Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 31 32 33 34 35 36 37 38 ... 47

принимали, вместо благословения, удар по голове свиным

пузырем, обмоченным в водке, и причащались из огром-

ной деревянной ложки перцовкою.

Жрецы пели хором:

- О, честнейший отче Бахус, от сожженной Семелы

рожденный, в Юпитеровом недре взрощенный, изжатель

зиноградного веселия! Просим тя со всем сим пьянейшим

собором: умножи и настави стопы князя - папы вселен-

ского, во еже тещи вслед тебе. И ты, всеславнейшая Венус...

Следовали непристойные слова.

Наконец, сели за стол. Против князя-папы Феофан

Прокопович, рядом с ним Петр, тут же Федоска, против

Петра царевич.

Царь заговорил с Феофаном про только что получен-

ные вести о многотысячных самосожжениях раскольников

в лесах Керженских и Чернораменских за Волгою. Пьяные

песни и крики шутов мешали беседе.

Тогда, по знаку царя, жрецы прервали песнь Бахусу, все

притихли и в этой внезапно наступившей тишине раздался

голос Феофана:

- О, окаянные сумасброды, неистовые страдальцы!

Ненасытною похотью жаждут мучения, волей себя переда-

ют сожжению, мужественно в пропасть адскую летят и дру-

гим путь показуют. Мало таких называть бешеными:

есть некое зло, равного себе не имеющее имени! Да отвер-

жет их всяк и поплюет на них...

- Что же делать? -спросил Петр.

- Объяснить надлежит увещанием, ваше величество,

что не всякое страдание, но только законно бываемое

богоугодно есть. Ибо не просто глаголет Господь: бла-

женны изгнанные, но: блаженны изгнанные правды ради.

Такового же, правды ради, гонения никогда в Российском,

яко православном, государстве опасаться не подобает, по-

неже то и быть не может...

- Увещания! - злобно ухмыльнулся опальный Федо-

ска.- Проймешь их, небось, увещаниями! Сокрушить бы

челюсти отступникам! Ибо, ежели в церкви ветхозавет-

ной повелено убивать непокорных, тем паче в новой

благодати - понеже там образы, здесь же истина. Самим

еретикам полезно умереть, и благодеянье им есть, когда

их убивают: чем более живут, тем более согрешают, мно-

жайшие прелести изобретают, множайших развращают.

А руками убить грешника, или молитвою - едино есть.

- Не подобает сего,- возразил Феофан спокойно, не

глядя на Федоску.- Таковыми лютостями более раздража-

ется, нежели преклоняется сердце мучимых. Обращать

должно к церкви святой не страхом и принуждением,

но прямой евангельской любви проповеданием.

- Истинно так,- согласился Петр.- Совести челове-

ческой приневоливать не желаем и охотно оставляем каждо-

му пещись о блаженстве души своей. По мне, пусть ве-

руют, чему хотят, и если уж нельзя обратить их рассуд-

ком, то, конечно, не пособят ни меч, ни огонь. А за глупость

мучениками быть - ни они той чести, ни государство

пользы не будет иметь.

- Потихоньку да полегоньку - глядишь, все и ула-

дится,- подхватил Феофан.

- Однако же,- прибавил он вполголоса, наклонив-

шись к царю,- постановить бы двойной оклад с расколь-

щиков, дабы под тесноту штрафов удобнее к церкви свя-

той присоединить заблудших. Также и при наказании

оных, буде возможно, явную вину сыскать, кроме раско-

ла,- таковых, бив кнутом и ноздри рвав, ссылать на га-

леры, по закону, а буде нет причины явной, поступать

по указу словесному...

Петр молча кивнул головой. Царь и архиерей пони-

мали друг друга.

Федоска хотел что-то сказать, но промолчал, только

ехидная усмешка скривила его маленькое личико - мордоч-

ку летучей мыши - и весь он съежился, пришипился, по-

зеленел, точно ядом налился, от злости. Он понимал, что

значит "поступать по указу словесному". Питирим епи-

скоп, посланный на Керженец для увещания раскольни-

ков, доносил недавно царю: "зело жестоко пытаны и рва-

ны, даже внутренностям их являтися". И царь в указах

своих запрещал возбранять о. Питириму "в сем его равно-

апостольном подвиге". Любовь - на словах, а на деле, как

жаловались раскольники, "немые учителя в застенках у дыб

стоят; вместо Евангелия, кнутом просвещают; вместо апо-

стола, огнем учат". Это, впрочем, и была та "духовная

политика - диссимуляция", которую проповедовал сам

Федоска. Но Феофан перехитрил его, и он чувствовал,

что песенка его спета.

