Geum.ru

Ать свою книгу воспоминаний или точнее сказать, изложить свою жизнь на бумаге, у меня появлялись давно, я даже не могу сейчас точно сказать в какой год или день

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   37

Мне, – свободному человеку с военного гарнизона, привыкшему к ничем неограниченному пространству было тесно в этих жёстко установленных границах лагеря. Я привык к тому, что когда ты идёшь во двор – сам не знаешь, чем займёшься и куда пойдёшь – городок давал в этом плане неограниченные возможности, а здесь на всё можно было только смотреть издалека. Кто нарушал, и кого солдаты поймают – выводили перед строем на линейке, а на второй раз выгоняли. Мне всё это казалось каким-то театром абсурда. Рядом озеро, – но купаться нельзя, а то утонешь! Рядом такие манящие горы, только ходи, изучай, – но ходить нельзя, а то заблудишься! У себя в городке мы ходили туда, куда только могли, купались столько, сколько хотели, а уж про боеприпасы я вообще молчу! Поэтому эти дурацкие лагерные запреты меня сильно угнетали. Меня всё время, пока я находился там, каждый день так и подмывало пойти и искупаться в озере, или подняться на гору и просто посмотреть, что там? Видно ли с неё каток Медео? А там будь, что будет. Просто в наглую, в знак протеста против всяких запретов. Но я помнил, с каким трудом отец, по просьбе мамы достал путёвку в этот пионерский лагерь, и каждый раз сам себя останавливал из-за того, чтобы не расстраивать родителей. Мне для жизни оставался только наш барак, столовая, стадион, кинотеатр и библиотека – и я терпел, считая оставшиеся дни, но этого мне было мало. Моя душа требовала простора. А конец этой истории был простой. Через две недели ко мне приехали мои родители, чтобы проведать и посмотреть – как их сыночек здесь отдыхает? Мама, видимо сама очень соскучившись по мне, ведь я никогда не уезжал из дома так надолго, спросила меня с надеждой:

- Сыночек, может быть, ты уже отдохнул и поедем домой вместе? Мне так спокойно и хорошо когда ты дома вместе с нами.

Я, сразу же оценив мамину мудрость и хитрость, с огромной радостью согласился. Всё-таки моя мама была удивительный человек, она не боялась озвучивать вслух все проблемы, даже самые сложные ситуации в жизни. Ведь она могла сказать, что для «моего счастья» необходимо и дальше «отдыхать» и терпеть. Ведь это лучший лагерь в Казахстане и т.д. Но, видимо, хорошо зная меня и просто как мать, чувствуя моё настроение, сама предложила самый простой выход из создавшейся ситуации, взяв это на себя, хотя я сам такие разговоры и не вёл, уже настроившись «отдыхать» (в смысле – отбывать срок) на весь сезон. Отец сразу же прошёл со мной внутрь пионерского лагеря, быстро решил все вопросы и мы, забрав свой чемодан и попрощавшись со всеми друзьями из отряда, пошли на выход через КПП. Это были для меня самые радостные минуты из всего отдыха, когда я шёл вместе с отцом по асфальтным дорожкам к выходу из лагеря! Жалеть было абсолютно не о чём!

Назад мы ехали вместе и я счастливый оттого, что всё так удачно закончилось, рассказывал свои впечатления и истории из жизни в пионерском лагере. Мама была очень рада тому, что я еду с ними. Отец, как всегда сдержанный, не выражал так бурно радость как мама оттого, что я еду домой, но по нему было видно, что и он рад моему возвращению. Ведь он, в отличие от мамы любил меня как-то очень по-своему, своей особой любовью, сурово и по-мужски, без всяких лишних соплей и обнимания. По возвращению домой он взял меня с собой в полевой лагерь полка на целую неделю. Вот это было здорово – гораздо лучше любого пионерлагеря. А я для себя из этой поездки сделал большой вывод на всю оставшуюся жизнь – свобода дороже всего! Ехал я в пионерский лагерь с желанием, мне было очень интересно взглянуть и узнать, как там идёт жизнь? Ведь я знал её только по рассказам других детей. Но когда я сам побывал там и посмотрел, то желания ехать второй раз уже больше никогда не возникало, да и родители особо не настаивали.

