М. М. Бахтин: черты универсализма

Вид материала

Документы

Содержание А.И. Пигалев (Волгоград) Ойген Розеншток-Хюсси

Подобный материал:

• Бахтин М. М. Проблема речевых жанров, 655.26kb.
• М. В. Бахтин история христианской церкви, 3038.41kb.
• Бахтин и проблемы методологии гуманитарного знания, 5436.4kb.
• Учебное пособие. Предисловие А. М. Пронина. М.: Издательство Московского института, 1286.9kb.
• Перелік публікацій кафедри філософії культури І культурології за 2008 рік, 309.03kb.
• «акцентуированных личностей», 94kb.
• Бахтин с. И., Тюгашев, 1645.73kb.
• А. П. Лотоцкий, В. П. Бахтин, Е. В. Грабовский, А. Н. Грибов, 21.3kb.
• 2 Цель работы, 316.35kb.
• М. В. Бахтин Ректор Института деловых коммуникаций, 103.17kb.

^

А.И. Пигалев (Волгоград)

Форма авторства в философии

(От переводчика)


«Человек, который никогда

не бывал понят неправильно,

не сказал ничего действительно важного!»
^

Ойген Розеншток-Хюсси

С момента «открытия» работ М.М. Бахтина для гуманитарной общественности в 60-е годы, они на наших глазах претерпевают весьма любопытные и поучительные метаморфозы. В кого только не превращали Бахтина восторженные почитатели и не слишком беспристрастные комментаторы! Разумеется, в этом сложном процессе есть много аспектов, и он имеет множество самых разных причин. Одна из наиболее существенных – некоторая «недоговоренность» находящихся в нашем распоряжении текстов, как сознательная, так и обусловленная жесткими условиями идеологической ситуации, в которых жил и работал Бахтин. Но одного этого обстоятельства совершенно недостаточно для «растаскивания» текстов на цитаты, которые затем используются для подтверждения самых различных теоретических позиций. Недостаточно этого и для понимания самого факта необычайной популярности Бахтина, возникшей сразу же после введения его работ в научный оборот. Между тем, сам факт не может считаться чем-то «метатеоретическим», относящимся к чисто факультативным аспектам исследования его творчества. Ведь любой разговор о диалоге предполагает учет не только собственно речи, но и процесса слушания, а этот последний может протекать в широком диапазоне от «превращения в глухого» до полного «резонанса». В случае Бахтина мы имеем, как представляется, блестящее проявление фундаментальных закономерностей жизни духа, одной из которых является то, что всякое значительное духовное явление может возникать и действительно возникает в разных местах и в разные времена, но затем наступает тот «кайрос», который собирает воедино разрозненные, казалось бы, настроения, мысли, теории. Бахтин сумел, на наш взгляд, уловить те едва слышимые в его время подземные толчки, которые в наши дни сотрясают весь корпус столь тщательно выстраиваемого на основе принципа монолога гуманитарного знания (с этим связан также уже ставший знаменитым феномен «несвоевременного мыслителя», хотя причина «несвоевременности» в случае Бахтина, разумеется, радикально отличается от «случаев» Шопенгауэра, Кьеркегора, Ницше, Достоевского и многих других).

Сказанное позволяет наметить некий новый подход в бахтинологии в смысле исследования всего комплекса вопросов, связанных с творчеством Бахтина. Речь идет не только о чрезвычайно важной задаче прочтения его работ «в контексте», не только о выявлении его «круга», но и в поиске тех духовных архетипов, которые в специфическом облике, с помощью специфического языка и с неизбежной печатью времени получили выражение в работах Бахтина. Сразу же оговоримся, что, упоминая специфичность его концепций и очевидную «печать времени», мы отнюдь не хотим подчеркнуть их «своеобычность» в качестве черты, приписываемой почти всему, что возникло в лоне русской культуры. Точно так же, в этой характеристике нет намерения неявно указать на некоторую архаичность мысленных конструкций Бахтина. Напротив, неразрывная связь со временем только и делает концепции Бахтина чем-то живым, ждущим своего «кайроса»: ведь никакой «кайрос» не может наступить для того, что находится вне времени культуры, несущего переменчивый смысл, т.е. для мертвого. Но если это так, то главной задачей становится поиск тех самых архетипов, подлинный смысл которых выявляется только в исторически кульминационной точке, а с точки зрения исследовательских задач это становится поиском конгениальных мыслителей с их собственным контекстом. Следующим этапом этой работы должно стать установление связи между их идеями и подходами, разработанными Бахтиным. Здесь, очевидно, не должны смущать ни различия в терминологии, ни конфессиональная ангажированность, ни качественно иной тип культуры, детерминирующий движение мысли.