- Да не диво то,- продолжал архиерей опять гром-

ко, во всеуслышание,- что мужики грубые, невежды край-

ние, так заблуждая, беснуются. Воистину же диво есть,

что и в высоком звании шляхетском, среди самих слуг

царских, мудрецы обретаются некие, смиренники мрачные,

что злее раскольщиков. До того пришло, что уже самые

бездельные в дело, да в дело мерзкое и дерзкое! Уже

и дрожжи народа, души дешевые, люди, ни к чему иному,

токмо к поядению чужих трудов рожденные -и те на царя

своего, и те на Христа Господня! Да вам, когда хлеб яди-

те, подобало бы удивляться и говорить: откуда нам сие?

Возобновилась повесть о царе Давиде, на кого слепые и хро-

мые бунт подняли. Монарх наш благоверный, сколько

Россию пользовавший, коего промыслом славу и беспеча-

лие все получили, сам имя хульное и житие многобед-

ное имеет. И когда трудами тяжкими сам себе безвре-

менную старость привлекает, когда за целость отечества,

вознерадев о здравии своем, как бы скороходным бегом, сам

спешит к смерти,- тогда возмнилося неким - долго живет!

О, скорбь, о, стыд России! Остережемся, дабы не вырос-

ла в мире сия притча о нас: достоин-де царь такого

царства, да не стоит народ такого царя.

Когда Феофан умолк, заговорил Петр:

- Богу известны сердце и совесть моя, сколько бла-

га желаю отечеству. Но враги демонские пакости деют.

Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей,

как я. Говорят чужестранцы, что я управляю рабами.

Но английская вольность здесь не у места - что к стене

горох. Надлежит знать народ, как оным управлять. Труден

разбор невинности моей тому, кто всего дела не знает.

Един Бог зрит правду. Он мой Судия...

Никто не слушал царя.- Все были пьяны.

Он умолк, не кончив, сделал знак - и жрецы снова

затянули песнь Бахусову; шуты загалдели; хор - весна -

засвистел разными птичьими высвистами, от соловья до

малиновки, так пронзительно, что стены отражали звук.

Все было, как всегда. Также опивались, обжирались до

бесчувствия. Почтенные сановники дрались, таскали друг

друга за волосы и потом, помирившись, сваливались вместе

под стол. Князь, Шаховской, кавалер потешного ордена

Иуды, принимал за деньги пощечины. Старому боярину,

который отказался пить, вливали водку в рот воронкою.

Князя-папу рвало с высоты престола на парики и кафта-

ны сидевших внизу. Пьяная баба-шутиха, князь-игуменья

Ржевская плясала, бесстыдно задравши подол, и пела

хриплым голосом:

ШInь-пень, шиваргань!

Эх, раз, по два-раз,

Расподмахивать горазд!

Ей присвистывали, притопывали так, что пыль стояла

столбом:

Ой, жги! Ой, жги!

Все было, как всегда. Но Петр чувствовал скуку.

Нарочно пил как можно больше самой крепкой англий-

ской водки - pepper and brandy, чтобы поскорей опьянеть,

но хмель не брал его. Чем больше пил, тем становилось

скучнее. Вставал, садился, опять вставал, бродил между те-

лами пьяных, лежавших на полу, как тела убитых на поле

сражения, и не находил себе места. Что-то подступало

к сердцу тошнотою смертною. Убежать бы или разогнать

всю эту сволочь!

Когда же со смрадною мглою и тусклым светом дого-

ревших свечей смешался холодный свет зимнего утра, че-

ловеческие лица сделались еще страшнее, еще более по-

хожи на звериные морды или чудовищные призраки.

Взор Петра остановился на лице сына.

