Маргарита
| Вид материала | Документы |
- Михайла Булгакова «Майстер І Маргарита», 142.15kb.
- «Мастер и Маргарита», 689.82kb.
- § Проблема борьбы добра со злом в романе «Мастер и Маргарита» в 1932 году, когда пьеса, 199.27kb.
- Рифма ру: Болотова Маргарита Чер-те-Что 07. 02. 2009 20:, 558.13kb.
- М. А. Булгаков «Мастер и Маргарита» Цель урок, 155.79kb.
- Групповой экскурсионный тур с отдыхом на острове Маргарита, 181.9kb.
- Карпова Маргарита Петровна г. Буинск 2008 г Тип урок, 62.19kb.
- Тема: Система образов в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» Тип урока, 145.65kb.
- Теперь программа стройности Маргариты Королевой доступна и вам. Маргарита Королева, 3442.24kb.
- Три мира в романе м. Булгакова «мастер и маргарита» Содержание, 124kb.
Путь к смерти виделся мне чем-то вроде большой молчаливой очереди, где никто не рвется вперед и все стоят не вплотную, а подальше друг от друга. Такие очереди я видела в рижских магазинах, когда гостила у родственников. Я стояла в хвосте, в хвосте хвоста и надеялась, что очередь будет бесконечна. Так в известном смысле и было. И нечего поэтому накатывать по ночам! Но накатывало, и, стуча зубами, я зажигала свет, не одеваясь садилась за стол и начинала судорожно зубрить физику, экономическую географию или историю СССР, облегченно вздыхая над Бойлем- Мариоттом, над Кампучией, внезапно ставшей Камбоджей, над раскулачиванием и стахановским движением, ощущая, что здесь я, здесь, здесь...
Меня мягко тронули за плечо.
- Что ты тут делаешь, Наташа?
Передо мной качалось носатое лицо моей классной.
- Прогуливаю, - ответила я.
И небо, пройдя сквозь меня, ухнуло на землю, затолкав меня вниз, под газон, набив рот серым от зноя черноземом. Потом сверху закапало. Кажется, из меня собирался пробиться цветочек, и кто-то заботливый его уже поливал. Я почувствовала жесткость деревянной скамьи под спиной и попыталась сесть
- Лежи-лежи...
Я открыла глаза и увидела бледное небо с позолоченными по краю сизыми тучами. Лицо Марины Михайловны тоже хмурилось, и где-то над головой заблудилось золото. В руке она держала открытую бутылку минеральной воды.
- Не поднимайся, - сказала она, приподняла мою0голову и поднесла бутылку к моим губам. Я глотнула теплой солоноватой гадости с привкусом ржавчины.
- Не хочешь больше? Точно не хочешь?
Она аккуратно уложила мою голову на скамейку, отпила из бутылки. В горле ее громко булькало, переливалось. Получалось не очень красиво, как-то по-мужски. Потом она поставила бутылку на землю и села на краешек скамьи.
- Не дай Бог опять у тебя ревмоатака, - озабоченно сказала она.
- Нет, - я покачала головой, отчего она больно стукнулась о доску. Марина Михайловна испуганно привскочила. - Я уже переросла.
- Это хорошо, - улыбнулась она своей всегдашней неуверенной улыбкой. - Тогда, может...
Она запнулась и нежно покраснела:
-... может, у тебя... эти дела?
Надо было бы смутиться, потому что про "эти дела" я никогда и ни с кем не говорила: подруг у меня не было, Маргарита не в счет, а мама... Когда я тринадцатилетней перепуганной дурехой принеслась к ней со стыдным вопросом, застывающим на губах, она сухо сказала, вытягивая из пачки сигарету: "Ничего страшного. Через несколько дней пройдет. В ванну не лазь." А вечером через папиросную стену моей комнаты я услышала, как она говорит пришедшему с работы отчиму: "Можешь поздравить: у Тузьки месячные." Отчим ненатурально закашлялся, а она добавила со смешком: "Лучше б у меня."
Да, надо было бы смутиться, да сил не было.
- Нет, - ответила я, - просто устала.
