Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 14 15 16 17 18 19 20 21 ... 47

- Вот до чего довели,- подумал,- сын от матери, кровь

от крови отрекается!"

- Аль плохо у батюшки? - спросил он шепотом.

Алексей махнул рукою и еще ниже опустил голову.

О. Яков понял все. Слезы навернулись на глазах ста-

рика. Он склонился к царевичу и положил одну руку

на руку его, другою начал ему гладить волосы, с тихою

ласкою, как больному ребенку, приговаривая:

- Что ты, светик мой? Что ты, родненький? Господь

с тобою! Коли есть на сердце что, скажи, не таись - легче

будет, вместе рассудим. Я ведь батька твой. Хоть и грешен,

а может, умудрит Господь...

Царевич все еще молчал, отвертывался. Но вдруг лицо

его сморщилось, губы задрожали. С глухим бесслезным

рыданием упал он к ногам отца Якова:

- Тяжко мне, батюшка, тяжко!.. Не знаю, что и де-

лать... Сил больше нет... Я ведь отцу моему...

И не кончил, как будто сам испугался того, что хотел

сказать.

- Пойдем в крестовую! Пойдем скорее! Там все ска-

жу. Исповедаться хочу. Рассуди меня, отче, с отцом перед

Господом!..

В крестовой, маленькой комнатке рядом со спальней,

стены уставлены были сплошь старинными иконами в зо-

лотых и серебряных, усыпанных дорогими камнями, ок-

ладах - наследием царя Алексея Михайловича. Ни один

луч дневного света не проникал сюда; в вечном сумраке

теплились неугасимые лампады.

Царевич стал на колени перед аналоем, на котором лежало

Евангелие. О. Яков, облаченный в ризы, торжественный, как

будто весь преобразившийся-лицо у него было вблизи самое

простое, мужицкое, несколько отяжелевшее, обрюзгшее от

старости, но издали все еще благообразное, напоминавшее

лик Христа на древних иконах,-держал крест и говорил:

- Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля испо-

ведание твое; не усрамися, ниже убойся и да не скроеши

что от мене, но не обинуяся рцы вся, елика содслал еси, да

приемлеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа.

И по мере того, как, называя грехи, один за другим,

по чину исповеди, духовный отец спрашивал, и кающийся

отвечал,- ему становилось все легче и легче, словно кто-то

сильный снимал с души его бремя за бременем, кто-то лег-

кий легкими перстами прикасался к язвам совести-и они

исцелялись. Сладко ему было и страшно; сердце горело,

как будто не о. Яков стоял перед ним, а сам Христос.

- РЦЫ ми, чадо, не убил ли еси человека волею

или неволею?

Это был тот вопрос, которого ждал и боялся царевич.

- Грешен, отче,- пролепетал он чуть слышно,- не

делом, не словом, но помышлением. Я отцу моему...

И опять, как давеча, остановился, словно сам испу-

гавшись того, что хотел сказать. Но всевидящий взор про-

никал в самую тайную глубину его сердца. От этого

взорА нельзя было скрыть ничего.

С усилием, дрожа и бледнея, обливаясь холодным по-

том, он кончил:

- Когда батюшка был болен, я ему смерти желал.

И весь сжался, съежился, опустил голову, закрыл гла-

за, чтобы не видеть Того, Кто стоял перед ним, замер

от ужаса, как будто ждал, что раздастся слово, подобное

грому небесному - последнее осуждение или оправдание,

как на Страшном суде.

И вдруг знакомый, обыкновенный, человеческий голос

o. Якова произнес:

- Бог тебя простит, чадо. Мы и все ему желаем смерти.

Царевич поднял голову, открыл глаза и увидел то же

знакомое, обыкновенное, человеческое, совсем не страшное

лицо - тонкие морщинки около добрых и немного хитрых

карих глаз, бородавку с тремя волосками на круглой пух-

лой щеке, рыжеватую с проседью бороду-ту самую, за ко-

торую некогда он таскал батьку, пьяный, во время драки.

Поп как поп-ничего и никого не было за ним. Но если бы,

в самом деле, разразился над царевичем гром, он бы,

кажется, был меньше поражен, чем этими простыми

словами; "Бог тебя простит. Мы и все ему желаем

смерти".

