Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 15 16 17 18 19 20 21 22 ... 47

будто не месяц, а годы прошли с тех пор, как он видел

отца в последний раз; тогда Петр был в цвете сил и му-

жества, теперь - почти старик. И царевич понял, что бо-

лезнь отца была не притворною, что, может быть, дейст-

вительно он ближе был к смерти, чем думал сам, чем

думали все. В оголенном черепе,-волосы спереди вылез-

ли - в мешках под глазами, в выступавшей вперед ниж-

ней челюсти, во всем бледно-желтом, одутловатом, точно

налитом и опухшем лице было что-то тяжкое, грузное,

застывшее, как в маске, снятой с мертвого. Только в слиш-

ком ярком, словно воспаленном блеске огромных расши-

ренных, как у пойманной хищной птицы, выпуклых, слов-

но выпученных, глаз, было прежнее, юное, но теперь уже

бесконечно усталое, слабое, почти жалкое.

И Алексей понял также, что хотя много думал о смер-

ти отца и ждал, и желал этой смерти, но никогда не пони-

мал ее, как будто не верил, что отец действительно ум-

рет. Только теперь в первый раз вдруг поверил. И недо-

умение было в этом чувстве и новый, никогда не испы-

танный страх, уже не за себя, а за него: чем должна быть

для такого человека смерть? как он будет умирать?

- Ибо я семь человек и смерти подлежу,- продол-

жал Петр,- то кому сие начатое с помощью Вышнего

насаждение и уже некоторое взращенное оставлю? Тому,

кто уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавше-

му талант свой в землю, сиречь, все, что Бог дал, бро-

сил! Еще же и сие вспомяну, какого злого нрава и упря-

мого ты исполнен. Ибо сколь много за сие тебя брани-

вал, и не только бранил, но и бивал; к тому же сколько

лет, почитай, не говорю с тобою. Но ничто сие успело,

ничто пользует; все даром, все на сторону, и ничего делать

не хочешь, только б дома в прохладу жить и всегда весе-

литься, хоть от другой половины и все противно идет!

Ибо с единой стороны имеешь царскую кровь высокого

рода, с другой же - мерзкие рассуждения, как бы наиниз-

ший из низких холопов, всегда обращаясь с людьми непо-

требными, от коих ничему научиться не мог, опричь злых

и пакостных дел. И чем воздаешь за рождение отцу свое-

му? Помогаешь ли в таких моих несносных печалях и

трудах, достигши столь совершенного возраста? Ей, нико-

ли! Что всем известно есть. Но паче ненавидишь дел

моих, которые я для людей народа своего, не жалея здо-

ровья, делаю и, конечно, по мне разорителем оных будешь!

Что все размышляя с горестью и видя, что ничем тебя

склонить не могу к добру, за благо изобрел сей послед-

ний тестамент тебе объявить и еще мало пождать, аще

нелицемерно обратишься. Если же нет, то известен будь...

На этом слове закашлялся он долгим, мучительным каш-

лем, который остался после болезни. Лицо побагровело, глаза

вытаращились, пот выступил на лбу, жилы вздулись. Он

задыхался и от яростных тщетных усилий отхаркнуть еще

больше давился, как неумеющие кашлять маленькие дети.

В этом детском, старческом было смешное и страшное.

Лизетта проснулась, подняла мордочку и уставилась на

господина умным, как будто жалеющим, взором. Царевич

тоже взглянул на отца-и вдруг что-то острое-острое прон-

зило ему сердце, точно ужалило: "И пес жалеет, а я..."

Петр наконец отхаркнул, выплюнул, выругался своим

обычным, непристойным ругательством и, вытирая платком

пот и слезы с лица, тотчас же продолжал с того места, где

остановился, хотя еще более хриплым, но по-прежнему

бесстрастным, ровным голосом, точно писаный указ читал:

- Паки подтверждаю, дабы ты известен был...

Платок нечаянно выпал из рук его; он хотел накло-

ниться, чтобы поднять, но Алексей предупредил его, бро-

сился, поднял, подал. И эта маленькая услуга вдруг на-

помнила ему то робкое, нежное, почти влюбленное, что

он когда-то чувствовал к отцу.

