М. М. Бахтин: черты универсализма

Вид материала

Документы

Содержание Серьезность и забава Язык, сохраняющий свой подлинный высокий уровень, всегда формален. Не смешивай между собой изначальное и выведенное

Подобный материал:

• Бахтин М. М. Проблема речевых жанров, 655.26kb.
• М. В. Бахтин история христианской церкви, 3038.41kb.
• Бахтин и проблемы методологии гуманитарного знания, 5436.4kb.
• Учебное пособие. Предисловие А. М. Пронина. М.: Издательство Московского института, 1286.9kb.
• Перелік публікацій кафедри філософії культури І культурології за 2008 рік, 309.03kb.
• «акцентуированных личностей», 94kb.
• Бахтин с. И., Тюгашев, 1645.73kb.
• А. П. Лотоцкий, В. П. Бахтин, Е. В. Грабовский, А. Н. Грибов, 21.3kb.
• 2 Цель работы, 316.35kb.
• М. В. Бахтин Ректор Института деловых коммуникаций, 103.17kb.

^

Серьезность и забава

Мы можем раскрыть суть этого заблуждения. Формальный язык буквально окружен водами молвы, сплетен и болтовни. Каждый ребенок умеет говорить «мама» или «папа». Поэтому напрашивается вывод, что его лепет можно отождествить с понятием «язык». Если считать вопрос ребенка: «Бабушка, когда ты умрешь?» подлинной речью, то я должен был бы признать твою игру мысли чем-то серьезным.

Но из сотни произнесенных суждений часто находится лишь одно, которое приоткрывает нам то, что, собственно, значит говорить. И в моем обращении, чествующем тебя, Парменид, ты найдешь пример серьезного языка. Твои юнцы могут называть тебя «папашей», твои женщины – «Парми». Но горе мне, если я не буду с почтительной отстраненностью называть тебя Парменидом.

Что же из этого следует? ^ Язык, сохраняющий свой подлинный высокий уровень, всегда формален. Значительная истина должна открываться с помощью возвышенного языка. Она не выносит соскальзывания к повседневной болтовне или к диалогу между учителем и учеником. Собеседники отнюдь не говорят постоянно. Чем же возвышенный язык отличается от диалекта? Человек, говорящий с помощью возвышенного языка, должен придавать значение этому возвышенному языку даже вопреки самому себе. Этот язык защищен от вмешательства говорящего человека, состоящего в новом понимании, в переосмыслении. Тот, кто формально приветствует царя как Его Величество, признает его, даже если потом он должен будет в этом раскаяться. Даже если потом он поймет, что этот царь является царем не по праву, это ничего не меняет в церемонии коронования, когда говорящий присягает тирану как Его Величеству.

Возвышенный язык формален. Язык, допускающий переосмысление, язык, используемый вами в ваших теориях, является неформальным, и он заимствован из гимназий и с детских площадок. Вы чванитесь тем, что только вы понимаете, на что направлены ваши понятия. Может быть. Но вы не стремитесь исследовать, из чего ваши понятия должны возникать. Вы не можете вывести их из суда и богослужения, заседания совета или парада. Ибо там ничто не поддается переосмыслению. И каждый человек называется своим настоящим именем, так, что он либо поворачивается направо, либо встает, либо слушает, либо становится на колени. Вам недоступны команды и термины, которыми живет возвышенный язык. Это, так сказать, кристаллы льда. Вам знаком лишь язык в жидком агрегатном состоянии, ибо вы хотите выпарить его до состояния понятий. Между формулами серьезности и понятиями теории находится поле неформальной беседы. Каждое суждение, до того, как оно сможет быть продумано или понято в состоянии покоя, должно пройти через это поле.

Это поле изменяет смысл каждого суждения. Таким образом, вы работаете со второстепенным языковым материалом или языковым материалом второго уровня. Лишь оттуда вы извлекаете содержание вашего мышления. Таким образом, если возвышенный язык молитв, законов, песен и заповедей, проходя через это поле, утратит часть своей силы, то вы неспособны ничего сделать, чтобы воспрепятствовать этой утрате. Ибо вам должно нравиться, что ученики могут слушать и говорить только так, как они умеют. Но ученики говорят с тобой так непринужденно, словно они являются еще непосвященными. Даже если тебе внимает более старший по возрасту ученик, то ты должен беседовать с ним так, как будто он не прошел через присягу, через помолвку, через первую жертву. Ибо он не хочет политься или клясться вместе с тобой. Он хочет не слушаться, а слушать тебя. Поэтому ваше мышление не в состоянии достичь верхнего этажа строго формального языка.