А священник продолжал, как ни в чем не бывало,

спрашивать по чину Требника:

- Рцы ми, чадо: не ял ли еси мертвечины, или кро-

ве, или удавленное, или волкохищное, или птицею пора-

женное? Не осквернился ли еси от иного чесоже, яже за-

поведана суть в священных правилах? Или во святую

четыредесятницу, или в среду, или в пяток - от масла

или сыра?

- Отче! - воскликнул царевич.- Велик мой грех, ви-

дит Бог, велик...

- Оскоромился? - спросил о. Яков с тревогою.

- Не о том я, отче! Я о государе батюшке. Как же

так? Ведь родной я ему, родной сын, кровь от крови.

Смерти сын отцу пожелал. А кто кому смерти желает,

тот того убийца. Мысленный семь отцеубийца. Страшно,

Игнатьич, страшно. Ей, отче, яко самому Христу, тебе

исповедуюсь. Рассуди, помоги, помилуй. Господи!..

Отец Яков посмотрел на него сначала с удивлением,

потом с гневом.

- Что на отца по плоти восстал - каешься, а что на

отца по духу - о том и не вспомнишь? Колико же дух

паче плоти, толико отец духовный паче отца плотского...

И опять заговорил длинно, книжно, пусто, все об одном

и том же: "священство имети выше главы своей".

- Ты же, чадо, освоеволился. Яко исступленный, или

яко блекотливый козел, вопил на меня. Да не вменит тебе

сего Господь, ибо не от тебя сие, но дьявол пакоствует

мне через тебя,-взнуздал тебя, яко худую клячу, и ездит

на тебе, величаяся, как на свиние, по видению святых отец,

куда хочет, пока в совершенную погибель не вринет...

И слово за слово, свел таки речь на дело о мужи-

ках порецких и о зяте своем, Петре Алфимове.

Что-то серое-серое, сонное, липкое, как паутина, засти-

лало глаза царевичу - и расплывалось, двоилось, как в ту-

мане, лицо того, кто стоял перед ним, как будто высту-

пало из-за этого лица другое, тоже знакомое - с крас-

ным востреньким носиком, вечно нюхающим воздух, с под-

слеповатыми, слезящимися хитрыми хищными глазка-

ми - лицо Петьки подьячего; как будто в лице "его пре-

восходительства, велелепнейшего отца протопресвитера

Верхоспасского", благообразном, напоминавшем лик Хри-

ста на древних иконах, соединялась, смешивалась в страш-

ном и кощунственном смешении с ликом Господним гнус-

ная рожица Петьки-вора, Петьки-хама.

- Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и

щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Алек-

сие, вся согрешения твоя,-произнес о. Яков, покрывая го-

лову царевичу эпитрахилью,-и аз, недостойный иерей, вла-

стию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех гре-

хов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Пустота была в сердце Алексея, и слова эти звучали

для него-пустые, без власти, без тайны, без ужаса.

Он чувствовал, что прощалось здесь, но не простилось

там; разрешалось на земле, но не разрешалось на небе.

В тот же день перед вечером пошел о. Яков париться

в баню. Вернувшись, сел у камелька против царевича

пить горячий сбитень, дымившийся в котле из яркой

красной меди, в которой отражалось красное как медь

лицо протопопа. Пил, не торопясь, кружку за кружкой и

вытирал пот большим клетчатым платком. Он и в бане

парился, и сбитень пил, точно обряд совершал. В том,

как прихлебывал и причмокивал, и закусывал хрустя-

щим сдобным бубликом, была такая же благолепная чин-

ность и важность, как в церковнослужении; виден был

хранитель дедовских обычаев, слышен завет всей стари-

ны православной: буди неподвижен, яко мраморный столп,

не склоняйся ни на шуе, ни на десно.

Царевич слушал рассуждения о том, какими веника-

ми мягче париться; от какой травы, мяты или калуфера

бывает слаще в бане дух; и повествование, как матушка-

протопопица на Николу Зимнего едва до смерти не запа-

рилась. А также, к слову - поучения и назидания от свя-

тых отцов: "червь смирен зело, и худ, ты же славен

и горд; но аще разумен еси, то сам уничижи гордость свою,

помышляя, яко крепость и сила твоя снедь червям будет.

