Geum.ru

Карнаухов без срока давности

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   ...   29
партейный. Крестить никогда не поздно. И отец ее терпимее станет, может, разрешит…

Фая лишь слышала, но глубоко не осознавала, что существуют определенные моральные и нравственные устои, которых надлежит придерживаться. Всерьез же не задумывалась над этим. Считала, что сдерживающие препоны установлены для прочих и к ней не слишком применимы. Под микроскопическим копанием мамочки в ее душе и сознании, может, впервые возникали сомнения в самой себе. Правильно ли она живет, все ли ее поступки верны и достойны?

Евгения старалась ублажить, щедро и разнообразно угостить дочь, будто она появилась, чуть ли не из блокадного Ленинграда. Бессознательно стремилась возместить то, чего недодала доченьке, оставляя на долгие годы без материнской заботы и нежности. Она не торопилась выслушать Фаину исповедь, хотя ей этого очень хотелось. Пусть девочка осмотрится, обживется, сама поразбирается в себе. Подспудно, очевидно, Евгению сдерживало и то, что откровения дочери могут стать и, наверняка, станут упреками матери. Она непрерывно говорила, не оставляя даже краткой паузы для Фаи. Рассказывала о Павле, его службе, как у него все осложнилось после освобождения от министерских обязанностей Жукова. Трудно сказать, как сложится его дальнейшая служба.

— Давай, попробуем кубинского рома. Павлик всегда привозит его, дарит друзьям, ром у нас не переводится.

Она накапала в крохотные хрустальные рюмочки на высоких ножках светло коричневой жидкости.

— Выпьем за него, ему одному там тоже несладко …

Фая довольно смело опрокинула содержимое рюмки и сморщилась.

— Фи, гадость!.. Самогон какой-то…

— Ты, что и самогон пила?– удивленно спросила мать.

— Мамочка,--- рассмеялась Фая,-- я же жила в шахтерском городе, у нас к благородным напиткам не приучены. И самогон пробовала, и брагу, словом, разную дрянь.

Евгения интересно и с заметным удовольствием рассказывала о своей работе.

Очень ценят, говорила о себе в третьем лице, как бы подчеркивая, что это не она так мнит о себе, исполнительна и грамотна, хотя дипломов об образовании не имеет. Все, что она знает, получила из книг, читает много и с увлечением. Разумеется, тяжело без Павла, но отнюдь не материально. Так к нему привязалась, что не мыслит себя без него.

Долго продолжался этот необыкновенный для обеих завтрак. После чая с необычайно вкусным берлинским печением, которое Фая и видела и вкушала впервые, Евгения предложила:

— Ты немного передохни с дороги. Вечером сходим куда-нибудь в театр. Продумаю, как интереснее и лучше тебе познакомиться с Москвой, потом обсудим это.

Фая отдыхать решительно отказалась. Помогала убирать со стола, вслушивалась в слова, не умолкающей матери, не менее пристально, чем Евгения в нее, вглядывалась в лицо, фигуру матери. Поражалась: намного старше ее, уже пятый десяток, но почти не видно морщин, энергична, подвижна. Вдруг Фая несколько отстранилась от матери и удивленно-испуганным голосом спросила:

— Мамочка, у меня ожидается братик?

Евгения покраснела, словно ее уличили в чем-то не совсем приличном, и смущенно отвечала:

— Что уже очень заметно?

— И ты не боишься?—в глазах Фаи недоумение, близкое к страху.— Возраст же…

— Боюсь и еще как! Выношу ли, выдержу ли?..

— Тогда зачем тебе это?

— Глупая ты девочка! Это же мой шанс на полное счастье. Ты уже взрослая, у тебя своя семья, своя судьба. Мне же одинокой оставаться? И Павлик. Он спит и видит, что у него будет сын. Хотя и молчит, но я же не слепая. Сейчас он все еще от меня без ума. Пройдут годы, и начнет печалиться, что может остаться одиноким. Мы же не вечны… Да вдруг подвернется такая, что одарит его потомством, или сам найдет… Я все же женщина, и главное мое предназначение это дети, нарожать их как можно больше. Вот так, и хочу, и страшусь…

— Дети?!—в голосе Фаи горечь и ирония,— как это скучно, мамочка. Когда же жить для себя?

— Смотря, что понимать под этим. Если менять непрерывно мужчин, или как говорит Павликов друг,.. наш друг, полковник Ващенко,— поправилась Евгения,-- стать женщиной общего пользования, это одно. Я же предпочитаю другое, быть хорошей и верной женой в окружении оравы милых и любимых ребятишек! Это подлинное предназначение женщины!