Царевич был пьян. Лицо мертвенно бледно; длинные

жидкие пряди волос прилипли к потному лбу; глаза осо-

ловели; нижняя губа отвисла; пальцы, которыми держал он

полную рюмку, стараясь не расплескать вина, тряслись,

как у пропойцы.

- Винцо не пшеничка - прольешь, не подклюешь! -

бормотал он, поднося рюмку ко рту.

Проглотил, поморщился, крякнул и, желая закусить мо-

ченым рыжиком, долго и тщетно тыкал вилкою в скольз-

кий гриб - так и не поймал его, бросил, сунул в рот мя-

киш черного хлеба и начал жевать медленно.

- Друг ты мой сердешный, пьян я? Скажи мне прав-

ду, пьян я? - приставал он к сидевшему рядом Толстому.

- Пьян, пьян! - согласился Толстой.

- Ну, вот то-то и есть,-заплетающимся языком

продолжал царевич.- Мне ведь что? Покуда чарки не вы-

пил, так его и хоть бы и век не было. А как выпил одну,

то и пропал. Сколько ни подноси, не откажусь. Хорошо еще,

что я во хмелю-то угож...

Он захихикал пьяным смешком и вдруг посмотрел

на отца.

- Батя, а, батя!. Что ты такой скучный? Поди-ка сюда,

выпьем вместе. Я тебе спою песенку. Веселее будет, право!

Улыбнулся отцу, и в этой улыбке было прежнее, милое,

детское.

"Совсем дурачок, блаженненький! Ну, как такого каз-

нить?" - подумал Петр, и вдруг дикая, страшная, лютая

жалость вгрызлась ему в сердце, как зверь.

Он отвернулся и сделал вид, что слушает Феофана,

который говорил ему об учреждении Св. Синода. Но ниче-

го не слышал. Наконец, подозвал денщика, велел пода-

вать лошадей, чтобы тотчас ехать в Петербург, и в ожи-

дании опять пошел бродить, скучный, трезвый между пья-

ными. Сам того не замечая - словно какая-то сила влекла

их друг к другу - подошел к царевичу, присел рядом

за стол и снова отвернулся от него, притворился, что за-

нят беседою с князем Яковом Долгоруким.

- Батя, а, батя! - тихонько до ронулся царевич до

руки отца.- Да что ты такой скучный? Аль он тебя оби-

жает? Осиновый кол ему в горло - и делу конец!..

- Кто он? - обернулся Петр к сыну.

- А я почем знаю, кто?- усмехнулся царевич такою

странною усмешкою, что Петру стало жутко.- Знаю толь-

ко, что вот теперь ты настоящий, а тот, черт его знает кто,

самозванец, что ли, зверь проклятый, оборотень?..

- Что ты?-посмотрел на него отец пристально.-

Ты бы, Алексей, поменьше пил...

- И пить - помрешь, и не пить - помрешь; уж лучше

же умереть да пить! И тебе лучше: помру, казнить

не надо!..- захихикал он опять, совсем как дурачок,

и вдруг запел тихим-тихим, чуть слышным голосом, доно-

сившимся будто издали:

Пойду, млада, тишком-лужком,

Тишком-лужком, бережочком,

Нарву, млада, синь цветочек,

Синь цветочек василечек.

Совью, млада, я веночек,

Пойду, млада, я на речку,

Брошу веночек вдоль по речке,

Задумаю про милого...

- Снилось мне, батя, намедни: сидит, будто бы, ночью

в поле на снегу Афрося, голая да страшная, точно

мертвая, качает, баюкает ребеночка, тоже, будто бы, мерт-

вого, и поет, словно плачет, эту самую песенку.

Мой веночек тонет-тонет,

Мое сердце ноет-ноет.

Мой веночек потонет,

Меня милый покидает.

Петр слушал - и жалость, дикая, страшная, лютая

грызла ему сердце, как зверь.

А царевич пел и плакал. Потом склонил голову на

стол, опрокинув стакан с вином,- по скатерти разлилась

красная, точно кровавая, лужа,- подложил руку под голо-

ву, закрыл глаза и заснул.

Петр долго смотрел на это бледное, как будто мертвое,

лицо рядом с красною, словно кровавою, лужею.

Денщик подошел к царю и доложил, что лошади по-

даны.

Петр встал, последний раз взглянул на сына, накло-

нился к нему и поцеловал его в лоб.