Следует признать, что обрисованный выше подход уже реализуется в отечественной и мировой культуре, хотя при чисто поверхностном рассмотрении может показаться, что именно в его рамках и началось «открытие» Бахтина. Однако, одно дело «вписывание» его концепций в тот контекст, который кажется наиболее приемлемым и значимым для данного конкретного исследователя или определяется научной модой (структурализм, (нео)марксизм, деконструктивизм и т.д.), и совсем другое – поиск подлинного контекста Бахтина в качестве общезначимого и востребованного временем. Введение в научный оборот работ немецко-американского исследователя Ойгена Розенштока-Хюсси (1888-1973) оказывается в этом отношении весьма существенным шагом вперед на пути решения соответствующей исследовательской задачи, и именно в связи с анализом творчества Бахтина уже опубликованы переводы на русский язык некоторых его работ.¹

Любопытно, что при потрясающем сходстве не только ключевых теоретических позиций, но и чисто жизненных установок, Бахтин и Розеншток-Хюсси не знали о существовании друг друга, но уже первое «соприкосновение» концепций вызвало у учеников и последователей Розенштока-Хюсси весьма бурную и симптоматическую реакцию. Один из них, бывший его студент Клинтон Гарднер пишет, что после ознакомления со взглядами Бахтина все они «…были просто ошеломлены. И все мы сошлись на том, что имя Бахтина в цитате вполне можно заменить именем Розенштока-Хюсси».² При очевидных различиях стиля мышления, языка, культурного окружения так бывает только при соприкосновении с мыслителями, между которыми существует подлинное духовное родство. В этом смысле предлагаемая вниманию читателей работа Розенштока-Хюсси весьма показательна. В ней детальному анализу подвергается то, что у Бахтина было только «пунктирно» намечено, причем, разумеется, сам анализ не является исчерпывающим и ограничивается только одной областью – философией.

В записях Бахтина есть очень емкая, но, к сожалению, как это часто у него бывает, конспективно изложенная программа исследовательской работы. Он пишет: «Говорящий человек. В качестве кого и как (то есть, в какой ситуации) выступает говорящий человек. Различные формы речевого авторства от простейших бытовых высказываний до больших литературных жанров… Форма авторства зависит от жанра высказывания. Жанр в свою очередь определяется предметом, целью и ситуацией высказывания. Форма авторства и иерархическое место (положение) говорящего (вождь, царь, судья, воин, жрец, учитель, частный человек, отец, сын, муж, жена, брат и т.д.). Соотносительное иерархическое положение адресата высказывания (подданный, подсудимый, ученик, сын и т.д.). Кто говорит и кому говорит. Всем эти определяется жанр, тон и стиль высказывания: слово вождя, слово судьи, слово учителя, слово отца и т.п. Этим определяется форма авторства».¹ О форме авторства в философии и идет речь в публикуемой ниже работе Розенштока-Хюсси.

Работа стилизована под письмо древнегреческого философа Гераклита к другому древнегреческому философу Пармениду. Это и есть «Папирус, который мог бы быть найден». Нужно сказать, что Розеншток-Хюсси не особо утруждает себя стилизацией, даже нарочито подчеркивая «игровой» характер текста и заставляя Гераклита, к примеру, приводить пословицы на… французском языке. И при этом все же подчеркивается, что автор относится к своей интерпретации философии Гераклита «совершенно серьезно». Конечно, когда речь идет о Гераклите, за которым из-за сложности и двусмысленности его высказываний закрепилась характеристика «темный», обращение к проблеме языка (о чем свидетельствует название работы) не кажется чем-то искусственным. Но при чем здесь «назад» и о каком «риске» намерен поведать нам автор? Все это нуждается в разъяснении, иначе тот весьма нетривиальный контекст, который определяет мировоззрение Розенштока-Хюсси, останется скрытым, и он в очередной раз будет «неправильно понят» (а это происходило с Розенштоком-Хюсси постоянно и, к сожалению, мешает адекватному усвоению его идей до сих пор). Можно, конечно, утешаться тем, что ты говоришь нечто действительно важное, и «кайрос» сказанного тобой рано или поздно наступит. Но лучше все-таки, чтобы это произошло «рано», тем более, если для этого необходима герменевтическая работа, вполне понятная и возможная в современном культурном контексте.

