеобщего мира, нет оснований;

- вопреки утверждениям сторонников цивилизационной теории, общечеловеческая цивилизация — неопровержимая реальность. Это не простая сумма отдельных цивилизаций, а субстрат накопленного за всю историю опыта и знаний, выражающий сущность человека и принимаемый всем человечеством в качестве общего достояния»^¹⁰⁴.

Комментируя основной вывод Хантингтона о возможности межцивилизационных столкновений, российский политолог утверждает: «Предотвращать цивилизационные столкновения посредством цивилизационного порядка — это все равно, что гасить пламя керосином. Неизбежным следствием и одновременно условием цивилизационного порядка станет, помимо всего прочего, педалирование различий и глухой враждебности между религиями. Чем больше внушать людям, что их безопасность и благосостояние якобы зависят от сплочения в кругу «своих», тем ярче будет разгоратъся цивилизационный, в своей основе религиозный, «патриотизм», от которого уже один шаг до фанатизма со всеми его прелестями»^¹⁰⁵. Критик посчитал, что «переход от нынешнего, отнюдь не идеального миропорядка, к цивилизационному стал бы шагом к средневековью», что «неудачный проект» С. Хантингтона «был продиктован поиском способа отложить по возможности на долгий срок сдачу Вашингтоном функций «четвертого Рима»^¹⁰⁶.

Замечания подобного рода и политические инвективы в адрес американского ученого свидетельствовали о том, что серьезного научного оппонирования высказанных С. Хантингтоном идей у Г.Х. Шахназарова не получилось, да и не могло получиться, ибо, создавая свою «цивилизационную парадигму» как альтернативу универсалистской концепции либерального демократа Ф. Фукуямы, американский социолог по существу всем содержанием книги ответил и на мондиалистские взгляды марксиста Шахназарова. Но российский политолог был прав, когда указал на возможность превращения идеи «столкновения цивилизаций» в «самосбывающийся прогноз», в связи с чем на повестку дня нынешнего мира встает проблема доброй воли историка или или футуролога, деятельность которых должна переводить холодный анализ действительности в животворящие проекты программ не только выживания, но и совершенствования жизни рода человеческого во всей ее многообразии. В этом случае границы цивилизаций могут и должны рассматриваться не как «линии разломов», не как «очаги грядущего глобального конфликта», а как зоны их соприкосновения, взаимопроникновения, поисков дополнительных импульсов развития, нахождения в различных комбинациях их культурно-цивилизационных ценностей возможностей, способных динамизировать весь процесс совместного продвижения в общее будущее.

Апокалиптический взгляд в таком случае может быть и полезным, но лишь в качестве предупреждения, акцентирования нерациональности и опасности возможного скатывания человечества на путь межцивилизационных войн. Даже если современный мир и дает основания для того, чтобы рассматривать международные, межцивилизационные отношения сквозь призму столкновений, не следует забывать того, что эти цивилизации образуют систему, в которой сотрудничество и сосуществование составляющих ее элементов более естественны, чем противоборство и взаимоуничтожение. Критическое восприятие «цивилизационной парадигмы» С. Хантингтона в этой связи не должно затмевать того очевидного факта, что потребности выживания человечества на нынешнем этапе требуют мобилизации энергии не только каждого индивида, с которого начинается мировое сообщество людей, но и таких объединяющих их исторических образований, как цивилизации.

Пытаясь зафиксировать картину современного мира, все более решительно втягивающегося в постиндустриальную стадию развития, когда устойчивость такового становится одним из приоритетных критериев, то прорисовка его в образах различных цивилизаций столь же полезна, сколь и выделение континентов на земном шаре. Но если мы хотим ощутить мир как живой организм, как развивающуюся супер-систему, то начинаем мыслить категориями определенных пространств, регионов, населяющих их народов, образованных ими государств, их соперничества в реализации жизненных интересов наций, лидеров и аутсайдеров социально-экономического развития его центров и стагнирующих зон, грандов мировой политики и периферийных народов и т.д. Не случайно А. Неклесса пишет о современном мире как о реальности сосуществования шести цивилизационных зон: Южной (тропической), расположенной преимущественно в районе Индоокеанской дуги, Тихоокеанской, Евразийской, Североатлантической, а также Транснационального Нового Севера и «сумеречного архипелага Глубокого Юга».^¹⁰⁷

В другой своей работе он писал не о пяти цивилизациях-зонах, а о двух «цивилизационных центрах» - Западном пространстве и альтернативном ему Восточном, составленном Большим тихоокеанским кольцом «второго индустриального пространства» и его естественным союзником — «глубоким Югом^¹⁰⁸». «В конце концов корабль истории в поисках заветного «золотого руна» вселенского счастья и изобилия, — не без некоторого стилистического изящества автор обыгрывает все ту же идею противостояния Севера и Юга, — пересекает эпохальный рубеж — не просто границу тысячелетий... Однако, вплывая в неведомые воды нового миллениума, человечество, судя по всему, оказывается под сенью «дьявольской альтернативы»: между Сциллой квази-Севера («золотым миллиардом» — М.М.) и Харибдой Глубокого Юга («голодным миллиардом» самых неразвитых стран — М.М.)^¹⁰⁹.

