Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   47

Лицо у него похудело, осунулось, он возмужал, как будто

еще вырос. Но Алеше кажется, что, хотя он и большой-

большой, а все-таки маленький, все такой же, как прежде,

веселый кудрявый быстроглазый мальчик. От него пахнет

вином и свежим воздухом.


- А у бати усики выросли. Да какие махонькие!

Чуть видать...


И с любопытством проводит он пальчиком над верх-

нею губой отца по мягкому темному пуху.

- А на бороде ямочка. Точь-в-точь, как у бабушки!

Он целует его в ямочку.

- А отчего у бати на руках мозоли?

- От топора, Алешенька: корабли за морем строил. По-

годи, ужо вырастешь, и тебя возьму с собою. Хочешь за море?

- Хочу. Куда батя, туда и я. Хочу всегда с батей...

- А бабушки не жаль?


Алеша вдруг заметил в полуотворенных дверях пере-

пуганное лицо старушки и бледное-бледное, точно мерт-

вое, лицо матери. Обе смотрят на него издали, не смея

подойти, и крестят его, и сами крестятся.


- Жаль бабушки!..-проговорил Алеша и удивился,

почему отец не спрашивает его также о матери.

- А кого любишь больше, меня или бабушку?

Алеша молчит, ему трудно решить. Но вдруг еще

крепче прижимается к отцу и, весь дрожа, замирая от стыд-

ливой нежности, шепчет ему на ухо:

- Люблю батю. больше всех люблю!..

...И сразу все исчезло - и теремные покойчики, и

пуховая постелька, и мать, и бабушка, и нянюшки. Он

точно провалился в какую-то черную яму, выпал, как

птенец из гнезда, прямо на мерзлую жесткую землю.


Большая холодная комната с голыми серыми стенами,

с железными решетками в окнах. Он теперь уже не спит,

а только всегда хочет спать и не может выспаться - будят


слишком рано. Сквозь туман, который ест глаза, видны

длинные казармы, желтые цейхгаузы, полосатые будки,

земляные валы с пирамидами ядер, с жерлами пушек,

и Сокольничье поле, покрытое талым серым снегом, под

серым небом, с мокрыми воронами и галками. Слышна

барабанная дробь, окрики военных экзерциций: Во фрунт!

Мушкет на плечо! Мушкет на караул! Направо кругом! -

и сухой треск ружейной пальбы, и опять барабанная дробь.


С ним - тетка, царевна Наталья Алексеевна, старая

дева с желтым лицом, костлявыми пальцами, которые пре-

больно щиплют, и злыми колючими глазами, которые

смотрят на него так, как будто хотят съесть: "У, парши-

вый, Авдотькин щенок!"...


Лишь долгое время спустя узнал он, что случилось.

Царь, вернувшись из Голландии, сослал жену, царицу

Авдотью, в Суздальский монастырь, где насильно постриг-

ли ее под именем Елены, а сына взял из Кремлевских

теремов в село Преображенское, в новый Потешный дво-

рец. Рядом с дворцом - застенки Тайной Канцелярии,

где производится розыск о стрелецком бунте. Там каж-

дый день пылает более тридцати костров, на которых

пытают мятежников.


Наяву, или во сне было то, что ему вспоминалось по-

том, он и сам не знал. Крадется, будто бы, ночью вдоль

острых бревен забора, которым окружен тюремный двор.

Оттуда слышатся стоны. Свет блеснул в щель между

бревнами. Он приложил к ней глаз и увидел подобие ада.


Огни горят горючие,

Котлы кипят кипучие,

Ножи точат булатные,

Хотят тебя зарезати.


Людей жарят на огне; подымают на дыбу и растяги-

вают, так что суставы трещат; раскаленными докрасна

железными клещами ломают ребра,- "подчищают ног-

ти", колют под них разожженными иглами. Среди пала-

чей - царь. Лицо его так страшно, что Алеша не узнает

отца: это он и не он- как будто двойник его, оборотень.

Он собственноручно пытает одного из главных мятежни-

ков. Тот терпит все и молчит. Уже тело его - как окро-

вавленная туша, с которой мясники содрали кожу. Но он

все молчит, только смотрит прямо в глаза царю, как будто

смеется над ним.