Прежде всего, необходимо охарактеризовать особенности понимания Розенштоком-Хюсси языка. Для него это отнюдь не просто «средство общения» в условиях повседневности и не «система сигналов». Более того, язык, согласно Розенштоку-Хюсси, не возникает в условиях повседневности. Язык – это особая сила, устанавливающая человеческие отношения. Поэтому он не может быть сведен только к изданию звуков с помощью голосовых связок. Языком должна считаться любая серьезная и социально значимая форма самовыражения человека, представленная не только звучащей речью, но и всем тем, что создают люди – теориями и произведениями искусства, зданиями и машинами, средой обитания, городами и селениями. Поэтому язык теснейшим образом связан с человеческой культурой. Но исходной моделью этой связи является все же язык в качестве звучащего слова. Согласно Розенштоку-Хюсси, переход от крика и вопля к подлинно человеческому языку произошел одновременно с превращением первобытного стада в первую форму человеческой общности – род. На уровне сущностного анализа ярче всего обнаруживается то обстоятельство, что не только язык определяется культурой, но и культура во многих своих аспектах конституируется под непосредственным воздействием языка. Это обычно описывается как его социотворческая функция. Розеншток-Хюсси подчеркивает, что для правильного понимания сущности и специфики человеческого языка следует, во-первых, различать звуки, издаваемые животными, которые, естественно, может издавать и человек. Но это не человеческий язык в строгом смысле, а обычные сигналы. Во-вторых, особым статусом обладает артикулированная, строго формальная человеческая речь. И, наконец, в-третьих, существует неформальный человеческий язык, характерный для сферы повседневности и расслабленности. Социотворческая функция языка проявляется в первую очередь именно в его артикулированных, строгих формах, поскольку неформальный язык предполагает формальный в качестве основы.

Слова, возникающие из мимолетного контакта с вещами, тотчас же забываются: здесь, как и везде в мире человека, действует культурная энтропия. Они могут сохраняться очень долго тогда, когда порождены необходимостью защититься от опасности хаоса, от угрозы возвращения в дочеловеческое состояние. Язык, чтобы он обладал устойчивым существованием, должен возникать в ситуации риска, когда ставкой является само человеческое существование. Такая ситуация прямо противоположна относительно расслабленному состоянию, присущему сфере повседневности. А это означает, что язык едва ли мог возникнуть в ходе повседневной жизнедеятельности. Розеншток-Хюсси исходит из предположения, что местом рождения языка является праздник как точка переизбытка, как состояние высшего психического напряжения.

Человеческий язык для Розенштока-Хюсси – это средство обеспечить единство первой формы подлинно человеческой общности, т.е. возможность для человека проникнуть за пределы собственного рождения и собственной смерти, стать наследником умершего предка и предком будущего потомка. Поэтому он убежден, что было бы ошибкой выводить язык из отрывочных звуков, издаваемых животными, детского лепета или системы жестов и мимики. Ибо все они называют (обозначают) предметы, доступные органам чувств. Подлинно человеческий язык должен был называть невидимое (сверхчувственное), т.е. то, что выходит за пределы возможностей пяти органов чувств человека. Таковы, прежде всего, события до рождения человека и после его смерти. Язык позволяет сохранить присутствие умершего предка (его социальную функцию) среди живых. Исходным элементом языка при этом должно быть имя. Именование, подчеркивает Розеншток-Хюсси, предоставляет место в общности, приписывает общественную функцию. Но если имя указывает человеку его место в общности, определяет его социальную роль, то неверно было бы думать, что люди сначала образуют человеческую общность (в противоположность стаду), а уже затем начинают говорить. Напротив, люди начинают и продолжают говорить для того, чтобы выйти из животного состояния, возвыситься до человеческого состояния и пребывать в нем. Но социотворческая функция языка этим не исчерпывается. Язык играет определяющую роль в конституировании пространства и времени культуры.