- Вид у тебя, конечно, скверный, - так же озабоченно продолжала Мариша, - ты похудела...
- Правда?
Мариша засмеялась.
- Да лежи ты спокойно, глупая. Правда. Может ты, - снова нахмурилась она, - голодаешь? Нет? И правильно! И не вздумай! Такой ущерб здоровью ради нескольких килограммов. А ты и не толстая. Ты в самый раз!
- Легко вам говорить, - упрямо сказала я, - такой тоненькой.
Она закинула ногу за ногу, уперла локоть в колено, подбородок - в ладонь:
- Толку-то!
Я осторожно приподнялась, спустила ноги на землю, села.
Мокрое платье липло к плечам и животу, подол был как коровой жеваный. Голова гудела, да что там голова - каждый волос гудел. В музыке это называется "полифония".
- Что-то с тобой делается, Наташа, - вздохнула Марина
Михайловна. - Что-то делается... Дома нелады?
- Дома все нормально.
Тучи сгустились, золото исчезло.
- Дождь собирается, - сказала она. - У меня конструктивное предложение. Пошли-ка ко мне, чаю выпьем. У меня варенье есть , груша с брусникой. И блины. Ты давно ела?
- Вчера.
- Ну вот видишь! Давай будем вставать потихоньку.
Ноги были чужие, старушечьи.
- Я близко живу, - торопливо говорила Мариша, - вон в том доме. Да ты не смущайся, обопрись. Я выдержу.
И пока мы, качаясь под предгрозовым ветром, плелись к точно такому же серому коробчатому дому, каким был мой собственный, открывали такую же омерзительно коричневую дверь, поднимались по знакомой трехступенчатой лесенке на первый этаж, я неизменно ощущала под тяжелой непослушной рукой костлявые плечики моей классной - самую неверную опору, которая только и могла существовать под этим грязным, больным небом.
Она пошарила в большой, похожей на хозяйственную, сумке, извлекла внушительную стопку тетрадей, две книги, аккуратную розовую пудренницу в виде ракушки, две размокшие пачки пельменей, истекающую белым соком бутылку молока, жалкий тюбик помады, привычно водрузила эти ингридиенты на резиновый коврик, раскинутый перед дверью, опять покопалась в сумке и достала, наконец, ключи.
Прихожая была темная, заставленная громоздкими прямоугольными предметами, и когда глаз попривык, то распознал в них славянский шкаф, калошницу, холодильник и два телевизора: один новехонький, в коричневой, лохматившейся на ребрах коробке, и второй, видимо, неисправный и потому уткнувшийся экраном в стенку.
Марина Михайловна нагнулась и выудила из-под калошницы кожаные тапки немыслимых размеров - с закрытым носком и стоптанными задниками. Точно такие же я носила в больнице, не без удовольствия дотаптывая эти самые задники. Я и не знала, что их можно купить и носить дома.
- Таисия Ивановна! - крикнула Мариша куда-то в нутро квартиры. Лоб ее собрался мелкой гармошкой, глаза напряженно промаргивали. Никто не отозвался, и она повеселела, перестала гармониться и помаргивать, подмигнула мне плутовски:
- Хозяйки нет. Вот уж устроим себе пир на весь мир!
Мы прошли через большую, увешанную розово-зелеными, разухабистыми какими-то фотографиями, уставленную пластмассовыми букетиками в пластмассовых же вазочках. С дивана мученически улыбалась немецкая кукла, из угла над радиолой "Ригонда" таращилась такими же голубыми немецкими глазами златокудрая барышня с сонным младенцем на коленях и общим над ними нимбом.
Мариша толкнула белую дверь с матовым стеклом:
- А вот и мои апартаменты. Может, хочешь прилечь?
Подростковая кровать, аккуратно застланная пледом. Точно такой же, как и у меня самой, ученический стол. Стол был пуст и тщательно отполирован. Над ним, опасно накренясь, висела одинокая полка с книгами.
- Гвоздь выпал, - виновато пояснила Марина Михайловна, - тебе получше? Ты покопайся пока в книгах, я - мигом...