Евгения закончила протирать вымытую посуду, начала прибирать кухню. Фае хотелось ей помочь, но не видела в чем.

— Мамочка, ведь Павел Дмитриевич у тебя не первый и не единственный…

— Это так и не так. Да, не первый и не единственный. Но все мои мужчины это вынужденный выбор и не мой, а так, видимо, назначено судьбой. Как говорит твоя свекровь, мудрая Катя, такая моя планида. Твоего отца, Толика, тебе известно, у меня отняли бандиты. И ты, недоношенная, чудом появилась на свет. Только Бог знает, как ты, бедненькая, выжила. Такая вот и тебе выпала планида. Прислонилась я тогда к Алеше, Алексею Николаевичу. Но моя «планида» безжалостно спровадила меня, молоденькую, ни в чем не повинную, на страшные лагерные муки. Ты должна век молиться за Алексея, приголубил тебя, вырастил, и до сих пор безмерно любит…

— Так почему же, ты, мамочка, не вернулась к нему?—чуть ли не со слезами проговорила Фая.

— Так сложилось, доченька. Не могла к нему вернуться, хотя и очень хотелось, ведь ты была с ним. Не могла дальше жить с ним, и об этом с тобой говорить не могу, пусть это остается только меж ним и мною. Убежала на фронт, судьба туда гнала, из лагеря-то обманом вырвалась. Боялась, схватят меня и снова в тот ад. Да не скроешься от них нигде. Уже после войны, в Берлине снова на меня навалились, да, слава Богу, Павел Дмитриевич помог вырваться. Больше некому было защитить. Правда, на фронте встретила Васю Вешнина, поверила, что он судьбой предназначен. Любовь у нас была такая, за которую люди жизнь отдают! Но отдал-то жизнь он один, всего несколько дней до Победы не дожил. Погиб в самом Берлине. Вот тут и подхватил меня Павлик, как былинку, ветром гонимую… Такая вот моя бабья одиссея. Мне неподвластная, всесильная…

Фая взволнована, слезинки из глаз печально катились по прекрасным щечкам, не напрасно называемыми нашими предками красивым русским словом, «ланиты». Она прижалась к матери и сквозь вырывавшиеся рыдания промолвила:

— Прости, мамочка. Не хотела тебя обидеть, я почти ничего об этом не знала. Так, значит, с Павлом Дмитриевичем живешь не по любви?..—Фая пристально вглядывалась в поражающие глубокой голубизной материнские глаза.

— И здесь не все просто. Выходила за него больше от отчаяния и беспомощности. Но он так меня любил, так продолжает любить,— радостно улыбнулась Евгения,— я, как от приворотного зелья, заразилась его любовью и не мыслю себя без него. Истинная любовь заразительна! А если у нас появится малыш, уверена, Паша мой навеки!

Евгения замолчала. Она, казалось Фае, стеснялась своей исповеди перед взрослой дочерью.

— Так, куда отправимся сегодня вечером?—встрепенулась Евгения.

— Давай, никуда не пойдем,-- необыкновенно задушевно и проникновенно попросила дочка,— хочу побыть с тобой…

Неделю прожила у матери Фая. Это была, пожалуй, самая необычная, насыщенная незамутненной чистотой, неделя в ее начинавшей блуждать жизни.


Вернувшегося с работы Александра дома ждала Фая. Она вела себя спокойно, непринужденно, будто отлучалась из дому лишь на минутку. Вроде бы, заходила к соседке за солью. Подавала мужу обед, рассказывала о Москве, о своей маме, показывала подарки и гостинцы, присланные Евгенией. Екатерина Егоровна к столу не выходила, опять недомогала.

В ту ночь Фая показалась мужу отзывчивее и ласковее, чем прежде. У Александра в этот момент не было поводов для недовольства, хотя напряженность в глубине души сохранялась, и он не исключал новых тревог и волнений. Их совместная жизнь продолжалась.