- Батюшка! - воскликнул он с таким выражением в

лице и в голосе, что Петр посмотрел на него пристально

и тотчас опустил глаза.- Видит Бог, ничего лукавого по

совести не учинил я пред тобою. А лишения наследства

я и сам для слабости моей желаю, понеже что на себя

брать, чего не снесть. Куда уж мне! И разве я, батюшка...

для тебя, для тебя... о. Господи!

Голос его оборвался. Он отчаянно судорожно поднял

руки, точно хотел схватиться за голову, и замер так, со

странною, растерянной усмешкой на губах, весь бледный,

Дрожащий. Он сам не знал, что это,- только чувствовал,

как росло, подымалось что-то, рвалось из груди с потря-

сающей силой. Одно слово, один взор, один знак отца -

и сын упал бы к ногам его, обнял бы их, зарыдал бы та-

кими слезами, что распалась бы, растаяла, как лед от солн-

ца, страшная стена между ними. Все объяснилось бы, на-

шел бы такие слова, что отец простил бы, понял бы, как он

любил его всю жизнь, его одного, и теперь еще любит, силь-

нее, чем прежде - и ничего не нужно ему - только бы

он позволил любить его, умереть за него, только б хоть

раз пожалел и сказал, как было говаривал в детстве, при-

жимая к сердцу своему: "Алеша, мальчик мой милый!"

- Младенчество свое изволь оставить! - раздался

грубый, но как будто нарочно грубый, а, на самом деле,

смущенный и старающийся скрыть смущение, голос Пет-

ра.- Не чини отговорки ничем. Покажи нам веру от дел

своих, а словам верить нечего. И в Писании сказано:

не может древо злое плодов добрых приносить...

Избегая глаз Алексея, Петр глядел в сторону; а меж-

ду тем в лице его что-то мелькало, дрожало, словно сквозь

мертвую маску сквозило живое лицо, царевичу слишком

знакомое, милое. Но Петр уже овладел своим смущением.

По мере того, как он говорил, лицо становилось все мерт-

венней, голос все тверже и беспощаднее:

- Ныне тунеядцы не в высшей степени суть. Кто

хлеб ест, а прибытку не делает Богу, царю и отечеству, по-

добен есть червию, которое токмо в тлю все претворяет,

а пользы людям не чинит ни малой, кроме пакости. А Апо-

стол глаголет: праздный да не яст, и проклят есть тунея-

дец. Ты же явился, яко бездельник...

Алексей почти не слышал слов. Но каждый звук ранил

душу его и врезался в нее с нестерпимою болью, как

нож врезается в живое тело. Это было подобно убийству.

Он хотел закричать, остановить его, но чувствовал, что

отец ничего не поймет, не услышит. Опять между ними

вставала стена, зияла пропасть. И отец уходил от него

с каждым словом все дальше и дальше, все невозвратнее,

как мертвые уходят от живых.

Наконец, и боль затихла. Все опять окаменело в нем. Опять

ему было все равно. Томила лишь сонная скука от этого мерт-

вого голоса, который даже не ранил, а пилил, как тупая пила.

Чтобы кончить, уйти поскорее, он выбрал минуту мол-

чания и произнес давно обдуманный ответ, с таким же, как

у батюшки, мертвым лицом и таким же мертвым голосом:

- Милостивый государь батюшка! Иного донести не

имею, только, буде изволишь за мою непотребность меня

короны Российской наследия лишить,- буди по воле ва-

шей. О чем я вас, государя, всенижайше прошу, видя

себя к делу о сем неудобна и непотребна, понеже памяти

весьма лишен, без коей ничего не можно делать, и всеми

силами умными и телесными от различных болезней осла-

бел и негоден стал к толикаго народа правлению, где на-

добно человека не столь гнилого, как я. Того ради, на-

следия Российского по вас - хотя бы и брата у меня не

было, а ныне, слава Богу, брат есть, которому дай Боже

здравие,- не претендую и впредь претендовать не буду,

в чем Бога свидетеля полагаю на душу мою и, ради истин-

ного свидетельства, написать сию клятву готов рукою

своею. Детей вручаю в волю вашу, себе же прошу про-

питания до смерти.