Дверь за собой она прикрыла так же тихо, как делала все - ходила, смеялась, разговаривала.
Я подошла к полке. Ноги больше не подгибались, но в ушах легко и настойчиво постукивало. Я осторожно отодвинула прозрачное до невесомости стекло, провела пальцем по дереву. Палец остался чистым и розовым. Мне стало стыдно за наши бесчисленные книжные шкафы с изрядно пыльными книгами. Книг было слишком много. Или шкафов - слишком мало. При любом прикосновении книги грохались оземь, растопыривая и подминая страницы. Поэтому страницы были мятые. И испятнанные: я читала во время еды. Я вообще делала много непозволительных вещей. Ставила на обложку стакан. В туалет с ними ходила. В ванной, опять же, с ними купалась. И Пенка, негодница, тоже руку к ним приложила. В смысле, лапу. А также зубы.
Со стены лыбился веснушчатый мальчишка лет четырех.
Услужливая фантазия мигом подсказала мне внебрачного сына. Но слишком бедной была комната, слишком узенькой - кровать, и слишком очевидное одиночество ткалось прямо из стерильного воздуха, чтоб оставить хоть малое место тайне. Из-под кровати торчал носорожий бок чемодана. Даже шкафа у нее нет, почему-то горько подумалось мне. Она ежедневно утюжит свои платьица и стирает пыль со стола, и шесть раз в неделю ходит через сквозной двор в школу. И из школы - через сквозной двор. Что она делает в воскресенье?
Вошла Марина Михайловна, внесла табуретку.
- Давайте помогу, - встрепенулась я.
- Что ты, что ты! - она отстраняюще рассекла воздух тонкой кистью. - Ты гость, а гостю полагается - знаешь что? Не знаешь?
Мы улыбнулись одновременно, и улыбки столкнулись посреди комнаты. Она снова вышла, и из-за двери донеслось веселое, какое-то девчачье:
- Лениться!
И тут я поняла, что она и в самом деле мне рада.
Мы ели тоненькие, очень вкусные блины и смотрели фотографии из красного плюшевого альбома.
Мама у колонны Большого театра. Папа под кипарисом Ялты в полосатой, как у арестанта, пижаме. Мама с ученицами: у учениц - мучнистые старообразные лица, мама - в толстой кофте с плачевной куксой на затылке, на доске написано: "Классная раб."Папа со своими учениками: полубоксы, широкие штаны, педагогические очки в тонкой оправе. Лобастая девочка, прижимающая к груди старорежимного какого-то плюшевого медведя: медведь чужой, фотографический, к нему не притерпелись короткопалые ручки, в глазах - страх и тоска - вот сейчас фотограф отнимет своего медведя. Девочка в легком складчатом переднике-пелеринке, мама - в той же кофте, папа - в белом плечистом пиджаке, фривольной вязью: "Пуховичский Дворец Культуры". Узкоглазый мальчик: чубчик, штанишки, под штанишками - спущенные чулки, "мой младший брат Саша". Некрасивая девушка в носочках с каймой, мальчик - лицемерное объятье, губы жирные - кормились мороженым. Марина на кровати, ноги поджаты под себя, на коленях - книжка, глаза - к потолку ("... это в общежитии перед госэкзаменами.") Марина. Рядом кто-то в черном костюме с наглухо заштрихованной чернилами головой. Марина с кудрявой толстушкой ("Это Надя, моя лучшая подруга. Ее распределили в Коми.") Марина у гроба, узкоглазый юноша в рубашке-газете, оттуда, изнутри - очень белый, очень длинный нос ("... хороним папу...") Актовый зал, стулья в три ряда, в четвертом жмутся мальчишки, Марина в центре; актовый зал, стулья в три ряда, Марина сбоку; актовый зал, Марина обнимает за плечи Ленку Козельцову, меня почти не видно - лохматая макушка, Андрюша смотрит в сторону; "Хороним маму", веснушчатый мальчишка со стены: " Гошка, мой племянник." Симпатяга он, этот ее Гошка.
