Карнаухов без срока давности
| Вид материала | Документы |
- Удк 631. 45 Карнаухов В. Н.,, 123.47kb.
- Закон о защите прав потребителей, 773.63kb.
- Постановлением Пленума Верховного Суда РФ от 12. 11. 2001 г. №15 и Пленума вас от 15., 159.35kb.
- Статья 19 Неповиновение законному распоряжению сотрудника милиции, военнослужащего,, 331.75kb.
- Указом Президента Российской Федерации от 01 июля 1992г. №721 без ограничения срока, 431.26kb.
- Списание безнадежной задолженности: бухгалтерский и налоговый учет, 138.74kb.
- Япросмотрел множество книг и фильмов о будущем человечества, 4740.62kb.
- Российской федерации, 411.11kb.
- Удк 621. 319. 4 Закономерности старения изоляции и оценка срока службы силовых конденсаторов, 64.84kb.
- Методические рекомендации, отражающие особенности заполнения отдельных граф деклараций, 371.77kb.
— На Пленуме увидел и услышал свежие голоса,— рассказывал Николай Николаевич,— зазвучавшие ныне в партии. Новые члены Президиума ЦК, секретари ЦК не хотят быть лишь пассивными проводниками идей и указаний старших товарищей, возомнивших себя непогрешимыми оракулами, хранителями исторических свершений и традиций партии. Они крепко уцепились за достигнутые позиции, не позволят кому либо вырвать из их рук схваченную добычу. К примеру, Жуков. Он безжалостно, не считаясь с возрастом, с непоколебимым авторитетом и прежним положением в стране и в партии, прямо-таки наотмашь бил Кагановича, Молотова и, особенно, Маленкова. Боюсь, даже перебрал, с такой силой напирая на них. Это может встревожить и других. Жуков, есть Жуков. За ним громкая слава полководца-победителя, за ним огромная сила армии! Смело, без оглядки наступали Брежнев, Капитонов, Аристов, Беляев…
— А те, кого причислили к антипартийной группе, они что ли, как кролики, без сопротивления признали себя и такими, и этакими?— вставил вопрос Зайцев.
— Положение, в которое они загнали себя, конечно, незавидное. Ополчились на них почти все. Пытался заступиться Ворошилов, но его заглушили возмущенные клики большинства. Фракционеры сдавали позиции, что называется, с боем. Особенно яростно отбивался Молотов. Как выразился Брежнев, его и триста человек не могут сбить. Молотов говорил около часа. Хрущев пытался перебивать его. «Никита Сергеевич,— возразил Молотов,— я не перебивал тебя и терпеливо выслушал твое выступление. Не перебивай и ты меня».
— Да… Силен старик,— проговорил Зайцев,— Хрущев, как можно понять, поставил задачу вывести «троицу» — Маленкова, Молотова, Кагановича — из ЦК. И этого он добился. Скажите, Николай Николаевич, просматривается ли, кто-либо из новых, наиболее сильный, кто смог бы на равных или почти на равных, тягаться со «старой гвардией»?
— Трудно, пока определено, выделить какого-либо. Общее впечатление, что на подходе появились перспективные, масштабные люди. Мне показалось, среди них выделяется Брежнев. Это он вызвал на Президиум ЦК Жукова, Аристова, других членов ЦК, успешно взаимодействовал с Фурцевой. Он наиболее глубоко вскрывал подспудные мотивы действий этой группы. Здорово от него досталось Маленкову.
Как ни интересно Алексею Николаевичу слушать о любопытных деталях Пленума, пришел же к первому секретарю не ради этого. Кадровые предложения Зайцева выслушаны с нескрываемой заинтересованностью. Первый удовлетворен, председатель совнархоза линию обкома проведет, кадры расставит так, как требуется. Немного задержались на кандидатуре первого заместителя. Зайцев, несколько неожиданно для Николая Николаевича, просил утвердить в этом качестве начальника шахты Муратова Александра Ивановича. Некоторое время первый молчал, обдумывал ответ. Зайцев терпеливо и напряженно ожидал его вердикт.
— Бывал у него на шахте, много и интересно довелось поговорить с ним,— наконец, заговорил первый,— он, заметил, несколько сдержан, поначалу даже скован. Понять его можно, еще не привык общаться с высоким начальством. Да и по натуре, видать не из арапов, нахрапом не действует. Зато, когда заговорил о шахтерских проблемах, о внедрении комбайнов и комплексов, будто другой человек появился. В глазах заблистало, в голосе прямо-таки страстные нотки. И наступательность!
Николай Николаевич говорил, а на устах его мелькала снисходительная улыбка. Дескать, занятный парень.
— Чувствуется фронтовая выучка,— улыбнулся Николай Николаевич,— смущает одно, больно уж молод. Хотя этот недостаток, к сожалению, очень быстро проходит. Для областного, совнархозовского уровня одного боевого опыта недостаточно, нужен еще производственный и немалый житейский опыт, знание жизни, людей. Я, как говорится, обеими руками за выдвижение молодежи. Но самоцелью это не должно быть. Как видишь, требуется не на один ряд провентилировать твое предложение. Может, обкатать его на управлении или в качестве рядового заместителя?
Зайцев отрицательно замотал головой.
— Думается, если выдвигать, то смело и решительно. Пропускать Муратова по всем служебным ступенькам означает терять время. На другом уровне, когда над ним будет ни одна ступень начальников, в бюрократической карусели его так замотают, перемелют, что от его инициативности и предприимчивости ничего не останется. Все из него вытрясут, высосут. Когда же будет над всеми стоять, то крутить, вертеть им довольно сложно. Он на вид, хоть и не жесткий, но в обиду себя не даст и за дело постоять может! Николай Николаевич, извините, но я буду настаивать на своем предложении. Другой кандидатуры искать не стану!
Первый секретарь улыбнулся, но про себя. Какой напор! Этот выдавит все, что задумает. Пожалуй, обком не ошибся, поставив на него…
Еще несколько раз появлялся Зайцев в обкоме партии. Доказывал, убеждал, спорил. В конце концов, согласие на утверждение Муратова первым заместителем председателя совнархоза выдавил.