Наступило молчание. В тишине зимнего полдня слышно

было лишь мерное, медное тиканье маятника на стенных часах.

- Отречение твое токмо протяжка времени, а не исти-

на! - произнес, наконец, Петр.- Ибо, когда ныне не бо-

ишься и не зело смотришь на отцово прощение, то как

по мне станешь завет хранить? Что же приносишь клятву,

тому верить нельзя, жестокосердия ради твоего. К тому

и Давидово слово: всяк человек ложь. Также, хотя

и подлинно хотел хранить, то возмогут тебя скло-

нить и принудить длинные бороды, попы, да старцы, ко-

торые, ради тунеядства своего, не в авантаже ныне обре-

таются,- к ним же ты склонен зело. Того для, так ос-

laться. как желаешь, ни рыбою, ни мясом, невозможно.

о, или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя на-

следником, ибо дух наш без сего спокоен быть не может, а

особливо ныне, что мало здоров стал,-или будь монах...

Алексей молчал, опустив глаза. Лицо его казалось

теперь такою же мертвою маской, как лицо Петра. Маска

против маски - и в обеих внезапное, странное, как будто

призрачное, сходство - в противоположностях подобье.

Как будто широкое, круглое, пухлое лицо Петра, отра-

жаясь в длинном и тощем лице Алексея, точно во вогну-

том зеркале, чудовищно сузилось, вытянулось.

Молчал и Петр. Но в правой щеке, в углу рта и гла-

за, во всей правой стороне лица его началось быстрое

дрожание, подергивание; постепенно усиливаясь, перешло

оно в судорогу, которая сводила лицо, шею, плечо, руку

и ногу. Многие считали его одержимым падучею, или

даже бесноватым за эти судорожные корчи, которые пред-

вещали припадки бешенства. Алексей не мог смотреть на

отца в такие минуты без ужаса. Но теперь он был спокоен,

точно окружен невидимой, непроницаемой бронею. Что

еще мог ему сделать батюшка? Убить? Пусть. Разве то,

что он уже сделал только что, не хуже убийства?

- Что молчишь? - крикнул вдруг Петр, ударяя кула-

ком по столу в одном из судорожных движений, сотряс-

шем все его тело.-Берегись, Алешка! Думаешь, не знаю

тебя? Знаю, брат, вижу насквозь! На кровь свою восстал,

щенок, отцу смерти желаешь!.. У, тихоня, святоша про-

клятый! От попов да старцев, небось, научился оной поли-

тике? Недаром Спаситель ничего апостолам бояться не ве-

лел, а сего весьма велел: берегитесь, сказал, закваски фари-

сейской, что есть лицемерие монашеское - диссимуляция!..

Тонкая злая усмешка сверкнула в потупленном взоре

царевича. Он едва удержался, чтобы не спросить отца:

что значит подлог чисел в Объявлении сыну моему -

октября 11 вместо 22? У кого-де сам батюшка научился

этой диссимуляции, плутовству, достойному Петьки подь-

ячего, Петьки-хама, или Федоски, "князя мира", с его

"богопремудрым коварством", "небесной политикой"?

- Последнее напоминание еще,- заговорил Петр

опять прежним, ровным, почти бесстрастным голосом, не-

имоверным усилием воли сдерживая судорогу.- Подумай

обо всем гораздо и, взяв резолюцию, дай о том ответ

немедленно. А ежели нет, то известен будь, что я весьма

тебя наследства лишу. Ибо, когДа гангрена сделалась в

пальце моем, не должен ли я отсечь оный, хотя и часть

тела моего? Так и тебя, яко уд гангренный, отсеку! И не

мни, что сие только в устрастку тебе говорю: воистину,

Богу извольшу, исполню. Ибо за народ мой и отечество

живота своего не жалел и не жалею - то как могу тебя,

непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, не-

жели свой непотребный. О чем паки подтверждаем, дабы

учинено было, конечно, одно из сих двух - либо нрав

отменить, либо постричься. А буде того не учинишь...

Петр поднялся во весь свой исполинский рост. Опять одо-

левала его судорога; тряслась голова, дергались руки и ноги.