Характерно, что, будучи убежденными мондиалистами, то есть сторонниками той точки зрения, согласно которой человечество в своем развитии движется к «всемирной империи», «глобальному государству», О. Долльфюс и М. Камдессю так или иначе фиксируют в своих трудах региональную фрагментацию современного мира. Профессор университета Париж-VШ считает: «общий планетарный дом» существует постольку, поскольку транспортные средства и средства связи обеспечивают обмен информацией, материальными благами и людьми и во главе ведущих государств стоят политики, нацеленные на всемирный порядок. Но в современном мире есть и государства, а то и целые регионы, которые абсолютно, как подчеркивал исследователь, не способны воспринимать и пользоваться нормами и ценностями жизни, навязываемыми им извне (в его понимании это Албания, Судан, Эфиопия, Сомали, страны Сахеля, Бангладеш, Афганистан, Непал, Гаити и Андские острова).^¹¹⁰ Его «Система Мир» состоит:

- из «центров мирового пространства, формирующих архипелаг великих метрополий», острова которого — мегаполисы северо-востока США, Японии, дуга европейских городов от центра Италии до Лондона — «концентрируют в себе власть политических, экономических и военных олигополий»;

- из «задворков» мировой системы, зон «органического хаоса», где правят бал «насилие, нищета и безнравственность»;

- из группы стран, находящейся между «островами архипелага метрополий» и «задворками» Мировой Системы, которые стремятся «влиться в общее» движение системы» (Южная Корея. Тайвань и др.);

- из группы государств, противящихся этому движению, «делая ставку на культурную и религиозную самобытность, как это было в 80-е годы в Иране при Хомейни». «Система Мир, — заключает О. Долльфюс, — состоит из «лоскутов» территорий, имеющих различные очертания и разную «начинку», каждая из которых сама является системой с присущим только ей регулированием»^¹¹¹, а фундаментализм предстает как ответ стран, входящих в «медвежьи углы планеты», на попытки их трансформации, навязываемые извне.^¹¹²

М. Камдессю, долгие годы занимавший пост Генерального директора МВФ, рассматривает процесс продвижения человечества к глобальной экономике, считая решающими в этой связи аргументами следующие:

- происходящий отказ от валютного контроля в финансовой сфере и переход мирового финансового рынка к функционированию в «режиме реального времени» за счет развития коммуникаций;

- возникающие в сфере организации предпринимательства международной сети крупных компаний, все чаще и легче игнорирующих национальные границы;

- обнаружившее себя с окончанием «глобального противостояния» в сфере политики, по меньшей мере, частично успешное сочетание демократии с рынком.

Но он видит и серьезные опасности продвижения к «глобальному городу», выделяя среди них две главные:

а) неравномерность распределения «выигрыша» от всемирного процесса;

б) растущую маргинализацию целых регионов планеты (в частности, обширных районов Африки).

В сущности, хроническая неспособность конструктивно ответить на подобного рода угрозы в случае реализации мондиалистских проектов и привело к снижению интереса в мире к самой идее окончательной универсализации жизни человечества. Это видно и из предложений, которые М. Камдессю противопоставляет «выпадению из общего развития мировой экономики» обширных регионов мира - разработку и осуществление программ помощи развитых государств наиболее нуждающимся странам и принятие руководством интеграционных блоков и международными организациями «стабилизационных и компенсаторных мер»^¹¹³.

В своем видении мира как определенной целостности И. Валлерстайн занимает не апологетическую, а критическую позицию. Ключевым понятием в его работах является мир-система, рассматриваемая им не как система «в мире» или система «миров», а как система, которая «сама есть мир». Согласно этому американскому ученому, мир-системы бывают двух типов: мир-империи, основанные на политической власти, и мир-экономики, базирующиеся на торговле. Исходным пунктом и основой концептуальных построений Валлерстайна выступает мысль о несимметричности взаимозависимостей современного мира и более того — о реальной зависимости экономически слаборазвитых стран от индустриально продвинутых государств, об эксплуатации первых последними. Страны «золотого миллиарда» выступают в качестве центра, процветающего за счет неравенства в экономических обменах и неравномерного развития по сравнению с периферией. Система центр-периферия в экономическом плане, по крайней мере, консервирует слаборазвитость большинства освободившихся от колониального господства стран, ибо центру невыгодно обретение ими еще и экономической самостоятельности. Валлерстайн в своих работах показал и доказал бесперспективность претензий современного американского варианта либерализма на формирование новой мир-системы, ибо непримиримое противоречие двух главных положений неолиберализма — «прав человека» и «права наций» воздвигло «капитальное препятствие на пути развития либерализма и продвижения его по миру»^¹¹⁴.

Если попытаться классифицировать наиболее представительные подходы обществоведения США к интерпретации картины современного мира, то можно выделить представителей трех научных школ, так называемых «глобалистов», «гегемонистов» и «просвещенного национализма»:

- первые после окончания «холодной войны» связали свои чаяния с глобализацией — «глобальной демократией, охватывающей весь земной шар системой свободной торговли, международных соглашений по разоружению и запрещению оружия массового уничтожения»^¹¹⁵. США, по мнению представителей этой школы, осуществляют принцип «лидерства без главенства», несмотря на то, что наступил «момент однополярности» и США фактически оказалась во главе мира.^¹¹⁶ Широкая западная коалиция во главе с американцами, как об этом пишет З. Бжезинский, простирающаяся от Европы до Японии, вышла на первое место в мире как «функционально прагматический транснационализм» с общими интерecами в глобальной экономике и коллективной безопасности. Как считает П.Бьюкенен, автор монографии «Республика. Не империя», увидевшей свет в 1999 году, речь в случае с «прагматическим транснационализмом» идет о новом мировом порядке, выгодном элитарной верхушке крупнейших ТНК и ТНБ, требующей свободы действий как в географических , так и политических рамках и координатах^¹¹⁷;

