Маргарита
| Вид материала | Документы |
- Михайла Булгакова «Майстер І Маргарита», 142.15kb.
- «Мастер и Маргарита», 689.82kb.
- § Проблема борьбы добра со злом в романе «Мастер и Маргарита» в 1932 году, когда пьеса, 199.27kb.
- Рифма ру: Болотова Маргарита Чер-те-Что 07. 02. 2009 20:, 558.13kb.
- М. А. Булгаков «Мастер и Маргарита» Цель урок, 155.79kb.
- Групповой экскурсионный тур с отдыхом на острове Маргарита, 181.9kb.
- Карпова Маргарита Петровна г. Буинск 2008 г Тип урок, 62.19kb.
- Тема: Система образов в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» Тип урока, 145.65kb.
- Теперь программа стройности Маргариты Королевой доступна и вам. Маргарита Королева, 3442.24kb.
- Три мира в романе м. Булгакова «мастер и маргарита» Содержание, 124kb.
Рыжее, красное, синее, загорелое... Зеркало пялилось со стены, зеленый глаз отражался в нем, аккуратно посерединке ломаная бровь, бежевый очерк щеки - кусочек Маргариты. И бровь, и глаз, и щека, подпертая твердыми костяшками пальцев, откровенно до нахальства тосковали. Тосковали, хотя невидимый Барсук пел веселое: "Моя сестра в сы шы преподает и учит в школе сорок семь дебилов, там напряжение почти что током бьет... тататата татата ... не убило." Вот те и на, забылось все же! И пьющий зять, и невесть что вытворяющий тесть-партработник, и "крутой бабняк" (читай: множество очень красивых женщин, попеременно отдающихся Барсуку), да, и сорок семь дебилов, словом, все население Барсуковских песен, впившееся в потрясенное сознание, казалось, навечно, исчезло-таки, выветрилось, улепетнуло - и с концами, не оставив следа, только унылый "тайримпампам" - почему? Я любила эти запретные песенки, в которых, помимо автора, неумолимо проступали то тень Галича, то живой еще Высоцкий, любила, потому, что все любили и потому, что песенки были запретные. А вот Барсука так и не полюбила никогда. Я пыталась, неоднократно пыталась это сделать, повинуясь воле близких и дальних общих друзей, не хотелось их огорчать, близких ли, дальних, да и неприлично было не любить Барсука - крамольного тогда, опального. Но что-то, Маргаритино ли ленивое презрение ("Ах, так ты сегодня будешь петь?"), вежливый Полозов ("... примерившись, начнем..."), брошенное вскользь "... а это что такое?", кивок, оробевшая девочка в пыльном кресле, короче, какая-то вполне ничего не значащая ерунда сопротивлялась крамольности и опальности. Барсук это замечал. Барсуку это не нравилось. Но по большому счету по фиг это было Барсуку, головокружительно махнувшему из полутемных мастерских и тесных хрущевок - через украшенные послевоенной лепниной ДК юного техника, ДК медработника, ДК кого-то еще, токаря или пекаря ,- в роскошные, все той же лепниной набитые залы провинциальных филармоний (два отделения, буфет посередине, туалет направо) - а затем в Белые, высокие, при любом аншлаге кажущиеся пустыми Дома моделей, в ЦДРИ, в ЦДЛ, в Ленинградский дом ученых.
На Барсуке враз образовались неописуемые кожаные штаны и приобрелась положенная статусом легкая усталость, некоторое утомление голоса и притушенность во взоре, такой полувзгляд, а сам Барсук, увы, из песни слова не выкинешь, заимел желтоватый оттенок кожи и жалобные мешочки под глазами, его песни постепенно перестали ему подходить, идти перестали, потому что обзаведясь всем - и мешочками, и штанами (кожаные штаны, известность и похмельные мешочки обычно идут вкупе), он пел те же песни, с высоцкой удалью, с галичевской запретностью, да пять-десять своих, хороших без дураков, но прежние, прежние. А новых он не писал.
- Эй, - Маргарита потрясла меня за плечо и, не оборачиваясь, сказала стоящему чуть позади Полозову, - готово. Оцепенела от восторга.
Вокруг было пусто. Только Маргарита и Полозов. Полозов и Маргарита.