Летом в городке, хотя многие разъезжались в отпуск к бабушкам – дедушкам, или в пионерские лагеря всё равно нам было не скучно. В это время я чаще был с отцом в полку, он всегда с радостью соглашался брать меня с собой. Помню одну историю, когда мы с ним пошли в часть после обеда. Сначала зашли в штаб, где у него был кабинет, немного посидели, он порешал какие-то вопросы и мы вышли из штаба, чтобы пойти в автопарк полка. Надо пояснить, что штабы, столовые и казармы были в одном месте, а все автопарки (они тогда строились) – чуть повыше, на сопке вдоль основной дороги. Там ещё не было заборов, боксов для техники, а были только полевые парки. Потихоньку все что-то подстраивали, делали заборы и благоустраивались. Так вот, мы уже собрались идти пешком, как рядом какой-то офицер на мотоцикле без люльки предложил нас подвезти туда. Мы втроём, плотно прижавшись, друг к другу потихоньку поехали по дороге ведущей к автопаркам. Мы ехали не спеша, наслаждаясь своим счастьем. Вывернув как-то из-за угла, мы в радостном восторге от езды, внезапно наткнулись на какого-то большого начальника, я уже помню кого. Я, потихоньку отойдя в сторонку, наблюдал эту сцену, как он довольно долго и громко отчитывал моего отца и того офицера – владельца мотоцикла. Чего он там нёс, я плохо помню, но мой отец и офицер стояли перед ним молча, не пререкаясь, и ждали, пока он закончит свою «воспитательную» речь. Завершив воспитание, он уехал на УАЗике, а мы пошли смотреть, что сделано в автопарке. Я тихонько спросил отца, что за начальник его ругал из-за меня и вроде как я подвёл его. Отец спокойно ответил, что это простая ерунда и ничего страшного не произошло – это просто армия. Тогда я для себя понял, что в армии каждый делает своё дело и нечего обращать внимания на разные мелочи.

В это время жизни в Сары-Озеке я часто видел отца за его работой. Несколько раз я попадал с ним в казарме на политические информации и политические занятия. Темы были каждый раз разные: от международного положения до каких-то конкретных; о визите к кого-то к нам в страну или поездке Брежнева куда-нибудь. Солдаты сидели в казарме на стульях между кроватями, я тоже тихонечко садился сбоку и тоже сидел, слушал. Иногда занятия проходили в ленинской комнате. Хорошо помню только одно, что все солдаты всегда сидели и слушали с интересом, не крутились и не вертелись, т. е. слушали с увлечением. Это вызывало у меня тихое уважение к отцу, а в голове крутился вопрос: «А смогу ли я, так как он, если мне вдруг придётся…»

Ещё хорошо помню, как однажды отец взял меня в часть поздно вечером, как он сказал мне: «Сын, пойдёшь со мной самовольщиков ловить?» Было уже поздно, и у солдат был отбой. И это было так необычно – мы шли по ночному городку между казармами и ни одного солдата не было видно, хотя днём жизнь в городке кипела везде. Солдаты ходили и по одиночке, и строем и бегом. Мы подошли к казарме, где жили солдаты нашего полка, в ней тоже было темно, свет не горел. Зайдя внутрь, отец что-то скомандовал и показал мне место, где я должен был его обождать. А в казарме уже горел свет и строились полусонные солдаты в майках и трусах. Сержанты стали их проверять, называя фамилии, а они отвечали громко: «Я!» и выходили из строя, переходя на другую сторону казармы. Что там получилось в результате проверки, все были солдаты или нет, поймали кого-то или нет, я не помню, но чувство того, что мой отец один может придти и построить целую кучу народу, уже наполняло меня значимостью.