- для школы гегемонистов мир предстает единым и неделимым в том смысле, что требует повсеместного доминирования США. Уже в 1992 году в cвязи с публикацией в «Нью-Йорк Таймс» секретного «Меморандума Вулфовица» стало очевидным, что главным принципом внешнеполитической стратегии США республиканский истеблишмент считает концепцию гегемонизма, а главной задачей — недопущение доминирования какого-либо другого государства в любом регионе мира. В указанном документе Пентагона Россия была определена как страна, представляющая наибольшую потенциальную опасность для жизненно важных интересов США, хотя за три недели до его публикации Дж. Буш-старший и Б.Н. Ельцин в совместном заявлении констатировали, что США и Россия впредь не будут рассматривать друг друга в качестве противников. Расширение блока НАТО на восток, реализация целого ряда военных программ, связанных с реализацией национальной противоракетной системы свидетельствовали о том, что оборонительная стратегия сдерживания уступила в 90-е годы место амбициозной наступательной стратегии, которая была поставлена на службу обеспечения американской мировой гегемонии. «Гегемонисты» рассматривают мощь Америки как меч, острие которого направлено против всех, кто не разделяет американских ценностей или сомневается в их праве распоряжаться судьбами мира. «В настоящее время, — считает З.Бжезинский, — эта беспрецендентная американская глобальная гегемония не имеет соперников».^¹¹⁸ Под гегемонией при этом понимается международная ситуация, в которой «одно государство является достаточно сильным, чтобы утверждать основные правила, регулирующие межгосударственные отношения, и обладает волей поступать таким образом»^¹¹⁹. По мнению Р. Кохейна, государство становится гегемоном, если его положение обеспечивает ему контроль над сырьевыми ресурсами, источниками капитала, рынками и имеет конкурентные преимущества в производстве наиболее высокотехнологичных товаров^¹²⁰;

- «просвещенные националисты», к которым можно отнести уже упоминавшегося П. Бьюкенена, по своему влиянию на властные структуры средства массовой информации далеко уступают глобалистам и гегемонистам. Но их представления о месте и роли, которые должны играть США в современном мире, имеют неплохие перспективы для расширения своего влияния в общественном мнении страны. Представители этой школы выступают как умеренные изоляционисты, видя роль США не в организации «крестовых походов» во имя «прав человека» или установления демократии во всем мире, а в том, чтобы не оставлять ни одной агрессии безнаказанной. США, по их мнению, должны заняться решением многочисленных внутренних проблем для нового «возрождения Америки», о чем Дж. Ченселлор выразился следующим образом: «У нас есть силы, но они подрываются комплексом слабостей — тысячью ран, которые нам трудно залечить. Мы ослабили себя тем, как мы решаем проблемы политики, управляем нашим государством, учим наших детей, оказываем помощь бедным, заботимся о стариках, делаем сбережения, оберегаем нашу природу и оказываем влияние на правительство.»^¹²¹ П. Кеннеди поэтому считает естественным появление книг, озаглавленных «Конец американского столетия», «За пределами американской гегемонии», «Америка — рядовая держава» и др.^¹²².

В этой связи показательным является издание в 1993 году еще одной книги, озаглавленной «От глобализма к регионализму». Нет, это не означало, что в США начали отказываться от «любимого дитяти» — глобализма в версии американоцентризма, так как здесь предельно ясно отдавали себе отчет в том, что энергия мирового развития рождается в диалектическом противостоянии тенденций универсализации и регионализации, унификации и диверсификации, в локализации универсального и универсализации локального. Еще в 1980 году была проведена конференция «Сквозь 80-е годы: думаем глобально, действуем локально», на которой директор ЮНЕП (программы ООН по окружающей среде ООН) М. Стронг подчеркивал: «Существует тенденция поднимать каждый вопрос до глобального уровня. Опасность такого подхода заключается в укреплении ошибочного убеждения в том, что все проблемы могут быть разрешены только на этом уровне. Существует много глобальных проблем в том смысле, что они могут быть поняты лишь в глобальном контексте. Однако глобальных возможностей их решений существует очень мало. Большинство действий по решению этих проблем должны приниматься на «локальном» и национальном уровнях, но с учетом глобального контекста»^¹²³.

Не было это и следствием прославленного утилитаризма американцев, вдруг «обнаруживших», что роль арбитра в региональных спорах стоит дешевле, чем глобальное лидерство, или что ориентация на тенденции регионализма в мировом развитии дают больше шансов глобалистам найти хоть какие-то точки соприкосновения с «внутренними изоляционистами».^¹²⁴ Скорее всего, издание книги под таким названием зафиксировало признание американцами того реального факта, что подъем экономического регионализма содействовал увеличению «разломов» между цивилизациями современного мира, о чем писал С. Хантингтон в том же 1993 году^¹²⁵. По его данным, доля внутрирегионального торгового оборота возросла за период с 1980 по 1989 год с 51 до 59 процентов в Европе, с 33 до 37% в Юго-Восточной Азии и с 32 до 36% в Северной Америке. Судя по всему, утверждал этот американский ученый, роль региональных экономических связей будет увеличиваться, демонстрируя два эффекта: с одной стороны, успех экономического регионализма укрепляет сознание принадлежности к одной цивилизации, с другой — экономический регионализм может быть успешным лишь в том случае, если он коренится в той или иной цивилизационной общности. Так, Европейский Союз покоится на общих основаниях европейской культуры и западного христианства. Успех НАФТА (североамериканской зоны свободной торговли) зависит от продолжающегося сближения культур Мексики, Канады и США. А Япония, напротив, испытывает затруднения с созданием такого же экономического сообщества в Юго-Восточной Азии, так как культурные различия мешают продвижению по пути региональной интеграции. Именно культурные различия, как считает С. Хантингтон, привели к тому, что «попытки Запада распространить свои ценности — демократию и либерализм — как общечеловеческие, сохранить военное превосходство и утвердить свои экономические интересы наталкивались на сопротивление других цивилизаций»^¹²⁶.