- Так понравилось? - улыбнулся Полозов.
- Так понравился, - поправила Маргарита.
Я возмутилась:
- Ничего подобного! Никто мне не понравился!
- Видишь, он тоже не в ее вкусе, - холодно констатировала
Маргарита, - хоть и поизвестней будет.
Кажется, это называется "дуплет". Или "тандем". Нет, все-таки, наверно, дуплет. "И одною пулей он убил обоих"... Кстати, как это он умудрился. Рикошетом, что ли?
По-моему, у Полозова отказали жабры. Он краснел, часто и необлегчающе дышал, так, часть выдыхал от накопленного. Круглая, похожая на тонзуру плешь на его макушке зарделась. Ох, до чего же он был бедный, обиженный не то Минотавр, не то Полифем, не знаю точно, но тень античной трагедии определенно крутилась где-то невдалеке. Потом он по-оперному ненатурально закашлялся (третий акт, четвертое явление, герой умирает от чахотки на руках внезапно обретенного брата в лице былого соперника. Зал рыдает. Занавес). Закашлялся, отошел, сел на чурбачок отвернувшись и принялся пальцем сколупывать бересту.
- Зря это ты, - нерешительно сказала я.
- Отвянь, - ответила Маргарита.
Я покорно отвяла. А Маргарита встала, неторопливо поправила юбку и пошла к Полозову. В ее твердой поступи, в чуть склоненной набок голове существовала какая-то неровность. И я впервые поняла, что Маргарита сильно близорука.
Она подошла к Полозову и положила руку на его плечо. Полозов напрягся, хотел, видно, дернуть плечом, но передумал, рука так и осталась лежать - бесприютная, тихая, слабая. Полежала-полежала, вспорхнула... Улетела...
- Обиделся, - растеряно сказала подошедшая Маргарита.
Зелеными подозрительными звездами просияла мне в лицо:
- Ты, надеюсь, не столь чувствительна?
- А где все? - спросила я.
- На лестнице. Курят. Полозова чтут. Его Величество не любит, когда в квартире дымно.
Маргарита покопалась в сумке, достала сигарету. Ногу на ногу вздернула, правую ступню - на левую коленку. По-киношному гусарская посадка. Юбка поползла вверх. Маргарита неторопливо зажгла спичку, подержала огонек в ладони, поднесла к губам...
Полозов перестал колошматить бересту. Встал и вышел из комнаты.
Маргарита подождала, пока огонек сникнет, спрятала незажженную сигарету в пачку, а пачку - в сумку.
- Зачем ты его злишь?
- Затем, что он злится, - засмеялась Маргарита. - Полозов у нас вообще человеколюбивый. Очень любит человечество. Вон там...
Она махнула рукой в сторону темного окна.
- Без ума от всего абстрактного. От людей, в том числе. От Ионеско. От Модильяни. Тащится от Модильяни. Мрет от Кандинского. И в целом от живописи. Любовь без взаимности. Бедняга!
- В каком смысле?
- В смысле дивидендов. Вот ведь тебе тоже картины не понравились?
От этого "тоже" мне стало полегче. Значит, и еще кому-то...
Я кивнула. Но Маргарита не смотрела на меня. Она смотрела в окно.
- Вот-вот, - она поежилась, подобрала под себя ноги. - Думаешь, ты одна такая умная? Все такие умные. "А зачем вы тот вон шпиндель над тем вот шлямбуром нарисовали?.. А чем вы цветочки так хорошо к холсту приклеили, не БФ - ом?" Но самое паскудство - ценители. Есть, знаешь, такие долбаные... "Ваши картины графичны и линеарны, ля-ля, тополя..."
Маргарита сказала это так, что я сразу поняла: она передразнивает кого-то хорошо знакомого и ненавистного.
- Вчера вот тоже приходил такой хмырь, аж из Штатов его приперло, Нателлиного деверя шурин, вот в таком роде... Кол-лек-ци-о-нер! "У вас, - говорит, - розовый период хуже голубого, а зеленый хуже желтого. А вот лиловенькие симпотные, я бы такие взял... - Маргарита приятно улыбнулась. - Полозов его спустил с лестницы. Яшка вслед летел, шляпу подносил, портфель. Шляпу зря, кстати. Клевая шляпа, зеленая, я мерила...