Умирающий вдруг поднял голову и плюнул в глаза царю.

- Вот тебе, собачий сын. Антихрист!..

Царь выхватил кортик из ножен и вонзил ему в горло.

Кровь брызнула царю в лицо.


Алеша упал без чувств. Утром нашли его солдаты под

забором, на краю канавы. Он долго пролежал больным,

без памяти.


Едва оправившись, присутствовал, по воле батюшки,

на торжественном посвящении дворца Лефорта богу Баху-

су. Алеша - в новом немецком кафтане с жесткими фал-

дами на проволоках, в огромном парике, который давит

голову. Тетка - в пышном роброне. Они в особой комнате,

смежной с тою, где пируют гости. Тафтяные завесы, по-

следний остаток теремного затвора, скрывают их от го-

стей. Но Алеше видно все: члены всепьянейшего собора,

несущие, вместо священных сосудов, кружки с вином, фля-

ги с медом и пивом; вместо Евангелия - открывающий-

ся в виде книги погребец со склянками различных во-

док; курящийся в жаровнях табак - вместо ладана. Вер-

ховный жрец, князь-папа, в шутовском подобье патриар-

шей ризы, с нашитыми игральными костями и картами,

в жестяной митре, увенчанной голым Вакхом, и с посохом,

украшенным голою Венерою, благословляет гостей двумя

чубуками, сложенными крест-накрест. Начинается попой-

ка. Шуты ругают старых бояр, бьют их, плюют им в лицо,

обливают вином, таскают за волосы, режут насильно бо-

роды, выщипывают их с кровью и мясом. Пиршество ста-

новится застенком. Алеше кажется, что он все это видит в

бреду. И опять не узнает отца: это двойник его, оборотень.


"Светлопорфирный великий государь царевич Алексей

Петрович, сотворив о Безначальном альфы начало, и в не-

много ж времени, совершив литер и слогов учение, по

обычаю аз-буки, учит Часослов",- доносил царю "послед-

нейший раб", Никишка Вяземский, царевичев дядька. Он

учил Алешу по Домострою, "как всякой святыни касать-

ся: чудотворные образа и многоцелебные мощи целовать

с опасением и губами не плескать, и дух в себе удержи-

вать, ибо мерзко Господу наш смрад и обоняние; просви-

ру святую вкушать бережно, крохи наземь не уронить,

зубами не откусывать, как прочие хлебы, но, уламываючи

кусочками, класть в рот и есть с верою и со страхом".

Слушая эти наставления, Алеша вспоминал, как во дворце

Лефорта перед бесстыжею немкою Монсихой пьяный Ни-

кишка, вместе с князем-папою и прочими шутами, отпля-

сывал вприсядку под свист "весны" и кабацкую песенку:


На поповском лугу, их! вох!

Потерял я дуду, их! вох!


Ученый немец, барон Гюйссен представил царю Ме-

thodus instructionis, "Наказ, по коему тот, ему же учение

его высочества государя царевича поверено будет, посту-

рать имеет".

"В чувстве и сердце любовь к добродетелям всегда

насаждать и утверждать, також о том трудиться, дабы

ему отвращение' и мерзость ко всему, еже пред Богом зло-

деяние именуется, внушено, и из того происходящие тяж-

кие последствия основательно представлены и прикладами

из Божественного Писания и светских гисторий освиде-

тельствованы были. Французскому языку учить, который

ни чрез что иное лучше, как чрез повседневное обходи-

тельство, изучен быть может. Расцвеченные маппы геогра-

фические показывать. К употреблению цыркуля помалу

приучать, изрядство и пользу геометрии представлять.