В самом деле, культура – это определенная организация жизни, превращение хаоса в космос, т.е. в некоторую упорядоченность. При этом мироустроение понимается именно как упорядочение – расстановка границ в пространстве и времени, в первую очередь. Жить в общем для всех, едином пространстве-времени – значит одинаковым для всех образом его конституировать. Иметь общее пространство-время – значит уметь ориентироваться и создавать общий ритм жизни. А условием всякого ориентирования является установления общей для всех членов общности точки отсчета, и не только в пространстве, но и во времени. Ритм, в свою очередь, основан на жестко упорядоченном чередовании фиксированных элементов. Понятно, что никакая совместная, коллективная деятельность невозможна без совместного пространства и единого времени (ритма), поскольку иначе все действия членов коллектива будут рассогласованными. Но согласование не могло произойти в сфере повседневности. Отдельный человек может выкрикивать те или иные звуки, сопряженные с различными психическими состояниями. Но, вообще говоря, у каждого человека такие выкрики могут быть более или менее индивидуальными и, кроме того, изменяться в зависимости от различных обстоятельств. Праздник, подчеркивает Розеншток-Хюсси, и представляет собой ту «мельницу», жерновами которой «перемалываются» индивидуальные словесные формулы. Благодаря этому люди начинают говорить на едином, формальном, артикулированном языке рода, и, тем самым, одинаково конституируют пространство-время. Таким образом, человеческий язык вводит в такие области, в которых сами говорящие люди телесно не могут присутствовать.

Из этого следует, что, будучи членом человеческой общности, человек существует в таком пространстве-времени, границы которых выходят за пределы возможностей его органов чувств. Пространство оказывается больше того, которое реально доступно отдельному человеку, а время – длиннее времени индивидуальной жизни, т.е. промежутка от физического рождения до физической смерти. Именно язык расширяет пространство-время отдельного человека, создает искусственное, социокультурное пространство-время. Язык – это континуум, растянутый во времени и пространстве, а не собственность отдельного человека. Если в имени «запрессована» социальная роль его носителя, его функция, то набор имен данного рода моделирует структуру этого рода в целом, которая и транслируется от поколения к поколению, обеспечивая его самотождественность. На этой стадии вещи как таковые могли вовлекаться в сферу языка лишь постольку, поскольку они были способны выполнять какую-либо социальную функцию.

Поэтому первые имена должны были иметь двухслойное строение. С одной стороны, они называли вещи «видимые», т.е. доступные органам чувств человека. С другой стороны, они указывали на «невидимое» – на структуру общности и на место человека в ней, т.е. на его социальную роль. «Вещью» может стать лишь то, что имеет отношение к ритуальным собраниям рода, и лишь после этого о ней вообще можно говорить (ср. «вече – вещь» у славян, «Thing - Ding» у германцев, а у англичан и вовсе «thing»). Вероятно, первыми «вещами», приобретшими социальный смысл, были части и органы человеческого тела.

Однако ритуал не может длиться бесконечно. Сформированная ритуалом организация родовых отношений, предоставленная самой себе, неизбежно распадается под действием культурной энтропии. Именно язык, считает Розеншток-Хюсси, способен воспрепятствовать этому, и он становится заместителем ритуала в промежутках между его выполнением, т.е. в то время, когда род не собирался. Только эта функция могла сохранять язык относительно неизменным на протяжении столетий и тысячелетий. Утрата языка означала бы утрату способности поддерживать и транслировать во времени структуру межчеловеческих отношений.¹

Все эти сюжеты неявно присутствуют в предлагаемом вниманию читателей переводе работы Розенштока-Хюсси. При этом, по сути дела подчеркивается, что философия предполагает особую форму авторства, отличную от изначальной формы, возникшей во времена формирования языка и в определенной мере сохраняющей свое значение для самого существования действительных человеческих общностей. Более того, считает Розеншток-Хюсси, форма авторства в философии радикально отличается и от форм, которые существуют за пределами философских школ. Мышление философии – игровое, но, тем не менее, оно совершенно безосновательно претендует на руководство серьезной жизнью. Таково основное обвинение, которое Розеншток-Хюсси выдвигает в адрес Парменида от имени Гераклита, а по сути дела – от самого себя. Здесь отчетливо прослеживается одна из основных тем Розенштока-Хюсси – критика «школьного мышления» в качестве продукта особого игрового хронотопа, который, собственно, и называется «школой». Ведь «schole» по-гречески означает «досуг», «свободное время», и этому хронотопу неведомо подлинное значение формальной, строго артикулированной речи. Стены школы отгораживают и учителей, и учеников от сферы «серьезности», позволяя им «играть» и бесконечное число раз ошибаться, оставаясь при этом безнаказанными (что совершенно невозможно в реальной жизни, т.е. в настоящем хронотопе). Не знает этот игровой хронотоп и о раздирающих «большой мир» противоречиях, главным из которых является раскол мира на два пола. Отсюда – действительно присущее древнегреческой философии представление о достаточности только одного пола (мужского) для постижения полноты истины и соответствующая критика «школьной» гомоэротики со стороны Гераклита как «автора» папируса.