- Слушай, Маргарита, - осмелев спросила я, - тебе что, правда нравятся эти картины?
- Не знаю, - ответила Маргарита, - не знаю. Я привыкла.
Может, и не нравятся. Что они, обязаны нравиться, что ли?
И пока я готовилась выпалить что-то всеобъемлющее, стопроцентно правильное, какое-нибудь "Искусство принадлежит народу", Маргарита сурово, как гвоздик вбивая в мою голову каждое слово, резюмировала:
- Гениальное создается для потомков.
Что-то такое я совсем недавно слышала. И была б согласна, если бы речь шла о чем-нибудь другом. Об "Илиаде", скажем. Я ее, кстати, не читала. О "Моне Лизе", допустим. Я видела ее на репродукциях. Если по секрету, то у нее довольно заунывная физиономия. Знакомые не бывают гениями, это я знала наверняка, тем более, если у них настолько выпуклые глаза и такие детские обиды.
- Ты что думаешь, он за себя обиделся? - тем временем продолжала Маргарита монолог без начала, разбившегося о мои размышления на предмет знакомых и незнакомых мне гениях. - Он за тебя оскорбился. Бедную сиротку, да в его доме, валяют и мнут, мнут и валяют. Себе-то он цену знает! Тут столько всяких кантовалось, красавиц и умниц. Одна переводила Вергилия. Другая пироги пекла. Третья рыдала день и ночь: она его любит, он ее жалеет... А еще была, так все о его мачизмо... Ты не знаешь, конечно, что это - мачизмо? Ну и не знай себе дальше.
Я это к тому, что он про себя в курсе. И про мачизмо, и про картины. А злится он, потому что я в эти его играшки не играю. Водки не пьет, дыма не переносит, абстинент, понимаешь ли... Ты хоть знаешь, что такое абстинент?
Я не знала.
- Ну и дура, - сказала Маргарита и была права.
Я не обиделась. Потому что все, что я привыкла испытывать в Маргаритином присутствии - и обиды, и восторг молчаливого поклонения, и блаженство запрограммированной дистанции (она выше, я ниже, но в той же иерархии, и может, я когда-нибудь дорасту) - все это улетало, улетучивалось, улепетывало со всех ног. А ведь мне хорошо жилось в этом, хорошо жилось с этим - с Маргаритиным умом, с Маргаритиной красотой, с Маргаритиной победительностью. Нет, она не потеряла ни в чем, ее зеленым глазищам шло огорчение, как шли и веселье, и досада, и мне было жаль ее, знакомо недобрую и впервые беспомощную, но это как бы Маргарита была (злая) и не Маргарита (беспомощная), и первую я теряла, обретая вторую, первую у меня отнимали, заменяя - может, подобревшей, может, улучшенной, но не спрашивая, хочу ли я этой мены, и я тонула в неустойчивости со всех сторон - с моей, с маминой, а теперь и с Маргаритиной. И, должно быть, потому сюда оказалось так просто прийти, что приход был ловушкой, захлопнувшей, замуровавшей меня в какой-то неподходящей жизни и каких-то странных отношениях, в которых ничего не поймешь.
Вошла горбоносая Нателла, гордо неся черную каракулевую голову и оползающий за спину к застежке бюстгальтера вырез кофты. Поклонники маячили рядом, подрагивая на месте, как шмели.
Вбежал Яша, шаркая слишком большими для его мини-ножек тапками. Тапки были даже на вид теплые, мягкие, в уютную желто-красную клеточку. Симпатичные тапки, похожие на мультяшных зверьков. Они явно принадлежали Полозову. Яша покрутился вокруг застывших нас, как дотошный зритель вокруг скульптурной группы где-нибудь в Эрмитаже. Кажется, мы ему не очень понравились. А может, он просто был равнодушен к искусству ваяния.
Последним, вежливо, но и надменно приоткрывая дверь Барсуку, пропуская его вперед, бесшумными шагами вступил в комнату Полозов. Откуда я знаю эту легкость, эту бесшумность? Ах да, утро, лестница, припрятавшийся в зашторенной квартире призрак ночи...