Много раз я ходил с ним после обеда, чтобы принести его получку домой. Всегда он её спокойно отдавал мне. Какая в этом была необходимость, сейчас я не знаю, но хорошо помню толстую пачку денег из ярко-красных десяток, которую он мне давал, и я нёс её домой маме. Конечно, сейчас это трудно себе представить, но никаких неожиданностей в гарнизоне тогда быть не могло, и никто не боялся того, что деньги каким-то образом могут пропасть. Все знали, что деньги в полной сохранности я донесу домой.

Огромное влияние на меня в последние годы жизни в Сары-Озеке произвело сближение с солдатами из музыкального взвода. Этот нештатный взвод в полку организовал мой отец. Теперь я уже осознаю, что отец был в должности заместителя командира артиллеристского полка по политической части и имел такую возможность. Основой гарнизона был танковый полк (я уже упоминал о нём – в\ч 12740) это словосочетание у меня в голове отпечаталось с детства. Звучало это так, сначала произносили – 12, а затем – 740 и всё складывалось в складную считалочку. И он был основой дивизии – и только там был штатный духовой оркестр, что в те времена вызывало какое-то великое чувство. Он играл и на праздниках, и по вечерам на разводе, и его заказывали в посёлок по праздникам и на похороны, а больше ни одна часть в гарнизоне оркестра не имела. Я не знаю, что послужило толчком для отца – создать в артполку свой оркестр. Но он сам воплотил эту идею в жизнь и лично решал все вопросы, это я видел собственными глазами: все проблемы связанные с инструментами, проводами, микрофонами, аппаратурой, подбором музыкантов, жильём, питанием и многим другим. Это было уникальный творческий союз единомышленников! Солдаты сами предлагали какие-то идеи, масштабные проекты, песни, репертуар. Я никогда не видел у него каких-то офицеров-помощников, всеми делами он руководил лично сам. Конечно, во взводе были толковые сержанты, которые отвечали за повседневный порядок и организацию, но отец всегда, когда утром шёл на работу обязательно заходил к ним в казарму и тоже самое делал, уходя вечером со службы. Как он выражался всегда: «Дать разгону – для профилактики».

Все мои лучшие воспоминания последних лет жизни в Сары-Озеке были связаны с оркестром-ансамблем «Пушкари», такое он носил название. Штатной единицы на них не было и поэтому все они были солдатами-срочниками и числились в каких-то батареях, но отец поселил их вместе в одном бараке, который освободился, после постройки больших типовых двухэтажных казарм. У них был свой отдельный вход, кубрик – комната с кроватями, где они жили, напротив большая комната для занятий с инструментами, а дальше по коридору полковая библиотека. Это было очень удобно, там всегда можно было чем-то интересным заняться. Это было необычно и удивительно! Солдаты редко сидели без дела; разучивали новые партии по одиночке, играли совместно, учили слова песен, со всех сторон и даже в коридоре были слышны звуки музыки. Оркестр был не только духовой, а ещё и вокально-инструментальный, исполняющий современные песни и имеющий свою концертную программу. Поэтому все солдаты играли на нескольких инструментах, пели, и мне так казалось, что во взводе была полная взаимозаменяемость. Сначала я часто вместе с отцом заходил к ним, а потом уже и сам в свободное время пропадал у них. Я знал всех солдат, кто на чём играет, особенно хорошо знал всех пианистов – их было всегда человека три.