35


В Большом Кремлевском Дворце Александр, как и другие, впервые в него попавшие, непрерывно крутит головой, вглядывается во всемирно знаменитый зал с его довольно простыми колоннами и не слишком роскошными балконами. Ступенчатая сцена президиума, отделка стен и столов под темный орех придают удлиненному залу величественность и внушительность. Возможно, врезавшиеся в память происходившие в этом зале крупнейшие, без всяких натяжек, исторические события, неоднократно показываемые на киноэкранах и фотоснимках, усиливали воздействие и значительность зала заседания. Ощущение Муратова было почти ошеломляющим и чуть ли не мистическим. Он, крестьянский сын, рядовой солдат Великой Отечественной, сибирский шахтер сидит в одном из первых рядов во Дворце, где на партийных съездах определялось грядущее его Родины, где с непревзойденной логикой, неопровержимой убедительностью жестко и непреклонно Сталин раскрывал нелегкие и, казалось, невыполнимые задачи перед каждым человеком в стране, и перед ним, Муратовым! Он верил тогда, и сейчас верит, что эти задачи невозможно не выполнить. Знал, что если он и кто-либо другой заколеблется, засомневается в их разрешимости, то ни ему, ни любому другому не останется другого выбора, как исчезнуть под тяжестью сталинских требований. И это вносило в его душу не страх, не панику, а твердую, абсолютно непоколебимую уверенность, что эти задачи реальны и осуществимы. Он и миллионы, таких как он, стремились не укрыться, не уйти от немыслимо тяжких дел, а искать и находить способы, как с ними справиться. Стремления миллионов, направляемых отсюда, соединялись в мощные единые усилия, обеспечивавшие успех, достижение результатов, изумляющих весь мир, поднимающих на все большую высоту его родную и обожаемую страну, взвалившую на себя небывалую по дерзости и масштабности задачу построения нового, небывалого в истории общества.

…Из боковой двери к столам президиума направляется действующий ныне Советский ареопаг. Впереди солидно, с заметно выдающимся брюшком, почти торжественно выступает Хрущев. Он шел, явно сознавая свою исключительность, немного напыщенный, и как бы сдерживающий себя, чтобы не выплеснулась прежде, чем требуется, его выбивающаяся из допустимых пределов энергия. Александр стоял (все встали, встречая аплодисментами входящих вождей), и не упускал ни одного движения, ни одного жеста, ни малейшего проявления мимики Хрущева. Ему показалось, что тот перехватил его взгляд, и в прищуренных глазах семенящего к президиуму вождя мелькнула хитроватая смешинка. На почтительном отдалении за ним гуськом следовали Брежнев, Суслов, Косыгин, Кириленко, Воронов, Ефремов. Они были тоже солидны и внушительны, но их солидность и внушительность выглядели заметно меньше и настороженнее, будто они старались не превзойти своей значительностью и внушительностью Первого Секретаря. Мельком окинув переполненный зал, они с напряженным вниманием наблюдали за каждым движением Хрущева и привычно повторяли его действия. Вот Хрущев на подходе к скамьям президиума захлопал, и тотчас же идущие вслед за ним и все в зале ударили в ладоши. Хрущев дошел до своего места, повернулся к залу и еще более размашисто зааплодировал. Следовавшие за ним точно скопировали его действия. Хрущев, довольно продолжительно отхлопав, разместился за столом. С небольшим интервалом уселись и остальные.

Совещание открыл председатель Совета Министров РСФСР Воронов. Недавно Александр узнал, что в молодости Геннадий Иванович работал в забое на той же шахте, где недавно он ходил в начальниках. Если бы Александр об этом проведал, когда еще работал на шахте, то непременно воспользовался бы столь удачным обстоятельством. Среди шахтеров распространилось повальное увлечение мотоциклами, их он называл аппаратами для самоубийства, и не мог понять причины почти маниакального почитания их. Приобрести мотоциклы было довольно сложно. Под давлением шахткома профсоюза Муратов обращался в различные организации с просьбами выделить эти машины для шахты. Даже через «Посылторг» добился поставки десяти мотоциклов. Потом почти неделю продолжалось заседание шахткома по их распределению. Конечно, потребность была удовлетворена не полностью. Знай, в то время, что Воронов прошел свои «университеты» на этой шахте, выдавил бы из него для своих горняков десяток, другой адских машин.

Геннадий Иванович заявил, что Всероссийское Совещание по промышленности и строительству созвано, чтобы обсудить новые вопросы в деятельности партийных организаций по руководству экономикой. Вступительная речь не затянулась, председательствующий предоставляет слово для доклада Андрею Павловичу Кириленко.