Он оглядел присевших на скамейке разноцветных гостей, кивнул Барсуку, мол, можно и начинать, застрял глазами на Маргарите, на мне, на мне и Маргарите, решая, заметить ли, решил - заметить и сверкнул своей внезапной улыбкой, которую я всегда в эти два дня ждала и которая все-таки оставалась нежданной. Места ему не хватило, и он стал прямо у двери, прислонившись к притолоке. Где же я такое видела? Ну конечно, ночь, кухня, Яша, высвистывающий носом "Апассионату", Маргаритина туда-сюда качающаяся коленка, стыдный подростковый бред...
Мне опять было некуда смотреть. Слева в такт гитарному бою вилял телом туберкулезный любовник, справа задумчивый Арсений жевал карамельку, потряхивая растопыренными, развевающимися, как тряпочки на заборе, ушами. Казалось, он ушами жует. Прямо распускалась внутри синего и красного тонкая, недовольная пением спина Маргариты, и я опять уставилась в зеркало.
Через головы сидящих, сквозь Маргаритины небывшим ветром разметанные, ушедшим солнцем наполненные волосы, вколачиваясь в приятно надтреснутый баритон Барсука, певшего на сей раз нечто рыдающе-постанывающе лирическое " Хой да не, хой да нехкуда приткнуться..." - требовательно смотрели на меня синие глаза с покрасневшими - в точечках и прожилках - белками, глаза немолодого и, как я внезапно поняла с содроганием где-то за грудиной, нездорового человека. Одинокой серой собаки в младенческие байковые клеточки. Глаза. И темные брови, не брови - стрелы, ножи булатные, сабли половецкие, шпаги гасконские. А остальное было спрятано, было скрыто под покровом рыжей Маргаритиной гривы и принадлежало кому-то из них. А может, обоим. Только не мне.
Ну зачем ты смотрел на меня в это зеркало? Старшеклассник, школьный Печорин ли, Арбенин ли... Районный центр, актовый зал, где мыши по ночам устраивают отчаянные голодные пляски, а утром небрезгливая уборщица заметает под батарею их мелкие какашки с покорябанного паркета. И сам этот паркет, чьи фигурные дощечки были полувыдерганы на неведомые теперь хозяйственные нужды... Ты, первокурсник архитектурного, влюбленный в кудрявую аспирантку Наташу в моднющей "менингитке" заячьего пуха. Она вела у вас практические по рисунку... Аккуратный конспект... Участливая улыбка Ильича над головой... Нежное, пергидролевое существо, нахально и весело лишившее тебя невинности на широком подоконнике в коридоре общежития... лестничный марш вяло тянется к чердаку, пятый этаж, меня еще не будет сколько? дай подумать... лет шесть. Еще незнакомы мама с отцом, и мама, такая же, как ты, семнадцатилетняя худышка, тащит на половике, свободной рукой для упора хватаясь за стену, грузную, еще молодую женщину, так и не ставшую мне бабушкой. Тащит на половике к уборной. Когда она умрет, а это случится скоро, дочь уедет в далекий город и поступит в мединститут... Будет подрезать истрепанные до составляющих ниточек рукава осеннего пальто, при необходимости легко превращаемого в зимнее - с помощью столетней белки. Будет аккуратно состригать большими ножницами лохмы, окаймляющие рукава и безутешно реветь над несправедливо образовавшейся дырой... Красные лыжные штаны с начесом... Эй, эй, уж не в лыжных ли штанах ты изображал гордеца Арбенина, гордеца Печорина? Цедил слова, разбивая сердце Мэри, отравляя оклеветанную Нину? "Зачем я там мороженое ела?"
А твой свитер кусается, между прочим.
Барсук замолк, ожидая восторгов. Маргарита обернулась.
- Влюбилась? - спросила она.
- Вот еще, влюбилась... - пробормотала я, чувствуя жар в ушах, в глазах и где-то в груди - хорошо грел полозовский свитер.
- Разве так сразу влюбляются?
- Ну, положим, влюбляются всегда сразу, - сказала Маргарита, - а в Барсука, тем более. В него обязательно надо влюбиться сразу. Потом дырки на носках начнешь замечать - и пропал роман.