17
В «люксовом» номере лучшей в городе гостиницы у академика Антона Гезовича Таракьяна двое молодых людей. Академик очутился в далеком сибирском городе по случаю проведения Академией наук совместно с местными властями очередного научного симпозиума. К его научному направлению симпозиум имел отдаленное отношение, но вице-президент Академии академик Шанский настоятельно советовал принять приглашение оргкомитета и побывать в Сибири.
— Взят курс на ускоренное вовлечение в народно-хозяйственный оборот природных ресурсов этого региона. Это далеко не местная задача. Ее решение коренным образом повлияет на развитие этой страны и не только ее. Сейчас в Новосибирске создается Сибирское отделение нашей Академии. Думаем, понадобится иметь его филиалы в ряде областей. Поезжайте, присмотритесь. Нам необходимо застолбить свои позиции. Если подберем нужных людей, будет обеспечена государственная поддержка, откликнутся и зарубежные научные и иные круги.
Антон Гезович хорошо знал академика Шанского, имел достаточное представление об его связях и влиянии.
Областные руководители прибывших на симпозиум академиков разместили в государственных особняках. Город располагается на большой международной дороге, и Правительство сооружением нескольких подобных особняков позаботилось об их комфортном пребывании на сибирской земле. Академику Таракьяну, разумеется, отведен один из лучших номеров в самом престижном особняке. Он, полюбовавшись роскошью номера, попросил:
— Нельзя ли устроиться в обычной гостинице в центре города? Мне хотелось бы немного поработать в вашей фундаментальной библиотеке. Там, слышал, есть редкие книги и рукописи по моей тематике…
Хозяева, имевшие серьезные затруднения с размещением столь маститых жрецов науки в особняках, не без удовлетворения пошли навстречу пожеланиям знаменитого академика.
Антон Гезович хорошо представлял, что комфорт роскошных особняков влечет за собой довольно чувствительные ограничения. Они сравнительно удалены от центра города, и добраться туда никаким транспортом невозможно, кроме как на закрепленных автомашинах. В особняках организована основательная охрана, или, как выразился один из маститых, их стережение. В привилегированном «изоляторе» невозможны встречи, подобные вот этой, без помех и соглядатаев. Его собеседники совсем молодые люди, каждому из них нет и тридцати лет…
Марк Сергеевич Фильшин мог бы считаться земляком академика, он коренной москвич. Жить в центре Сибири заставили обстоятельства, не слишком благоприятные для получения высшего образования. После весны 1953 года в столице чувствовалось некоторое оживление в определенных слоях интеллигенции. Поэты выходили на эстрадные площадки и читали стихи, появление которых год назад было даже немыслимо. В журналах замелькали произведения с налетом новизны. Ровесники Фильшина обсуждали сначала «Бурю», а затем «Оттепель» Ильи Эренбурга. Расспрашивали, кто такой Дудинцев, опубликовавший, казавшуюся очень смелой повесть «Не хлебом единым». Однажды недоумевающего Марка пригласили в учреждение, которое, казалось, вздремнуло и не обращало внимания на вольные стихи и речи. Ан нет, оно все-таки бодрствовало и бдило. У него поинтересовались подробностями отношений с некоторыми завсегдатаями поэтических вечеров и дружеских вечеринок. Как бы, между прочим, напомнили, что он внук когда-то видного деятеля, бесследно исчезнувшего более десяти лет назад. И, хотя его предупредили о нежелательности распространяться, об этом вызове, он все же под строгим секретом и, не раскрывая своей растерянности там, неудачных, мягко говоря, высказываний в отношении новых друзей, поведал родителю о напугавшем его вызове. Сергей Ефимович хорошо помнил судьбу исчезнувшего отца и встревожился куда более сына. В первую очередь, увидел угрозу собственному положению руководящего работника в сфере материально-технического снабжения. Как такой вызов отразится на сыне, скрывать не стал.
— Добегался по всяким дурацким сходкам! Предупреждал, у тебя главное сейчас с медалью окончить школу, поступить в хороший ВУЗ. Теперь же, едва ли светит медаль, а в институт, только в педагогический или в медицинский. А врачи и учителя, сам знаешь, гроши получают. В добром институте тебя наверняка зарубит мандатная комиссия, в них почти всегда включают представителей органов.
Несколько дней размышляли отец и сын Фильшины. Сергей Ефимович в очередное воскресение воспользовался отлучкой из дому жены и вернулся к нелегкому разговору с сыном.
— Думается, тебе лучше всего поступать в провинциальный институт,— Сергей Ефимович усадил сына рядом на диване и говорил тоном, не допускающим возражений. — Лучше в Сибири. Сейчас это престижно, каждый день зазывают на «стройки коммунизма»,— он саркастически ухмыльнулся,— после школьных экзаменов отправляйся в Варск, на строительство ГЭС, она объявлена крупнейшей в мире. Главный инженер стройки Арон Маркович мой однокурсник, позвоню ему. Пристроит до осени, а там получишь путевку от Всесоюзной комсомольской стройки в институт. Только не выкини что-нибудь снова, иначе не видать института, как ушей своих. Быть сейчас без диплома, что быку без основной принадлежности.
Грубое сравнение понадобилось Сергею Ефимовичу, чтобы придать своим словам оттенок особой доверительности, своеобразного их равенства, невзирая на возрастную разницу и безусловное отцовское превосходство. Марк отлично понял отца. Приговор окончательный и обжалованию не подлежал. Собственно, обжаловать и не собирался. Как не жаль, а с Москвой приходится распрощаться и, дай Бог, ненадолго. Не только почитание родителя и клановые обычаи побуждали Марка смириться с отцовским решением. Ему в этом виделся способ избавиться от начинавшей докучать опеки родителей. Открывались возможности для свободного и самостоятельного полета. Взлететь же ему хотелось высоко, весьма высоко! В любой отрасли деятельности, на любом поприще, но быть выше всех, сильнее и важнее всех! С восторгом и завистью вспоминал, как высоко парили Вениамин Эммануилович Дымшиц, Борис Львович Ванников. А Каганович Лазарь Моисеевич! Всю жизнь почти на одной ступеньке с самим Сталиным! А в Науке! Взять академика Антона Гезовича Таракьяна. Какой журнал не развернешь, в какую газету не заглянешь, обязательно найдешь его имя. То интервью с ним, то его статья. Настоящий властитель дум!
И вот он беседует, почти на равных, со знаменитым ученым. Конечно, преклоняется перед его авторитетом и славой. Но чем черт не шутит, немного лет пройдет и такие же молодые люди, с открытыми ртами, будут внимать ему – Марку Фильшину!