Высокоумия хранися, гневодержания удаляйся..."

И опять, опять - о деле мужиков порецких, о неиз-

бежном Петьке Анфимове.

Царевичу хотелось спать, и порой казалось ему, что

это не человек перед ним говорит, а вол жует и отры-

гает, и снова жует бесконечную сонную жвачку.

Надвигались унылые сумерки. На дворе была отте-

пель с желтым, грязным туманом. На окнах бледные

цветы мороза таяли, плакали. И в окна глядело небо,

грязное, подслеповатое, слезящееся, как хитрые, подлые

глазки Петьки подьячего.

О. Яков сидел против царевича на том же месте, где

три недели назад сидел архимандрит Федос. И Алексей

невольно сравнивал обоих пастырей церкви старой и новой.

"Не архиереи, а шушера! Были мы орлы, а стали ноч-

ные нетопыри",- говорил поп Федос. "Были мы орлы,

а стали волы подъяремные",- мог бы сказать поп Яков.

За Федоской был вечный Политик, древний князь

мира сего; и за о. Яковом был тот же Политик, новый

князь мира сего-Петька-хам. Один стоил другого; древ-

нее стоило нового. И неужели за этим' двумя лицами, про-

шлым и будущим - единое третье - лицо всей Церкви?

Он смотрел то на грязное небо, то на красное лицо

протопопа. И здесь, и там было что-то плоское-плоское,

пошлое, вечное в пошлости, то, что всегда есть и что все-

таки призрачнее самого дикого бреда. И пустота была в

сердце его и скука, страшная, как смерть.

И опять, как тогда, зазвенел колокольчик, сперва глу-

хо, вдали, потом все громче, ближе.

Царевич прислушался и вдруг весь насторожился.

- Едет кто-то,-сказал о. Яков.-Не сюда ли?

Послышалось шлепанье лошадиных копыт в лужах та-

лого снега, визг полозьев по голым камням, голоса на

крыльце, шаги в передней. Дверь открылась и вошел ве-

ликан с красивым глупым лицом, странною смесью рим-

ского легионера с русским Иванушкой-дурачком. То был

денщик царя, Преображенской гвардии капитан Алек-

сандр Иванович Румянцев.

Он подал письмо царевичу. Тот распечатал и прочел:

"Сын. Изволь быть к нам завтра на Зимний двор.- Петр".

Алексей не испугался, не удивился; как будто заранее

знал об этом свидании - и ему было все равно.

В ту ночь приснился царевичу сон, который часто

снился ему, всегда одинаковый.

Сон этот связан был с рассказом, который слышал

он в детстве.

Во время стрелецкого розыска царь Петр велел вы-

рыть погребенное в трапезе церкви Николы-на-Столпах

и пролежавшее семнадцать лет в могиле тело врага свое-

го, друга Софьи, главного мятежника, боярина Ивана Ми-

лославского; открытый гроб везти на свиньях в Преобра-

женское и там, в застенке, поставить под плахою, где рубили

головы изменникам, так, чтобы кровь лилась в гроб на по-

койника; потом разрубить труп на части и зарыть их тут

же, в застенке, под дыбами и плахами-"дабы, гласил указ,

оные скаредные части вора Милославского умножаемою

воровскою кровью обливались вечно, по слову Псалом-

скому: Мужа кровей и льсти гнушается Господь".

В этом сне своем Алексей сначала как будто ничего

не видел, только слышал тихую-тихую, страшную песенку

из сказки о сестрице Аленушке и братце Иванушке, ко-

торую часто в детстве ему сказывала бабушка, старая цари-

ца Наталья Кирилловна Нарышкина, мать Петра. Братец

Иванушка, превращенный в козлика, зовет сестрицу Але-

нушку; но во сне, вместо "Аленушка", звучало "Алешень-

ка"- грозным и вещим казалось это созвучье имен:

Алешенька, Алешенька!

Огни горят горючие,

Котлы кипят кипучие,

Ножи точат булатные,

Хотят тебя зарезати.