Я высунулась из-за Маргариты, взглянула на Барсука. Дырки на носках отсутствовали: Барсук был в туфлях. Да, здесь же не разуваются... Барсук был очень красивым, красиво качался на стуле, красивым, чуть носовым речитативом напевал печальное: "Я кричу от тоски над изысканной шуткой твоей". Маргарита хмыкнула. Барсук покосился на нас и обиженно замолк.
- Может, мне все-таки предложат чаю? - капризно спросил он.
Полозов чуть улыбнулся мне через зеркало - улыбкой, припасенной для прощания - и вышел, тихо прикрыв за собой дверь, готовить чай для Барсука. Слушатели освобожденно задвигались.
- Мужики у нас нынче пошли чувствительные, - отчетливым шепотом говорила Маргарита, - а Барсук и вовсе...как говорится, соткан из любви и нежности. Могу поделиться трогательной историей. Ты же любишь трогательные истории, разве нет?
Так вот, ехала я как-то в Москву на выставку Пикассо. На поезд, конечно, опаздывала. Неслась всю дорогу. Ну, думаю, пролетела моя Москва, с Пикассо вместе. Но успела. Бац - в последний вагон. А сумка тяжелая, и четырнадцать вагонов впереди, мне первый был нужен, конечно. Все к окнам прилипли. Иду, пихаюсь, злая, мокрая, как мышь. Тринадцатый, двенадцатый... В тамбуре одиннадцатого одному типу сумкой навешала...
- За что?
Маргаритины глаза сузились:
- За слишком явные проявления симпатии.
Ну вот, а в седьмом, мягком, весь в полированном дереве, знаешь, и с диванчиками, вижу: стоит у окна шикарный мужчина в белом на фоне заката. Зад отклячил - ни туда, ни сюда. Я его пнула легонько, он обернулся - Боже мой, Барсук собственной персоной! И негодованием пышет: кто, мол, посмел его, прекрасного, да по прекрасному его заду!.. Но увидел, растаял: ути-ути, фалды-балды... "Пошли, говорит, я один в купе, у меня, говорит, "Наполеон в чемодане, и шоколадный французский ликер, и лимонный, и какао-ликер, и соленые орешки." "Ты сумку-то возьми,-говорю, мушкетер." Плечиком дернул, но взял. Вот. Входим мы в купе, шторки спущены, магнитофон играет, а на столе и лимонный, и шоколадный, и "Наполеон", и чай в подстаканниках, и печенье поездное "Привет", и соленые орешки в пакетике.
Маргарита выпростала из-под себя ноги, выпустила из наружу, через подлокотник, Барсук из другого конца комнаты уставился на эти ноги, и респектабельный законный любовник, и туберкулезный незаконный, и даже полудурок Арсений, и вообще все, кто был в комнате, и я почему-то порадовалась, что Полозов ушел ставить чайник.
- А что потом?
Маргарита хохотнула:
- Ты спрашивала шепотом: А что потом, а что потом?
Это Женечкины юношеские изыски, Евтушенки. Довольно противные, кстати...
Маргарита помолчала, задумавшись то ли над противными изысками Евтушенки, то ли над деталями путешествия в спальном купе Барсука...
- Так вот, сидим, попиваем "Наполеон" из стаканов с подстаканниками...- и вздохнув навстречу незаданному моему вопросу, пояснила: - Да коньяк же, коньяк французский, чему тебя только в школе учат! У него там вообще все было французское, только орешки английские, и физиономия "совковая". Проводник к нам не суется: Барсук его коньяком угостил и "пятеркой", свет тусклый, он, не будь дурак , лампочку полотенчиком замотал, рядом со мной на подушке пижама разлеглась - голубой шелк, французский аромат, только, женский, кажется, не то "Клима", не то "Фамм". А Барсук стишки читает, у него есть, кстати, неплохие стишки, вот например, то, про детей, хотя вранье голое: никаких детей он не любит. Я, кстати, тоже... Трогательное единодушие, не правда ли? Но способности к версификации у него явные. Потом меня на стихи расколол. Растрогался, разохался, все такое прочее, заслезился, как швейцарский сыр (да, швейцарский сыр тоже был): " Ах, Маргарита, ох, Маргарита, как ты глубоко чувствуешь, Маргарита, как ты широко воспринимаешь экзистенцию, как ты высоко паришь, Маргарита, уж не перепихнуться ли нам по такому случаю? То есть, слова-то другие, более сообразные ситуации, но все к тому. Полотенчико снял с лампы, намочил. "Тебе, говорит, жарко, малыш? Дай я тебя оботру." На "малыша" я, само собой, отреагировала утробным рыком, но, действительно, жарко, а полотенце прохладное, руки у него - что надо, и в застежках не путается, поднаторел...