Кириленко был первым заместителем председателя Бюро ЦК КПСС по РСФСР, нового руководящего образования, появившегося под давлением Хрущева. Председателем, разумеется, считался сам Хрущев. Вообще, Никита Сергеевич чрезмерно верил в действенность структурных верхушечных образований. Недавний непосредственный начальник Муратова и его фактический тесть Алексей Николаевич Зайцев, уже давно ходивший в солидных руководителях и набравшийся достаточно скепсиса в отношении разного рода бюрократических преобразований, заметил по этому поводу:

— Эти деятели, видать, плохо учились в школе, не знают или забыли басню про квартет, «а вы друзья как не садитесь, все в музыканты не годитесь». Все эти реорганизации лишь имитация подлинной деятельности, от них польза такая же, как мертвому от припарок. Это от лености мысли, от неумения или боязни добраться до глубины, до существа проблемы. Создал новый орган, посадил туда нужного человека, убеждены они, и спи спокойно. На деле же, все идет по-прежнему, ни шатко, ни валко.

Доклад Андрей Павлович начал с напоминания, что Совещание открывается в знаменательный день, в девяносто третью годовщину со дня рождения Владимира Ильича Ленина, учение которого озаряет всю деятельность нашей партии. Отдав положенное основателю партии, докладчик не мог обойти ее нынешнего руководителя.

— Записки и указания Никиты Сергеевича легли в основу создания стройной системы планирования и руководства.

Трибуна в Большом Кремлевском Дворце установлена впереди президиума и Александр с любопытством наблюдал, как Кириленко, обращаясь к залу, ухитрялся направлять взгляд на Хрущева, сидящего в президиуме позади оратора.

Для начинающего партийного работника областного уровня доклад, несомненно, содержал множество полезной информации. Он был очень продолжительным и не произносился свободно. Андрей Павлович механически читал кем-то подготовленный текст, не импровизировал, не пытался уловить реакцию слушавших его, не вникал в суть произносимого, и вскоре утомил слушателей. Подремывал и Хрущев, правда, своеобразно. Порой казалось, что совсем отключился. Вдруг Никита Сергеевич резко вздергивает почти лысой головой, короткие седые волосы лишь тщательно приглажены на висках и на затылке, прерывает докладчика иногда короткой, а то и пространной репликой.

— Зарезать то, что должно умереть и оставить то, что должно жить!— реплика подкрепляется энергичным взмахом руки.

Замолк Кириленко, монотонно зачитывавший тезисы о недостатках в капитальном строительстве, о распылении средств по многочисленным объектам. Убаюканный докладчиком зал вздрагивает от внезапного и резкого возгласа Хрущева.

В зале оживление, аплодисменты то ли в поддержку сказанного Первым Секретарем, то ли от неожиданности. На какое-то время бодрые, живые нотки оживляют доклад, но вскоре монотонное чтение возобновляется. И так до следующей вставки Хрущева.

Александру Ивановичу не до дремоты. Напротив, он возбужден до предела. Пытается, как можно точнее, записать: и сказанное докладчиком, и реплику Хрущева. Неистово аплодирует, и тычет в бок соседей, привлекая их внимание к важному, на его взгляд, тезису доклада. Ему, новичку на сборах такого уровня, любопытен и зал, и президиум, и замечает то, на что другие и не смотрят. Непонятно и странно, отчего многие в зале и, особенно, в президиуме столь равнодушны, не внимают таким важным вопросам, о которых говорится с трибуны. Вон, Брежнев прислонил губы к ушам Суслова, и тот кивает, его тоже, похоже, не интересует доклад. Косыгин уставился в потолок и думает о чем-то, вероятно, весьма далеком от проблем, обозначаемым уже изрядно уставшим Кириленко. Лишь Воронов, председательствующий на заседании, сидит на краешке кресла и напряженно то вглядывается в зал, то оглядывается на Хрущева.

В перерыве Александр, увлекая за собой Зайцева, старается проникнуть в возможно большее число кремлевских лестниц, коридоров и закоулков, залов и комнат. Он как бы купался в российской истории, все ему напоминало о происходивших здесь в течение столетий событиях, знакомых по многим прочитанным книгам. Зайцев даже поражался, сколько голова Александра содержит «кремлевских тайн»!

Вечером намеривался отправиться к Евгении Алексеевне Вороновой, своей теще и, как штамповано выражались журналисты, к бывшей фронтовой подруге — Жене Станкевич. По прилете в Москву из гостиницы позвонил ей. Она поначалу обиделась, почему зять предпочитает гостиницу ее гостеприимству. С трудом убедил, что ему непорядочно бросать свою делегацию, но завтра, тотчас после заседания, непременно нагрянет к ней. К досаде Евгении зятек оказался недостаточно точным, нарушил и это обещание, и прибыл к ней довольно поздно.