— Вам, молодой человек,— обращался академик к Семену Погурскому, — полезнее перебраться поближе к шахтерам. Там вы больше нужны.
Академик не назвал, кому нужны, но его собеседники уловили, что и Антон Гезович имеет определенный интерес.
— У вас там, вероятно, найдутся знакомые, однокашники. Подружитесь с ними, с их семьями. Иногда через жену можно добиться много большего, чем непосредственно от приятеля или сослуживца. Не расстраивайтесь, если на первых порах со многими не будете сходиться во мнениях, взглядах. Наберитесь терпения, и взаимопонимание придет само собой. И не спешите высказывать свое мнение, раскрывать свою позицию.
И Марк, и Семен воспринимали слова академика как настоятельное напутствие в предстоящих делах и событиях.
— В стране начались решительные перемены. Они пока не слишком очевидны. Но вокруг нового руководства собираются люди с новыми взглядами, и они будут оказывать возрастающее влияние на развитие этой страны, помогут выйти из нынешней самоизоляции.
Марк с полуслова понимал академика. Подобные разговоры велись в Москве в кругах, с которыми он сталкивался. Время работает на них! Настанет и его, Марка, час!
Семен Погурский чувствовал, что его приобщают к чему-то необычному, но интересному. Хотя в шахтерский город не тянуло. Бывал там, видел темные облака сажи, висевшей над городом, почерневшие заборы, покосившиеся домишки. Он, конечно, посоветуется с отцом Савелием Мироновичем, видным облисполкомовским работником. Это по его рекомендации оказался у известного академика.
— Сегодня был у Антона Гезовича Таракьяна,— сообщил вчера вечером отец, — когда-то вместе работали. Он начинал у нас в университете. Большого ума человек! Рассказал ему о тебе. Не возражает с тобой познакомиться. Сходи к нему, пора заводить солидные связи…
Академик попросил Марка сходить в буфет принести чаю и что-нибудь к нему. Марк обернулся быстро и возвратился с бутылкой коньяка. Следом шла официантка с подносом, уставленным закусками. В гостинице были проинструктированы насчет особо чуткого обслуживания почетного участника симпозиума. Марк прознал о такой инструкции, и постарался использовать руководящие указания в максимальном объеме.
— Спасибо, Марк Сергеевич. Я небольшой поклонник Бахуса, но с такими интересными молодыми людьми с удовольствием отмечу нашу примечательную и, надеюсь, полезную встречу.
Академик отпивал малюсенькими глотками, молодые его компаньоны ограничивать себя еще не умели. Разговор пошел оживление. Марк и Семен рассказывали о городе, о своих друзьях и знакомых. Академик слушал внимательно, не перебивая, и тем самым поощрял осмелевших собеседников. В разговоре Семен упомянул о своем приятеле, его почти ровеснике Муратове, это самый молодой начальник шахты и дела у него идут удачно, об этом часто пишут областные газеты. Промелькнула в его голове и красавица жена Муратова, но говорить о ней академику счел излишним.
— Вот такие молодые, перспективные нам нужны,— тактично прервал Семена академик,— берегите, Семен Савельевич, дружбу с ним.
Семену, без стеснения поддерживавшему произносимые тосты, было трудно сходу сообразить, отчего так заинтересован академик в его дружбе со студенческим дружком Сашкой, но пожелания Антона Гезовича врезались в его сознание.
18
Принесли ТАССовский обзор печати «Планета». Евгения Алексеевна Воронова всегда первой в Комитете его просматривала. Материал был под грифом «для служебного пользования» и предназначался для очень узкого круга работников. Выискивала и самым внимательным образом прочитывала все, что так или иначе связано с Кубой. Из прочитанного и таившегося между строк пыталась возможно полнее представить, как там на Кубе ее мужу. После окончания Академии Павла Дмитриевича Воронова направили на остров Свободы военным советником. Соглашаться или не соглашаться с таким предложением ни ему, ни ей даже в голову не приходило. В их сознании давно укрепилось, что военные это «люди государевы» и воля государства для них непреложна, не обсуждаема. Евгения отправилась вслед за мужем, священный бабий долг — куда иголка, туда и нитка. Но вскоре ей пришлось срочно покинуть жаркий остров. Не приспособленным оказался ее организм к влажной духоте, тело покрылось бурыми пятнами, она задыхалась, в сердце начались перебои. Словом, повторилось, как тогда в суматошной юности, когда не смогла свыкнуться с пыльной атмосферой ткацкой фабрики. Посольский врач в Гаване, как и когда-то фабричный доктор, выдал приговор:
-- Нежная вы женщина, Екатерина Алексеевна. Вам годится только прозрачный и чистый российский климат. Возвращайтесь, и как можно скорее, на Родину. Теплота кубинцев для вас не согласуется с душной и влажной природой тропического острова.
В тот же день Павел Дмитриевич нежно и грустно прощался с женою в гаванском аэропорту, препоручив заботы о ней в полете вылетавшим в Москву работникам посольства. Только вступила на московскую землю, сразу же вздохнула полной грудью, всему ее организму стало легко, отступили боли. Прошло немного дней, и ее светлой коже возвратились обычная эластичность и нежность.
Павел довольно часто появлялся в доме. То ли служебные дела требовали его приезда в министерство, то ли сам придумывал поводы увидеться с женой. В его любви она не сомневалась. Но… Мужчина он видный, молодой, энергичный, кубинки же обаятельны и страстны. Об обаянии и страстях кубинок она лишь слышала, узнать их лучше из-за спешного поворота домой не успела. Среди советских женщин, исполнявших интернациональный долг, тоже могли найтись дерзкие соблазнительности. Каждый день терзалась муками, как он там, не ищет ли приключений и развлечений, не забыл ли ее. Зато всякий его приезд становился для нее праздником счастья и наслаждения. Она до предела насыщалась им и так бы упорхнула за ним, но воспоминания об удушающем климате кубинских тропиков напрочь отвергали ее стремления. Павлу о своих муках, разумеется, не говорила, но чувствовала, что он их понимает. Всякий раз тяжело переживает расставание. Жена его по-прежнему, терзался он, оставалась привлекательной. Всегда дотошно расспрашивает, как она без него живет, как и с кем проводит время и, пытаясь незаметно, но неуклюже, а оттого очень заметно, выпытывал, не скучает ли она без него. Сердцем своим, бабьим чутьем чувствовала его муки ревности. Радовалась этому и боялась, не перегорел бы от разлуки.
