Geum.ru

Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   23   24   25   26   27   28   29   30   ...   47
Олимпийских богов: в этом жалком ублюдке Тициана

и Рубенса виден был конец Возрождения - в утончен-

ной изнеженности варварское одичание и огрубение ис-

кусства; груды голого тела, голого мяса - жирные спины,


пухлые, в складках, животы, раскоряченные ноги, чудо-

вищно-отвислые женские груди. Казалось, что все эти

боги и богини, откормленные, как свиные туши, и малень-

кие амуры, похожие на розовых поросят,- весь этот ско-

топодобный Олимп предназначался для христианской

бойни, для пыточных орудий Святейшей Инквизиции.


Царевич долго ходил по зале, наконец, устал и сел.

В окна вползали сумерки, и серые тени, как пауки, ткали

паутину по углам. Кое-где лишь выступала, светлея, по-

золоченная львиная лапа и острогрудый гриф, которые

поддерживали яшмовую или малахитовую доску круглого

стола, да закутанные кисеею люстры тускло поблески-

вали хрустальными подвесками, как исполинские коконы

в каплях росы. Царевичу казалось, что удушье сирокко

увеличивается от этого множества голого тела, голого

мяса, упитанного, языческого - вверху, и страдальче-

ского, христианского - внизу. Рассеянный взгляд его,

блуждая по стенам, остановился на одной картине, не-

похожей на другие, выступавшей среди них, как светлое

пятно: обнаженная до пояса девушка с рыжими воло-

сами, с почти детскою, невинною грудью, с прозрачно-

желтыми глазами и бессмысленной улыбкою: в припод-

нятых углах губ и в слегка скошенном, удлиненном раз-

резе глаз было что-то козье, дикое и странное, почти

жуткое, напомнившее девку Афроську. Ему вдруг смутно

почуялась какая-то связь между этою усмешкою и нары-

вающим удушением сирокко. Картина была плохая, сни-

мок со старинного произведения ломбардской школы,

ученика учеников Леонардо. В этой обессмысленной, но

все еще загадочной усмешке отразилась последняя тень

благородной гражданки Неаполя, моны Лизы Джоконды. '

Мона Лиза была жительницей Флоренции.


Царевич удивлялся, что наместник, всегда изысканно.

вежливый заставляет его ждать так долго; и куда запро-

пастился Вейнгарт, и почему такая тишина - весь дворец

точно вымер?


Хотел встать, позвать кого-нибудь, велеть принести

свечи. Но на него напало странное оцепенение, как будто

и он был заткан, облеплен тою серою паутиною, которую

тени, как пауки, ткали по углам. Лень было двинуться.

Глаза слипались. Он открывал их с усилием, чтобы не

заснуть. И все-таки заснул на несколько мгновений. Но

когда проснулся, ему показалось, что прошло много времени.

Он видел во сне что-то страшное, но не мог вспом-

нить что. Только в душе осталось ощущение несказан-

ной тяжести, и опять почудилась ему связь между этим

страшным сном, бессмысленной усмешкой рыжей девуш-

ки и нарывающим удушьем сирокко. Когда он открыл гла-

за, то увидел прямо перед собою лицо бледное-бледное,

подобное призраку. Долго не мог понять, что это. Нако-

нец понял, что это его же собственное лицо, отраженное

в тусклом простеночном зеркале, перед которым, сидя в

кресле, он заснул. В том же зеркале, как раз у него за

спиною, видна была закрытая дверь. И ему казалось, что

сон продолжается, что дверь сейчас откроется, и в нее

войдет то страшное, что он только. что видел во сне и

чего не мог вспомнить.


Дверь отворилась беззвучно. В ней появился свет вос-

ковых свечей и лица. Глядя по-прежнему в зеркало, не

оборачиваясь, он узнал одно лицо, другое, третье. Вско-

чил, обернулся, выставив руки вперед, с отчаянною на-

деждою, что это ему только почудилось в зеркале, но

увидел в действительности то же, что в зеркале - и из

груди его вырвался крик беспредельного ужаса:

- Он! Он! Он!