Участников совещания пригласили на торжественное собрание, посвященное девяносто третьей годовщине со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Затем состоялся большой концерт, пропустить который для Александра стало бы равносильным преступлению. Сибиряки в непередаваемом восхищении от концерта. Больше всего радовались появлению новых, до того им неведомых молодых певцов, балерин. Они были готовы до бесконечности наслаждаться могучим баритоном совсем молодого Муслима Магомаева, исполнявшего на итальянском языке арии из «Севильского цырюльника» и «Риголето». От души аплодировали тоже молоденькому Анатолию Соловьяненко, потрясены великолепными выступлениями начинающих артистов балета Екатерины Максимовой и Владимира Васильева.

-- Вот это мастера!— исходил восторгом областной профсоюзный деятель Сергей Иванович Георгиевский,— у нашего искусства блестящее будущее!


36


Самым интересным и насыщенным оказался для Муратова завершающий день Совещания. В десять часов утра оно началось в недавно отстроенном Дворце съездов. Завершение Совещания работников промышленности России совместили с началом Всесоюзного съезда ударников коммунистического труда. Огромный зал заполнен пестрой, многонациональной трудовой гвардией страны. Собрались люди, гремевшие на весь Союз. Объятия, лобызания, шумные возгласы. Муратов едва успевал перебрасывать взор с одной знаменитости на другую. По именам почти всех знал, а вот живьем большинство из них видел первый раз. Посмотришь на каждого в отдельности, вроде бы, ничего особенного не представляет. Зато вместе — это силища, опора, величие, слава Советского государства. Наблюдал Александр, как шахтер Дроздецкий запросто и напористо разговаривает с министром угольной промышленности и не удивляется. Министр тоже начинал дорогу к высокому нынешнему посту с орудования лопатой и киркой. И он, Муратов, секретарь областного комитета партии, тоже каждый день на заводе или в кабинете обсуждает с рабочими, инженерами, учеными важнейшие проблемы экономического развития области. От каждого: инженера, ученого, рабочего набирается мыслей, опыта, умения, аргументов, чтобы принять лучшее решение, а затем быстрее и экономнее его осуществить. В конечном итоге, добиться, чтобы и люди и страна становились сильнее и богаче. Муратов, не кладезь мудрости, на это претендовать может лишь абсолютный идиот. Невозможно все охватить только своим умом, творить только своими руками. Но Александр умеет выслушать, взвесить, отобрать из встреч, бесед с людьми самое полезное, самое ценное. Поэтому и ходит в умных, думающих, в умеющих организовать и наладить чуть ли не любое, сложное дело. Достигнутое, сделанное, выходит, плод не только его трудов. Это достижения всех, с кем обсуждал, советовался, ругался, на кого давил, заставлял, надеялся. Пожалуй, только на партийной работе, став секретарем обкома КПСС, Муратов в исчерпывающей полноте, наиболее осязаемо вник в глубинное значение знаменитого ленинского тезиса, что партия сильна творческой энергией масс.

Для него Совещание стало и наукой и, особенно ценно, поводом для глубоких и непростых размышлений. Как совместить, казалось бы, несовместимое. Кириленко в докладе требует: партийные организации должны знать, почему отстают та или иная отрасль, или предприятие? Совнархозы и партийные органы должны усилить организаторскую работу, план должен стать нерушимым законом! Хрущев, перебивая первого секретаря Саратовского обкома, нажимает: привлечь внимание партийных организаций к инженерному решению вопросов повышения производительности труда!

Тот же Хрущев не менее решительно требует: партийные организации не должны подменять хозяйственные органы. Партийные комитеты осуществляют политическое и организационное руководство массами. Нужно четко разграничить функции партийных органов и хозяйственных органов!

А как их разграничить на деле?— мучительно терзается молодой партийный работник Александр Муратов. Дело-то общее, парторг и директор не враги, не антиподы, они в одной упряжке везут один и тот же воз. В конечном счете, народ спросит за все с партии, которая для того и властью обладает, чтобы накормить, одеть и защитить его. Руководящее и направляющее предназначение правящей партии останется лишь звонким лозунгом, если она отдаст экономику стихийным, неуправляемым силам. Именно в этом, а не в борьбе за власть, привлекательность и реальная сила правящей партии. Отступление от этого предназначения рано или поздно приведет к поражению, к гибели партии!

Муратов, секретарь обкома рука об руку, совместно с председателем Совнархоза Зайцевым занимается подъемом производительных сил богатейшего региона страны. И вместе у них что-то получается дельное. Отстранись секретарь обкома партии, от осуществления партийного руководства Совнархозом, его управлениями, то, как он поможет Зайцеву в сложных ситуациях, как добьется, чтобы намеченная партией линия на ускоренное развитие региона неуклонно проводилась, а не так, как кому-либо вздумается?