Потом видел он глухую пустынную улицу, рыхлый

талый снег, ряд черных бревенчатых срубов, свинцовые

маковки старенькой церкви Николы-на-Столпах. Раннее,

темное, как будто вечернее, утро. На краю неба огром-

ная "звезда с хвостом", комета, красная, как кровь. Чуд-

ские свиньи, жирные, голые, черные, с розовыми пятна-

ми, тащат шутовские сани. На санях открытый гроб. В гро-

бу что-то черное, склизкое, как прелые листья в гнилом

рупле, В луче кометы бледные маковки отливают кровью.

Под санями тонкий лед весенних луж хрустит, и черная

грязь брызжет, как кровь. Такая тишина - как перед кон-

чиной мира, перед трубой архангела. Только свиньи хрю-

кают. И чей-то голос, похожий на голос седенького ста-

ричка в зеленой полинялой ряске, св. Дмитрия Ростов-

ского, которого видел Алеша в детстве, шепчет ему на

ухо: Мужа кровей и льсти гнушается Господь. И царе-

вич знает, что муж кровей - сам Петр.

Он проснулся, как всегда от этого сна, в ужасе. В окно

глядело раннее, темное, словно вечернее, утро. Была такая

тишина - как перед кончиною мира.

Вдруг послышался стук в дверь и заспанный, серди-

тый голос Афанасьича:

- Вставай, вставай, царевич! К отцу пора!

Алексей хотел крикнуть, вскочить и не мог. Все чле-

ны точно отнялись. Он чувствовал тело свое на себе, как

чужое. Лежал, как мертвый, и ему казалось, что сон про-

должается, что он во сне проснулся. И в то же время

слышал стук в дверь и голос Афанасьича:

- Пора, пора к отцу!

А голос бабушки, дряхлый, дребезжащий, как блеянье

козлика, пел над ним тихую-тихую, страшную песенку:

Алешенька, Алешенька!

Огни горят горючие,

Котлы кипят кипучие,

Ножи точат булатные,

Хотят тебя зарезати.

Петр говорил Алексею:

- Когда война со шведом началась, о, коль великое

гонение, ради нашего неискусства, претерпели; с какою го-

рестью и терпением сию школу прошли, доколе сподоби-

лись видеть, что оный неприятель, от коего трепетали,

едва не вяще от нас ныне трепещет! Что все моими бед-

ными и прочих истинных сынов Российских трудами до-

стижено. И доселе вкушаем хлеб в поте лица своего, по

приказу Божию к прадеду нашему, Адаму. Сколько мог-

ли, потрудились, яко Ной, над ковчегом России, имея

всегда одно в помышлении: на весь свет славна бы Русь

была. Когда же сию радость, Богом данную отечеству

нашему, рассмотрев, обозрюсь на линию наследства, едва

не равная радости горесть меня снедает, видя тебя весьма

на правление дел государственных непотребна...

Подымаясь по лестнице Зимнего дворца и проходя

мимо гренадера, стоявшего на часах у двери в контор-

ку - рабочую комнату царя, Алексей испытывал, как все-

гда перед свиданием с отцом, бессмысленный животный

страх. В глазах темнело, зубы стучали, ноги подкашива-

лись; он боялся, что упадет.

Но, по мере того, как отец говорил спокойным ров-

ным голосом длинную, видимо, заранее обдуманную и,

как будто, наизусть заученную речь, Алексей успокаи-

вался. Все застывало, каменело в нем - и опять было ему

все равно - точно не о нем и не с ним говорил отец.

Царевич стоял, как солдат, навытяжку, руки по швам,

слушал и не слышал, украдкою оглядывая комнату, с рас-

сеянным и равнодушным любопытством.

Токарные станки, плотничьи инструменты, астролябии,

ватерпасы, компасы, глобусы и другие математические,

артиллерийские, фортификационные приборы загромож-

дали тесную конторку, придавая ей сходство с каютою.