От чтения ТАССовских сводок оторвал телефонный звонок. Звонил полковник Гринский, сокурсник Павла по Академии. Он чаще других напоминал о себе, интересовался ее жизнью в одиночестве, предлагал свои услуги, в случае надобности. Иногда мимоходом высказывал недоумение, почему его лучший друг, таким считал Воронова, в очередной прилет ни только не навестил его, но даже и не позвонил. Евгения же знала, ее муж не включает Бориса Исааковича в число своих «лучших», и несколько презрительно относился к тому, что Гринский сумел какими-то неведомыми для его сокурсников путями пристроиться после окончания Академии в ведущем управлении Генштаба.
— Евгения Алексеевна,— обратился он после весьма теплого приветствия,— нагрянул очередной день рождения у моей Эли. Мы очень жаждем видеть Вас в числе самых близких друзей на семейном празднике, посвященном этому событию. Будет три-четыре пары, все Вам знакомы, наши общие друзья…
Евгения все свои решения и действия стремилась соизмерять с тем, понравится это ее мужу или он будет огорчен. Посещение каких-либо праздничных застолий, она не сомневалась, Павел воспримет с ревнивой настороженностью. Когда-то своенравная Женька теперь меньше всего желала бы огорчать мужа, заставлять его страдать из-за неприятных или просто-напросто нежелательных ее поступков. Покой мужа, а значит и ее спокойное и надежное счастье, старалась всячески оберегать.
— Спасибо, Борис Исаакович. Вы понимаете, как-то неудобно быть одной среди семейных пар. Может, когда Павел снова прилетит, мы отдельно поздравим Эльзу Эдуардовну?
— Что Вы, что Вы, Евгения Алексеевна! Если Вы не придете, праздник будет испорчен, Эля так надеется на Ваш приход, без Вас для нее праздник не праздник. Своего одиночества Вы у нас и не заметите, уверяю Вас! Будут все вам знакомые и еще кое-кто, но тоже не испортит компанию.
Настырными уговорами, уверениями, что отказом Евгения нанесет семье Гринских тяжелейшую обиду, выдавил из нее согласие.
— Спасибо дорогая Евгения Алексеевна!— обрадовался Борис Исаакович,— в пятницу в восемнадцать тридцать заеду за Вами. Домой Вы тоже будете доставлены.
Обложил как волчицу флажками, подумала Евгения, и не увильнешь. Подлетел бы Павлик к этому дню. Но надеяться на это, понимала, едва ли реально, совсем недавно был дома.
19
Домашний праздник у Гринских заметно отличался от подобных событий, на которых Евгении приходилось бывать. В их просторной квартире, почти в самом центре Москвы, ей припомнилась давняя встреча у тети Ривы. Почти никого из участников того сбора не осталось в живых, стальная метла репрессий по ним прошлась беспощадно. С первого взгляда Женя определила, что Эльза Эдуардовна готовилась отмечать день рождения, примерно, так же, как тетя Рива. Домработница ее родичей Чумских, она же вдова их убитого бандитами сына, молоденькая и проворная Женя, по просьбе свекрови, увы, бывшей, немало приложила усилий, чтобы придать более или менее терпимый вид основательно захламленной квартире. Наметанному глазу умудренной теперь Евгении сразу же бросилось, что сегодня у Гринских половые тряпки, видимо, прошлись только посередине комнат, лишь растолкав грязь и мусор по углам.
Кушанья, не трудно было заметить, доставлены из ближайшего магазина «Кулинария», разрезаны на крохотные порции и разложены в прекрасную посуду. Некоторые предметы вполне достойны называться антикварными. Позже, когда Евгения помогала мыть убранную со стола посуду, хозяйка не без гордости рассказывала:
— Боря очень любит дорогую и красивую посуду. Сам ищет ее по комиссионкам. Говорит, это самое выгодное и надежное размещение средств.
Выбор вин был довольно большой, дорогие коньяки, водки, грузинское и венгерское сухое вино. Выставляя бутылку кубинского рома, Гринский особо обратил внимание:
— Эту бутылку Паша Воронов с Кубы привез,— и многозначительно взглянул на Евгению, видишь, мол, как он ценит дружбу с ее мужем.
Из дальнейших пояснений Бориса Исааковича гости узнали, что дорогие коньяки и водки, превосходные вина тоже презенты его многочисленных друзей и знакомых.
Водка и коньяк разливались в небольшие хрустальные рюмки, сухим вином наполнялись цветные фужеры из богемского стекла на высоких ножках.. Присутствующие мужчины, бывшие фронтовики, поднимая крохотные рюмки, иронически переглядывались меж собой. Гринские, казалось, этого не замечали.
Рядом с Евгенией за столом оказался единственный из приглашенных в гражданской форме. Борис Исаакович представил его как давнего друга семьи, Эльзиного родственника. Очевидно, это был тот, кого он назвал «кое-кто», уговаривая Евгению принять приглашение на семейный праздник.
— Михаил Ефимович,— знакомил Гринский,— имеет непосредственное отношение к обороне страны. Его институт разрабатывает такие игрушки, за которые наш потенциальный противник ничего не пожалел бы, чтобы иметь их или подобное у себя.
После того, что называлось горячим блюдом, Эльза объявила перерыв на танцы. Кассета, вставленная в заграничный магнитофон, разразилась громкой и непривычной большинству музыкой. Гринские с почтительным придыханием назвали неизвестного ни кому, кроме них, зарубежного исполнителя. Магнитофон крякал, ухал, пыхтел, задыхался. Евгения сначала подумала, что на кассету записана настройка инструментов и ждала, когда же польется мелодичная настоящая музыка. Но продолжался сумбурный набор звуков. Она вспомнила свою мать, красиво, склонив на бок голову, напевавшую чудесные песни. Евгения тоже любила петь. Она, с согласия мужа, приобрела пианино, выучилась подбирать на нем знакомые мелодии, тайком от всех ходила в соседний дом к старушке-музыкантше, чтобы получить хотя бы первичные понятия о музыкальной грамоте. Тайком потому, что стеснялась предаваться такому занятию в далеко не юном возрасте.