Для того и голова на широких плечах Муратова, чтобы при всей противоречивости сказанного на Совещании, уловить, понять, что же ему, секретарю обкома, отвечающему за экономику, отобрать на свое руководящее, организационное вооружение. Искренне убежден, партийная работа не самоцель, а средство, способ воздействия на хозяйственные дела в стране или на конкретном месте, где тебе доверено заниматься этими делами. Хрущев, например, напомнил о ленинском указании о «практичности и деловитости» в организационной работе, о привлечении к управлению производством самих производителей, трудящихся. Он назвал, что в составе органов контроля и групп содействия два с половиной миллиона человек. А еще внушительнее звучит, что в КПСС состоит десять миллионов и в комсомоле двадцать миллионов человек (это в 1963 году!). И при этом, возмущался Хрущев, полно жуликов, воров, мошенников! Со всей Хрущевской страстной эмоциональностью жмет: кто живет в нашей стране и не работает – вор! Жрет не им созданное, а уворовывает произведенное, выращенное честными, работящими людьми! Если вор не пойман, то это ловкость вора и беспомощность всех, кто обязан его схватить за грязные руки, разоблачить и осудить!

В этот момент охлаждающе тревожным повеяло на Муратова наставление Хрущева: следить друг за другом! Честного человека, утверждал нынешний вождь, это не оскорбляет. Всем помогать Шелепину, призывал он, все его агенты! Шелепин в то время возглавил Комитет народного контроля СССР.

Эмоциональные всплески пронизывали всю речь Хрущева, они придавали ей живость, определенную занимательность. Порой эти всплески уводили от строго выверенного, одобренного Президиумом ЦК текста, придавали речи новые, даже неожиданные нюансы. Оратор это понимает и оправдывается:

-- Требуют, чтобы не отвлекался. Больше не буду отвлекаться.

Его заверения хватает не надолго. Какое-то время читает, не отступая от утвержденного текста. В зале от монотонности становится скучновато. Вдруг, снова вставляет «отсебятину» и зал оживает. Эмоциональные, раскрывающие его человеческую сущность, отклонения будоражат людей, они стремятся не пропустить не единого слова. Пять часов говорил Хрущев и, если бы выступал еще столько же, то все были готовы, не терпеливо, а с искренним волнением и неподдельным интересом выслушивать энергичного лидера советских коммунистов.

Муратова, как и большинство в зале, поражала и заражала, почти мистическая, страстная убежденность Хрущева в правоте того дела, ради которого он, его партия, Советский народ, столь самоотверженно, искренне шли на великие жертвы, на бессмертные подвиги. Все соглашались с Хрущевым и без тени сомнения поддерживали его заявления, что вся жизнь советского народа — это величественный подвиг, который войдет в века. Мы первыми построили социалистическое общество. Веками мечтали люди о таком времени. Не в мечтах, а в жизни наступило такое время! Хрущев возвращается к отмеченному накануне дню рождения Владимира Ильича Ленина. Это день смотра, как претворяются ленинские идеи, его заветы. Борьба советского народа за социализм, за коммунизм показывает, что мы с честью несем Знамя Ленина!

Переполненный новыми идеями, высокими целями и с неукротимыми стремлениями покидал Александр Муратов Кремль в апреле 1963 года.


37


По традиции, в день завершения пребывания в Москве сибиряки собрались празднично отужинать в ресторане гостиницы «Украина». Как водится, «разговелись» водочкой. Затем большинство переключилось на грузинские вина. С ними «цыпленок табака», которым славился этот ресторан, казался особенно аппетитным. Отдавая должное ресторанной кухне, не спешили отправляться в номера. Настроение, заданное Совещанием, речью Хрущева, требовало продолжения размышлений по остро прозвучавшим проблемам. Тем более, что все перенасыщены этими проблемами в повседневной работе. И знали, многие из них ожидают своего разрешения по их возвращению к делам.

— Дайте предприятию, их руководителю полную самостоятельность,— горячился Муратов, он еще не вышел из своего директорского прошлого и воспринимал сказанное на Совещании больше как начальник шахты, нежели, как областной партийный руководитель,— сейчас руководитель, как в пеленках, не может ни шагу совершить самостоятельно. Ему диктуют каждое действие. Это делай, это — нельзя! Не только, что делать, но и как делать указывают. У меня на шахте, например, хорошо восприняли коллективный подряд, работай совместно и заработок в общий котел. Но на подземном транспорте мы сохранили индивидуальную работу. Попробовали коллективный подряд и обожглись. При работе в общий котел некоторые машинисты электровозов начали филонить. Электровозы в смену больше шести-семи рейсов не делали. Вернулись к оплате за конкретно выполненную работу. Число ездок сразу возросло до десяти-двенадцати, а то и до пятнадцати. Перебои с порожняком прекратились. Так меня затаскали по всем инстанциям, почему нарушаются указания по коллективному подряду? Почему подземный транспорт не переведен на передовую современную оплату труда? Даже поговорка появилась: инициатива наказуема!