По стенам, обитым темным дубом, висели морские виды

любимого Петром голландского мастера Адама Сило, "по-

лезные для познания корабельного искусства". Все - пред-

меты, с детства знакомые царевичу, рождавшие в нем

целые рои воспоминаний: на газетном листке, голланд-

ских курантах - большие круглые железные очки, обмо-

танные синей шелковинкой, чтобы не терли переносицы;

рядом - ночной колпак из белого дорожчатого канифаса

с шелковой зеленой кисточкой, которую Алеша, играя,

однажды оборвал нечаянно, но отец тогда не рассердился,

а, бросив писать указ, тут же пришил ее собственноручно.

За столом, заваленным бумагами, Петр сидел в ста-

рых кожаных креслах с высокою спинкою, у жарко на-

топленной печи. На нем был голубой, полинялый и зано-

шенный халат, который царевич помнил еще до Полтав-

ского сражения, с тою же заплатою более яркого цвета

на месте, прожженном трубкою; шерстяная красная фу-

файка с белыми костяными пуговицами; от одной из них,

сломанной, оставалась только половинка; он узнал ее и со-

считал, как почему-то всегда это делал, во время длинных

укоризненных речей отца - она была шестая снизу; ис-

поднее платье из грубого синего стамеда; серые гарусные

штопаные чулки, старые, стоптанные туфли. Царевич рас-

сматривал все эти мелочи, такие привычные, родные, чуж-

дые. Только лица батюшки почти не видел. Из окна, за

которым белела снежная скатерть Невы, косой луч жел-

того зимнего солнца падал между ними, тонкий, длинный

и острый, как меч. Он разделял их и заслонял друг от

друга. В солнечном четырехугольнике оконной рамы на

полу, у самых ног царя, спала, свернувшись в клубочек,

его любимица, рыжая сучка Лизетта.

И ровным, однозвучным, немного сиповатым от кашля

голосом царь говорил, точно писаный указ читал:

- Бог не есть виновен в твоем непотребстве, ибо рa-

зума тебя не лишил, ниже крепость телесную отнял: хотя

не весьма крепкой природы, однако и не слабой; паче

же всего, о воинском деле и слышать не хочешь, чем от

тьмы к свету мы вышли, и за что нас, которых не знали

в свете, ныне почитают. Я не научаю, чтоб охоч был воевать

без законной причины, но любить сие дело и всею воз-

можностью снабдевать и учить; ибо сие есть единое из

двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и обо-

рона. От презрения к войне общая гибель следовать бу-

дет, как то в падении Греческой монархии явный при-

мер имеем: не от сего ли пропали, что оружие оставили

и единым миролюбием побеждены, желая жить в покое,

всегда уступали неприятелю, который их покой в нескон-

чаемое рабство тиранам отдал? Если же кладешь в уме сво-

ем, что могут то генералы по повелению управлять, то

сие воистину не есть резон, ибо всяк смотрит начальни-

ка, дабы его охоте последовать: до чего охотник началь-

ствующий, до того и все; а от чего отвращаешься, о том

не радят и прочие. К тому же не имея охоты, ни в чем не

обучаешься и так не знаешь дел воинских. А не зная,

как повелевать оными можешь и как доброму доброе воз-

дать и нерадивого наказать, не разумея силы в их деле?

Но принужден будешь, как птица молодая, в рот смотреть.

Слабостью ли здоровья отговаривая аься, что воинских

трудов понести не можешь? Но и сие не резон. Ибо не

трудов, но охоты желаю, которую никакая болезнь отлу-

чить не может. Думаешь ли, что многие не хотят сами

на войну, а дела правятся? Правда, хотя не ходят, но

охоту имеют, как и умерший король Французский, Люд-

виг, который немного на войне сам был, но какую охоту

великую имел к тому и какие славные дела показал, что

его войну театром и школою света называли,- и не толь-

ко к одной войне, но и к прочим делам и мануфактурам,

чем свое государство паче всех прославил! Сие все пред-

ставя, обращуся паки на первое, о тебе рассуждая. Ибо

я семь человек и смерти подлежу...

Разделявший их солнечный луч отодвинулся, и Алек-

сей взглянул на лицо Петра. Оно так изменилось, как

Blog

Дмитрий Сергееевич Мережковский. Петр и Алексей Дмитрий Сергееевич Мережковский. Антихрист ocr: Tamuh книга