Марина Михайловна сидела передо мной, задумчиво перелистывала аккуратные скучные страницы. Потом, как очнувшись, взглянула на меня и захлопнула альбом. Он закрылся со скрипом, как плохо пригнанная дверь.
- Так что же все-таки случилось?
- Сама не знаю, - севшим голосом сказала я.
- Я могу чем-нибудь помочь?
Я покачала головой. Оглядела стены в неумелом обойном орнаменте, дурашливую Гошкину мордаху, опасно покосившуюся полочку с книгами, толстокожий чемоданный зад, дорогу через двор - в понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу, субботу, и опять через двор - в понедельник, вторник... Потом я глубоко вздохнула и начала рассказывать.
Ей вообще хорошо было рассказывать. Она сидела на уголке кровати такая тихая и невыразительная, как будто ее вовсе и нет, будто это я сама набралась неожиданной смелости определить, обозначить словами то, что произошло вчера, позавчера и давно, и еще будет происходить - скоро или когда-нибудь. Будто она не снаружи, а внутри. Все знает и потому даже не переспрашивает.
- А после позвонил дядя Леша...(будто она знает, кто такой дядя Леша) и сказал, что она в Новинках, потому что сделала попытку этого... суицида... Может она и сошла с ума, не знаю, только вчера она была нормальная...
Мариша закашлялась, глотнула остывшего кирпичного чаю из пиалы.
- Вот что, - медленно и неудивленно произнесла она,- вот что, оказывается...
Она сидела, откинувшись назад, точеной ножкой постукивая по торчащему из-под кровати чемоданьему боку, ножка была красивая, но не такая, как у Маргариты, просто красивая, незаметная, деликатная ножка.
- Разве так бывает?
- Бывает, конечно... Наверно.- поправилась Марина Михайловна. Она не любила всякие "конечно". В ее словах всегда оставалась тень неуверенности, витало что-то вроде вопроса "Ведь верно?" или "Правда же?" И лишь когда она говорила о Пушкине, нет, о Гончаровой, тень вопроса исчезала. Полозов был-таки прав.
Потом она посмотрела на меня каким-то странно отчужденным взглядом и добавила:
- С ума она, конечно, не сошла, ты можешь быть спокойна. Если считаешь, что это самое главное.
Будто могло быть что-то главнее!
- А почему тогда...- вопрос упрямо не желал формулироваться,- почему ее... туда?
- Видишь ли, Наташа,- она повертела пиалу тонкими слабыми пальцами, чай выплеснулся ей на колени, и она раздосадованно отставила пиалу на табуретку,- мы ведь вообще-то хорошо живем.
И грустно добавила: "В общем и целом".
- Да, конечно, - сказала я неуверенно,- в общем и целом.
- Вот. Ну и считается, что тот, кто жить не хочет...
- Псих!- выпалила я.
- Душевнобольной, - мягко поправила меня Мариша.
Серый горячий дождь за окном закончился. Выплыло такое же, горячее и серое, солнце. Совсем вызверилось - палило сквозь стекло. Мое платье подсохло и затопорщилось жесткими непредусмотренными складками. В том, что она говорила, была какая-то логика. Если вообще может быть логика в том, чтоб нормальных запирать с психами.
- Ее скоро выпустят, - монотонным утешающим голосом говорила
Марина Михайловна, - чуть подлечат и выпустят.
От чего - подлечат? Они же там не смогут сделать там, чтоб вернулся Полозов. Он только сам может вернуться. Я не хотела об этом думать. Я не хотела, чтоб Полозов возвращался.
- Поколют, снимут стресс...
- Совсем снимут?
- Совсем, - кривовато улыбнулась Марина Михайловна,- как рукой.
Значит, вот так оно и будет. Снимут стресс. Поколют.
Маргарита вернется. Выйдет оттуда как новенькая. Будет опускать ресницы, тяжелые и медные. Тонкие загорелые руки будет складывать на груди, читая чудные ворованые строчки. Смеяться будет надо мною.
- О Господи,- выдохнула вдруг Марина Михайловна,- знала бы ты, Наташа, какими оттуда выходят люди!