В комнату вошел Полозов, внес исходящий паром чайник.
Казалось: поставь его на пол, и он запрыгает по комнате, плюясь кипятком. К нему потянулись руки с чашками. Полозов наделял гостей чаем, и лицо его при этом было серьезным, будто чем важным был занят, а потом я поняла, что и действительно, важным: он поил людей чаем, и это было его содержанием в тот момент, как писать картины - когда писал, как спорить с Маргаритой - когда спорил, как смотреть на меня сквозь зеркало.
Он напоминал справедливого вожатого в пионерлагере, поровну распределявшего между третьеклашками положенные подотчетные лакомства. И когда он подошел к нам, держа чуть на отлете полупустой чайник и маленький чайничек с заваркой в другой руке, я почему-то почувствовала себя счастливой.
- Где ваши чашки, девочки? - спросил он, и когда Маргарита, полуотвернувшись, небрежно, мимо руки, подала ему кубок с олимпийцем, он удивленно поднял брови и засмеялся, посверкивая ровными, неподвластными дантисту зубами. И мне показалось, что он тоже счастлив.
- Вот Яшка, негодяй, - отсмеявшись, сказал он, - раритеты таскает! Пойду - вздую.
И ушел, нежно, как балерину, подхватив чайник под ручку.
Красивый он был ужасно, вот что, и, кажется, я это давно уже понимала, минут пятнадцать - с тех пор как рассмотрела его там, в зеркале.
- Ну надо же, - сказала Маргарита раздраженно, - кубок снес. Тоже мне реликвия. Не удивлюсь, если где-нибудь в комоде он хранит свои похвальные грамоты за четвертый класс средней школы. Скаред. Скаред и зануда.
Подскочил Яша, подбоченясь, как половой в дореволюционном трактире, неся в вытянутых руках по дивной синей чашке.
- Гжель. Витька отжалел, - прошептал он заговорщически, - там варенье разболтано сливовое...
И испарился. Яша вообще был мимолетный. Как Летучий Голландец.
- Полозов что, и варенье сам варит?
- Куда ему! - презрительно отмахнулась Маргарита. - Варенье я варю. Ну так на чем же я остановилась?
- На том, что в застежках не путается, - угрюмо ответила я. Ощущение счастья исчезло.
- Ну так да, не путается. И вот лежу я головой на пижаме, пахнет от нее дамскими духами, впрочем, это я уже говорила... Барсук но мне влажным полотенцем гуляет и слова шепчет - что я неземная, что он неземной, и что мы неземно проведем время. Потом он накренился: одной рукой меня гладит, а другой, видимо, шнурок развязывает. Теребит-теребит, а шнурок - ни в какую. Потом Барсук, я так думаю, стал путаться: потому что меня теребит, а шнурок, наверно, оглаживает. Потом рука напряглась, слышу - трещит, слышу - рвется, Барсук туфли сбросил, носки содрал, et cetera... "Подвинься, Маргарита, - говорит, - дай место Мастеру." И тут я начала абсолютно неприлично хихикать. Он оскорбился, бедняга, я же тебе говорила, он - существо трепетное, ранимое, но достоинство блюдет. "Давай, - говорит, - дорогая, выпьем на дорожку." "Да, - говорю, - хорошо бы, тем более, какао-ликер ты зажал." Он подумал было возмутиться: "Я? Я зажал?!", но вспомнил, что сегодня играет в Сирано, и полез в чемодан. Долго возился с замком, замок, видишь ли, импортный, а Барсук - советский, а потом слышу истошный взвизг и еще такой звук, будто из него разом весь воздух выкачали, черт знает что был за звук, совершенно жуткий.
- Барсук, - говорю, - Барсук, что с тобой?
А он молчит.
Ну, сажусь, нащупываю выключатель, и вижу я следующее: сидит голый Барсук на бархатном диванчике, руки у него в каком-то мазуте, на коленях - чемодан, и сидит он, и чуть не плачет.