Начало к военным экзерцициям, штурмованью, танцова-

нью и конской езде учинить. К доброму русскому шти-

лю, то есть слогу приводить. Во все почтовые дни фран-

цузские куранты с Меркурием гисторическим прилежно

читать, и купно о том политические и нравоучительные

напоминания представлять. Телемака к наставлению его

высочества, яко зерцало и правило предбудущего его пра-

вительства, во всю жизнь употреблять. А дабы непре-

станным учением и трудами чувств не наскучить, к забаве

игру труктафель в умеренное употребление привесть. Все

труды сии возможно в два года удобно отправить и потом

его высочество в науках к совершенству приводить, без по-

теряния времени, дабы он к основательному известию при-

ступить мог: о всех делах политических в свете; о истинной

пользе сего государства; о всех потребных искусствах, яко-

же фортификации, артиллерии, архитектуре гражданской,

навигации и прочее, и прочее - к наивящей его величества

радости и к собственной его высочеств, бессмертной славе".


Для исполнения Наказа выбрали первого попавшегося

немца. Мартына Мартыновича Нейбауера. Он учил Алешу

правилам "европейских кумплиментов и учтивств", по

книжке "Юности честное зерцало".


"Наипаче всего должны дети отца в великой чести

содержать. И когда от родителей что им приказано, всегда

шляпу в руках держать и не с ним в ряд, но немного уступя,

позади оных, к стороне стоять, подобно яко паж некото-

рый, или слуга. Также встретившего, на три шага не до-

шед и шляпу приятным образом сняв, поздравлять. Ибо

лучше, когда про кого говорят: он есть вежлив, смирен-

ный кавалер и молодец, нежели когда скажут: он есть

спесивый болван. На стол, на скамью, или на что иное

не опираться, и не быть подобным деревенскому мужику,


который на солнце валяется. Младые отроки не должны

носом храпеть и глазами моргать. И сия есть не малая

гнусность, когда кто часто сморкает, яко бы в трубу тру-

бит, или громко чихает, и тем других людей, или в церкви

детей малых устрашает. Обрежь ногти, да не явятся, яко

бы оные бархатом обшиты. Сиди за столом благочинно,

прямо, зубов ножом не чисти, но зубочисткою, и одною

рукою прикрой рот, когда зубы чистишь. Над ествою не

чавкай, как свинья, и головы не чеши, ибо так делают кре-

стьяне. Младые отроки должны всегда между собою иност-

ранными языками говорить, дабы тем навыкнуть могли, и

можно бы их от других незнающих болванов распознать".


Так пел в одно ухо царевичу немец, а в другое - рус-

ский: "Не плюй, Олешенька, направо - там ангел хра-

нитель; плюй налево - там бес. Не обувай, дитятко, ле-

вую ножку наперед правой - грешно. Собирай в бумажку

и храни ноготки свои стриженные, было бы чем на гору

Сионскую, в царство небесное лезть". Немец смеялся

над русским, русский над немцем - и Алеша не знал, кому

верить. "Горделивый студент, мещанский сын из Гданска"

ненавидел Россию. "Что это за язык? - говаривал он.-

Риторики и грамматики на этом языке быть не может.

Сами русские попы не в силах объяснить, что они в церкви

читают. От русского языка одно непросвещение и неве-

жество!" Он всегда был пьян и, пьяный, еще пуще ругался:

- Вы-де ничего не знаете, у вас все варвары! Собаки,

собаки! Гундсфоты!..

Сукины дети, подлецы (нем. Hundsfott).


Русские дразнили немца "Мартынушкой - мартыш-

кою" и доносили царю, что "вместо обучения государя

царевича, он, Мартын, подает ему злые приклады, сочи-

няет противность к наукам и к обхождению с иностран-

ными". Алеше казалось, что оба дядьки - и русский,

и немец - одинаковые хамы.


Так надоест, ему, бывало, Мартын Мартынович за

день, что ночью снится в виде ученой мартышки, кото-

рая, по правилам европейских кумплиментов и учтивств,

кривляется перед Юности честным зерцалом. Кругом

стоят, как на стенах Золотой палаты с иконописными

ликами, древние московские цари, патриархи, святители.

А Мартышка смеется над ними, ругается: "Собаки, со-

баки! Гундсфоты! Вы все ничего не знаете, у вас все вар-

вары!" И чудится Алеше сходство этой обезьяньей морды

с искаженным судорогой, лицом не царя, не батюшки, а

i того, другого, страшного двойника его, оборотня. И мох-

натая лапа тянется к Алеше и хватает его за руку, и тащит.