Она все еще постукивала каблучком по грубой коже чемодана, но что-то механическое появилось в этом стуке. Что-то нацеленное на скорость и ритм. Быстрее, быстрее, быстрее. Громче, громче, громче. Кажется была все-таки тайна в этой комнате, не расположенной к тайнам.
- Какими?
Она не слышала. Она вообще меня не слышала и не видела. Она видела совсем другое. Людей, которые выходят оттуда. И какими они оттуда выходят. Может, узкоглазого брата - что-то ненормальное явно просвечивало в этих глазках. Или того, с заштрихованным черепом. Чего, спрашивается, штриховать?
- Кусками звенящего мяса,- вдруг сказала она. Быстро и спокойно. Будто ей в привычку было объяснять, какими оттуда выходят люди,- звон в ушах, и на все наплевать - на бывшее и на будущее.
Это хорошо было, что наплевать. Звон в ушах - неприятно, конечно, но тоже ничего страшного. Позвенит и перестанет. А наплевать - это хорошо. Хорошо, что ей будет наплевать на Полозова.
- И, вроде, что-то происходит. И ты даже реагируешь вполне адекватно: огорчаешься там или радуешься, но все как сквозь вату. И в ушах все время звенит. Даже во сне.
Я попыталась было представить себе Маргариту, тупо сидящую в уголке, молчаливую, слушающую что-то в себе - этот назойливый комарий звон внутри. Маргариты не получалось. Получалось что-то вроде Мариши. И не при чем тут был, конечно, узкоглазый брат и тот, другой, с зарисованным фиолетовым черепом. Хоть он, может, был при чем. Может, это был Маришин Полозов?
- Люди какие-то другие вокруг. Что-то там суетятся, хлопочут. Дела какие-то смешные, проблемы. Хотя хорошо, когда кто-нибудь рядом. Но чтоб молчал.
Молчал ли кто-нибудь рядом с ней? И кто он был, этот молчаливый? Наверное, мама в вязаной кофте. Или папа в пижаме. Или Надя из Коми. Когда была еще не в Коми. А теперь она в Коми. Это где-то далеко. Почти там же, где мама с папой. И теперь вокруг Мариши молчит все.
Она говорила это все как бы мне, а на самом деле и не мне:
грозовому солнцу, носорогу, притаившемуся под кроватью, Гошкиной крапчатой мордочке. Нос ее казался еще более длинным и тонким, чем обычно. С непонятным облегчением я подумала, что у Маргариты даже в самом сумасшедшем доме все равно не будет такого носа. Потом Маришины глаза остановились на мне. Очень требовательные это были глаза.
- Ты слушаешь меня, Наташа?
Я кивнула, враз почувствовав себя на четвертой парте, неуместно задумавшейся над чем-то, не относящимся к уроку литературы.
- Слушаю, Марина Михайловна,- виновато пробормотала я.
- Я знаю, ты сможешь...
Что-то похожее на урок литературы продолжалось. Комиссар Воробьев. "Ты сможешь, я знаю. Ты же советский человек".
- Что смогу?
- Нет, ты все-таки не слушаешь, - расстроилась Марина Михайловна.
- Я слушаю. Вы говорили: "... ты сможешь..."
Она печально улыбнулась:
- Ты как закоренелый двоечник. Спросишь его: "Слушаешь?", и вечно: "Да-да". И вечно последние два слова повторит, и ни бум-бум кроме. Ты, может, еще хочешь есть?
Я не хотела. Это со мной тогда случалось редко - чтоб не хотелось есть.
- Я сейчас,- сказала она виновато,- только сполосну тарелки.
Не могу я, когда посуда грязная.
И уже подходя к двери, неловко цепляя круглую нержавеющую ручку мизинцем, свободным от стопки тарелок, она внезапно обернулась:
- Твоей подруге необходима поддержка.