Язык уничтожен еще до того, как вы открываете рот. Разумеется, вы никогда ничего не слышали об уничтожении языка. Наши жрецы и полководцы никогда не имели причин говорить о таком разжижении языка. Но я вышел из их рядов именно для того, чтобы сказать о происходящем в наши дни. Для того, чтобы овладеть строгой областью служения, областью имен, ты предоставляешь в распоряжение юношей язык детской комнаты и домашней расслабленности. И это непригодное, заранее непригодное орудие ты применяешь к богам и государствам.

Прислушайся, Парменид. Здесь, у истоков твоего мышления в состоянии покоя, я предостерегаю тебя. ^ Не смешивай между собой изначальное и выведенное; божественное, которое вы выражаете в понятиях, слова, которым вы даете определения, – все это происходит не из богослужения и не из военной службы. Познакомься с тем промежуточным пространством, которое отделяет твои диалоги в состоянии покоя от храмов и военных лагерей.

Дело вот в чем: в наших детских комнатах и на площадках для игр мы не говорим по-настоящему. Мы скорее упражняемся в языке или отдыхаем от него. Военачальник, возвратившийся с площадки для военной подготовки, отдыхает среди своих детей. Ибо дома не нужно делать все так точно. Если на суде всякое неточное выражение таит в себе возможность проиграть процесс, то дома вечером у камина неточное выражение может оживить обстановку и даже позабавить.

Тот, кто носит мундир, мантию, ризу, подчеркивает служебный, официальный характер своих слов. Мы беседуем в домашнем облачении и в домашних туфлях. Домашнее облачение духа является условием расслабления. А без расслабления имеет место не беседа, а перекрестный допрос. Так что расслабление говорящего и снижение степени формальности языка оказываются параллельными. Это – тот самый процесс, который изменяет и говорящего, и то, что он говорит.

Судья, который отправляет убийцу на виселицу, спустя пять минут после этого может шутить. Ведь мы говорим о шутке как о paizein, т.е. как о детской речи. И мне кажется справедливым обозначить возвышенный язык как серьезность, а язык непринужденной беседы как забаву. Но это было бы неправильным по отношению к вам, поклонникам понятия. Ваше заблуждение принуждает вас ставить серьезность и забаву на одну и ту же плоскость понятийного мышления. Эта плоскость единства – ваше изобретение. С помощью этого трюка вы хотите уничтожить границу между ребенком и мужем, забавой и серьезностью. В этом и заключается ваше двойственное мышление юношей. Ни серьезность, ни игра в отдельности не являются единой областью вашего мышления. Но Логос является двойственным и разделяется на серьезность и забаву. Эта границы непроницаема. Расположенный к шутке судья за пять минут до приговора не может ни шутить, ни изъясняться на обыденном языке. Он должен вынести приговор. Для этого он должен его сформулировать. Должно прозвучать слово «убийство». Ибо лишь тогда следствием может быть виселица.

Из этого получаются жуткие следствия. Ибо судья может судить лишь строго формально. Но после этого он может подшучивать над своими формулировками. Однако, хороший судья как раз этого-то и не будет делать. Он скажет: «Этого мне делать нельзя». Он будет шутить над чем-то безобидным. С другой стороны, судья не может вынести приговор, которому не придана четкая форма. Такое вообще возможно, но не облеченный в четкую форму приговор не будет приведен в исполнение. Сила неформального обиходного языка здесь ничего не может сделать.

Указывая тебе, Парменид, на границу значения повседневного языка, я одновременно указываю тебе на ограниченное значение того запаса слов, который предоставляется твоему мышлению повседневным языком. Твой источник недостаточен.

Ты спросишь меня: «Почему же тогда каждый не думает о различии между строго формальным языком и языком беседы, как это делаешь ты?», «Мои друзья, – возразишь ты, – допустим, что повседневный язык постепенно развился из детского. И ваши формулировки, и схематические формулы, и ритуальные молитвы, в свою очередь, образовались из текучего повседневного языка и постепенно затвердели. Почему же я должен верить тебе, что началом и истоком был возвышенный язык, а не детский лепет и детские забавы?».