Гринские, обхватив друг друга, запрыгали, пытаясь уловить ритм музыки. Другие женщины тоже попробовали подключиться к танцу, не хотелось выглядеть непонимающими современную музыку. Разумеется, старались втянуть в танцевальное действо мужчин. Но безуспешно, постичь «современные» ритмы им не удавалось. Сообразительные женщины постарались обратить скачки под непонятную им музыку в дурашливую игру с кривляньями и подскоками. Создавалась иллюзия веселости, удовольствия от встречи. После танцевальных упражнений Евгения предложила себя в помощницы готовить стол к чаепитию. Эльза Эдуардовна с радостью восприняла ее услугу.
Раздался дверной звонок. Хозяин, взглянув в смотровой глазок, открыл дверь.
— Антон Гезович, проходите, пожалуйста. Какими судьбами?— встречал Гринский, похоже, нежданного гостя.
Евгении из кухни было видно, как гость что-то прошептал хозяину, и они тотчас удалились в невидимую ей комнату. Вскоре оба вышли оттуда. Гость и хозяин выглядели озабоченными.
— Друзья мои,— несколько торжественно произнес Гринский,— позвольте представить большого друга нашей семьи — академика Антона Гезовича Таракьяна…
Большинству имя ученого было хорошо известно, и они с понятным интересом вглядывались в его крупное лицо восточного типа с выделяющимися горбистым носом и мохнатыми бровями, нависавшими над ярко черными глазами.
— Антон Гезович принес прямо-таки экстраординарное сообщение, непосредственно касающееся нас военных и не только,— Гринский говорил слишком серьезно, это никак не вязалось с создаваемой праздничной атмосферой. Все, насторожившись, обратили взоры на академика.
— Только что освобожден от должности министра обороны маршал Жуков Георгий Константинович.
Гость выглядел монументально. Выше среднего роста, очень широкий в плечах, с большим квадратным лицом, на котором броско выделялись мощный нос и густые брови. Над невысоким лбом густые с крупными завитками темно-коричневые волосы, в которые уже вплетались серебрянки. Академик предстал в добротном темно-синем, хорошо отглаженном костюме, белоснежную сорочку приятно оттенял темный галстук с умело повязанным узлом. Он выглядел весьма и весьма внушительно. Слова не произносил, а изрекал, изначально не допуская малейшего сомнения в сказанном. Не обычное сообщение изложил строгим, почти официальным тоном, заранее зная, какой эффект оно произведет.
Действительно, сообщение Антона Гезовича для всех было взрывным. Раздались возгласы и вопросы.
— Так он же в Югославии или в Албании!..
— Откуда это известно?
— Не может быть!
— В этой стране все может быть,— с презрительной усмешкой отвечал ученый,— как только он прилетел, его сразу же доставили на заседание Президиума ЦК КПСС. На утро назначен Пленум ЦК.
— Кто вам это сказал, Антон Гезович?— недоверчиво спросил сосед Евгении по столу.
— Как вы знаете, Михаил Ефимович, мои источники информации надежные и оперативные,— с улыбкой превосходства ответил академик.
— Верю, верю,— поспешил заверить Михаил Ефимович,— проходите, Антон Гезович, присаживайтесь рядом,— пригласил он академика.
— Я только что из посольства,— вполголоса, чтобы слышал только Михаил Ефимович, счел необходимым добавить академик,— к ним, как вы знаете, информация поступает непосредственно из места ее возникновения…
Несмотря на столь ошеломляющее известие, Гринские хотели продолжить празднество в прежнем духе. Был провозглашен тост за внезапно появившегося знаменитого гостя. Тот, в свою очередь, произнес теплую и приятную здравицу в честь именинницы. Но все были так возбуждены, что повод для их встречи отступил на задний план. Каждый предавался размышлениям о возможных последствиях свершившегося. Почти все присутствующие военные довольно далеки от высших политических сфер. Им, как и большинству в стране, высокий авторитет и важное руководящее положение великого полководца представлялось заслуженным и непоколебимым. Естественно, ждали дальнейших разъяснений от академика.
— Жуков достаточно сильная фигура и в личном плане и с политической точки зрения. За Жуковым огромная армия, непререкаемый авторитет победителя фашизма, он сильный, волевой человек. Но не политик и поэтому легко дает себя проглотить.
Академик вроде бы сочувствовал поверженному маршалу, но в последней фразе чувствовалось, что он не верит в него и даже как бы насмехается над беспомощностью сильного человека.
— Не везет Георгию Константиновичу. Сталин его задвинул к черту на кулички, теперь Хрущев,..— сказал Михаил Ефимович,— на один из последних запусков он к нам прилетал, с ним Брежнев был, он в ЦК оборонкой ведает. Так вокруг него все крутились, как черти на сковороде. Он же самоуверенный, строгий до предела. Не только его слов, но и взгляда боялись. А теперь…
— В России всегда военных держали на коротком поводке. Вспомните, в какой опале были Суворов, Кутузов,— Антон Гезович говорил это Михаилу Ефимовичу, внимательно наблюдая за реакцией остальных.
— Ни только в России,— заметил Михаил Ефимович,— в Древнем Риме за каждым шагом военноначальников следили. Даже Наполеон, сам военный, не выпускал из виду возможных конкурентов. Едва успели донести ему достоверные или сомнительные сведения о намерениях Моро, как не замедлил с расправой над ним.
— Причина снятия Георгия Константиновича более чем элементарная. Он опасен, как возможный претендент на высший в стране пост,— академик как бы давал понять, что какие-либо другие рассуждения по этому поводу не уместны.— Ваш муж все еще на Кубе?— неожиданно обратился он к Евгении.
Кивком ответила утвердительно, но удивлена безмерно. Откуда этому ученому знать о Павле?
— Возможно, это к лучшему,— загадочно произнес Антон Гезович.
Благодаря взбудоражившему всех сообщению, торжество у Гринских было все-таки скомкано, не помог и несомненный интерес к большому ученому. Гости стали собираться по домам. К Евгении обратился Михаил Ефимович:
— Я могу Вас подвезти,— он смотрел прямо и многозначительно ей в лицо.