Кривлявшаяся, как будто шутовские рожи корчившая,

мертвая маска лица с неподвижным воспаленным взором

была ужасна. Глухое рычание зверя послышалось в голосе.

- А буде того не учинишь, то я с тобою, как с злоде-

ем, поступлю!..

- Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого

соизволения,- произнес царевич тихим, твердым голосом.

Он лгал. Петр знал, что он лжет. И Алексей знал,

что отец его знает. Злая радость мщения наполняла душу

царевича. В его бесконечной покорности было бесконеч-

ное упрямство. Теперь сын был сильнее отца, слабый

сильнее сильного. Что пользы царю в пострижении сына?

"Клобук не гвоздем к голове прибит, можно-де и снять".

Вчера - монах, завтра - царь. Повернутся в земле кости

батюшки, когда над ним надругается сын - все расточит,

разорит, не оставит камня на камне, погубит Россию. Не

постричь, а убить бы его, истребить, стереть с лица земли.

- Вон! - простонал Петр в бессильном бешенстве.

Царевич поднял глаза и посмотрел на отца в упор,

исподлобья: так волчонок смотрит на старого волка, ос-

калив зубы, ощетинившись. Взоры их скрестились, как

шпаги в поединке - и взор отца потупился, точно сло-

мался, как нож о твердый камень.

И опять зарычал он, как раненый зверь, и с матер-

ным ругательством вдруг поднял кулаки над головою

сына, готовый броситься, избить, убить его.

Вдруг маленькая, нежная и сильная ручка опустилась

на плечо Петра.

Государыня Екатерина Алексеевна давно уже подслу-

шивала у дверей комнаты и пыталась подглядеть в замоч-

ную скважину. Катенька была любопытна. Как всегда,

Явилась она в самую опасную минуту на выручку мужа.

притворила дверь неслышно и подкралась к нему сзади

на цыпочках.

- Петенька! Батюшка!- заговорила она с видом сми-

ренным и немного шутливым, притворным, как добрые

няни говорят с упрямыми детьми, или сиделки с больны-

ми.-- Не замай себя, Петенька, не круши, светик, сердца

моеего. А то паче меры утрудишься, да и сляжешь опять,

расхвораешься... А ты ступай-ка, царевич, ступай, родной,

с Богом! Видишь, государю неможется...

Петр обернулся, увидел спокойное, почти веселое лицо

Катеньки и сразу опомнился. Поднятые руки упали, по-

висли как плети, и все громадное, грузное тело опусти-

лось в креслу, точно рухнуло, как мертвое, в корне подруб-

ленное дерево.

Алексей, глядя на отца по-прежнему в упор, испод-

лобья, сгорбившись, точно ощетинившись, как зверь на

зверя, медленно пятился к выходу и только на самом по-

роге вдруг быстро повернулся, открыл дверь и вышел.

А Катенька присела сбоку на ручку кресла, обняла

голову Петра и прижала ее к своей груди, толстой, мяг-

кой как подушка, настоящей груди кормилицы. Рядом с

желтым, больным, почти старым лицом его, совсем еще

молодым казалось румяное лицо Катеньки, все в малень-

ких пушистых родинках, похожих на мушки, в миловид-

ных шишечках и ямочках, с высокими соболиными бро-

вями, с тщательно завитыми колечками крашеных чер-

ных волос на низком лбу, с большими глазами навыкате,

неизменною, как на царских портретах, улыбкою. Вся

она, впрочем, похожа была не столько на царицу, сколько

на немецкую трактирную служанку, или на русскую бабу-

солдатку - портомою, как называл ее сам царь,- которая

сопровождала "старика" своего во всех походах, собствен-

норучно "обмывала", "обшивала" его, а когда "припадал

ему рез", грела припарки, терла живот Блюментростовой

мазью и давала "проносное".

Никто, кроме Катеньки, не умел укрощать тех при-

падков безумного царского гнева, которых так боялись

приближенные. Обнимая голову его одной рукой, она Дру-

гою - гладила ему волосы, приговаривая все одни и те

же слова: "Петенька, батюшка, свет мой, дружочек сер-

дешненькой!.." Она была как мать, которая баюкает боль-

ного ребенка, и как ласкающая зверя укротительница

львов. Под этою ровною тихою ласкою царь успокаивал-

ся, точно засыпал. Судорога в теле слабела. Только мерт-

вая маска лица, теперь уже совсем окаменелая, с закры-

тыми глазами, все еще порою дергалась, как будто кор-

чила шутовские рожи.