Хорошие отношения у меня сложились с одним пианистом-клавишником. Почему-то мы с ним сдружились больше, чем с остальными. Как он тогда со своим талантом попал в армию, да ещё в артиллерию, было не понятно. Он был практически основой оркестра по части нот и партий. Мне так казалось, что он мог играть на всём, чём только было можно, частенько заменяя кого-нибудь. Услышав какую-нибудь мелодию, он мог тут же её сыграть и написать на ноты, при этом, умудряясь разложить её (мелодию) для двух рук или для разных инструментов. Что в моих глазах было уму не постижимым, хоть я сам учился в музыкальной школе. Он же сам писал партии для разных инструментов, а самое удивительное, что он иногда сочинял музыку для своей души. Я, честно говоря, такое видел впервые в жизни – чтобы человек мог просто сидеть за электроорганом часами и писать, писать, писать ноты на листочке. Мы часто вели с ним разговоры на разные темы про музыку, про школу и жизнь. Почему-то мне хорошо запомнился его вопрос о том, кем я хочу быть? Для меня это было необычным, ведь ещё рано думать об этом – только 6-7 класс. Над этим вопросом я как-то раньше в свои 12-13 лет ещё никогда не задумывался, надеясь, что всё придёт в своё время и решится само собой, поэтому и не смог сразу ответить. Но он настаивал, что уже пора выбирать, определяться, ставить себе цель и добиваться её, а то потом можно будет не успеть. Тем более мне было странно это было слышать от солдата, которые, до этого я думал, вообще ни о чём не думают, кроме того, как бы побыстрее отслужить и дождаться дембеля. В пример он приводил себя – он всё точно в своей жизни заранее спланировал, рассчитал и следует в своей жизни точно по графику. Человек он серьёзный и видно было что талантливый, поэтому я поверил его словам и с того времени начал задумываться. Его примеры по планированию жизни и сами вопросы заставили меня надолго размышлять, философствовать и вести споры с самим собой на эту тему. Действительно, а кем же я хочу стать? Какую профессию выбирать? Кем и где мне в жизни работать? До этого момента я просто не задумывался конкретно обо всём этом – жил себе спокойно и жил. Ходил в школу, ждал конца четверти, потом конца учебного года и так далее. Но оказывается, всё это была простая, повседневная текучка – необходимо иметь в жизни какую-то масштабно-глобальную цель и всё делать, чтобы её добиваться. Эту цель необходимо было себе поставить, но какую? Я не знал – ничего конкретного в моих мечтах не вырисовывалось.

Он заставил меня взглянуть на мою жизнь немного с другой стороны, внимательно присматриваясь к людям других профессий, выбирая что-то для себя. Из тех, которые были ближе всего ко мне и имели мои родители – офицер и врач, как-то сначала ничего не конкретного не прорисовывалось. Все остальные, которых вокруг оказалось великое множество: лётчики, водители, шахтёры, комбайнёры, учителя, сталевары, моряки и другие тоже не вызывали у меня какого-то неземного восторга – они все были для меня абсолютно равны. И после длительных раздумий перед сном, я всё-таки нашёл понятный для себя ответ на этот вопрос. Сначала надо окончить школу, по возможности с хорошими знаниями, а там и будем решать! В общем, я это решение отложил на более позднее время, но где-то далеко в душе осталась заноза и я сам потихоньку с того времени начал присматриваться.