Евгения вспыхнула и дерзко взглянула на нечаянного соседа. Кто же оградит ее от этого типа? Ее взгляд встретился с устремленными на нее глазами Ващенко, тоже сокурсника Павла. Тот понял невысказанную просьбу и пришел на помощь:
— Евгения Алексеевна, мы ждем Вас в машине
— Спасибо, Митя,— облегченно поблагодарила полковника и развела руками перед соседом, дескать, он опоздал. Михаилу Ефимовичу ничего другого не оставалось, как галантно распрощаться с очаровательной женщиной. Только сейчас стала соображать с какой целью этого видного и, по-видимому, значительного мужчину Гринские пригласили и усадили рядом с нею.
— Но мы с вами еще встретимся?— спросил Михаил Ефимович.
— Надежды юношей питают…— не без иронии ответила Евгения.
Михаил Ефимович мог истолковывать иронию Евгении как угодно.
20
Ващенко обладал стареньким «москвичем». Рядом с ним разместилась его супруга Клавдия Николаевна. За последнее время, заметила Евгения, она стала дороднее и радовалась, что ей не придется сжиматься, окажись Клава с нею рядом. Супруги Беседины намного стройнее и их соседство не причиняло больших неудобств. Жена Беседина знакома с Евгенией давно, еще с фронтовых времен. Любовь Васильевна по-дружески относилась к выделявшейся среди офицерских жен фронтовой медсестре. Но бдительно оберегала мужа от нежелательных ей контактов с женщиной, превосходство которой над собой вынуждена признавать.
При подъезде к дому Евгения предложила:
— Еще рано, завтра выходной, зайдемте ко мне. У меня ничего особенного нет, но чай и кое-что к нему найдется.
— Я за!— тотчас откликнулся полковник Ващенко.
Полковник Беседин вопросительно смотрел на жену.
— Я не против,— после некоторой паузы приняла решение Любовь Васильевна.
Полковник Ващенко лихо подвернул машину к подъезду, дождался пока пассажиры выйдут, отъехал в сторону и в вестибюле возле лифта нагнал компанию.
— Как у тебя красиво!— воскликнула Клавдия Николаевна, когда включенный хозяйкой свет озарил квартиру.
— Она теперь одна, сиди да наводи марафет. Пачкать-то некому,— придирчиво оглядываясь вокруг, заметила Любовь Васильевна.
Евгения восторги друзей решительно прервала:
— Люба, ставь чайник. Клава, вынимай все, что есть в холодильнике, и нарезай на тарелки. Мальчики, пододвиньте к дивану журнальный столик и кресла. Вот вам бутылка рому, Павлик привез, откупоривайте. Сейчас поставлю рюмки и фужеры. Клава, захвати из холодильника «Боржоми».
За небольшим журнальным столиком тесновато, но уютно. Кресла и диван расслабляли и располагали к откровенности, создавали дружескую и непринужденную атмосферу.
— Не люблю бывать у Гринских,— ворчала Клава Ващенко,— как-то все у них наиграно, фальшиво. Посуда богатая, мебель старинная, а пахнет пылью и затхлостью. Не по-нашему у них, не по-русски…
— А ты чего ждала, они и есть не русские. Давайте, ребята, выпьем по настоящему, не из наперстков,— Ващенко налил по полной рюмке нормального объема.— Выпьем за Пашку, пусть ему там икнется, и вспомнятся его друзья.
Выпили дружно и с чувством. Все давно знали друг друга и не чинились. Евгения с некоторых пор воздерживалась, на то была причина, но тост за мужа она не могла не поддержать и глоточек отпила.
Новость, принесенная академиком Таракьяном, не могла быть оставленной, она касалась каждого из них, людей военных.
— Появился у нас в кои веки стоящий министр, но скушали, испугались,— со злостью говорил Ващенко,— после Сталина там все хлюпики собрались,— он закатил глаза вверх,— Жуков хотя и один из них, но единственный, кто мог навести порядок в стране, и весь мир заставить считаться с нами. Помните, Эйзенхауэр потребовал, чтобы Хрущев и Булганин в Женеву без Жукова не приезжали. Как бы подчеркнул, что эта за фигура на мировой арене.
— Считаться с нами, с Советским Союзом, они будут в любом случае,— Беседин говорил твердо и уверенно,— после запуска спутников они почувствовали свою уязвимость. Не спрячутся за океаном. Выколупаем откуда угодно!
— Это бесспорно. Но Хрущев плюнул в лицо армии, да что там армии! Всему народу! Он обмарал нашу Победу! Какой ценой досталась она, каждый знает. Видите ли, по его брехне выходит, мы были стадом баранов. Без полководцев, по какому-то наитию, стало быть, бросались на немцев. Придумал, Сталин по глобусу руководил… Сам сейчас не по нему ли командует? Не по игральным картам?
— Он подчеркивает роль партии,— вставил Беседин.
— А стратегические и оперативные решения партия на партсобраниях принимала? Сталин же — Генеральный секретарь нашей партии! Сталин и партия для меня, для тебя, для всех, это единое целое и неразрывное. Противопоставлять их может либо идиот, либо враг!
Ващенко, плеснул в рюмки и молча стукнул своей рюмкой по рюмкам остальной компании, приглашая выпить без каких-либо речей и тостов и подал пример. Поставив на столик опустошенную рюмку, резко поднялся с места, и нервно зашагал по комнате.
— Не понимаю! Никто ничего не знает, понятия не имеет, чем сейчас, в этот миг занимаются наши верхи, а этот академик Таракьян говорит, что получил строго конфендициальную информацию непосредственно с места ее возникновения и уже разносит ее по Москве, а, возможно, и за ее пределы. Как же это могло случиться при нашем-то режиме секретности?
Ващенко впустил пятерню в темно-черные густые волосы, словно выискивал там ответ на свой вопрос.
— Сейчас с этим слишком просто стало. Каких только слухов не ходит по Москве,— слишком уж обречено произнес Беседин.
— А что ты думаешь? Если пошли о чем-либо слухи, будь уверен, ни сегодня так завтра они подтвердятся на сто процентов,— скороговоркой выпалила Клава Ващенко.
Ее муж приостановился, намеревался одернуть жену, не суйся, мол, со своими рассуждениями, не твоего ума дело. Но вовремя остановил себя, знал, за перечение ей, особенно на людях Клава даст такую вздрючку, не взирая на окружающих, что он ни на один ряд проклянет себя. Поддержать ее, спокойнее да и справедливее будет.