Царевич, не открывая глаз, улыбнулся отцу во сне такою

нежною улыбкою, как бывало в детстве, когда он брал его

к себе на руки, сонного.

Царь вышел из палаты, где продолжалась попойка,

никем не замеченный, сел в кибитку и поехал в Петер-

бург.

КНИГА ДЕВЯТАЯ

КРАСНАЯ СМЕРТЬ

В лесах Ветлужских был скит раскольничий Долгие

Мхи. Непроходимые топи залили все дороги в тот скит.

Летом едва пробирались в него по узеньким кладкам сквозь

такие чащи, что и днем в них было почти так же темно,

как ночью; зимой - на лыжах.

Предание гласило, будто бы трое старцев из лесов

Олонецких, с озера Толвуя, по разорении тамошних ски-

тов никонианами, следуя за чудотворной иконой Божией

Матери, шедшей по воздуху, пришли в те места, поста-

вили малую хижину там, где икона опустилась на землю,

и начали жить пустынным житием, пахать пашню копо-

рюгою и, сожигая лес по кряжам, сеять под гарью. Бра-

тия сходилась к ним. Старцы завещали ей, умирая, все

трое в тот же день и в тот же час: "Живите тут,

где мы благословили, детушки, хотя и много ходите да

ищете, такого места не найдете - тут сорока-ворона кашу

варила, и быть скиту большому".

Пророчество исполнилось: выросла в дебрях лесных

обитель и расцвела, как лилия райская, под святым покро-

вом Богородицы.

"Чудо великое!- говорилось в скитском житии.-

Светлая Россия потемнела, а мрачная Ветлуга воссияла,

преподобными пустыня наполнилась - налетели, яко ше-

стокрылые".

Здесь, после долгих странствий по лесам Керженским

и Чернораменским, поселился проповедник самосожжения,

старец Корнилий с учеником своим, беглым школяром,

стрелецким сыном, Тихоном Запольским.

Однажды июньскою ночью, вблизи Долгомшинской

обители, на крутом обрыве над Ветлугою, пылал костер.

Пламя освещало снизу ветви старой сосны с прибитой к

стволу меднолитой поморской иконою. У огня сидели

двое - молодая скитница Софья и послушник Тихон.

Она ходила в лес за пропавшею телкою. Он возвращал-

ся от схимника из дальней пустыни, куда носил от старца

грамоту. Встретились на перекрестке двух тропинок,

ночью поздно, когда ворота обители были уже заперты,

и решили вместе у огня дождаться утра.

Софья, глядя на огонь, пела вполголоса:

Как возговорит сам Христос, Царь Небесный:

Не сдавайтесь вы. Мои светы,

Тому Змию седмиглаву.

Вы бегите в горы, вертепы,

Вы поставьте там костры большие,

Положите в них серы горючей,

Свои телеса вы сожгите.

Пострадайте за Меня, Мои светы,

За Мою веру Христову,

Я за то вам, Мои светы,

Отворю райские светлицы

И введу вас в царство небесно,

И Сам буду с вами жить вековечно.

- Так-то, братец,- заключила девушка, посмотрев

на Тихона долгим взором.- Кто сожжется, тот и спа-

сется. Добро всем погореть за любовь Сына Божьего!

Он молчал и, глядя на ночных мотыльков, кружив-

шихся над пламенем, падавших в него и сгоравших, вспо-

минал слова старца Корнилия: "яко комары или мошки,

чем больше их давят, тем больше пищат и в глаза лезут,

так и русачки миленькие рады мучиться - полками дер-

зают в огонь!"

- Что думаешь, братец?- опять заговорила девуш-

ка.- Аль боишься печи той? Дерзай, плюнь на нее, не-

бось! В огне здесь мало потерпеть - аки оком мигнуть -

так душа из тела и выступит! До печи страх-от, а как

в нее вошел, то и забыл все. Загорится, а ты и видишь

Христа и ангельские лики с Ним - вынимают душу из

тела, а Христос-надежда Сам благословляет и силу ей

дает божественную. И не тяжка тогда уже бывает, но яко

восперенна, туда же летает со ангелами, ровно птичка

попархивает - рада, из темницы той, из тела вылетела.