Царевич упал бы навзничь, если бы не поддержал

его сзади секретарь Вейнгарт.

- Воды! Воды! Царевичу дурно!


Вейнгарт бережно усадил его в кресло, и Алексей

увидел над собою склоненное доброе лицо старого графа

Дауна. Он гладил его по плечу и давал ему нюхать спирт.


- Успокойтесь, ваше высочество! Ради Бога, успокой-

тесь! Ничего дурного не случилось. Вести самые добрые...


Царевич пил воду, стуча зубами о края стакана. Не

отводя глаз от двери, он дрожал всм телом непрерыв-

ною мелкою дрожью, как в сильном ознобе.

- Сколько их?- спросил он графа Дауна шепотом.

- Двое, ваше высочество, всего двое.

- А третий? Я видел третьего...

- Вам, должно быть, почудилось.

- Нет, я видел его! Где же он?

- Кто он?

- Отец!..


Старик посмотрел на него с удивлением.

- Это от сирокко,-объяснил Вейнгарт.- Малень-

кий прилив крови в голове.. Часто бывает. Вот и у меня

с утра нынче все какие-то синие зайчики в глазах пры-

гают. Пустить кровь - и как рукой снимет.


- Я видел его!- повторял царевич.- Клянусь Богом,

это был не сон! Я видел его, граф, вот как вас теперь

вижу...


- Ах, Боже мой. Боже мой!- воскликнул старик с

искренним огорчением.- Если бы только знал, что ваше

высочество не совсем хорошо себя чувствует, я ни за что

не допустил бы... Можно, впрочем, и теперь еще отложить

свидание?..


- Нет, не надо - все равно. Я хочу знать,- про-

говорил царевич.- Пусть подойдет ко мне один старик,

А того, другого, не допускайте...

Он судорожно схватил его за руку:


- Ради Бога, граф, не допускайте того!.. Он - убий-

ца!.. Видите, как он смотрит... Я знаю: он послан царем,

чтобы зарезать меня!..


Такой ужас был в лице его, что наместник подумал:

"А кто их знает, этих варваров, может быть, и в самом

деле?.."-И вспомнились ему слова императора из под-

линной инструкции:


"Свидание должно быть устроено так, чтобы никто из

москвитян (отчаянные люди и на все способные!) не на-

пал на царевича и не возложил на него рук, хотя я того

не ожидаю".


- Будьте покойны, ваше высочество: жизнью и че-

стью моей отвечаю, что они не сделают вам никакого

зла.


И наместник шепнул Вейнгарту, чтобы он велел уси-

лить стражу.


А в это время уже подходил к царевичу неслышными

скользящими шагами, выгнув спину с почтительнейшим

видом и нижайшими поклонами, Петр Андреевич Тол-

стой.


Спутник его, капитан гвардии, царский денщик испо-

линского роста с добродушным и красивым лицом не то

римского легионера, не то русского Иванушки-дурачка,

Александр Иванович Румянцев, по знаку наместника

остановился в отдалении у дверей.


- Всемилостивейший государь царевич, ваше вы-

сочество! Письмо от батюшки,- проговорил Толстой и,

склонившись еще ниже, так что левою рукою почти кос-

нулся пола, правою передал ему письмо.


Царевич узнал в написанном на обертке одном только

слове Сыну почерк отца, дрожащими руками распечатал

письмо и прочел:


"Мой сын!


Понеже всем есть известно, какое ты непослушание

и презрение воли моей делал, и ни от слов, ни от наказа-

ния не последовал наставлению моему; но, наконец, оболь-

стя меня и заклинаясь Богом при прощании со мною, по-

том что учинил? Ушел и отдался, яко изменник, под чу-

жую протекцию! Что не слыхано не точию между наших

детей, но ниже между нарочитых подданных. Чем какую

обиду и досаду отцу своему, и стыд отечеству своему

учинил! Того ради, посылаю ныне сие последнее к тебе,

дабы ты по воле моей сделал, о чем тебе господин Тол-

стой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же

побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю Go-

сподом и судом Его, что никакого наказания тебе не будет;

но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послу-

шаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то

яко отец, данною мне от Бога властию, проклинаю тебя

навечно; а яко государь твой, за изменника объявляю и

не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю

отцову, учинить, в чем Бог мне поможет в моей истине.