На первый взгляд, выдвижение тенденции регионализации мира на передний план общественного развития противоречит общепризнанной закономерности интернационализации, универсализации экономики, политики, сближения культур, на которой строятся концепции устойчивого развития и постиндустриального цивилизационного преобразования жизни человечества. Но при более внимательном анализе обнаруживается, что ускорение всестороннего взаимодействия стран и народов на уровне регионов, в конечном счете, углубляет процесс общемировой интеграции, хотя и на несколько иной, более «фрагментарной» основе. Российские ученые в сборнике статей «Регионализм как мировая тенденция» в значительной степени корректируя точку зрения С. Хантингтона, выделяют три группы факторов, и соответственно, три уровня становления и развития международных регионов, названных американским политологом Э. Хаасом «хвостом, которым виляет глобальная собака»^¹²⁷:

во-первых, это факторы предпосылочного характера — территориальные, социально-психологические, культурологические и т.п.;

во-вторых, это факторы, составляющие основу, сердцевину региона — экономические;

в-третьих, это факторы политические, носящие при любой конфигурации регионального строения субъективно-волевой характер, но в наиболее развитых региональных системах знаменующие качественно новую модель регионально-интеграционного поведения государств. Выпадение любого из этих факторов либо полностью взрывает всю систему региональных отношений (это касается двух последних), либо, если речь идет о первом из них, серьезно их ослабляет.^¹²⁸

Исходя из степени значимости международных регионов для мировой системы международных отношений, можно назвать три типа регионального сотрудничества:

- центральные регионы, во многом определяющие «облик планеты», направление и перспективы развития земной цивилизации во всем многообразии ее потенций — и конструктивных, и разрушительных (Западная Европа, Северная Америка, Азиатско-тихоокеанский регион). До конца 80-х годов в мире был еще один центральный регион — Советский Союз с Восточной Европой. С распадом СССР и социалистического содружества он перестал быть таковым, хотя продолжают существовать многие предпосылки для воссоздания здесь на новой основе диверсифицированного международного сотрудничества. Нынешнее состояние Российской Федерации и стран, вошедших в Содружество независимых государств, дает основание говорить, что появилось новое международное региональное движение, переживающее стадию формирования. Тенденции сепаратизма, национализма в СНГ достаточно быстро уступают приоритетное место объективным процессам восстановления разорванных суверенизацией бывших союзных республик хозяйственных и общественно-политических связей, интеграционным интенциям, все чаще демонстрируемых рядом стран Содружества. И хотя события и процессы на постсоветском пространстве имеют огромное значение для развития всей человеческой цивилизации, тем не менее ситуация такова, что в обозримой перспективе даже при самом благоприятном стечении обстоятельств этот регион вряд ли достигнет значения центрального для мировой международной системы, чему в принципе соответствуют его потенциальные возможности. На территории разрушенного «социалистического лагеря» развиваются периферийные и локальные региональные объединения;

- периферийный тип международного региона, в которых доминирующее место занимают разветвленные двусторонние связи, многосторонние политические контакты. В них заметна тяга к интеграционным видам связей, но, при существовании многочисленных международных организаций различного плана, все же не достигнута сколько-нибудь высекая степень международно-правового оформления регионального сотрудничества всеми его участниками (Восточная Азия, Южная Азия, Средний и Ближний Восток, Латинская Америка, Африка и отдельные ее субрегионы);

- локальный тип международных регионов, к которым относятся компактные субрегиональные группировки. Они, как правило, состоят из ограниченного числа членов, в отношениях между которыми доминирует какой-то конкретный побудительный мотив (Вышеградская группа, Совет балтийских государств. Центрально-азиатский союз и т.д.).

Для всех трех типов региональных международных объединений характерны различные модели политических и экономических связей. И так как главенствующую и решающую роль в них играет экономическое сотрудничество, то можно, как это делают западные ученые, выделить некоторые его виды:

- в зонах свободной торговли между странами-участницами ликвидируются тарифы и другие торговые барьеры;

- участники таможенного союза в дополнение к ликвидации барьеров во внутрирегиональной торговле принимают единые таможенные правила и тарифы для торговли с третьими странами;

- общий рынок представляет собой таможенный союз, в котором осуществляется свободное, без каких-либо серьезных ограничений, перемещение по территории региона товаров, рабочей силы и капитала;

- экономический союз обладает всеми чертами общего рынка, страны-участницы которого при этом согласовывают и координируют свои экономические курсы;

- всеобъемлющая экономическая интеграция предполагает полную экономическую унификацию хозяйственных институтов и экономических стратегий развития, включая создание общей валютной системы.

Отражая основные этапы поступательного развития экономического сотрудничества, эта схема имеет, прежде всего, теоретический характер, ибо в реальной жизни международных регионов различного типа эти модели почти не встречаются в «чистом виде», демонстрируя различные комбинации вариантов подобных отношений. И здесь важно не упустить из виду, что интегративные тенденции и регионализация, сотрудничество и противоборство — постоянные факторы исторического развития, приобретающие при каждой смене его парадигмы новое содержание.

Ученые разных стран, выделяя в качестве субъектов мирового развития цивилизации, международные регионы, интегрирующиеся региональные пространства, обращают внимание мирового общественного нения на то, что универсалистские по своей сути проблемы перехода к устойчивому развитию, овладения ценностями и организационными структурами постиндустриальной цивилизации, преломляясь в разнообразных гранях региональной, приобретают новое содержание. На уровне регионов становится ясным, что общая проблема гуманизации отношений «человек – общество - природа» не имеет однозначного прочтения не только потому, что для одних она предстает в виде сохранения высокого уровня потребления, а для других является прозой физического выживания. Это происходит из-за того, что от региона к региону окружающая среда, человек и общество в разной степени подверглись созидательно-разрушительному воздействию индустриальной цивилизации и в этой связи по разному реагируют на «вызовы истории», которые проявляются в критериях устойчивого развития и потребностях постиндустриального общества. В частности, спустя четыре года после конференции в Рио-де-Жанейро, где были сформулированы основные положения концепции устойчивого развития на глобальном уровне, 117 стран-членов ООН приняли национальные программы устойчивого развития, сейчас их число превысило 160, но все эти документы остались в основном не более, чем декларациями о намерениях.^¹²⁹

Дело в том, что даже по самому если не простому, то решаемому глобальному вопросу — санации окружающей природной среды, — различным странам трудно разделить ответственность и практически невозможно взять на себя расходы по преодолению того ущерба, который уже нанесен природе, и по экологизации жизни всего человечества. Это как нельзя лучше видно из следующего примера. Для того, чтобы начать реализацию целей, намеченных «Повесткой дня на XXI век», только развивающиеся страны, по подсчетам секретариата конференции в Рио, должны были истратить дополнительно 600 млрд. долл. в течение 90-х годов при увеличении ежегодной помощи стран Запада вдвое, до уровня 125 млрд. долл. И первая, и вторая цифры оказались абсолютно нереалистичными, хотя, как отмечал П. Кеннеди, в случае всех экологических программ и проектов «речь идет о суммах, которые уступают израсходованным в период «холодной войны» на гонку вооружений»^¹³⁰.