Александр отхлебнул глоток вина.

— Не повторить ли еще по цыпленочку?—предложил Малов, директор алюминиевого завода,—- молодцы, лучше, чем здесь, готовить это блюдо в Москве нигде не умеют.

-- Я — пас,— отрицательно мотнул головой Муратов,— а вы, как хотите. Мне, лучше закажите кофе-глиссе.

Все заулыбались, пристрастие секретаря обкома к мороженому стало предметом подшучивания. При малейшей возможности он наслаждался московским пломбиром.

— Ты все еще с позиций шахты рассуждаешь,— отпивая очередной глоток «Боржоми», упрекнул Зайцев. Он выдерживал зарок, по-прежнему не брал в рот ни глотка спиртного. Давить на председателя совнархоза никто не решался, мирились, что при тостах поднимал бокал минеральной воды,— мне же положено рассматривать проблемы хозяйственной самостоятельности, исходя из интересов региона. Сегодня совнархозы самостоятельны только на бумаге да в речах. Мы лишены какой-либо заинтересованности в рациональном использовании наших природных ресурсов. В нашей области колоссальные запасы деловой древесины, ежегодный ее прирост превышает восемьдесят миллионов кубометров. Но центр без нашего ведома, без какого-либо согласования с нами отводит Среднеазиатским республикам тысячи гектаров лесных угодий. Область от этого абсолютно ничего не выигрывает. Или, повсюду отмечается, что у нас самая дешевая электроэнергия. Но нам от этого ни жарко, ни холодно. Вся наша электроэнергия поступает в Единую Энергосистему, и кто остается в барыше нам не ведомо.

— Как кто? Государство!— почему-то резко ответил Малов,— мы на этой электроэнергии получаем прекрасный и дешевый алюминий, а продажную цену на него устанавливает дядя, откуда он ее берет никто не знает. Эффект от нашей дешевизны неизвестно где исчезает.

— Теперь, после Совещания, после такой речи Хрущева многое изменится,— все эти несуразности будут устранены,— несколько запальчиво произнес Муратов.

Никто ему не возражал, но он почувствовал, не все разделяют его энтузиазм, уверенность в переменах к лучшему.

После затянувшегося ужина Александр зашел в номер к Зайцеву. Председателям совнархозов и секретарям обкомов номера предоставлялись одноместные, остальных разместили в двух трехместных.

Муратов заметил скепсис председателя совнархоза при его поспешном утверждении, что после Совещания положение в экономике начнет изменяться в лучшую сторону.

— Так, вы, не уверены, что Совещание дает толчок новым подходам в управлении экономикой?—спросил он, не откладывая разговор на другое время,— мне, напротив, представляется, что теперь по старому руководить народным хозяйством просто невозможно.

Зайцев открыл холодильник и достал бутылку охлажденного «Боржоми». Налил в бокалы. Муратов пил большими глотками. Зайцев, отпивая помаленьку переохлажденный напиток, отвечал, не торопясь, с едва заметной усмешкой. Ему казались наивными надежды Муратова, что совещаниями, даже на самом высшем уровне, можно переломить сложившиеся за десятилетия традиции, привычки, часто переросшие в рутину, в закостеневшие формы и методы действий руководителей всех уровней.

— Такие перемены осуществимы или постепенно, или при чрезвычайно сильном волевом давлении. Менять все и везде постепенно, у нас нет времени. Это означало бы усугублять имеющее отставание от мирового уровня и от назревших потребностей общества. Действовать же быстро и эффективно пока некому.

— Как это некому?—удивился Муратов,— по вашему, Хрущеву это не под силу?

Зайцев, мелкими шагами мерил небольшой номер. Он размышлял в том же направлении, что и Муратов, но у него не было наивной веры в автоматизм действия благих намерений, какими бы обоснованными и желательными они не были. Создавать, строить новое, куда сложнее, чем ломать, разрушать.