К тому помяни, что я все не насильством тебе делал; а

когда 6 захотел, то почто на твою волю полагаться? Что

6 хотел, то б сделал.

Петр"


Прочитав письмо, царевич взглянул опять на Румян-

цева. Тот поклонился и хотел подойти. Но царевич по-

бледнел, задрожал, привстал в кресле и проговорил:

- Петр Андреич... Петр Андреич... не вели ему под-

ходить!.. А то уйду... уйду сейчас... Вот и граф говорит,

чтоб не смел...


По знаку Толстого, Румянцев опять остановился, с

недоумением на своем красивом и неумном лице.


Вейнгарт подал стул. Толстой придвинул его к царе-

вичу, сел почтительно на самый кончик, наклонился, за-

глянул ему прямо в глаза простодушным доверчивым

взором и заговорил так, как будто ничего особенного не

случилось, и они сошлись для приятной беседы.


Это был все тот же изящный и превосходительный

господин тайный советник и кавалер, Петр Андреевич

Толстой: черные бархатные брови, мягкий бархатный

взгляд, ласковая бархатная улыбка, вкрадчивый бархат-

ный голос - бархатный весь, а жальце есть.


И хотя царевич помнил изречение батюшки: "Тол-

стой - умный человек; но когда с ним говоришь, следует

держать камень за пазухой" - он все-таки слушал его с

удовольствием. Умная, деловитая речь успокаивала его,

пробуждала от страшных видений, возвращала к дейст-

вительности. В этой речи все умягчалось, углаживалось.

Казалось, можно было устроить так, что и волки будут

сыты, и овцы целы. Он говорил, как опытный старый

хирург, который убеждает больного в почти приятной

легкости труднейшей операции.


"Употреблять ласку и угрозы, приводя, впрочем, удобь-

вымышленные рации и аргументы",- сказано было в цар-

ской инструкции,- и если бы царь его слышал, то остался

бы доволен.


Толстой подтвердил на словах то, что было в письме -

совершенную милость и прощение в том случае, ежели

царевич вернется.


Затем привел подлинные слова царя из данной ему,

Толстому, инструкции о переговорах с цесарем, причем в

голосе его сквозь прежнюю уветливую ласковость зву-

чала твердость.


- "Буде цесарь станет говорить, что сын наш отдался

под его протекцию, что он не может против воли его вы-

дать, и иные отговорки и затейные опасения будет объяв-

лять,- представить, что нам не может то иначе, как чув-

ственно быть, что он хочет меня с сыном судить, понеже,

по натуральным правам, особливо же нашего государства,

никто и меж партикулярными подданными особами отца

с сыном судить не может: сын должен повиноваться воле

отцовой. А мы, самодержавный государь, ничем цесарю

не подчинены, и вступаться ему не следует, а надлежит

его к нам отослать; мы же,- как отец и государь, по долж-

ности родительской, его милостиво паки примем и тот его

проступок простим, и будем его наставлять, чтобы, оста-

вив прежние непотребные дела, поступал в пути добро-

детели, последовал нашим намерениям; таким образом

может привратить к себе паки наше отеческое сердце;

чем его царское величество покажет и над ним милость

и заслужит себе от Бога воздаяние, а от нас благодарение;

да и от сына нашего более будет за вечно возблагодарен,

нежели за то, что ныне содержится, как невольник или

злодей, за крепким караулом, под именем некоторого бун-

товщика, графа венгерского, к предосуждению чести на-

шей и имени. Но буде, паче чаяния, цесарь в том весьма

откажет,- объявить, что мы сие примем за явный разрыв

и будем пред всем светом на цесаря чинить жалобы и ис-

кать неслыханную и несносную нам и чести нашей обиду

отомстить".


- Пустое!- перебил царевич.- Николи из-за меня

батюшка с цесарем войны не начнет.


- Я чаю, войны не будет,- согласился Толстой.-

цесарь и без войны тебя выдаст. Никакой ему пользы

нет, но больше есть трудность, что ты в его области пре-

бываешь. А свое обещание тебе он уже исполнил, протек-

товал, доколе батюшка изволил простить, а ныне, как

простил, то уже повинности цесаревой нет, чтобы против

всех прав удерживать тебя и войну с цесарем чинить бу-

дучи и кроме того в войне с двух сторон, с турками да

Гишпанцами: и тебе, чай, ведомо, что флот гишпанский

стоит ныне между Неаполем и Сардинией и намерен ата-

ковать Неаполь, понеже тутошняя шляхта сделала комплот

Заговор (франц. complot).

и желает быть лучше под властью гишпанскою,

нежели цесарскою. Не веришь мне, так спроси вице-роя:


получил от цесаря письмо саморучное, дабы всеми

верами склонил тебя ехать к батюшке, а по последней

вере, куды ни есть, только бы из его области выехал. А ког-

да добром не выдадут, то государь намерен тебя доста-

вать и оружием; конечно, для сего и войска свои в Польше

держит, чтобы их вскоре поставить на квартиры зимовые

в Слезию: а оттуда недалече и до владений цесарских...

Толстой заглянул ему в глаза еще ласковее и тихонько

дотронулся до руки его:


- Государь-царевич батюшка, послушай-ка увещания

родительского, возвратись к отцу! "А мы, говорит царь,-

слова его величества подлинные,- простим и примем

его паки в милость нашу, и обещаем содержать отечески

во всякой свободе и довольстве, без всякого гнева и при-

нуждения".

Царевич молчал.


- "Буде же, говорит, к тому весьма не склонится,-

продолжал Толстой с тяжелым вздохом,-объявить ему

именем нашим, что мы, за такое прослушание, предав

его клятве отеческой и церковной, объявим во все госу-

дарство наше изменником; пусть-де рассудит, какой ему

будет живот? Не думал бы, что может быть безопасен; раз-

ве вечно в заключении и за крепким караулом. И так душе

своей в будущем, а телу и в сем еще веке мучение заслу-

жит. Мы же искать не оставим, всех способов к наказанию

непокорства его; даже вооруженною рукою цесаря к выда-

че его принудим. Пусть рассудит, что из того последует".

Толстой умолк, ожидая ответа, но царевич тоже мол-

чал. Наконец поднял глаза и посмотрел на Толстого при-

стально.

- А сколько тебе лет, Петр Андреич?

- Не при дамах будь сказано, за семьдесят перева-

лило,- ответил старик с любезною улыбкою.


- А кажись, по Писанию-то, семьдесят - предел

жизни человеческой. Как же ты, Петр Андреич, одной

ногой во гробе стоя, за этакое дело взялся? А я-то еще ду-

мал, что ты любишь меня...


- И люблю, родимый, видит Бог, люблю! Ей, до

последнего издыхания, служить тебе рад. Одно только в

мыслях имею-помирить тебя с батюшкой. Дело святое:

блаженны-де, сказано, миротворцы...


- Полно-ка врать, старик! Аль думаешь, не знаю,

зачем вы сюда с Румянцевым присланы? На него, раз-

бойника, дивить нечего. А ты, ты, Андреич... На буду-

щего царя и самодержца руку поднял! Убийцы, убийцы

вы оба! Зарезать меня батюшкой присланы!..

Толстой в ужасе всплеснул руками.

- Бог тебе судья, царевич!..


Такая искренность была в лице его и в голосе, что,

как ни знал его царевич, все-таки подумал: не ошибся

ли, не обидел ли старика напрасно? Но тотчас рассме-

ялся - даже злоба прошла: в этой лжи было что-то про-

стодушное, невинное, почти пленительное, как в лукав-

стве женщин и в игре великих актеров.


- Ну, и хитер же ты, Петр Андреич! А только ни-

какою, брат, хитростью в волчью пасть овцу не заманишь.