— На самом деле,— сказал Ващенко,— о Пленуме по антипартийной группе объявили спустя неделю, а Москва уже полнилась слухами о деталях этого обсуждения.
— Это объясняют расширением демократических основ партийной и государственной жизни после разоблачения культа личности,— не без сарказма заметил Беседин.
— Нет на них этого самого культа,— зло усмехнулся Ващенко,— случись такая утечка информации, мигом бы на Колыму отправились гнуса кормить, а то еще хуже…— он протянул к сидящим за столиком широкую ладонь,— как эта публика дружно и оперативно действует!
— Ты, кого или что имеешь в виду?— спросил Беседин
— Да этих самых Гринских, Таракьянов…— Ващенко, похоже, хотел со зла сплюнуть на пол, но не такая у Евгении квартира, чтобы кто-нибудь осмелился ее хотя бы чуть-чуть запачкать.
— Сейчас немного прекратились разговоры о разных космополитах и масонах,— проговорила до сих пор молчавшая жена Беседина.
— Говорить стали меньше,— пытался ответить ее муж,— но самих их меньше не стало.
21
В Кремле у Первого Секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева министр обороны маршал Малиновский и председатель КГБ Шелепин.
— Известная вам, Никита Сергеевич, певица Русланова,..— докладывал председатель КГБ,
— Она не одному мне известна, а всей стране и во всем мире ее знают,— перебил Хрущев. Он бросил недоуменный взгляд на Шелепина, вроде, прямой, смелый парень, а тоже без подхалимажа не может обойтись, «известная вам»…
— Вы правы, Никита Сергеевич,— не смущаясь, продолжал Шелепин,— так вот она на поминки по своему мужу позвала маршала Жукова, и Буденный там был…
— Куда рак с клешней, туда и черт с копытом,— засмеялся Хрущев.
— За столом заговорили,— Шелепин давно освоился с манерой Хрущева перебивать, подавать реплики и докладывал, не отвечая на его вмешательства,— о постановлении Совета Министров СССР №876 от 27 июля этого года по пенсиям военнослужащим и их семьям. Жуков по этому вопросу заявил, что если бы он был министром обороны, то не допустил бы принятия Правительством нового постановления об этих пенсиях.
— Он не допустил бы,— с издевкой произнес Хрущев,— руки коротки! Он не допустил бы! Кто бы его спрашивал, Бонапарта Российского?! Получил пенсию и сиди помалкивай! Так неймется ему, указывает, что так, что не так. Ненасытный! Оклад установили пять с половиной тысяч рублей да еще за звание, и надбавку за выслугу лет. Набирается столько, что председателю Совмина и не снилось! Сохранили медицинское обслуживание, лечись, поддерживай здоровье и сочиняй мемуары, как со Сталиным от немца драпали. Содержание квартиры, дачи, автомашины на государство взвалили, а ему все еще мало! Отправить бы его на «заслуженный отдых» голеньким, как сам многих посылал. Не бегал бы по поминкам, язык не распускал бы! Что у тебя еще?
— Далее, распространялся, что Малиновский предоставил свободу действий начальнику Главного Политического Управления генералу армии Голикову, а последний разваливает армию.
— Конечно, Малиновский не Жуков,— со злостью заметил министр обороны,— политработников затыкать за пояс не станет. Жукову они поперек горла, не давали развернуться его самодурству.
— Правильно тогда на Пленуме ему говорил,— сердито проговорил Хрущев,— что как политический деятель он оказался банкротом, и не просто банкротом, а даже страшным человеком.
— Буденный по этому вопросу его тоже поддерживал, Никита Сергеевич,— поддакнул председатель КГБ.
— Из ума выживает старик,— отмахнулся как от чего-то назойливого Хрущев,— был бы ты там и ругал Жукова, он и тебя поддержал бы. Надо неудавшемуся Бонапарту по сопатке так дать, чтобы впредь и пикнуть не посмел. Сталин его на Урал спровадил, не послать нам его на Колыму?— Хрущев вперил взгляд сначала в министра, потом в кэгэбэшника.
— Рано еще, Никита Сергеевич,— отрицательно мотнул головой Малиновский,— в армии много таких, кто на него как на спасителя смотрят…
— Долго ты возишься с ними, сколько ни сокращаем армию, а очистить от жуковщины не можешь,— Малиновскому послышались в голосе Первого угрожающие нотки.
— Общество тоже не созрело до этого, Никита Сергеевич,— Шелепин произнес это столь жестко, что Хрущев снова подумал, долго ли верно и твердо «железный Шурик» будет следовать за ним, или пора его с КГБ перебрасывать на менее опасный участок, где видимость власти большая, а реальной кот наплакал…
— Да…— протянул Хрущев,— придется потерпеть, но приструнить все-таки надо. Может, к тебе на Лубянку вызвать да как следует поговорить с ним?
— Не думаю, Никита Сергеевич, что следует это делать. На весь мир шум поднимется,— возразил Шелепин,— лучше будет, если проведет с ним закрытую беседу кто-либо из наиболее авторитетных членов Политбюро.
Хрущев снова окинул Шелепина внимательным взглядом, подошел к телефону.
— Леонид, мне Шелепин докладывает, что Жуков продолжает болтовню насчет нашей оборонной политики и о прочем. Думаю тебе надо вызвать его и сделать соответствующее внушение. Пусть с тобой кто-нибудь из КПК будет, чтобы беседа не выглядела как реакция на материалы КГБ. Шелепин материалом для беседы обеспечит…
— Это очень разумный шаг, Никита Сергеевич,— с явным удовлетворением сказал Малиновский,— Леонид Ильич сумеет поставить его на место.
Хрущев ничего не ответил. Непонятно о ком он сейчас больше думал — о Брежневе или о Жукове.
22
Георгий Константинович Жуков вошел в квартиру, медленно, чересчур медленно, скинул шинель, также медленно, как иногда показывают в замедленной киносъемке, повесил ее. Жена Галина Александровна и дочь Маша напряженно наблюдали за ним, не решаясь подойти и помочь. Они знали, что он возвратился из ЦК КПСС, куда совсем неожиданно вызвали, не объяснив с какой целью. Галина Александровна долго наблюдать не могла, бросилась к мужу
— Ну, как? Зачем вызывали?
Георгий Константинович саркастически улыбнулся.