Сердцевиной работы является, на наш взгляд, критика ключевого понятия европейского философствования – понятия бытия, которое имплицитно действительно появляется в элейской школе, а затем становится одной из краеугольных метафизических категорий. Эта категория в европейской традиции начинает рассматриваться чуть ли в качестве чего-то само собой разумеющегося и очень часто даже бессознательно становится в один ряд с понятиями, обозначающими явления и процессы, доступные человеческим органам чувств (вспомним хотя бы о характерном для большинства разновидностей материализма отождествлении «бытия» и «материи»). Но если даже подчеркнуть сверхчувственный характер «бытия», то и это не прояснит тех условий, в которых оно возникло. Розеншток-Хюсси устами Гераклита говорит именно о школе как условии возможности понятия бытия. Представление о «бытии», считает он, могло возникнуть и оказывается осмысленным только в условиях школьной расслабленности, в условиях «досуга». В серьезной жизни оно в качестве средства ориентации в действительном мире бесплодно и даже вредно. Точно так же, как местоимения заменяют имена, слово «бытие», согласно толкованию Розенштока-Хюсси, заменяет конкретные глаголы и, тем самым, оказывается своеобразным «местоглаголием». В первом томе своей основной работы «Социология» Розеншток-Хюсси писал: «Философия школ со времени Парменида лишает действительные глаголы их силы. У старшего современника Парменида, Гераклита Эфесского, все было как раз наоборот. Гераклит Эфесский был городским головой, и потому он знал, что мы можем понимать только определенные глаголы… Абстракция чистого бытия – это путь, ведущий из города-государства Гераклита в школу элеатов. Поэтому Отцы Церкви считали Гераклита последним верующим человеком в Элладе. Ибо верующий человек не абстрагирует и не абстрагируется».¹ Это краткое замечание и развернуто в публикуемой ниже работе.

Следует указать на еще один важный момент. Несмотря на древнегреческий антураж, по своей сути работа представляет собой скрытую полемику с «философией бытия» Мартина Хайдеггера и, по сообщению Клинтона Гарднера, была послана автором последнему. К сожалению, Хайдеггер не ответил. Однако, рассказывают, что после его смерти эта работа была найдена на его письменном столе среди других книг, к которым он обращался особенно часто в последние годы жизни. Видимо, в ней было что-то беспокоящее и побуждающее к новым размышлениям о том, что казалось давно и окончательно продуманным.

Возвращаясь к бахтинскому контексту, мы можем теперь констатировать, что в архетипическом смысле речь идет, по сути дела, об установлении некоторой иерархии форм авторства. Розеншток-Хюсси не только выявил форму авторства в философии, но и попытался установить ее место в ряду других форм, прежде всего тех из них, которые имеют главное значение для установления и поддержания «серьезных» межчеловеческих отношений. Таким образом, мы имеем дело с реализацией одного из аспектов той исследовательской задачи, которая была поставлена Бахтиным. Задача выполнена не только с блеском, но и со страстью, указывающей на подлинную, экзистенциальную заинтересованность, на потребность сказать нечто «действительно важное». Но именно поэтому не все в работе представляется бесспорным и окончательно установленным (да и бывают ли основополагающие работы, обладающие этим качеством?). Тем не менее, думается, что время непонимания прошло или, по крайней мере, проходит, и исследователи творчества Бахтина станут тем чутким сообществом, в котором Розеншток-Хюсси не окажется «чужим среди своих». Только так могут возникнуть внимание и интерес, охватывающие более широкие круги научной общественности и обеспечивающие концепциям Розенштока-Хюсси то место в научных дискуссиях и разработках, которое им должно принадлежать по праву.


Перевод выполнен по первой публикации работы: Rosenstock-Huessy E. Zurück in das Wagnis der Sprache: Ein aufzufindener Papirus. Berlin: Käthe Vogt, 1957. S. 81.

Выражаем глубокую благодарность сыну Ойгена Розенштока-Хюсси, профессору Хансу Р. Хюсси (США) за любезное разрешение перевести на русский язык и опубликовать в России данную работу.