- Это отца-то волком разумеешь?


- Волк не волк, а попадись я ему - и костей моих

не останется! Да что мы друг друга морочим? Ты и

сам, чай, знаешь...


- Алексей Петрович, ах, Алексей Петрович, батюшка!

Когда моим словам не веришь, так ведь вот же в письме

собственной его величества рукой написано: обещаю Богом

и судом Его. Слышишь, Богом заклинается! Ужли же

царь клятву преступит перед всею Европою?..


- Что ему клятвы?- перебил царевич.- Коли сам

не разрешит, так Федоска. За архиереями дело не ста-

нет. Разрешат соборне. На то самодержец российский!

Два человека на свете, как боги - царь Московский да

папа Римский: что хотят, то и делают... Нет, Андреич,

даром слов не трать. Живым не дамся!


Толстой вынул из кармана золотую табакерку с па-

стушком, который развязывает пояс у спящей пастушки,-

не торопясь, привычным движением пальцев размял по-

нюшку, склонил голову на грудь и произнес, как будто

про себя, в глубоком раздумьи:


- Ну, видно, быть так. Делай как знаешь. Меня,

старика, не послушал - может быть, отца послушаешь.

Он и сам, чай, скоро будет здесь...


- Где здесь?.. Что ты врешь, старик?-произнес

царевич, бледнея, и оглянулся на страшную дверь.


Толстой, по-прежнему не торопясь, засунул понюшку

сначала в одну ноздрю, потом в другую - затянулся,

стряхнул платком табачную пыль с кружева на груди и

произнес:


- Хотя объявлять не велено, да уж, видно, все равно,

проговорился. Получил я намедни от царского величества

письмо саморучное, что изволит немедленно ехать в Ита-

лию. А когда приедет сам, кто может возбранить отцу

с тобою видеться? Не мысли, что сему нельзя сделаться,

понеже ни малой в том дификульты

Трудность, затруднение (франц. difficulte).

нет, кроме токмо

изволения царского величества. А то тебе и самому изве-

стно, что государь давно в Италию ехать намерен, ныне

же наипаче для сего случая всемерно поедет.


Еще ниже опустил он голову, и все лицо его вдруг

сморщилось, сделалось старым-престарым, казалось, он

готов был заплакать - даже как будто слезинку смахнул.

И еще раз услышал царевич слова, которые так часто слышал.


- Куда тебе от отца уйти? Разве в землю, а то везде

найдет. У царя рука долга. Жаль мне тебя, Алексей Пет-

рович, жаль, родимый...


Царевич встал, опять, как в первые минуты свидания,

дрожа всем телом.


- Подожди, Петр Андреич. Мне надобно графу два

слова сказать.


Он подошел к наместнику и взял его за руку.

Они вышли в соседнюю комнату. Убедившись, что

двери заперты, царевич рассказал ему все, что говорил

Толстой, и в заключение, схватив руки старика похоло-

девшими руками, спросил:


- Ежели отец будет требовать меня вооруженною

рукою, могу ли я положиться на протекцию цесаря?


- Будьте покойны, ваше высочество! Император до-

вольно силен, чтобы защищать принимаемых им под свою

протекцию, во всяком случае...


- Знаю, граф. Но говорю вам теперь не как наме-

стнику императора, а как благородному кавалеру, как

доброму человеку. Вы были ко мне так добры всегда. Ска-

жите же всю правду, не скрывайте от меня ничего, ради

Бога, граф! Не надо политики! Скажите правду!.. О, Гос-

поди!.. Видите, как мне тяжело!..


Он заплакал и посмотрел на него так, как смотрят

затравленные звери. Старик невольно потупил глаза.


Высокий, худощавый, с бледным, тонким лицом, не-

сколько похожим на лицо Дон Кихота, человек добрый,

но слабый и нерешительный, с двоящимися мыслями,

рыцарь и политик граф Даун вечно колебался между

старым неполитичным рыцарством и новою нерыцарской

политикой. Он чувствовал жалость к царевичу, но, вместе

с тем, страх, как бы не впутаться в ответственное дело -