За Катенькой вошла в комнату обезьянка, привезен-

ная в подарок Лизаньке, младшей царевне, одним голланд-

ским шкипером., Шалунья мартышка, следуя как паж за

царицей, ловила подол ее платья, точно хотела припод-

нять его с дерзким бесстыдством. Но, увидев Лизетту,

испугалась, вскочила на стол, со стола на сферу, изобра-

жавшую ход небесных светил по системе Коперника,-

тонкие медные дуги погнулись под маленьким зверьком,

шар вселенной тихо зазвенел,- потом еще выше, на са-

мый верх стоячих английских часов в стеклянном ящике

красного дерева. Последний луч солнца падал на них, и,

качаясь, маятник блестел, как молния. Мартышка давно

уж не видела солнца. Точно стараясь что-то припомнить,

глядела она с грустным удивлением на чужое бледное

зимнее солнце и щурилась, и корчила смешные рожицы,

как будто передразнивая судорогу в лице Петра. И страш-

но было сходство шутовских кривляний в этих двух ли-

цах - маленькой зверушки и великого царя.

Алексей возвращался домой.

С ним было то, что бывает с людьми, у которых от-

резали ногу или руку: очнувшись, стараются они ощупать

место, где был член, и видят, что его уже нет. Так царе-

вич чувствовал в душе своей место где была любовь к отцу,

и видел, что ее уже нет. "Яко уд гангренный, отсеку",-

вспоминалось ему слово батюшки. Как будто, вместе с лю-

бовью, из него вынули все. Пусто - ни надежды, ни стра-

ха. ни скорби, ни радости - пусто, легко и страшно.

И он удивлялся, как быстро, как просто исполнилось

его желание: умер отец.

КНИГА ПЯТАЯ

МЕРЗОСТЬ ЗАПУСТЕНИЯ

Как ездил царь в Воронеж корабли строить в

1701 году,-волею Божией пожар на Москве учинился ве-

ликий. Весь государев дом на Кремле погорел, деревянные

lopoMbi, и в каменных нутры, и святые церкви, и кресты,

кровли, и внутри иконостасы, и образа горели. И на

Иване Великом колокол большой в 8.000 пуд подгорел

и упал, и раскололся, также Успенский разбился, и дру-

гие колокола падали. И так было, что земля горела...

Это говорил царевичу Алексею Московского Благо-

ценского собора ключарь, о. Иван, семидесятилетний

старик.

Петр уехал в чужие края тотчас после болезни, 27 ян-

варя 1716 года. Царевич остался один в Петербурге. Не

получая от отца известий, последнее решение - либо ис-

править себя к наследству, либо постричься - он "отло-

жил вдаль" и по-прежнему жил изо д"(я в день, до воли

Божьей. Зиму провел в Петербурге, весну и лето в Рож-

дествене. Осенью поехал в Москву повидаться с родными.

10 сентября, вечером, накануне отъезда, навестил свое-

го старого друга, мужа кормилицы, ключаря Благовещен-

ского, и вместе с ним пошел осматривать опустошенный

пожаром старый Кремлевский дворец.

Долго ходили они из палаты в палату, из терема в

терeM, по бесконечным развалинам.. Что пощадило пламя,

тo разрушалось временем. Многие палаты стояли без две-

рей, без окон, без полов, так что нельзя было войти в

них. Трещины зияли на стенах. Своды и крыши обвали-

лись. Алексей не находил или не узнавал покоев, в кото-

рых провел детство.

Без слов угадывал он мысль о. Ивана о том, что по-

жар, случившийся в тот самый год, как Царь начал стари-

ну ломать, был знаменьем гнева Господня.

Они вошли в маленькую ветхую домовую церковь, где

еще царь Грозный молился о сыне, которого убил.

Сквозь трещину свода глядело небо, такое глубокое,

синее, какое бывает только на развалинах. Паутина меж-

Blog

Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Содержание