Поддержка? Маргарите не нужна была поддержка. Маргарите нужно было восхищение. Привычное для нее и для меня. Но у меня больше не получалось восхищаться. Не выходило восхищаться плачущей студенткой, за которой надо бегать по дворам. Почему-то я все время об этом думала: о ночных скамейках, на которых он ее находил. И о палате, в которой лежит сейчас моя мама. И о незнакомой Фаине, которая готовила такой вкусный эсик-флеш. И о Марише, тщательно моющей тарелки в кухне. О таблетках снотворного и человеке, от которого на старой фотографии остался только белый костюм. И было что-то несправедливое в том, что мне приходится об этом думать. Об этой в общем и целом хорошей жизни, в которую меня затащили обманом.
- Это то малое, что ты обязана ей дать.
Мариша стояла около двери, стояла в своем изящном зеленом костюме, к которому я так привыкла за те пять лет, что она была моей классной. Вдруг я поняла, что он давно уже вышел из моды, и что я хочу плакать. Кажется, Мариша тоже это поняла, потому что подошла ко мне и мимолетным, легким, птичьим каким-то движением погладила меня по плечу.
- Я понимаю, тебе нелегко. Но ей-то хуже,- ласково сказала она. И вдруг незнакомо суровым голосом добавила:- Хоть я и не могу сказать, что она мне очень понравилась - судя, конечно, по твоим рассказам.
Кажется, это был единственный человек, которому не понравилась Маргарита. Кроме, разве что, Коли.
- Я вообще не люблю этой безумной богемы, всяческих прожигателей жизни. Одним словом, суеты. Мышиной возни.
Мне почему-то захотелось уйти. Не то, чтоб я очень обиделась за Маргариту, просто это было неправдой. Маргарита писала стихи - удивительные, тягучие, с корицей и цедрой строчки. Плохим почерком на любом листке. Хоть в автобусе. Хоть посреди конспекта по языкознанию.
Маргарита любила жизнь так, что завидки брали. В каждый день вгрызалась, как в яблоко. Яблоко без косточек, из одной только мякоти.
Маргарита любила Полозова - и, значит, больше жизни любила.
А я никого не любила больше жизни - бестолковой пока еще жизни без ничего, кроме мамы, Пенки и того, что вторглось в нее внезапно и незаслуженно. И что тоже принадлежало Маргарите.
Маргарита была красива - терпкой рябиновой красотой без сладкого и розового. Ничего Мариша не понимала. А я вот поняла и даже зажмурилась: она завидовала Маргарите.
- А уж отвратительней всего этот твой... как его там?..
Все она знала, все помнила, просто притворялась, хмурясь и собирая лоб в складочки, пока я не подсказала, не глядя на нее: "Полозов".
- Вот-вот,- произнесла она, брезгливо подрагивая губами, - потасканный ценитель. Ловец девочек. Интеллектуал! Видала я таких интеллектуалов...
Ненависть была у нее на лице. Норовила прорваться из-под сжатых губ, прищуренных глаз.
- Зачем вы так?- беспомощно пролепетала я,- он добрый, он очень хороший. Его все любят...
- Ну конечно, любят. Таких всегда любят. Они тонкие психологи, эти...
Марина Михайловна запнулась. Явно о что-то неприлично грубое.
- Вы не поняли...
- Это ты не поняла, Наташа.
Мы помолчали. Мне очень хотелось уйти из этой чистенькой комнатки, но я напрочь позабыла все вежливые слова, которые говорятся при прощании.
- Но более всего,- она внезапно подняла голову,- более всего меня огорчает та роль, которую во всем этом сыграла ты.
Я никакой роли не играла. Я играла свою роль.
- Ты всегда была девочка ...непростая. И я была рада, что у нас с тобой отношения сложились.
Она старательно подбирала слова для чего-то важного, главное что-то хотела сказать, и мне было жалко ее и немножко скучно.
- Ты всегда жила настолько где-то в себе, что мне бывало даже за тебя страшно. Такой ты казалась неподготовленной к этому миру.
Она кивнула на окно, но не взглянула туда, и я тоже, мы обе и так знали, что там, снаружи.
- А недавно я начала замечать, что ты и уверенней стала, и еще что-то в тебе появилось такое... несвойственное. Но я и представить не могла... Думала, что-нибудь дома. А потом увидела, как тебя Андрей Ступаков на крыльце ждет и даже обрадовалась. Хотя он тоже мальчик непростой...