В музвзводе всегда было интересно – там текла какая-то динамичная, весёлая и творческая жизнь. Мой интерес там вызывало всё: именно там я увидел впервые, как трудно и долго готовятся музыкальные номера, сколько проблем надо решить, чтобы что-то получилось. Я видел репетиции певцов – как они «распевают» голос перед выступлением и никто не обращает на это внимания – для всех это обычная работа. Как музыканты учат свои партии: со всех сторон звучит какая-то невообразимая какофония звуков, кто-то учит в коридоре, кто-то в зале, кто-то в кубрике на кровати, а потом они сходятся по двое, по трое и играют вместе. А когда потом они все собираются вместе, то прямо на моих глазах происходит чудо! Каждый играет свою партию, а вместе получается узнаваемая прекрасная мелодия. Особым уважением среди солдат пользовались музыканты-клавишники, которые были способны раскладывать мелодию на партии для разных инструментов. Я много раз видел этот творческий процесс, когда они что-то наигрывая на электрооргане одной рукой и мурлыкая себе под нос, другой быстро писали ноты в нотные тетради. В эти моменты я им сильно завидовал – понимая, что это талант от природы. Не каждый музыкант может так просто из головы писать партии для каждого инструмента. Частенько я просил их записать для меня ноты популярных тогда песен и они это делали легко, за считанные секунды. Причём сразу для двух рук и сразу делая мелодии в обработке. Хотя я в то время сам учился в музыкальной школе, я видел, как далёк я от них своими скромными способностями. Помимо духовых инструментов – они же были ВИА «Пушкари». Здесь я впервые так близко видел настоящую ионику – электропианино, на котором и я играл, когда не было репетиций те произведения что знал, электрогитары, ударную установку и огромное количество проводов и динамиков. Здесь же я попробовал спеть в настоящий микрофон, подражая солдатам-певцам и понял, что это не так просто. Ведь глядя на них, когда они пели, казалось бы, что тут такого сложного? По праздникам они давали концерты в ГОКе, на которые всегда было полный зал народа. Там же вместе с ними жил полковой кинооператор и хранился киноаппарат. Часто зимой, когда летние кинотеатры не работали, мы в зале для репетиций смотрели кинофильмы, которые они крутили для себя, но это было только по воскресеньям потому, что в то время мы учились в школе по субботам. Помимо музыкальных номеров были и другие: тогда модным было выступление мимов, под влиянием знаменитого Марсель Марсо – человек в шкафу, с зонтиком, с шариком и т.д., был номер с фокусами, всякие исчезновения, появления и тому подобное и конечно ведущий-конферансье. Все эти номера выполняли те же самые солдаты из музвзвода, это и удивляло: как эти 15-20 человек могут всё организовать?

Все они между собой называли моего отца любовно и с уважением – «Шефом». Откуда это взялось и почему, я не знаю, но в разговорах звучало постоянно: «Шеф сказал», «Шеф идёт», «вечером Шеф проверит». Особенно ответственным этапом было – «сдать номер Шефу», это означало, что мой отец должен был сделать заключение по приёмке номера или песни. Это была своего рода «госприёмка» или госкомиссия из одного человека. Отец сидел и молча слушал, а затем высказывал, если были какие-то замечания. Я любил в эти моменты сидеть рядом с ними и тоже смотреть на исполнение, переживая за солдат, так как сам видел, сколько времени они готовили номер и репетировали. Часто я, находясь там, видел, как сержант – старший распределял солдат перед выходом на развод, коротко и по-военному ясно он говорил:

- Ты – на трубе, ты – на этом, ты – на том. Всё! Взяли инструменты, и выходи строиться!

Самые необученные или новички начинали с ударных – барабана или тарелок. Несколько раз я видел, как кто-то слабо пытался возразить, что он чего-то не умеет, а в ответ коротко звучало: «Бери инструменты и в строй – там разберёмся!» И самое удивительное было в том, что всё получалось. Ансамбль «Пушкари» был местной знаменитостью, это я видел, когда они выступали в ГОКе или каком-то солдатском клубе – людей на их концертах всегда был полный зал, все места всегда были заняты, и не только сидячие, а ещё и на приносных табуретках и люди просто стояли вдоль стен.