С другой стороны, как отмечал американский институт «Вахта мира», основную нагрузку на природную среду и ресурсы планеты создают восемь стран — 4 индустриальных государства — США, ФРГ, Япония, Россия, — и 4 индустриализирующихся государства — Китай, Индия, Индонезия и Бразилия. Во всех этих странах проживает 56%населения Земли, находится 53% площади лесов, производится 59% мирового ВВП, на них же приходится 58% всех выбросов углекислого газа в атмосферу Земли (23% — на США, 13 — на Китай, 7 — на Россию).^¹³¹ В экономически развитых странах предприняты первые шаги по спасению биосферы и человечества. Россия внесла в это дело свой «вклад» тем, что практически в два раза снизила уровень использования своего индустриального потенциала. Позиция же КНР и других развивающихся стран пока что иная: ряд конкретных положений концепции устойчивого развития воспринимается здесь, как стремление Запада затормозить наращивание их экономического потенциала, а это равносильно консервации нищеты, в которой прозябает большая часть развивающегося мира. На Каирской конференции ООН по народонаселению, состоявшейся в сентябре 1994 года, приводились данные:

- 1 житель США потребляет столько энергии, сколько 3 японца, или 6 мексиканцев, 12 китайцев, 33 индийца, 147 бангладешцев;

- на одного американца c момента его рождения расходуется в 30-40 раз больше природных ресурсов, нежели на одного ребенка в развивающихся странах.^¹³²

Трагичность этих цифр заключается в том, что одна из основных целей стратегии устойчивого развития — выравнивание уровней жизни людей на планете, исходя из западных стандартов благосостояния, практически достижима, если только допустить сокращения численности землян практически до масштаба «золотого миллиарда». По расчетам президента Вуппертальского института климата, окружающей среды и энергии Э. Вайцзеккера, «если бы все человечество захотело жить, как мы, ему потребовались бы три таких планеты, как Земля».^¹³³

Мировой социум между тем продвигается в будущее, не решив в массе своей старые глобальные проблемы и наталкиваясь на ряд не менее сложных новых. М. Максимова так и озаглавила одну из своих работ — «В XXI век — со старыми и новыми глобальными проблемами».^¹³⁴ Люди, благополучно пережив предчувствие экологической катастрофы в 70-80-е годы, стали менее чувствительными к пророчествам алармистов, так как все больше времени приходится тратить на выживание в постоянно усложняющемся бытие. Их уже не тревожит перспектива возникновения термоядерной мировой войны, они уверовали в инстинкт самосохранения человечества и остаются верными этой надежде даже в условиях расширения «ядерного клуба» планеты за счет враждующих между собой Индии и Пакистана.

Снизившиеся показатели прироста землян в 90-е годы по существу сняли тревогу относительно «демографического взрыва» и продовольственной катастрофы, переориентировав внимание ученых на последствия быстрого старения населения в регионе «золотого миллиарда» и омоложения планеты почти исключительно за счет населения слаборазвитых частей света. Геологическая разведка после энергетического кризиса 1972-1982 г.г. (по данным на 1995 г. обеспеченность мировыми запасами ископаемого топлива возросла по углю с 400 до 440 лет, природному газу - с 60 до 67 лет, по нефти — с 40 до 42 лет), развитие энергосберегающих технологий по существу снизили степень «энергетического голода» в мире, хотя в принципе проблема надежного снабжения человечества энергией так и осталась неразрешенной.^¹³⁵ Немало сделано в мире и по преодолению «экологического стресса», связанного с тем, что во второй половине XX века антропогенное давление на природу достигло размеров, при которых она стала утрачивать способность к самовосстановлению, но результаты вряд ли можно признать впечатляющими. Никак не удается приостановить хотя бы рост загрязнения атмосферы в результате выброса отравляющих веществ промышленными предприятиями и транспортом. Образование озоновых дыр и истощение озонового слоя, начиная с 1986 года, ведут к изменению радиационного и термического режимов атмосферы, создавая опасность для здоровья и жизни людей, растительного и животного мира. Угроза изменения глобального климата, прежде всего из-за растущего из года в год уровня выброса углеродов и достигшего в настоящее время 6 млрд. т рождает все более мрачные и обоснованные прогнозы.

За последние десятилетия ухудшилось общее состояние водных ресурсов — рек, озер, водохранилищ, внутренних морей. 80 стран, в которых проживает 40% населения Земли, испытывают постоянную и все возрастающую нехватку воды.^¹³⁶ Ускоренная эрозия почв, получившая у специалистов название «тихого кризиса планеты», представляет, по их мнению, наибольшую после атомной войны угрозу жизни на планете.^¹³⁷ Сохранение генетического фонда Земли (за прошедшее столетие полностью исчезли или близки к исчезновению до 25 тысяч видов растений, более 1 тысячи видов диких животных; согласно оценкам, к 2010-2015 г.г. биосфера может потерять еще до 10-15% составляющих ее видов) еще более настоятельно требует пересмотра всей стратегии поведения человека в отношении природной среды, без чего ни устойчивое развитие, ни постиндустриальное общество вряд ли смогут войти в арсенал наиболее действенных ответов на «вызовы истории».

Дело осложняется еще и тем, что новые из подобных «вызовов» и по удельному весу, и по создаваемым человечеству угрозам начинают выходить на передний план мировой «повестки дня», требуя незамедлительных действий, на что не хватает ни времени, ни средств. Отметим только некоторые из них, да и то лишь в конспективной форме:

- глобальная рыночная экономика в том виде, в котором она развивается в настоящее время, противоречит и духу, и букве, и целям выработанной в Рио стратегии устойчивого развития. Ее движительным элементом продолжает оставаться потребительство. Она обслуживает в первую очередь потребности стран «золотого миллиарда», перераспределяя в их пользу результаты совокупной деятельности мирового социума. Примерно пятая часть населения земного шара использует 85% планетарных благ и ресурсов. Доклад ООН о человеческом развитии за 1998 год содержал в себе следующие цифры: 3 самых богатых человека в мире имели личное достояние, превышающее ВВП 48 наименее развитых государств, вместе взятых; 225 самых богатых людей планеты распоряжаются богатствами стоимостью в 1 трлн. долл., в то время как 3/5 из 4,4 млрд. жителей развивающихся стран лишены канализации, 1/3 — чистой воды и 1/5 — медицинского обслуживания; американцы тратят на косметику 8 млpд. дoлл. в год, в то время как, по расчетам ООН, 6 млрд. долл. хватило бы для того, чтобы всем детям мира дать начальное образование; европейцы съедают мороженного на 11 млрд. долл., в то время как 9 млрд. долл. было бы достаточно, чтобы обеспечить всех нуждающихся в чистой воде и надежной канализации.^¹³⁸

Однако суть проблем заключается не только в этом и далеко не только в этом. Нынешняя глобальная экономика, как считают многие специалисты, выступает в двух тесно связанных между собой ипостасях: производительной и финансово-доходной, в связи с чем глобальный ранок предстает и как система международного разделения труда среди различных государств или регионов и как относительно самостоятельная транснациональная финансовая империя. Это империя, связываемая воедино сотнями тысяч компьютеров, способных с необыкновенной легкостью и скоростью перебрасывать огромные суммы денег с одного конца света на другой (ежедневный объем трансакций может достигать 1 трлн. долл.), отделяя финансовые потоки от реального движения обмениваемых товаров и услуг.^¹³⁹ Некоторые экономисты даже называют возникший в этой связи феномен «экономикой казино».^¹⁴⁰ При этом «финансовая экономика» в условиях транснационализации мира становится «вещью в себе», отрывается от реального производства материальных ценностей и начинает претендовать на то, чтобы стать «хозяйственной основной формой этого нового космоса»^¹⁴¹.

Финансовая экономика во все большей степени становится способной производить своеобразные экономические «артефакты» в виде крупномасштабных финансовых операций, финансовых «турбулентностей», в короткий срок перемещающих сотни миллиардов долларов с одних финансовых рынков на другие, способных пивести к глобальным экономическим потрясениям при определенном стечении обстоятельств. Таких, например, как крах доллара или провал системы функционирования рынка основных и ценных бумаг. И хотя альтернатива подобному развитию событий известна — это «информационная экономика» или «экономика человеческих способностей», — тем не менее, опасные для человечества последствия самореализации современной модели глобальной экономики представляют собой пока что неизбежную реальность. Так называемый «азиатский финансовый кризис» 1998 года, потрясший всю мировую экономику, — только первый удар колокола, призывающего человечество к осознанию еще одной угрозы;

- несмотря на предпринимавшиеся в рамках стратегии устойчивого развития меры (ежегодное выделение 70 млрд. долл. на преодоление слаборазвитости, спонсирование «зеленой революции», развертывание образовательных программ и т.д.), человечеству не удалось преодолеть тенденцию возрастания разрыва в уровнях развития между государствами «золотого миллиарда» и слаборазвитыми странами. Наиболее часто приводимые в этой связи данные заключаются в следующем: с I960 по 1994 год доля наиболее богатых 20% населения мира в общем объеме доходов увеличилась с 70 до 85 процентов, а доля беднейшей пятой части уменьшилась с 2,3% до 1,1%, то есть разрыв между ними возрос с 30:1 до 78:1 (в 2,6 раза)^¹⁴². Цифры говорят и о том, что никогда неравенство условий жизни на Земле не было столь значительным, как сейчас: уровень жизни в Японии, например, выше в 100 раз, чем в Индии, в Швейцарии — в 400 раз выше, чем в Эфиопии и т.д.^¹⁴³ А. Неклесса замечает по этому поводу: «В сущности, складывается ситуация, когда история двух социальных полюсов движется как бы в противоположных направлениях.»^¹⁴⁴ И хотя Ю.В. Шишкин утверждает, что «в середине 80-х годов... началось явно выраженное приближение дальних эшелонов мирового сообщества по уровню подушевых доходов и ряду других показателей к индустриальному ядру»^¹⁴⁵, тем нем менее и приводимые им расчеты свидетельствуют о нахождении человечества в опасной близости к той роковой черте, когда в его развитие могут вмешаться гигантской силы взрывы социальной энергии, способные нарушить или разрушить ансамбль современной мировой цивилизации;

- в 90-е годы исчерпал себя процесс «глобальной демократизации», с которой многие исследователи и наблюдатели связывали основное направление продвижения мира к устойчивому развитию и постиндустриальному обществу. Уже в 1995 году С. Хантингтон приходит к выводу, что «третья волна» демократизации, начавшаяся в 1974 году, выдыхается, так как число «свободных стран» (либеральных демократий), по данным международной организации «Фридом Хаус», увеличившись с 42 до 76, «перестало увеличиваться».^¹⁴⁶ С 1992 года эта организация не фиксирует умножения демократических государств, озаглавив свой отчет за 1993 год «Свобода отступает». По ее данным, в 1995 году только 19% населения мира проживало в «свободных обществах», причем в 42 странах (из 76) уровень свободы упал и только в 19 — вырос. Количество людей, живущих в условиях «свободных обществ», увеличилось за время третьей волны» демократизации (1974-1992 г.г.) на 300 млн., а живущих в «несвободных обществах» возросло на 531 млн..^¹⁴⁷ И хотя многие западные авторы считают актуальную демократическую «заминку» периодом консолидации демократии на уже отвоеванном ею плацдарме, за которым последует «четвертая демократическая волна», peaлии трансформирующегося мира свидетельствуют, что если новой волне демократии и быть, то она не будет волной либеральной демократии, которая вкупе с рыночными отношениями ставится под сомнение постиндустриально ориентированным ходом мирового развития;

- один из самых серьезных новых вызовов — постоянный рост преступности в мире, особенно организованной. Как констатировали лидеры стран «восьмерки» на своем саммите в Денвере (июнь 1997 г.), «преступные группировки часто адаптируются к крупным изменениям быстрее и эффективнее, чем наши правительства».^¹⁴⁸ К началу 90-х годов ХХ века в мире действовали более 500 международных преступных группировок, организаций и групп различной экстремистской направленности. Только за 10 лет своей деятельности они совершили 6,5 тысяч актов международного терроризма, от которых пострадало более 11 тысяч человек.^¹⁴⁹ Нелегальная международная торговля наркотиками охватывает практически все страны мира. Общий годовой доход только американской мафии от контрабанды и продажи наркотиков превышает 1 млрд. долл. С начала 70-х годов наркоторговля выросла, по разным расчетам, в 30, а то и в 50 раз.

Из-за своей повседневности и масштабности коммерческий терроризм и заложничество, рэкет и наемничество, казнокрадство и взяточничество, хищения и скупка краденого, контрабанда, включая нелегальный бизнес оружием, и тайное, «дешевое» захоронение высокотоксичных отходов, биржевые и компьютерные аферы, проституция и торговля людьми, а также их органами, фальшивомонетничество и отмывание «грязных денег», подтачивая моральные основы, деформируя социальные идеалы грозят человеческому обществу перерождением. В мире уже сейчас существует около 30-ти территорий, где военные конфликты, отсутствие устойчивой правовой инфраструктуру, легитимной власти образовали так называемый «опрокинутый социум» (Чечня, Афганистан, Руанда, Сьерра Леоне и др.). Это своего рода «глобальный андеграунд», по коридорам которого «движутся мировые грязные деньги», которые в свою очередь связаны со слабо контролируемыми спекулятивными финансовыми ресурсами «летучих островов» легального транснационального мира».^¹⁵⁰

Даже беглый обзор реакции современного мира на старые и новые глобальные угрозы показывает, что «скольжение по наклонной плоскости (которое почему-то называют «прогрессом») продолжается»^¹⁵¹. За последнюю четверть ХХ века человечеству не удалось устранить ни одной из глобальных опасностей (за исключением, быть может, угрозы термоядерной войны). Более того, за это же время оно обзавелось целым «букетом» новых вызовов, ответ на которые также зависит от степени объединения усилий всех землян. Реальные тенденции мирового развития позволяют сегодня констатировать:

а) негативные проблемы и угрозы нарастают быстрее, чем сказываются результаты спорадических, разрозненных и постоянно запаздывающих усилий поставить их под какой-то контроль;

б) происходит снижение способности человеческих сообществ адаптироваться к быстро меняющимся условиям их существования в порядке «самонастройки»;

в) упование на то, что «расширенный порядок человеческого взаимодействия», как считал Ф. Хайек, автоматически, без какого-либо специального вмешательства человеческой воли, разрешит все проблемы^¹⁵², в современных условиях выглядит по крайней мере легкомысленным, так как любой «спонтанный порядок» с его стихийной адаптацией обществ к меняющимся условиям жизни неизбежно приведет к крупным социальным потрясениям, в том числе разрушительным войнам и революциям;

г) рынок как механизм саморегулирования производства и распределения оказывается малоэффективным в условиях ограниченности ресурсов и неспособным реагировать на сигналы, связанные с долгосрочными целями и планами. «Невидимая рука» рынка при подобных обстоятельствах перестает работать, а частные интересы, по меткому замечанию Г.Х. Брундтланд, становятся «незримой пятой», растаптывающей общее благо»;^¹⁵³

д) представительная демократия, характеризующаяся краткосрочной периодичностью смены власти, когда политические деятели и партии не просто склонны, но и вынуждены ориентироваться на сиюминутные проблемы, отодвигать на задний план долгосрочные цели, к чему добавляется неэффективность громоздкой системы принятия решений, все больше пасует перед глобальными проблемами. Сплошь и рядом само общество в лице большинства граждан оказывается неготовым к тому, чтобы одобрить необходимые и назревшие, но «непопулярные решения».

Человечество нуждается в инструментах и механизмах, которые позволят добиться успеха в решении глобальных проблем, надежно защитят нынешнее и будущие поколения людей от природных и социальных угроз. Их «изобретение» практически всегда связывается с сознательным вмешательством людей в стихийные, эволюционные процессы, поэтому прогноз ожидаемых последствий их применения для достижения планируемых целей должен составлять квинтэссенцию, основное содержание стратегии мирового развития. И так как подобные предвидения могут быть двоякого рода (как проекция наблюдаемых тенденций в будущее с выяснением ожидаемых последствий и как образ желаемого будущего, то есть обоснование альтернатив существующему положению вещей), то и стратегии развития человечества могут быть различными. Их обоснование, аргументация, экстраполяция на разные стороны жизни людей приводит к возникновению моделей общественного развития на планетарном уровне или, как это принято в современной терминологии, к формированию тех или иных вариантов желаемого и возможного мирового порядка.

Установление оптимального миропорядка было бы делом относительно несложным и легким, если бы наш мир, будь-то его цивилизационное, этносоциальное, культурное измерения или сложившаяся исторически державно-государственническая система, характеризовался хотя бы более или менее заметной гомогенностью или «равновесностью» своих составных частей. Тогда реализация их неконфронтационного сожительства, взаимовыгодного сотрудничества, эффективной кооперации хотя бы по вопросам выживания рода человеческого зависела бы прежде всего и в основном от организационных технологий и принципов взаимоотношений, которыми обладает современный мировой социум. Но суть коллизии вступившего в стадию радикальных перемен «мира миров» заключается в том, что социально-экономические и духовно-культурные различия между народами обуславливают их разные цели, желания и возможности в осуществлении объективно требуемых перемен.

Но прежде чем говорить о мировом порядке, складывающемся в стремительно трансформирующемся мире, необходимо объяснить то содержание, которое мы будем вкладывать в данное понятие. Прежде всего, преодоление евроцентричности современного мира и складывание полицентричности мирового развития понуждает развести ранее считавшиеся идентичными понятия мирового порядка и международного порядка. Под первым принято считать «совокупность доминирующих в международных отношениях политических принципов, правовых норм и условий экономических обменов, которые формируются под воздействием объективных процессов общественного развития и соотношения социальных сил в каждую историческую эпоху, представляя собой, результат взаимодействия государств и других участников международной жизни»^¹⁵⁴. Понятие же мирового порядка появляется лишь в эпоху глобализации жизни человечества, оно содержит в себе всю информацию о внутренней организации (структуре) мирового сообщества и служит ключом к расшифровке кодов мирового развития.

Если, вслед за Р. Купером, международным порядком считать «преобладающий тип внешнеполитического поведения государств, независимо от того, служит ли он упорядочению или дезорганизации международных отношений», видеть в нем «правила, которые управляют системой международных отношений и поддерживают ее в состоянии стабильности»^¹⁵⁵, то мировой порядок воплощает в себе модели человеческой деятельности, которые обеспечивают, во-первых, элементарные, и, во-вторых, главные цели общественной жизни человечества в целом^¹⁵⁶. Если система международных отношений является, прежде всего, рынком, где реализуются национальные интересы государственно-организованных социумов, то мировой порядок — это границы и условия превращения нынешнего ущербного и опасного «сущего» в «должное» гармонизации отношений в системе «человек – общество - природа». Миропорядок как таковой выступает в качестве конкретной формы процесса мирового развития, в то время как система международных отношений отражает нормы и практику «взаимодействия национальных политических организаций и других факторов мировой сцены между собой и с международной сферой как ареалом жизни всего человечества.

Понятие миропорядка а) позволяет рассматривать в совокупности, в единстве все факторы, так или иначе влияющие на жизнь всего человечества или отдельных его частей; б) дает возможность отразить в этой комплексной категории разнообразные данные всех сторон жизни всех людей на планете, преобразовав их в органичную теорию мирового развития; в) способствует координации усилий многих наук и политических сил в поиске путей решения острых глобальных проблем; г) постулирует представление о современном мире как о глобальной социальной реальности; д) преобразовывать конкретные состояния мировой среды в импульсы активных общественных действий; е) предполагает изменение, структур, институтов, механизмов, процедур и норм общественного управления в соответствии с меняющимися структурами ценностей в ходе развертывания процесса мирового развития.

Понятие мирового порядка отражает в то же время, растущее осознание глобальной общности всех людей и народов, несущих моральную ответственность за состояние нашей планеты, нацеливает на преодоление разного рода отчуждении в социально-экономической и политической жизни землян. Западногерманский философ Г. Рормозер представил в качестве ядра нового миропорядка «нравственное государство», в котором культурные и моральные высшие духовные ценности христианства формируют политические функции государства, где политика и культура, политика и религия взаимодействуют, не узурпируя территории друг друга, ибо «как нетерпима политика, манипулирующая христианскими ценностями, так опасна религия, которая пользуется политическим влиянием для решения административно-церковных вопросов и, тем более, для давления на инакомыслящих».^¹⁵⁷

Анализируя в соответствии с критериями нашего понимания мирового порядка не факты, а группы факторов, обуславливающих основные процессы современного мира, считая таковыми четыре — глобализацию, интеграцию, фрагментацию и индивидуализацию, — можно попытаться определить свое отношение к уже выдвигавшимся моделям и сформулировать свое собственное видение складывающегося миропорядка. Представляется в этой связи, что продолжающее существовать и в научной литературе, и в практических ориентациях политиков дихотомическое восприятие мира в виде противостояния Запад-Восток или Север-Юг, не может служить отправным принципом отдельных глобальных моделей хотя бы потому, что свой восток есть у Запада, запад — Востока, север — у Юга, а юг — у Севера. Точно также весьма эвристичный цивилизационный подход не может, как это продемонстрировал С. Хантингтон в своей работе «Столкновение цивилизаций», учитывать объективный ход всепроникающей транснационализации жизни человечества, что вынудило А. Неклессу прибавлять к традиционным цивилизациям виртуальное «цивилизационное пространство» наднациональных субъектов мирового развития. Стадиальный подход, в свою очередь, весьма условен, так как в жизни любого общества и в первую очередь в экономике наличествуют серьезные рудименты предыдущих этапов исторического развития и успешно «сожительствуют» разные технологические уклады.

Более современны попытки эшелонировать мир по уровням развитости с помощью таких показателей как производство ВВП на душу населения или в соответствии с индексом развития человека:

- высшую ступеньку занимают около 30 наиболее развитых индустриально стран «золотого миллиарда»;

- за ними идут страны с 15% мирового населения, имеющие не менее 40% душевого дохода жителей индустриального ядра;

- потом следуют страны с доходом от 20 до 40%;

Blog

М. А. Мунтян постиндустриальное общество и глобальная цивилизация монография