— Родителей нет, вот самого и вызвали, прочитали мораль малому, неразумному, как надлежит вести себя,— и, видя, что такое объяснение не успокоило жену, добавил:
— Давай, чайку попьем, потом все расскажу.
Галина Александровна поняла, что ему и самому не терпится выговориться. И впрямь, как только перешли из кухни в его кабинет, Георгий Константинович удобно расположился в кресле и начал рассказ. Жена и дочь устроились на диване, тесно прижавшись друг к другу.
— Беседовали со мной Брежнев Леонид Ильич, он вроде бы второе лицо в партии после Хрущева, и Сердюк Зиновий Тимофеевич. Мне сразу сформулировали вопросы, на них я потом давал ответ.
«Мы вызвали вас для того,— заявил Брежнев,— чтобы поговорить с вами и предупредить вас о некоторых вещах. У вас бывают друзья, и вы бываете у друзей. Мы, конечно, не против того, что вы с кем-то встречаетесь, но вот при встречах у вас ведутся непартийные разговоры. Вы рассказывали, как готовился пленум в 57 году и при этом давали нелестные характеристики Хрущеву, Брежневу и другим членам ЦК. Значит, у вас до сих пор нет согласия с решением ЦК, а вы где-то нелегально пытаетесь вести борьбу с линией Центрального Комитета. Если это так, то это дело довольно серьезное.
Второй вопрос, что ведутся непартийные разговоры в отношении космоса. Что правительство ведет неразумную политику в отношении чрезмерных затрат на ракеты, чтобы Гагарин полетел, эта ракета стоила 4 миллиарда рублей. Что у нас вообще не было бережливости, руководство с купеческим размахом разбазаривает средства на помощь слаборазвитым странам. Что устраивают всякие приемы, по несколько тысяч созывают, всякие дорогие подарки раздают и прочее. В то время, как весь народ, вся партия радуются нашим достижениям в отношении космоса, у вас получается несогласие с линией партии в этом вопросе.
Третье. Вы продолжаете разговор о Малиновском, что это весьма подходящая и послушная личность для руководства, что он угодник, подхалим и всякая такая штука. Малиновский пользуется доверием ЦК. Он член ЦК, министр, пользуется доверием Н.С. Хрущева и что такие непартийные разговоры подрывают авторитет ЦК.
Четвертый вопрос. Что у нас неправильно пишется история Великой Отечественной войны, что она лакируется, что пишется она в интересах определенных людей, что умалчиваются заслуги одних и выпирают заслуги тех, кто не заслужил их. Особенно подчеркиваете, кто привел немцев на Волгу. Кто неудачно руководил операцией. И что немецкие генералы пишут историю гораздо правдивее, чем пишут, наши, комиссия ЦК. Затем, что я не согласен с оценкой помощи, которую оказывали американцы. В отношении, дескать, транспортных средств, металла и прочего. В то время, мол, каждому ясно, какие жертвы понесли мы и какие американцы.
Шестой вопрос. Что мы вызвали вас поговорить по-товарищески, что эти вещи недопустимы и что если они будут продолжаться, то мы вынуждены будем поставить вопрос на Президиуме ЦК о суровой партийной ответственности».
Георгий Константинович прервался, отпил глоток чаю из большой кружки, захваченной с собой после обеда.
— Я сказал,— Жуков начал излагать свои ответы,— что постановление 1957 года я принял как коммунист и считал для себя законом это решение. И не было случая, что я где-то в какой-то степени критиковал. Я хорошо знаю Устав партии и нигде никогда не говорю за исключением того, что я лично до сих пор считаю, и это тяжелым камнем лежит у меня на сердце. Я не могу смириться с той формулировкой, которая была в постановлении. Постановление было принято без меня, и я не имел возможности доказать обратное, это вопрос об авантюризме. Где же и когда был авантюристом? В каких делах я был авантюристом? Я, 43 года находясь в партии, отвоевав четыре войны, потерял все здоровье ради Родины, я где-нибудь позволял авантюрные вещи? Где факты? Фактов таких нет. И, откровенно говоря, эта неправдивая оценка до сих пор лежит суровым камнем у меня на сердце. Я вам прямо об этом и заявляю».
— Ты, пожалуйста, не волнуйся,— Галина Александровна прикоснулась к руке Георгия Константиновича, как бы пытаясь, часть его боли переключить на себя,— от тебя от их неправдивости ничего не убавилось. Ты Жуков, Жуковым и остаешься!
— Как тут не волноваться. Меня даже Сталин не дал в обиду, когда эти мерзавцы Берия и Абакумов задумали расправиться…
— А ты будь выше их мерзостей и не волнуйся. Рассказывай, пожалуйста, как дальше складывался разговор.
— Я с ними не спорил, но и под них не подкладывался. «Относительно оценки, критики Пленума, сказал, что я никаких разговоров не вел. Пусть придет этот человек и заявит в моем присутствии. Я даю голову на отсечение, что я таких разговоров не вел, я вообще никуда не хожу, ни с кем не встречаюсь. Мало ли меня приглашали зайти побеседовать, но я чувствую, что моей особой интересуются, видимо, хотят что-то узнать, поэтому я избегаю всяких встреч, и нигде не бываю, за исключением Карманова — соседа по даче, еще там пара человек, полковник один с женой, человека четыре у меня знакомых и больше никого нет. Я нигде не бываю, вообще ушел от мира сего и живу в одиночестве, так как чувствую, что меня на каждом шагу могут спровоцировать… Месяца через три после Пленума я встретил Конева. Он спросил, почему я не захожу? Я ответил, «Чего мне заходить, я нахожусь в отставке». Он поговорил как, что, а потом заявил: «Ты все-таки наш старый товарищ, почему не зайдешь поговорить?» Я говорю: «Какой же старый товарищ, когда ты всенародно там сказал, что я никакой тебе не товарищ и не друг». — «Ну тогда мало ли что было, знаешь какая обстановка была. Тогда нам всем казалось, что дело пахнет серьезным»…
— Напрасно ты с ним тогда так. Действительно, он и другие по-другому не могли себя вести,— грустно сказала Галина Александровна,— он, Конев, всегда здоровается, когда встречаемся…
— Меня не станет, они с тобой не только здороваться будут, облизывать станут с головы до пят…
— Не волнуйся, продолжай лучше рассказывать.
(