Именно тогда и там я впервые услышал музыкальное выражение «ходить на жмура», т.е. на похороны, на музыкальном жаргоне. Оркестр часто звали на такие мероприятия в качестве шефской помощи, и главным условием там было не наливать солдатам. Отец сам не ходил – но строго за этим следил, иногда были и срывы, тогда он некоторых солдат сажал на «губу», все так называли гарнизонную гауптвахту. Такова жизнь артиста: сейчас ты на празднике, а через время можешь оказаться на дне жизни. Но больших обид на отца я не слышал, все всё понимали правильно. Только иногда кто-нибудь мог мне сказать: «Скажи бате, что такой-то уже всё понял, ему на «губе» плохо!» На что я отвечал, что ладно скажу. Дома отец только улыбался в ответ на мои просьбы, отвечая: «Не надо было пить водку!» Не знаю, выпускал ли он их после этого или нет, но по-своему он тоже любил их всех. И я хорошо помню, что всегда было много желающих солдат туда попасть. Отбирал отец лично сам, он же и принимал решение об окончании карьеры. Самым страшным наказанием для всех солдат было одно – обратно в батарею. Поэтому они все дорожили тем, что попали в музвзвод и выгоняли из него очень редко.

По разговорам отца и солдат я слышал, что создание оркестра это довольно сложное дело. Это решение проблем с «добычей» духовых инструментов во всевозможных местах: и обмен, и покупка, и привоз из дома и т.д. Что-то из усилителей и аппаратуры солдаты делали сами, я видел этот процесс созидания – провода, паяльник, штекеры, розетки, запах канифоли и олова. Много времени занимало и натирание инструментов для того, чтобы они блестели на солнце – оказывается это тоже довольно нудный и долгий труд, отнимающий много времени.

Несколько раз я был на концертах с музвзводом, но неизгладимое впечатление произвел на меня один, когда меня попросили помочь, так как народу почему-то оказалось мало и нужен был каждый человек. Тогда я впервые оказался не в роли зрителя из зала, а остался за кулисами и наблюдал, как делается концерт с обратной стороны занавеса. Я всё видел впервые, и самым удивительным было то, что это оказалось не менее интересным. Это была и схема концерта на маленьком тетрадном листочке у ведущего-конферансье и внезапные изменения по ходу, когда все понимают друг друга с полуслова – полувзгляда. И сама суета подготовки к следующему номеру на сцене, когда закрыт занавес. Все эти протягивания и убирания проводов, подключения и выключения проводов к колонкам и гитарам, передача микрофонов из рук в руки – всё это было никем не видимая работа из зала. И тут большую роль играла слаженная и быстрая работа всех. Мне тоже доверяли что-то в нужный момент подключить и выключить, что-то поддержать, что-то поднести-отнести, что-то подержать пока идёт номер. И хотя я сделал совсем немного, но сама эта причастность к концерту и то, что я чем-то помогал выступлениям, наполняла меня гордостью, что и я пригодился, а не просто присутствовал при этом.

Однажды, как-то летом отец взял меня с собой и с музвзводом на гастроли в «загадочный» для меня тогда город Панфилов, который был за теми горами, которые были видны из нашего окна. Это была незабываемая поездка! Я и не мог тогда себе тогда представить, что жизнь, закрутив хитрую спираль опять занесёт меня туда через 11 лет. Но тогда эта поездка на концерт принесла мне много ярких впечатлений от жизни. Тогда ещё не было жёстких требований по перевозке людей в кузовах автомобилей с обязательным тентом, страховочным тросом или брусом и табличками «ЛЮДИ». Туда мы ехали на двух открытых автомобилях ЗИЛ-131 просто в кузове. На первом ехали мы, а во втором везли заботливо упакованные в матрацы инструменты и аппаратуру. Отец сидел в кабине, а я вместе с солдатами в кузове, глядя по сторонам весело болтая и обдуваемые свежим степным ветерком. Дело было летом, и день как всегда в Азии стоял довольно жаркий. Мы выехали утром, и расстояние в 180 километров ехали не спеша, почти целый день. Хорошо в моей памяти осталось впечатление от широкой и необъятной, казалось бесконечной степи, и её такой особенный запах. Не знаю, с того ли времени или раньше я полюбил степи больше, чем всё остальное. Находясь в горах или лесу – нет того простора взгляда, той привычной для меня с детства далёкой аккуратно-ровной линии горизонта.