— Мы очень долго поем одну строчку из партийного гимна. «Мы старый мир разрушим до основания…». А вот к следующей строчке: «мы новый мир построим» никак не можем перейти. Нам недостает понимания, что и капиталистический мир не стоит на месте, он продолжает естественное развитие, научно-технический прогресс воздействует и на него. Это наши заскорузлые идеологи вбили себе в головы и вдалбливают другим, что капитализм загнивает. Да, в глобальном смысле, процессы загнивания этой системы и исторической гибели неизбежны. В то же время капитализм ищет и весьма активно способы, как продлить свое существование. Капиталистические лидеры лучше нас понимают, что для капиталистической системы проигрыш в соревновании с социализмом означает их гибель, и совсем не в переносном смысле.

Зайцев останавливался, задумывался. Александр видел, что некоторые соображения пришли в его голову здесь, по ходу размышлений.

— Я не совсем улавливаю,— проговорил Муратов, растягивая вопрос глотками «Боржоми», ему хотелось сформулировать его четче и понятнее,— как увязать рассуждения о загнивании капитализма, как вы выразились, в глобальном плане, с довольно высокими темпами развития некоторых капиталистических стран, к примеру, Западной Германии и Японии?

— Вспомни войну, поражение немцев довольно ясно обозначилось уже после Сталинграда, а после разгрома на Курской дуге, это стало совершенно очевидным. Но у немцев хватило сил продержаться, да еще яростно сопротивляясь, почти два года. Они надеялись на какое-либо непредвиденное обстоятельство, «на чудо». Нынешний капитализм тоже не может смириться с историческим поражением. У социализма достаточно возможностей, чтобы одержать верх, особенно возможностей потенциальных. Но здесь не стоит забывать предупреждения Ленина: ничто не может нас погубить, кроме собственных ошибок. А этого «добра» у нас сейчас более чем достаточно…

— Сейчас остро ставятся вопросы совершенствования управления народным хозяйством, поднимаются глубинные проблемы. Так можно же ожидать коренного улучшения дел?

В страстном голосе Муратова, в резких жестах выплескивалась великая жажда перемен, он решительно устремлен на ускорение движения страны к заветной цели. Готов бороться с любым, кто помешает этому стремлению. Как солдат минувшей страшной и победоносной войны, хорошо знал цену побед и безоговорочно верил в неотвратимость победы в экономическом противоборстве. Его, как личность, как гражданина великой страны, сына достойного народа до нестерпимой боли задевало, что его страна находится по многим позициям позади некоторых стран, а его народ до сих пор хуже других питается, одевается, многие люди живут в никудышных квартирах. Обидно и стыдно! Этот стыд постоянно ощущает, посещая людей в их домах, это терзает его.

Зайцев понимал состояние Александра и в чем-то даже завидовал ему. Немного уж прошло лет, когда и он надеялся одним нажимом, рывком разрешить возникавшие проблемы. И часто удавалось. Время было такое, оно требовало быстрых и решительных действий. Война диктовала и скорость решений, и решительность, и безжалостную беспощадность. Промедление, а тем более бездеятельность, порождали дополнительную кровь, увеличение жертв, а если бы они возобладали, то и всеобщее поражение, гибель государства были бы неизбежны. Теперь другие времена, методы военных лет не пройдут, их никто не потерпит. Угрозы же сохранились. Вопрос: кто—кого? — по-прежнему сохраняется в роковой неотвратимости.

— Сегодня можно добиться коренного улучшения дел,— наконец-то начал отвечать Зайцев,— только смелыми, самыми решительными действиями. Говоря по-ленински: промедление смерти подобно. Мелкими шашками, полумерами, одними призывами, на мой взгляд, прорыва не достичь…

— Так за чем же дело стало?— взволновано вопрошал Муратов.

Зайцев предпочел не отвечать.


38


После ухода Муратова Алексей Николаевич долго сидел задумавшись. Не разговор с Муратовым натолкнул его на какие-либо новые размышления.

… Он поднимался по парадной Кремлевской лестнице. Вдруг его кто-то обхватил сзади за плечи. Обернулся, перед ним расплывался в самодовольной улыбке Евсей Яковлевич Махновский, сослуживец по Подмосковью, а затем эвакуировавшийся оттуда и работавший под началом Зайцева в Сибири.

— Не ожидал увидеть меня здесь?— Махновский крепко обнимал и норовил пухлыми влажными губами добраться до щек и губ Алексея Николаевича,— сколько лет, сколько зим! Все там же, комбинатом заправляешь?

— Председатель Совнархоза…— спокойно, даже несколько равнодушно, отвечает Зайцев,— а ты как здесь?— Он чуть не закончил: