М. М. Бахтин: черты универсализма
| Вид материала | Документы |
СодержаниеТропа или метафора? Изменение во времени Таким образом, лишь потому, что мы называем друг друга по имени, мы способны изменяться. |
- Бахтин М. М. Проблема речевых жанров, 655.26kb.
- М. В. Бахтин история христианской церкви, 3038.41kb.
- Бахтин и проблемы методологии гуманитарного знания, 5436.4kb.
- Учебное пособие. Предисловие А. М. Пронина. М.: Издательство Московского института, 1286.9kb.
- Перелік публікацій кафедри філософії культури І культурології за 2008 рік, 309.03kb.
- «акцентуированных личностей», 94kb.
- Бахтин с. И., Тюгашев, 1645.73kb.
- А. П. Лотоцкий, В. П. Бахтин, Е. В. Грабовский, А. Н. Грибов, 21.3kb.
- 2 Цель работы, 316.35kb.
- М. В. Бахтин Ректор Института деловых коммуникаций, 103.17kb.
Тропа или метафора?
Поэтому настоящие слова прокладывают тропу в вечность. Твоя школа воображает, что она способна освободиться от обманчивых элементов языка, как ты их называешь. Язык отца, око справедливости, aigis1 Зевса, пояс Венеры – все это для вас метафоры, запоздалая ложь поэтов. Ибо эти слова нельзя объяснить, исходя из слов «этот» и «эта», «здесь» и «вот», «вам» и «нам», «всякий». Но не потому ли «солнце справедливости» считается поэтической вольностью, что ты черпаешь из мира ненастоящего языка и стремишься избежать всякой опасной речи?
Я особо подчеркиваю для тебя: «солнце справедливости», «пояс Венеры», «трон Геры», «aigis Зевса” старше, чем имена “солнце», «пояс», «поток» или «коза». Сначала говорящий человек выкрикнул имена высшего порядка. Каждый хозяин дома сегодня сидит на своем трончике, поскольку некогда он ходил к трону Геры. Глазные врачи исследуют твои телесные глаза лишь потому, что на твои телесные глаза падает отблеск ока справедливости. То, что ты называешь «метафорой» – это первичный язык. Великий Геракл прославил Геру – ведь он так и называется: «Тот, кто прославил Геру», и это случилось до того, как я, скромный гражданин, мог быть назван Гераклитом, т.е. «прославляющим Геру». «Чем выше станешь, тем больше видишь», – говорит пословица. Метафоры должны были сперва сделать органы управления миром из наших членов: протянутой руки, ее кисти, сжимающей скипетр, указующего перста. И прежде, чем человек смог иметь чело, наша речь должна была обладать руками и ногами, чтобы с помощью пальцев и ног непосредственно говорить со своими идущими рядом товарищами. Не было бы никаких вещей, если бы не было метафор, словно сорвавшихся с неба и обрушившихся на землю.
Ты воспримешь это рассуждение как отклонение от темы. Но это не так. Ибо ты можешь бранить свою собственную поэзию как обман лишь потому, что ты хочешь сделать исходной точкой истинного языка преддверие, в котором образуются местоимения. Именно в этой связи ты и должен приписать столь любимым тобой детям изобретение слов «рука», «палец», «нога», «трон», «глаз». Нет, Парменид, эти слова стали произноситься лишь потому, что боги поднимают свои руки, царь восходит на свой трон, глаз солнца угасает по ночам.
Язык проникает как раз в те отдаленные бреши, которые мы сами телесно не можем заполнить, таким образом, он служит для того, чтобы сделать наличным необыкновенное, отдаленное от нас. В противоположность этому, там, где мы сами присутствуем телесно, необходимы лишь местоимения. Это происхождение языка из божественной гармонии между мертвыми и живыми обнаруживает себя в том, что все имеющие имя существа должны говорить совсем не так, как это происходит в твоей поэзии. Например, ты говоришь: «Сущее граничит с сущим». Этот способ выражения ты считаешь истинным. Но мы в городе Эфесе думаем иначе. Для нас хорошим гражданином является тот, который, если к нему обращаются как к «дяде», говорит в ответ «племянник». Таким образом, в нашем языке сущее граничит не с сущим, но одно является «дядей» для другого», а это другое для первого сущего – «племянником». Но что одному здорово, другому – смерть. Имя «сестра» не имело бы никакого значения, если бы она никого не называла своим братом. Когда врач или пациент становятся любовником сестры милосердия, то с ее ролью сестры милосердия покончено. Пан, бог безымянного хаоса распространяет панический страх. Но наш отец Зевс дарует нам покой души, поскольку мы успокаиваем друг друга посредством взаимного признания.
Не считай это излишним экскурсом. Ибо когда ты с этим согласишься, ты только и сможешь понять мое возражение.
Позволь мне выразиться еще точнее. Поскольку имена взаимосвязаны, то в каждый момент времени я из своего положения могу дать тебе только одно имя. Если, например, я захотел бы стать твоим учеником, то я поступлю правильно, сказав тебе «учитель». Если же я захочу сделать тебя своим другом, то обращусь к тебе как к «дорогому другу». Следовательно, язык всякий раз на моем пути туда ограничивает меня путем обратно! Я могу говорить лишь потому, что моему пути туда должен соответствовать путь обратно. Из этого получается важное следствие. Ибо тот, кто обратится к тебе как к учителю и затем, в свою очередь, получает ответное обращение «ученик», теперь хочет, чтобы к нему обращались как к учителю! Из всякого имени, которое я присваиваю другим, я извлекаю новую истину тогда, когда это имя применяется ко мне самому! Лишь тот, кто подчинялся генералу, сам может стать генералом. Ибо он из собственного опыта знает, как подчиняться генералу. Величайший из этих опытов приобретает каждый сын. Ибо, говоря «отец», он готовит себя к тому, чтобы самому стать отцом. И, наоборот, поскольку отец называет его «сыном», он назначает его наследником престола. Ведь наши дети лишь потому называются eleutheroi, liberi, грядущими, что они не остаются нашими рабами, и мы сегодня назначаем их своими наследниками.
^
Изменение во времени
Таким образом, важнейшее следствие взаимного характера всякого обращения, о котором я говорил выше, заключается в том, что оно подготавливает нас к изменению и казнит нас. Таким образом, обращение отнюдь не предписывает другому исполнять его роль, оно пророчествует и новых ролях, ибо мать предвещает дочери материнство, отец сыну – отцовство. Отношение матери к сыну имеет вид чисто телесный, вид связывающей пуповины, ибо превращения сына в мать как раз и не требуется. Но дочь и отца соединяет некоторое требование, переходящее от отца даже к сыну. Ибо дочь способна переплавить и обновить имя и своеобразие отца только в глубочайшем изменении души. Поэтому каждый юноша восхищается Навсикаей, дочерью Алкиноя. Он предчувствует в ней эту душевную глубину, способную к непредсказуемому поведению, ибо отец говорит «дочь», а дочь – «отец».
^ Таким образом, лишь потому, что мы называем друг друга по имени, мы способны изменяться. Второе важное следствие закона взаимного обращения, Парменид, должно распространяться на меня и тебя в качестве мыслителей, стремящихся постичь природу наших ощущений. Ибо если всякий путь туда, по направлению к имени, должен ждать пути обратно, т.е. возвращения соответствующего имени, то мы воспринимаем действительный мир лишь с помощью ожидания. Мы никогда не можем логически дедуцировать следующее имя. Сначала первое имя должно возвратиться к нам, из леса должно прозвучать эхо, и лишь тогда мы можем проникнуть мыслью в девственный лес мира.
О, Парменид, именно от этого ты считаешь себя избавленным. Но я должен был сначала с помощью Диониса стать безумным, с помощью Гадеса – полумертвым, Афродита должна была внять моей мольбе, и лишь потом я смог причислить их всех к богам и выделить из них «божественное». Но когда меня охватывает священный страх, меня, потрясенного богами, то детская игрушка «божественное» обнаруживает себя как нечто неуместное и бессильное, а именно, как удобный, но ложный путь к местоимениям, к среднему роду, к произвольному и безответственному «нечто».
Я не хочу порицать тебя за то, что позволяешь своим ученикам говорить о божественном. Вне богослужения никто не хочет быть торжественным. Божественное не является чем-то торжественным, и это освежает. Но божественное имеет смысл лишь для тех, кто получил ответ на свои молитвы от Вакха и Афродиты. Взаимность обязательно и столь явно присуща каждому имени, что без нее ты не можешь ни обобщить, ни превратить в абстракцию ни одно имя. Возьми имя времени. У нас сегодня «день грома», «шестьдесят девятая Олимпиада», мы живем в «эпоху правления Дария», мы живем в «819 году великого египетского года». Тот, кто абстрагируется от этих промежутков времени, говорит просто о «времени». Но считаешь ли ты, что этот абстрагирующийся человек может увидеть в «Хроносе» что-то отличное от дня и недели, года и Олимпиады, столетия и эпохи? Таким образом, периоды времени, к которым принадлежал этот человек и которые сделались понятными для него, должны быть до того, как он сможет сказать «время». Таким образом, даже Хронос понятен лишь благодаря воспринимаемым в нем взаимосвязям. Тот, кто живет лишь одним днем, не понимает Гомера, измеряющего времена человеческими возрастами.
Таким образом, даже инстинктивно мы говорим о «времени» тем меньше, чем моложе наш собеседник. Дети почти совсем не понимают, что такое время. Следует ли к «божественному» относиться иначе? Я считаю «божественное» отвлечением от Зевса, Артемиды, Аполлона, Геры и всех других небожителей. В качестве сообщения для тех, кто никогда не встречался с богами, выражение «божественное» – это кощунство. Ибо кощунством является все то, что говорит о бессилии подлинных носителей власти.