Вот пела до того, плакала: изведи из темницы душу мою

изведатися имени Твоему. Ну, а то выплакала. Темница

та горит в печи, а душа, яко бисер и яко злато чисто, воз-

носится к Господу!..

В глазах ее была такая радость, как будто она уже виде-

ла то, о чем говорила.

- Тиша, Тишенька миленький, аль тебе красной смер-

ти не хочется? Аль боишься?- повторила вкрадчивым

шепотом.

- Боюсь греха, Софьюшка! Есть ли воля Господня,

чтоб жечься? Божье ли то в нас, полно, не вражье ли?

- Где же деться? Нужда стала!- заломила она свои

бледные, худенькие, совсем еще детские, руки.

- Не уйти, не укрыться от Змия ни в горах, ни в вер-

тепах, ни в пропастях земных. Отравил он своим бого-

борным ядом и землю, и воду, и воздух. Все скверно, все

проклято!

Ночь была тиха. Звезды невинны, как детские очи.

Опрокинутый ущербный месяц лежал на черных верхуш-

ках елового леса. Внизу, в болотном тумане, коростели

скрипели усыпительно. Сосновый бор дышал сухим теплом

смолистой хвои. У самого костра лиловый колокольчик,

освещенный красным пламенем, склонялся на стебель,

как будто кивал своей нежной и сонной головкою.

А мотыльки все летели, летели на огонь и падали, и

сгорали.

Тихон смежил глаза, утомленные пламенем. Вспом-

нился ему летний полдень, запах елей, в котором све-

жесть яблок смешана с ладаном, лесная прогалина, солнце,

пчелы над кашкой, медуницей и розовой липкой дре-

мой; среди поляны ветхий полусгнивший голубец-крест,

должно быть, над могилою святого отшельника. "Пре-

красная мати пустыня!"- повторял он свой любимый стих.

Исполнил, наконец. Господь его желание давнее - привел

в "благоутишное пристанище". Он стал на колени, раз-

двинул высокие травы, припал к земле и целовал, и пла-

кал, и молился:

Чудная Царица Богородица,

Земля, земля, Мати сырая!

И глядя на небо, твердил:

С небес сойдет Мати Всепетая,

Госпожа Владычица Богородица!

И земля, и небо были одно. В лике небесном, подобном

солнцу. Лик Жены огнезрачной, огнекрылой. Святой

Софии Премудрости Божией он видел лик земной, кото-

рый хотел и боялся узнать. Потом встал, пошел дальше

в лес. Куда и сколько времени шел, не помнит. Нако-

нец, увидел озеро, малое, круглое, как чаша, в крутых

берегах, поросших ельником и отражавшихся в воде, как

в зеркале сплошными зелеными стенами. Вода, густая, как

смола, зеленая, как хвоя, была так тиха, что ее почти не

видно было, и она казалась провалом в подземное небо.

На камне у самой воды сидела скитница Софья. Он узнал

и не узнал ее. Венок из белых купав на распущенных

косах, черная скитская ряска приподнята, голые белые

ноги в воде, глаза, как у пьяной. И покачиваясь мерно,

глядя на подземное небо, пела она тихую песню, подоб-

ную тем, что певали в хороводах среди купальных огней.

в Иванову ночь, на древних игрищах:

Солнышко, солнышко красное!

Ой, дид Ладо, ой, дид Ладо!

Цветки, цветики, милые!

Ой, дид Ладо, ой, дид Ладо!

Земля, земля, мати сырая!

И древнее, дикое было в этой песне, похожей на гру-

стную жалобу иволги в мертвом затишье полдня перед

грозой. "Точно русалка!"- подумал он, не смея шевель-

нуться, притаив дыхание. Под ногой его хрустнул сучок.

Девушка обернулась, вскрикнула, спрыгнула с камня и убе-

жала в лес. Только от венка, упавшего в озеро, медлен-

ные круги расходились по воде. И жутко ему стало, как

будто в самом деле увидел он чудо лесное, наваждение

бесовское. И вспомнив лик земной в Лике Небесном, он

узнал сестру Софью - и кощунственной показалась

молитва сырой Земле Матери.

Никогда ни с кем не говорил он о том, что видел там,

Blog

Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Содержание