И опять он проваливается, теперь уже на самый край

света, на плоское взморье со мшистыми кочками ржавых

болот, с бледным, точно мертвым, солнцем, с низким,

точно подземным, небом. Здесь все туманно, похоже на

призрак. И он сам себе кажется призраком, как будто

умер давно и сошел в страну теней.


Тринадцати лет записан царевич в солдаты бомбар-

дирской роты и взят в поход под Нотебург. Из Ноте-

бурга в Ладогу, из Ладоги в Ямбург, в Копорье, в Нарву,-

всюду таскают его за войском в обозе, чтоб приучить к

военным экзерцициям. Почти ребенок, терпит он со взрос-

лыми опасности, лишения, холод, голод, бесконечную

усталость. Видит кровь и грязь, все ужасы и мерзости

войны. Видит отца, но мельком, издали. И каждый раз,

как увидит - сердце замрет от безумной надежды: вот

подойдет, подзовет, приласкает. Одно бы слово, один

взор - и Алеша ожил бы, понял, чего хотят от него. Но

отцу все некогда: то шпага, то перо, то циркуль, то топор

в руке его. Он воюет со Шведом и вбивает первые сваи,

строит первые домики Санкт-Питерсбурха.


"Милостивый мой Государь Батюшка, прошу у тебя,

Государя, милости, прикажи о своем здравии писанием

посетить, мне во обрадование, чего всегда слышать усердно

желаю.

Сынишко твой Алешка благословения твоего прошу

и поклонение приношу.

Из Питербурха. 25 августа 1703".


И в письмах, которые пишет под диктовку учителя,

не смеет прибавить сердечного слова - ласки или жалобы.

Одинокий, одичалый, запуганный, растет, как под за-

бором полковых цейхгаузов или в канаве сорная трава.


Нарва взята приступом. Царь, празднуя победу, де-

лает смотр войскам, при пушечной пальбе и музыке. Ца-

ревич стоит перед фронтом и видит издали, как подхо-

дит к нему юный великан с веселым и грозным лицом.

Это он, он сам - не двойник, не оборотень, а настоящий

прежний родной батюшка. Сердце у мальчика бьется,

замирает опять от безумной надежды. Глаза их встре-

тились - и точно молния ослепила Алешу. Подбежать

бы к отцу, броситься на шею, обнять и целовать, и пла-

кать от радости.


Но резко и отчетливо, как барабанная дробь, раз-

даются слова, подобные словам указов и артикулов:


- Сын! Для того я взял тебя в поход, чтобы ты ви-

дел, что я не боюсь ни трудов, ни опасностей. Понеже я,

как смертный человек, сегодня или завтра могу умереть,

то помни, что радости мало получишь, ежели не будешь

моему примеру следовать. Никаких трудов не щади для

блага общего. Но если разнесет мои советы ветер, и не

захочешь делать то, что я желаю, то не признаю тебя своим

сыном и буду молить Бога, чтоб Он тебя наказал и в сей,

и в будущей жизни...


Отец берет Алешу за подбородок двумя пальцами

и смотрит ему в глаза пристально. Тень пробегает по лицу

Петра. Как будто в первый раз увидел он сына: этот сла-

бенький мальчик, с узкими плечами, впалою грудью, упря-

мым и угрюмым взором - его единственный сын, наслед-

ник престола, завершитель всех его трудов и подвигов.

Полно, так ли? Откуда взялся этот жалкий заморыш, гал-

чонок в орлином гнезде? Как мог он родить такого сына?


Алеша весь сжался, съежился, как будто угадывал

все, что думал отец, и был виноват перед ним неизвест-

ною, но бесконечною виною. Так стыдно и страшно ему,

что он готов разреветься, как маленький мальчик, в виду

всего войска. Но, сделав над собой усилие, дрожащим

голоском лепечет заученное приветствие:


- Всемилостивейший государь батюшка! Я еще слиш-

ком молод и делаю, что могу; но уверяю ваше величество,

что, как покорный сын, я буду всеми силами стараться

подражать вашим деяниям и примеру. Боже сохрани вас

на многие годы в постоянном здравии, дабы еще долго я

мог радоваться столь знаменитым родителем...


По наставлению Мартына Мартыновича, шляпу сняв

"приятным образом, как смиренный кавалер", он делает

немецкий "кумплимент":


- Meines gnadigsten Papas gehorsamster Diener und Sohn

Моего досточтимого батюшки покорнейший слуга и сын (нем.).

И чувствует себя перед этим исполином, прекрасным,

как юный бог, маленьким уродцем, глупою мартышкою.


Отец сунул ему руку. Он поцеловал ее. Слезы брыз-

нули из глаз Алеши, и ему показалось, что отец с отвра-

щением, почувствовав теплоту этих слез, отдернул руку.

Во время триумфального входа войск в Москву, 17 де-

кабря 1704 года, По случаю Нарвской победы, царевич

шел в строевом Преображенском платье, с ружьем, как

простой солдат. Была стужа. Озяб, чуть не замерз. Во

дворце, за обычной попойкой, первый раз в жизни выпил

стакан водки, чтобы согреться, и сразу охмелел. Голова

закружилась, в глазах потемнело. Сквозь эту тьму, с

мутно зелеными и красными, быстро вертящимися, пере-

плетающимися кругами, видел ясно только лицо батюшки,

который смотрел на него с презрительной усмешкою.

Алеша почувствовал боль нестерпимой обиды, Шатаясь,

встал он, подошел к отцу, посмотрел на него исподлобья,

как затравленный волчонок, хотел что-то сказать, что-то

сделать, но вдруг побледнел, слабо вскрикнул, покачнул-

ся и упал к ногам отца, как мертвый.


Уже временная жизнь моя старостью кончается,

безгласием, и глухотою, и слепотою. Того ради милости

прошу уволить меня от ключарства, отпустить на покой

во святую обитель...


Погруженный в воспоминания, царевич не слышал

однообразно журчащих слов о. Ивана, который, выйдя из

кельи, сел снова рядом с ним на лавочку.


- Еще и домишко мой, и домовые пожитчонки, и

рухледишко излишний продал бы, и двух сироток, у меня

живущих, племянниц моих безродных, управить бы в

какой монастырь. А что приданого соберется, то принести

бы вкладу в обитель, дабы мне, грешному, не туне ясти

монастырские хлеба, и дабы то от меня приято было, как

от вдовицы Евангельской две лепты. И пожить бы мне

еще малое время в безмолвии и в покаянии, доколе Божьим

повелением не взят буду от здешней в грядущую жизнь.

А лета мои мню быть при смерти моей, понеже и родитель

мой, в сих летах быв, преставился...


Очнувшись, как от глубокого сна, царевич увидел, что

давно уже ночь. Белые башни соборов сделались воздушно-

голубыми, еще более похожими на исполинские цветы,

райские лилии. Золотые главы тускло серебрились в черно-

синем звездном небе. Млечный путь слабо мерцал. И в

дуновении горней свежести, ровном, как дыхание спя-

щего, сходило на землю предчувствие вечного сна - ти-

шина бесконечная.


И с тишиной сливались медленно журчавшие слова о. Ивана:

- Отпустили б меня на покой во святую обитель,

пожить бы в безмолвии, доколе не взят буду от здешней

в грядущую жизнь...

Он говорил еще долго, умолкал, опять говорил; ухо-

дил, возвращался, звал царевича ужинать. Но тот ничего

не видел и не слышал. Опять смежил глаза и погрузился

в забвенье, в ту темную область между явью и сном, где

обитают тени прошлого. Опять проходили перед ним вос-

поминанья - видения, образ за образом, как длинная

цепь звено за звеном; и над всеми царил один ужасаю-

щий образ - отец. И как путник, озираясь ночью с высо-

ты при блеске молнии, вдруг видит весь пройденный

путь, так он, при страшном блеске этого образа, видел

всю свою жизнь.


Ему семнадцать лет - те годы, когда на прежних

московских царевичей, только что "объявленных", люди

съезжались смотреть, как на "дивовище". А на Алешу

уже взвален труд непосильный: ездит из города в город,

закупает провиант для войска, рубит и сплавляет лес для

флота, строит фортеции, печатает книги, льет пушки,

пишет указы, набирает полки, отыскивает кроющихся